Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 10, 2003
I
Средний по старшинству из морских богов Форк занимает особое место в греческой мифологии: он отец целого ряда отталкивающих чудовищ. Дракон Ладон, гарпии и горгоны были его детьми, — а ведь как трудно представить себе Медузу в пеленках! — пожиратель людей Полифем приходился ему внуком, а впоследствии он с одной ослепленной музой произвел на свет сирен. А они мне дороги, как хозяйки первого рекламного агентства. Как и у наших несчастий, и у этого есть свое почтенное родовое дерево.
То, что нам известно о сиренах, почерпнуто из разных источников, и поэтому сведения о них противоречивы. Вот, к примеру, вопрос: а сколько их было, сирен? Некоторые утверждают, что три, и даже знаю их имена: Левкозия, Лигея и Парфенопа.
Ее каким-то образом связывают с основанием Неаполя, хотя те, кто посещает этот город в наши дни, скорее сочтут, что крестной матерью его была одна из горгон. Основа моей осведомленности о сиренах зиждится на сведениях, почерпнутых в пятом или шестом классе гимназии. Когда мы знакомились с отдельными песнями “Одиссеи”, в одной из них говорится о двух неотразимых дамах. Хотя один смертный сумел все-таки противостоять им, это был Одиссей, но его пришлось привязать к мачте, а еще раньше ему по повелению Цирцеи залепили уши воском; к подобным ограничениям обыкновенные покупатели, как правило, не готовы.
В двенадцатой песне “Одиссеи” воспроизведены инструкции прекрасной волшебницы.
Прежде всего ты увидишь сирен; неизбежною чарой
40 Ловят они подходящих к ним близко людей мореходных.
Кто, по незнанию, к тем чародейкам приблизясь, их сладкий
Голос услышит, тому ни жены, ни детей малолетних
В доме своем никогда не утешить желанным возвратом:
Пением сладким сирены его очаруют, на светлом
45 Сидя лугу; и на этом лугу человечьих белеет
Много костей, и разбросаны тлеющих кож там лохмотья.
Ты ж, заклеившим товарищам уши смягченным медвяным
Воском, чтоб слышать они не могли, проплыви без оглядки
Мимо; но ежели сам роковой пожелаешь услышать
50 Голос, вели, чтоб тебя по рукам и ногам привязали
К мачте твоей корабельной крепчайшей веревкой, тогда ты
Можешь свой слух без вреда удовольствовать гибельным пеньем.
Если ж просить ты начнешь иль приказывать станешь, чтобы сняли
Узы твои, то двойными тебя пусть нещадно свяжут1.
Совет был хорош, но где нам сейчас найти мачту подходящей крепости, чтобы привязаться к ней, и где взять достаточно непроницаемый воск, который уберег бы нас от чарующих звуков рекламы и пропаганды.
Если описать жизнь в сегодняшнем Нью-Йорке или Соединенных Штатах Америки, какой она есть на сегодняшний день, — это само по себе станет критикой будущего. При этом не следует чрезмерно упрощать задачу, вне зависимости от того, какой принцип будет положен в основу: надежда или отчаяние. Потому что все может выйти куда хуже, чем мы предполагаем. В любом случае я вынужден признать, что подобного рода описания и анализы мне не под силу. Наше жалкое время настолько ограничило способность любого из нас к восприятию впечатлений и возможности впечатляюще выразить его, что там, где прозвучал бы прежде громовой, звучный голос пророка, теперь мы слышим лишь жалобный скулеж, будто откуда-то, из-под щебня, оставшегося после атомного удара, доносится жалобное хныканье погребенного под ним обоженного и израненного ребенка. Если я, к примеру, скажу, что считаю придание наукообразного вида, т.е. кодирование, и тем самым придание коммерческого характера всем формам оказания влияния на людей, одним из самых опасных и зловредных воздействий на человеческие мозги, это будет воспринято как жалобное стенание старика. Оно будет поглощено великим молчанием, которое, несмотря на весь рекламный ор, есть один из бросающихся в глаза признаков нашего времени. Это не молчание мудреца, к которому советовал прибегать Виттгенштейн, это молчание оглушенных. У нас пропали слова, мы бредем в безмолвствии.
У тоски всегда много общего с памятью о родном крове; по крайней мере так было, пока существовал отчий дом. А сейчас, когда этого больше нет, тоска становится программируемой. Нажимаешь на клавиши, и люди начинают тосковать по тому, что находится справа или слева от них, о близком или далеком, о пальмах или о глетчерах, рождение и смерть превратились в “проблемы”, проблемы — поводы для словесных препирательств, предметы для оболванивающих “наук”, или же, если в тех местах обитают призывно поющие сирены, люди становятся объектами договорных отношений, возникающих в результате заранее запрограммированных опросов общественного мнения. Потому что хотя у народов больше нет слов, голосами — для опросов, а не для пения — они пока обладают.
