Рассказ о непонятном
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 7, 2002
“Материя исчезает” – это значит исчезает тот предел,
до которого мы знали материю до сих пор; наше знание идет глубже…
Владимир И.Ленин
– Это верхний этаж, – сказал лифтер.
– Пусть прибавят еще один, – сказал мистер Выход.
– Нам надо выше, – сказал мистер Вход.
– На небо, – сказал мистер Выход.
Фрэнсис С.Фицджеральд
Где-то в середине семидесятых прошлого века, когда советские большевики уже окончательно спятили, кто-то научил их, что красота спасет коммунизм, и они тогда понастроили по всей стране СССР множество объемных уродливых зданий из стекла и бетона, гордо именуемых Дворцами культуры. Вместо того чтобы сразу украсть эти деньги, не дожидаясь перестройки, они по всей стране успешно возводили такие нелепые билдинги, облагороженные монументальной живописью в виде гигантских фресок, рельефов, мозаик и прочей мерзости, с залами на 1500–2000 мест, где пели со сцены в микрофон с одобрения начальства всякие модные ВИА (вокально-инструментальные ансамбли), проводились под эгидой комсомола слеты орлов и орлят, показывали западные фильмы, изрезанные ножницами, и вообще — веселились, как могли, в рамках развитого социализма.
Еще там имелись холодные холлы, обширные кафельные туалеты, где в тотальном отсутствии туалетной бумаги вечно текла в вечность угрюмая унитазная вода, а также содержались уютные по меркам этих канувших времен БАРЫ. Где перед началом и в антракте любого представления или мероприятия теснились в унизительной для искусства очереди отнюдь не бары, потому что таковых всех порезали да побили за годы существования советской власти, а простые уцелевшие трудящиеся разного достатка: кто пил якобы шампанское, если не было очередного советского сухого закона, кто — мутный яблочный сок из граненого стакана. Люди лакомились мелким пищевым дефицитом тех лет — подъедали шоколадные конфетки, кушали бутерброды с сыром, варено-копченой колбаской, а если повезет, то даже и с так называемой красной рыбой.
Кто ж ведал, господа-товарищи, чем все это дело обернется, каким звериным оскалом капитализма, кто же знал, родные, что пройдет всего лишь двадцать пять лет и богачи станут обжираться устрицами, ездить на “мерседесах”, а трудящиеся будут вынуждены питаться сухим корейским супом с оптового рынка и разыскивать с помощью газеты “Из рук в руки” фару для своих разбитых по пьяни “Жигулей”?
– И все-таки жизнь оказалась гораздо лучше, чем я предполагал, – сказал Хабаров. – Только время слишком быстро бежит, и я за ним не поспеваю.
– Я тоже люблю, когда – медленно, – немедленно согласился Гдов. – Помнишь, Скотт Фицджеральд утверждал, что в молодости он даже мочился быстрее.
– Сам ты скот, – плоско сострил Хабаров.
– А ты – чудило через букву “му”, – ласково парировал Гдов.
И устало улыбнулся, как всякий angry old man, чей возраст колеблется вокруг пятидесяти пяти. Они, естественно, сидели в преображенном капиталистами баре старого ДК. Там, где теперь бутылки разноцветные висят вниз головами, и вкусно пахнет свежемолотым кофе, и бармен с зализанными висками носит праздничный жилет, лакированные ботинки…
Они, может, и не хотели бы сидеть в баре, но что им оставалось делать, если их жены вдруг подружились и возжелали непременно посетить за бешеные деньги модный мюзикл, а новые хозяева страны перевели время на час вперед, мотивируя это приходом осени? Немного Finest Scotch Whisky , чуть-чуть кофе, вода – бесплатно. Известные всем читателям журнала “Вестник Европы” наши персонажи были на этот раз подтянуты, трезвы, чисты и выбриты. Хабаров даже имел большой букет белых хризантем, а от Гдова наносило дорогим автершейфом.
– И это вовсе не Фицджеральд написал, а какой-то грек, – вспомнил Хабаров то, чему не учили.
– Лауреат Международной Ленинской премии Манолис Глезос, да? – подковырнул его Гдов.
– Фуезос, – угрюмо отвернулся Хабаров.
И увидел, как какой-то черный человек идет вдоль стенки вихляющей походкой и несет тяжелый бумажный мешок с надписью “Materia”.
– “Materia” – это что? – спросил Хабаров.
– “Materia” – это по-русски будет материя, – ответил Гдов.
– А что такое “материя”?
– Да что хочешь. Хочешь – ткань из шерсти, хлопка и шелка, хочешь – содержание в противоположность форме, хочешь – объективная реальность, данная нам в ощущениях и существующая вне зависимости от них.
– Понятно, – сказал Хабаров, которому действительно все вдруг стало понятно. – Это ты про Фицджеральда завел, не я, так вот я тебе скажу, что в этом смысле наше будущее оптимистичнее.
– То есть?