II
Нас учили: сирены умеют не только петь, но и молчать. “Молчание сирен” называется один из небольших очерков Франца Кафки. В нем он как бы занимается изощренным украшательством, ибо смертельная опасность, исходящая от молчания сирен, состоит в том, что молчание это громыхающее, это умолчание, это самозакапывание в песок. Это организованное по последнему слову науки управляемое преждевременное загнивание, слова, высказанные любым и каждым, начинают испускать вонь. Ноздри собравшейся толпы начинают дрожать, вынести это почти никто не в силах. “Побейте его камнями!” — или, проще говоря: неужели у нас нет приспособлений или аппаратов, способных уловить и отвести звуковую волну; неужели не существует более старых добрых слов и понятий “зажать кому-то рот” и “замалчивать и не дать открыть рот”.
Тайна состоит в том, что сирены сделались невидимыми; и даже не сохранили своих прежних имен. Поют ли они угрожающе или смертоносно молчат, им никакие министерства пропаганды больше не требуются, они повсюду, они овладели всей жизнью. На пороге нашего времени, в 1906 году, один из великих мастеров, проникнутых горечью, идущей от глубины чувств, измученный пылкой, всепожирающей от неисполнимости желаний полемикой, Шарль Пеги, сказал: “Ainsi s’organise dans le monde moderne autour d’un homme, autour d’une oevre, autour d’une vie, autour d’une action un de ces parfaits silences gui pour cette sorte sont plus mortels, gue la mort me`me2.
Шарль Пеги погиб в 1941 году в битве на Марне, и эта ранняя смерть предотвратила, наверное, его подлинное, полное забытье. Эту чашу до дна испил Карл Краус, чья жизнь борца-полемиста, можно сказать, и поддерживалась ввиду молчания сирен. Я, в те годы подросток, а затем юноша, был тому свидетелем и разобрался в некоторых приемах, с помощью которых велась против него игра. Полемика, как всем известно, имеет своими причинами ревность, зависть, несбывшиеся честолюбивые замыслы, недостаточное признание, объясняемое общею несостоятельностью. “Вот взял бы он за образец для подражания Гофманнсталя, тот уже в 17 лет был вровень со старцем — великаном Гёте!” Я сказал “как всем известно”. Вопрос: от кого известно? От сирен, а то от кого же. Они, правда, стали невидимыми, но мифических сил у них по сравнению со стародавними временами не поубавилось. В античной мифологии властвовало весьма хитроумное разделение труда, на каждый участок был поставлен свой монстр. А мы все грехи сваливаем на одного чертяку в его стоптанных башмаках: это далеко идущее облегчение или рационализация смысла злодейства, когда одного-единственного черта объявили целой бандой.
В английском языке бытует понятие conspiracy of silence, то есть заговор молчания. Но нет не только никаких заговорщиков, нет даже главаря банды. Процесс, в результате которого целая куча различных существ сливается в единый организм, действующий как общая масса, напоминает мне известный биохимический процесс самоорганизации, self-assembly, когда высокополимерные составные частицы превращаются в сложное биологическое единство, подобно тому, как частицы растительного вируса могут соединиться, если есть подходящие поверхностные структуры, масса, состоящая из отдельных людей, становится дееспособной, если ее как следует “препарировать”, т.е. подготовить. Необходимая для этого протравка — это так называемое общественное мнение, по сути дела, формируемое и поддерживаемое исключительно сиренами. Но великая тайна причинности останется, тем не менее, без изменений, что мы поймем только тогда, когда сумеем объяснить возникновение различных мод. Однако до этого не дойдет, ибо объяснения эти сами подвержены моде.
III
Молчать сирены умеют повсюду. Сколько раз, например, сказано в моей “Краткой литературной энциклопедии” — плохой книге в 9 томах — после фамилии того или иного писателя буквально следующее: “Незаконно репрессирован, впоследствии реабилитирован”: любопытный пример прихода посмертной известности в результате сокращения самой жизни. “Замалчивать до смерти” как в буквальном, так и в переносном смысле возможно, по всей видимости, во всем мире. А те, кому не терпится услышать пение сирен, должны приехать в Америку.
Я уверен, что реклама и пропаганда изобретены не в Соединенных Штатах. После первого человека древности, который догадался, каким образом можно отесывать камни и мастерить себе орудия труда, обязательно появился другой, который ходил повсюду и расхваливал на все лады преимущества каменного топора: какими-де несравненными преимуществами тот обладает. Но от явления будничного до его причудливых и странных видоизменений — шаг длинный, и сделан он мог быть только в Америке. Причем сразу после того, как она была открыта. То была страна свободы: “Придите, угнетенные люди всей земли, и угнетайте сами!” Для начала расправились с местными детьми природы, а потом и с самой природой. Тем самым пришельцы расчистили место, чтобы наброситься друг на друга. The survival of the fittest произвел, возможно, далеко не безупречных “новых американцев”, однако, несомненно, направил систему отбора в направлении совершенно определенных человеческих качеств, особенно жадности и стяжательства.
Когда я в 1928 году впервые оказался в Америке, я сразу обратил внимание на то особое звучание, которые всегда сопутствует слову “доллар”. А произносили все его на редкость часто. Каждое десятое слово было упоминанием об этой денежной единице и не могло не поразить, насколько прочувствованно, с каким почтением и благоговением это слово произносилось; гласная “о” была удивительно округлой и словно отполированной до блеска, предшествуя долгому протяжному “а”, следовавшему за сдвоенном “лл”, как бы подчеркивающим устойчивость и ценность этой валютной единицы, а все вместе это походило на коротенькую колыбельную песенку в честь появления на свет долгожданного сына-первенца. Никогда прежде мне не приходилось видеть людей, которые бы в таких тонах говорили бы о своих деньгах. Слово это, казалось, переливало всеми яркими красками. “Вот так, — подумалось мне тогда, — говорил, наверное, о своем кубке Грааля Парцифаль”. Я понял, что попал в иной мир. До сегодняшнего дня мне пришлось объездить чуть ли не весь свет, но не думаю, что многие поймут, о чем я толкую. Но вот что я почувствовал далеко не сразу: что с особым вожделением, как о чем-то волшебном говорили о долларах те, у кого их было совсем мало. А остальных народ видит лишь на экранах телевизоров, когда те, указывая на самих себя, утверждают, будто американцы, мол, самый богатый народ в мире.
Чтобы лицезреть своих якобы “свободно избранных” властителей, людям приходится изрядно запастись терпением. Терпеливейший из смертных, Одиссей, сошел бы, скорее всего, с ума, если бы ему пришлось, скажем, в течение десяти часов кряду смотреть передачи американского телевидения. За этот отрезок времени его усладили бы тремя часами редкостно мерзкой американской рекламы. У меня нет сил, чтобы описать, сколь унизительно пуста и болтлива эта реклама, сколько в ней подлости, бесстыдства и вульгарности — и того же она требует и от зрителей. Если бы одному из голливудских режиссеров вздумалось экранизировать “Сад похоти” Иеронима Босха для публики уровня душевнобольной двенадцатилетней девочки, заняв в нем актеров, обладающих талантом президента Рейгана, то вышло бы блюдо столь же неудобоваримое, как и то, что с удовольствием потребляется американской публикой ежедневно. Приятное воздействие на оглушенную публику происходит оттого, что и остальные сюжеты, которые перекладываются рекламными роликами, такие же пустые и болтливые, подлые, бесстыдные и вульгарные. Реклама отличается по крайне мере разнообразием: смешанный хор, воспевающий достоинство стиральных порошков, сменяется батальонами новорожденных котят, пожирающих вкуснейшую и полезнейшую пищу, мускулистый мужчина раскатывает на велосипеде по волнам моря-океана, а потом старику-божьему одуванчику всучивают какие-то пилюли и он расцветает прямо на глазах на радость членам своей семьи и остальной публики, а еще потом нас уговаривают немедленно приобрести прелестнейшие дамские колготки, и все это завершается напутственным словом вдумчивого священника.
Народ, который в течение столь долгого времени мирится с этим, да еще и покупает товар, который ему всучивают подобным образом, превратился в огромных размеров подопытное животное, в котором пока еще худо-бедно действуют инстинкты продолжения жизни и потребления. Отвыкнув от процесса мышления и необходимости выражать свои чувства с помощью речевого аппарата, народ реагирует — для выражения удовольствия или неудовольствия — при помощи хрюканья и отрыжки. Сейчас, когда в госпиталях уходящих из жизни провожают с экрана веселые картинки и радостная музыка, смерть появляется перед ними в ритмах вальса, предлагая под конец выкурить сигарету без никотина или совершить круиз за полцены. Агенты фирм ритуальных услуг демонстрируют им удобнейшие гробы из кипарисового дерева, которые можно оплатить в рассрочку, освобождая их тем самым на пороге вечности от этой пренеприятнейшей заботы.
У сирен обширнейший репертуар, причем реклама составляет лишь небольшую его часть. Реклама стремится возбудить во мне страсть обладать чем-то, в чем я никакой необходимости не испытываю и что, вдобавок, чаще всего не действует, в большинстве случаев удовлетворив эту страсть, ты следующим рейсом отправляешься в путешествие в отдел жалоб и претензий. Чтобы промыть и прочистить мозги, пользуются относительно серьезными средствами — это когда речь идет “о высоком”: носки, к примеру, служат целям низким, и хотя реклама того или иного производителя носков особого вреда не принесет, особенно если рекламные стишки сопровождаются хором без сопровождения оркестра “а капелла”, как будто я, не будь рекламы, ходил бы без носков… Но как избрать президента США без усилий пропаганды? Я, конечно, его не избираю, я всего лишь нажимаю на кнопочку, а передает ли механизм мой сигнал дальше, я с уверенностью сказать не могу, потому что одна из характернейших особенностей нашего времени состоит в том, что большинство машин и механизмов, с помощью которых мы-де сокращаем трудовые затраты, имеет обыкновение не функционировать.
IV
Каждые четыре года американский народ, живущий по самой старой из писаных конституций, сходится в обветшавших зданиях народных школ и тому подобных избирательных участках, чтобы выбрать себе президента. Это торжественное мгновение: распивочные заведения закрыты, и даже вошедшие в поговорку куры смеются в полголоса. Момент этот настолько торжественный, что так и слышишь шуршание миллионов банкнот, откуда они появляются и куда пропадают — мне не известно. Зато вечером, когда начнется триумфальное застолье победителей, шум будет невероятный! Мне не хочется нарушать торжественность момента очередным признанием: в этот день народ находится в запредельном состоянии полного бесчувствия, потому что самая старая, самая затрапезная, самая очевидная ложь начинает почему-то казаться ему каким-то неслыханным откровением. А ведь они слышали все эти затрепанные лживые обещания, и уже два-три дня спустя большинство будет разочаровано, потому что в который раз люди позволили себя обмануть. Omne animal post suffragium triste. На самом деле место имел ритуал, принесший избирателям короткое, а тем, кто финансировал, куда более длительное удовлетворение.
Более чем за год до выборов барабаны начинают грохотать так, что описать это под силу только многоопытному специалисту по дьявольщине. Сначала проводятся предварительные выборы, отсеивающие менее ловких, а другими словами, не слишком богатых лжецов, после чего начинается спор двух отобранных суперлжецов3. Используя до предела ускоренный холостой ход политологии, социологии и экономической науки и прибегая ко всем тонкостям массовой психологии, создаются две платформы, то есть два предвыборных манифеста, в которых избыточно много бессмысленных обещаний, в осуществление или хотя бы возможность осуществления которых никто не верит. На этих платформах происходят обезьяньи пляски, о которых в течение года пишут все газеты и которые не сходят с экранов телевизоров. Когда все оказывается позади, раздается продолжительный вой, напоминающий гиений, потому что становится ясно, какая почва подпитывала силы Антея, одержавшего верх в схватке. Извержение только что заговорившего — но на целых четыре года! — вулкана сметает по ходу все сущее: от бедолаг, отлавливающих бездомных собак, до послов, от вице-прокуроров до членов кабинета министров, совсем новый слой людей получает умеренное вознаграждение за свои труды и вложенные деньги. А могущественные и, значит, анонимные доноры и спонсоры получают в награду новые законы или отмену старых. Все остается как было всегда, только становится немного похуже. Хотя до этого у всех было такое чувство, что хуже быть просто не может. У нас отнимают даже самую скромную разновидность оптимизма. Так оно может быть и так оно происходит.
Эта картина многим покажется явным преувеличением, а многие, наблюдающие происходящее в лучезарных красках, прославляют это как триумф истинной демократии, что, по мне, равносильно клокотанию накипи в чанах с варевом, стоящих в аду. Представьте себе: в странных кабинах для избирателей, где скрыта только часть туловища представителя голосующего народа, я нахожу больше двух кнопок. Их может быть шесть или восемь, по числу кандидатов, и я могу отдать свой голос вегетарианцу, антиалкоголику, экологу и даже социалисту. Но всякий знает, и история страны это неоднократно подтверждала, что исправно действуют только две кнопки или клавиши. А за ними скрыты огромные суммы денег, без которых никто из кандидатов перед нами не предстал бы4.
Торговая реклама и политическая пропаганда в какой-то мягкой, упрощенной форме существовали, очевидно, всегда, но у меня сложилось впечатление, что лишь с расцветом Соединенных Штатов Америки и особенно после революции в России эти явления обрели самодовлеющий характер. Там, где обнаруживались носители мысли, всегда обнаруживался некто, готовый особым образом обработать и использовать этих людей, однако до Французской революции недоставало подходящих средств, чтобы этим воспользоваться, поставив свои условия. Лишь с широчайшим распространением печатных органов в 19-м веке, которому сопутствовал рост городов, стало возможным использование рекламы в современном понимании этого слова — то есть объявлений, плакатов, цветовой рекламы и так далее. Эта реклама стала действенной после того, как начала доходить до большого количества людей. Опоясавшая почти весь земной шар сеть автомобильных дорог привела к значительной концентрации жертв рекламы, а появление радио и телевидения завершило вторжение коммерческого мира в каждый дом. Когда я еще был ребенком, никто из посторонних не мог оказаться в нашем доме без разрешения хозяев, ничей посторонний голос здесь прозвучать не мог. Закрытая дверь — закрытый мир. В этом отношении, но, правда, не только в этом, на протяжение одной моей жизни изменилось больше, чем за всю предыдущую историю человечества.
V
Пока агитпропу приходилось добираться до каждой деревеньки на повозке мамаши Кураж, не могло быть и речи о той опасности, которую теперь представляют собой так называемые средства массовой информации, радио и особенно телевидение. Поскольку мощь этих сил не подавила меня ни внутренне, ни внешне, я, очевидно, не вправе говорить о них. Я уже много лет назад воспитал в себе привычку не покупать ничего из того, что мне так назойливо навязывается, и не верить ничему, что внушается мне дьяволом с ангельскими глазками как истина в последней инстанции. Да и извилины моего подсознания распознать не просто, на коммерческую свистопляску они “должным образом” не реагируют. Когда ко мне приближается кандидат, распевающий песенку: “усомнись ты в ярком солнца свете, в ярком свете звезд ты усомнись, усомнись, не лжет ли истина святая, лишь в любви моей не усомнись”, я поступаю как раз наоборот — трудно в это поверить, но это чистая правда — и подвергаю его любовь сомнению. Да и с чего бы ему любить меня? Для этого у него может быть только одна причина: он меня не знает. И почему он не приходит потом, когда его уже избрали, и не говорит, что по-прежнему любит меня?
И тут мы уже прямиком подошли к пропаганде. Это понятие, по-моему, восходит к истории католической церкви. De propaganda fide? Одни верили, другие эту веру распространяли вширь и вглубь, может, иногда вера и желание распространять ее выпадали на долю одного человека. Иезуитский театр был, возможно, первым театром агитатора в истории, а сама церковь в период своего расцвета была первой мировой державой, взявшей на вооружение пропаганду. С тех пор методы пропаганды изменялись, но почти не совершенствовались.
После Совета в Триесте за распространение религиозных воззрений стала отвечать кардинальская комиссия, а с ходом антиреформации — ватиканская конгрегация, термин “пропаганда” как определение для рекламы религиозных убеждений вскоре перешел в большинство языков, хотя в грамматическом смысле это слово — сорняк, грамматическая несуразица. Как эпитет для рекламы политических идей оно впервые было употреблено во Франции в 1792 году в ходе Французской революции. В некотором смысле сама эпоха просвещения была пропагандистской кампанией в пользу человеческого разума, и газеты, памфлеты, манифесты и листовки, которыми революционный Париж наводнил соседние страны, должны были особым образом зажечь фейерверк в честь доводов разума. В остальные европейские языки термин “пропаганда” прочно вошел в XIX веке, точно так же, как и другие понятия из этого рода, как то: “Reklame”, “publicity” и т.д. Слово Werbung (реклама) появилось в немецком чуть позже. “Anonce” или “Inserat” появились в Германии еще в XVIII веке и поначалу обозначали самые настоящие, т.е. совершенно безвредные, объявления. Однако прошло совсем немного времени, пока сообщение: “В продаже есть копченая селедка” — не выродилось в истошный крик: “Копченой селедке от Мюллера нет равной!” Стоит оказаться на наклонной плоскости, как обязательно покатишься вниз.
Сейчас трудно представить себе какое-то ведомство, фирму или корпорацию, не имевших бы собственного бюро, сотрудники которого не пытались бы с помощью “общественного мнения” обработать сознание индивидуума. И тут не имеет значения, называется ли это “public relation office”, “information agency”, “PresМstelle” или как-нибудь еще. Не думаю, что в других языках найдется столь образное выражение, как французское “bouragge de crane” (дословно “штопка черепа”): наше “Gehirnmassage” (нем.), дословно “массаж мозгов”, кажется мне наиболее близким к нему по смыслу. Опыт веков подсказывает нам, что истина, провозглашенная с полным напряжением голосовых связок, в душе воспринимается отдельным человеком как ложь, поскольку агрессия пробуждает в нем инстинкт противодействия. Подлинные свидетели истины безгласны, их показания действуют на отдельно взятого человека путем своеобразного “осмоза”, их присутствие, которое всегда есть, и их отсутствие или отдаленность черпают свою силу убеждения из их жизни, а не из их слов. Они — великие примеры тех возможностей, которые несоизмеримы с представлениями обыкновенного смертного, они — мегатические памятники человечества, которые, пропав и канув в забытье, всегда могут возродиться к новой жизни. “Всегда” — это очень долгое время, а жизнь наша чересчур коротка, чтобы дождаться этой “новой жизни”. Поэтому утеря традиции и самой исторической памяти, что так характерно для нашего века, сделалось как бы шапкой-невидимкой для каждого из нас. Поскольку наука вбила нам в мозги, что никаких чудес больше быть не может, они и не происходят. И поэтому действительность, которая была некогда сияющей целью идущих, стала синонимом глуши. Сейчас действительность — это только то, что можно повторить.
VI
В нашем мире рука руку марает. Профессиональным распространителям информации постоянно требуются чьи-то настороженные “ушки на макушке”. Не существует пропаганды без средств пропаганды: но вести рассказ мало, поверить должно большее количество людей, а это возможно лишь в том случае, если есть возможность прочесть информацию, которая напечатана черным по белому — а сейчас еще светло-красным по темно-синему. Лгут, когда рассказывают и пишут, но еще чаще лгут умалчивая, таким образом напечатанное слово, равно как и переданное по проводам или слетевшее с экранов телевизоров, — это неразлучные спутники и союзники аппарата информационного воздействия, являющиеся, собственно говоря, предпосылками его существования. Приживется ли оно, наряду с дьяволом и супердержавами, как самостоятельная силовая инстанция, я предсказывать не берусь. В отличие от мифологической змеи, пожиравшей самое себя, здесь мы имеем дело с двумя змеями, одновременно пожирающими одна другую. Производство и распространение мнений и суждений — дополнительное зло, тягостный недуг нашего времени. Вот они и сливаются в смрадный поток, отравляющий людей своими миазмами. Дело в том, что влиять на людей отнюдь не сложно. Подозрительные, когда дело касается мелочей, они простодушны, когда речь заходит о вещах серьезных. Только не нужно показывать им кнут, которым их погоняют. Поэтому одна из ответственнейших задач “мойщиков мозгов” состоит в том, чтобы загримироваться до полной неузнаваемости; любимейший камуфляж этих господ: выдавать себя за борцов за самые высокие цели и идеалы. Они потчуют, они напоминают, они предупреждают. Обыкновенные газетные объявления воспринимаются как энциклики, вскоре после чего энциклики начинают восприниматься как газетные объявления. И как жалко ни позванивала бы мелочь в кошельках, многие люди воспринимают это как звуковое сопровождение откровений. Если вдуматься, вся мировая история держится на легковерии людей; правда, я не знаю ответа на вопрос: а не сопутствует ли именно это качество их худосочному блаженству.
Тому, кто живет в Нью-Йорке, легко допустить ошибку, решив, будто никогда прежде дела не шли так плохо, как сейчас. Да, это ошибка, от которой я и сам отделаться не могу, хотя отлично знаю, что с достопамятных времен отдельные представители всех поколений утверждали именно это, причем с полным правом. Координаты конца мира от нас сокрыты, и с каждым поколением гибнет и его мир. Тем не менее, границы существования человечества существуют, и хотя с точки зрения статистики маловероятно, чтобы именно нашему поколению выпал жребий прервать привычный на Земле ход событий, случиться это все-таки может. Однако есть люди, которые более истово верят в прогресс, чем святые верили в Бога, и они с полным правом укажут на то, что сотни миллионов людей, которые погибнут в ходе ядерной войны, потому что не погибли от моровой язвы, скверны которой мы с помощью науки изжили. Научно подкованная пчела высосет мед даже из трупов жертв Хиросимы.
То, что извечные человеческие чувства, такие, как раскаяние и благоговение, умерли, канули в бездну, в этом виновата только пропаганда во всех своих проявлениях. “Не животное и не ангел” — так Паскаль определил суть человека. Но это сопоставление или противопоставление неправомочно. Об ангелах мне мало что известно, но любое животное и по сей день в гораздо большей степени животное, чем человек заслужил право считаться сегодня человеком. Если стесать с человека все хорошее, то останется не животное, а дьявол. Тот, кто манипулирует людьми, убивает в них человечность.
VII
Что особенного случится, если шариковая ручка, тюбик губной помады или авиакомпания начнут представляться с помощью пения и плясок? Это всего лишь брызги, которые скатятся с нашего смазанного отборными маслами сознания, как капли дождя с прорезиненного плаща. Боюсь, многие читатели обидятся на меня за то, что я из крохотных невиннейших событий готов сделать апокалиптические выводы. Однако я не отступлю от своей мысли: в каждой попытке склонить человека к другому мнению, или даже сломить его волю, кроется зло. И тут же я слышу возражение: “Да, но почему бы мне не сказать моему ребенку, чтобы он не ступал в хороших ботинках в лужу?”
На это и подобные возражения я ответил бы только, что не люблю людей, считающих меня дураком. Но если я, подгоняемый старческим нетерпением, побегу за отъезжающим автобусом через лужи, меня подобное замечание не обидит. Плакат в Москве “Пейте больше молока” не оскорбит моих туго натянутых моральных нитей. Но между призывом есть побольше сыра и есть побольше сыра фирмы “Крафт” — большущая разница.
Из трудов философов я постиг, что свобода человека — его величайшее достояние. Поскольку я за всю свою жизнь никогда не почувствовал себя по-настоящему свободным, я этого блаженства оценить не могу, но я догадываюсь, о чем тут речь. Во всяком случае я не сомневаюсь, что те, кто ограничивают свободу человека, пытаются его поработить. А рабство — страшное зло. Вот почему я рассматриваю пропаганду и рекламу как худшие, пусть на первом этапе и бескровные, формы порабощения, как преступную попытку ограничить свободу индивидуума или положить ей насильственный конец. Люди с более солнечным, чем у меня, мировосприятием будут отрицать, что в большинстве подобных случаев ограничивается свобода выбора: идет ли речь о марке апельсинового сока, голосовании за демократическую или республиканскую партию или решении, применять или не применять нейтронную бомбу, — все это, дескать, безобидно, поскольку непосредственного насилия я не испытываю. Никто, мол, не запретит мне пить сок какой угодно марки, голосовать за вегетарианцев или орать “да здравствует Рейган!”. Все это вместе представить себе едва ли возможно, но вообще эта ситуация не из самых простых. Мозги выросшего в условиях так называемой западной цивилизации человека с молодых лет подвержены разным бомбардировкам и сплющиванию. Он сам уже не знает, на каком свете живет. Непрекращающееся жужжание аппарата воздействия приводит к оглушению, которое не позволяет уже воспринимать настоящие шумы. Если кому-то удастся выйти из этого состояния оцепенения хоть на короткое время и он постарается выпустить пар из бани для промывки мозгов, чтобы увидеть хоть кисточку с островерхой шапки действительности, то, может статься, ему поставят диагноз “мания преследования”. Тот, кто, будучи в пещере троллей, утверждает, будто повсюду видит троллей, явно не в своем уме.
Итак, наш мир в единстве своем и вне всяких границ мир рабства. Но кто же в нем господа? В зависимости от политических и мировоззренческих установок опрашиваемых ответы последуют разномастные. Перечислять их скучно; каждый волен пофантазировать на этот счет. Боюсь, правда, что большинство ответов будет связано с симптомами, а не с причинами. Кроме того, я вполне могу представить себе общество, в котором рабы есть, а господ нет. Категорический суперлятив (превосходная степень), под эгидой которого живет, например, все американское общество, принял на себя функции категорического императива: это баллон, или воздушный шар, сам себя надувающий: все eo ipso (по определению) самое лучшее, самое большое и т.д. Рабы сами производят наркотические таблетки, которыми одурманиваются.
Действительно ли все обстоит именно так: что мы живем в общинах рабов без хозяев, сказать не могу, тем более что вполне можно себе представить, как такое общество выдвигает из своей среды особей, которые воспользуются результатами труда сородичей, сделавшись таким образом псевдогосподами. В пользу этого говорит недолговечность жизней властителей при постоянно усиливающемся давлении власти.
Такие проблемы я привык обсуждать сам с собой, специально для этого раздваиваясь, превращаясь в advokatus diaboli (адвоката дьявола) и advokatus angelorum (адвоката ангела). Когда один из них (все равно кто) говорит, что все происходит из-за того, что за последние два века люди существенным образом изменились, другой возражает, что человеческая природа уже тысячи лет остается неизменной, лишь обстоятельства их жизни подверглись изменениям. Я стою между ними и глупо улыбаюсь, потому что не знаю, кто из них прав. Чаще всего я выхожу из положения так: по четным дням месяца признаю правоту одного, а по нечетным — другого. Благодаря чему незаслуженно обрел репутацию диалектика. Сегодня, в четный день, мне кажется, что давление на каждого человека, оказываемое невероятным ростом технических средств и развитием естественных наук, повсеместно раздающимися криками о необходимости каких-то сверхзнаний и навыков, в силу политических, финансовых и эмоциональных хитросплетений, а также всепроникающих пропаганды и рекламы, — что это чудовищное давление обрело такую мощь, что совесть и сознание людей противиться ему больше не в состоянии. Иными словами: жизнь человека настолько усложнилась, что он больше не может жить по-человечески. Все мы живем в мире лжи, где за нас сражаются ненавидящие друг друга дьяволы. Однако как они с нами поступят, когда окончательно нами завладеют, для меня загадка.
В будущем, если я его, проклятое, правильно оцениваю, вот что, однако, потребуется нам больше, чем когда либо прежде: каждый человек захочет создать вокруг себя пространство, изолирующее его от внешнего мира: отсек тишины, покоя, мира, любви и воспоминаний. Поскольку я не гожусь в дизайнеры закрытых жилых пространств, прошу не требовать от меня чертежи этих помещений.
VIII
Отнюдь не безопасно объявить себя почитателем Вольтера, потому что, если призывать вернуться к природе, обязательно услышишь упреки в том, что ты ходишь за покупками в магазин конкурента. Подобной ошибки я допустить не могу: более чем полвека занятий естественными науками заставили меня забыть, как она выглядит, эта природа. И хотя давление на духовность, оказываемое нашим временем, резко снижает цену воображения, некоторые из нас не утратили пока способности мечтать; вот и я часто предаюсь мечтам о том, как выглядел бы целый город, целая страна, целый материк и даже весь мир, если бы, предположим, на десять лет объявили мораторий на распространение пропаганды, рекламы и любых других средств оказания влияния на волю индивидуума, на его желания принимать самостоятельные решения. Что, остановились бы все колесики? Одна из моих уже упомянутых выше ипостасей поспешит заявить, что в таком случае все перестанет функционировать как в самом государстве, так и в самой малой его общине. “С чего ты это взял? — спросит другая ипостась, — разве ты платишь налоги только потому, что на каком-то плакате написано “налоги Рейгана — самые лучшие!”?” То, что ты обязан делать, ты делаешь и помимо рекламы. Это, без сомнения, верно, ибо только радикальные анархисты живут как им заблагорассудится, но и они смертны.
Сначала произошел бы неимоверный хаос: толпы людей метались бы туда-сюда, и каждый спрашивал в смятении, где ему купить подштанники, носки, сыр, народных представителей, губную помаду, глав государств и т.д. Но вскоре все они привыкли бы к идеальной тишине, когда ни один человек не может себе позволить попытаться оказать влияние на другого; а еще некоторое время спустя все они разберутся, где им приобрести все то, что требуется для жизни.
Ставшие излишними магазины будут закрыты за ненадобностью, зато расцветет соревнование, в результате которого самые лучшие вещи будут поставляться по самым низким ценам без всякого крика. Как и в любой Золотой Век начало его будет несколько скучноватым, но при некоторой сноровке и стараниях человек способен привыкнуть даже к жизни в раю.
Естественно, никто не воспримет это предложение всерьез. Я уже упоминал, что это всего-навсего мечта — ибо в нашем сложносплетенном времени одно зависит от другого, и только мощные революции дают нам представление о том, что можно жить и по-другому. Но революции такого масштаба у нас на повестке дня нет, и нет никакого резона делать ставку на то, что в обозримом будущем они все-таки произойдут. Дело в том, что будущее удивительно похоже на настоящее, только все куда более ужасно. Даже религии в состоянии изменить природу человека только тогда, когда их собственное ядро начинает подгнивать и размягчаться. Мы живем в мире, который избавляется от смертных грехов тем, что забывает о них. Но от содеянного таким путем не избавишься.
Сиренам, этим дочерям трагической музы, мое предложение нисколько не понравилось бы, они должны петь, точно так же как я должен предупреждать об опасности их пения. Их впрягли в становящийся все более непостижимым ход развития производства, без них теперь ничего не получается. Их пение сопровождает кровавые войны, опустошение Земли, хищническое обращение с недрами, распад человеческого сознания. Их песни придают очертания фигурам, чей топот и чье шарканье ногами слышны на переднем плане несуществующей более мировой истории. Все, что мы слышим, читаем и видим, — продукт их злонамеренной пустой фантазии. Будущее тоже не сломит их сил, напротив, оно эти силы преумножит. Информация вызывает рост потребности в себе самой, это яд, к которому привыкаешь. Уже сегодня многие люди существуют исключительно по той причине, что читают или слышат, будто они есть на самом деле. Они живут только благодаря самому “имиджу”, хотя большинство из них не удостаивается некролога. В будущем все может упроститься настолько, что не каждому будет положен даже венок из искусственных цветов.
IX
Будущее, как же ты меня разочаровываешь! Когда-то ты представлялось мне юным и прекрасным, а сейчас, когда я к тебе приближаюсь, я вижу твое морщинистое, злое лицо. Ты, правда, сидишь не на лугу, но тебя тоже окружают побелевшие кости истлевших бойцов. Вскоре ты свернешь за мыс Усопшей Надежды, как и все твои предшественники.
Сбитые с толку дети подрастают в совершенно запутавшемся мире, они рабы благосостояния или нищеты, рабы стяжательства или чувства безнадежности. Станут ли они такими, какими были по их представлению их собственные родители, или же они стремятся стать их противоположностью, из наброшенной на них сети им не выбраться. Истинные альтернативы исчезли, остались только муляжи альтернатив; это гильзы, наполненные порохом индустрии мнений. Кто постучит в дверь, чтобы войти, убедится, что постучал в дверь дьявола. И там его примут с радостью.
И все-таки есть словечко все-таки. Одиссей постоянно держит наготове воск для ушей своих спутников. Старый злобный враг все еще может быть побежден. С волшебными словами “вопреки всему!” на устах и в сердце можно обойти даже сирен. Только непременно надо выйти в путь рано утром, чтобы к вечеру вернуться домой.
1 Гомер. “Одиссея”. В переводе с древнегреческого В.Жуковского. М.: Правда. С. 151.
2 “Вот так в современном мире вокруг какого-то человека, или какого-то произведения, вокруг чьей-то жизни, или какого-то дела создается атмосфера всеобщего молчания, которое в своем роде смертоноснее, нежели сама смерть”. — “Прозаические произведения. 1898–1908 гг.” (Париж, 1959. С. 1025).
3 Исходя из собственного опыта, делаю одно-единственное исключение: Франклин Делано Рузвельт, выдающийся политик.
4 На американских президентских выборах в конце 1980 года победители-республиканцы истратили в пять раз больше денег, чем побежденные демократы.