– То и есть. В этой Америке раньше был такой же бардак, как у нас сейчас. Индейцев порезали, с англичанами воевали, Сакку и Ванцетти убили. Бедняки кушали очень плохо, сортиры были на улице, анархисты взрывали бомбы, от солдат, что вернулись с фронта, назревала революционная обстановка.
– Ты чего плетешь? С какого еще фронта?
– Фронта империалистической бойни Первой мировой войны, – отчеканил Хабаров.
– Да в Америке уже в те годы автомобилей было видимо-невидимо и в поездах был установлен телефон. Ты чего?
– Кроме того, шло дикое пьянство, как у нас раньше, при Брежневе. Вот ты на них посмотри, на этих американских классиков: Фицджеральд – алкаш, Фолкнер – пьянь, Хемингуэй опять же…
– Ну?
– Гну. Но Америка выкрутилась и не попала под красное колесо, выкрутимся и мы.
Воцарилась пауза, во время которой Гдов изучающе глядел на друга, пытаясь понять, может, тот все-таки пьян или еще хуже – уже окончательно сошел с ума за те несколько недель, что они не виделись? Да нет, вроде бы трезв. И с чего бы это ему вдруг оказаться пьяным, когда они встретились полчаса назад у входа в этот самый Дворец, который называется не то “Рассвет”, не то “Закат”, не то еще как по-советски? “А может, это я сошел с ума?” – мельком подумал Гдов, но эта мысль его не развеселила.
– Бабы точно на час позже придут, – сказал грубый Хабаров. – Они точно время перепутали, мля.
– Ладно, что с них взять, – скривился Гдов. – Как в Крыму-то отдохнули?
– Прекрасно. Вот тебе мой социальный заказ – напиши про меня фельетон за сотню баксов налом, – предложил Хабаров.
– О чем фельетон?
– О том, как очередная турфирма в очередной раз обманула в очередной раз возрождающийся средний класс, то есть меня. Правда, я нынче все равно себя чувствую лучше всех.
– С чего бы это?
– Деньги нашел.
– Где?
– В пиджаке. За подкладку завалились еще до дефолта девяносто восьмого года, а я их сейчас нашел.
– Много?
– Семь тысяч долларов сотенными бумажками.
– Здорово! Прямо “Чудеса в пиджаке”, хорошее название для рассказа.
– Так что я тебе вполне серьезно предлагаю все это порасписать и заработать сто долларов из моего кармана. Как турфирмой заведует один старый козел моих лет, который в ответ на мои претензии нагло утверждает, что я – псих, а он – ветеран внешней разведки…
– Может, он и вправду ветеран?
– Ветеран не ветеран, а штуку баксов содрал за халупу в Крыму, где ногу нельзя сломать, потому что повернуться негде.
– По блату, по блату
Спалили немцы хату,
Построили халупу… – спел Гдов.
– …жратва в столовой, как в детдоме для детей врагов народа…
– Не кощунствуй! – осадил его Гдов.
– Я? Да ты что! – искренне удивился Хабаров. – Как ты думаешь, этот ветеран внешней разведки так обнаглел, потому что наш президент – Путин, или наглость входит в профессию разведчика, а Путин здесь ни при чем?
– Да отвяжись ты от меня со своим Путиным, – скривился Гдов. – Хотя… Путин недавно полтинник разменял, стало быть, моложе нас с тобой… Сколько же лет ему было тогда, в шестьдесят восьмом, когда мы с тобой писали диплом, а товарищи танки в Прагу ввели?
– Лет шестнадцать, наверное. Откуда я знаю?
– А надо знать, – назидательно изрек Гдов. – Помнишь фразу классика постсоветской литературы – “Чтобы писателем заинтересовалось КГБ, он должен хорошо знать расстановку сил в городе”.
– Ну, я это… не писатели мы, дорогой товарищ! А Путин – чё! Мне этот мужик нравится, хороший мужик! И вообще, стране рука сильная нужна или нет, товарищ?
Посмеялись. Часики тикали. Бармен перетирал стаканы и слушал тихие блатные песни радио “Шансон”. Гдов от нечего делать предался воспоминаниям о нашем общем призрачном прошлом.
– Это, знаешь, у меня американец был знакомый так году это в восемьдесят третьем, из посольства, историк по образованию. Так-то он по-русски в принципе совсем ни бум-бум, но кто-то его, видать, подучил на интенсивных курсах русской ИДИОМЕ, и он к месту да ни к месту все приговаривал, почти прямо, как ты: “Ха-ароший мужик”. Его потом выслали в двадцать четыре часа, очевидно, как персону уже ихней внешней разведки, не знаю, как она там у них называется. Он, наверное, теперь тоже ветеран, может, тоже теперь, поди, какую турфирму держит, тоже, поди, american middle class накалывает. Хотя вряд ли – если ихним платили на порядок больше, то и пенсия у них больше на порядок.
– Полным-полно шведов, – сказал Хабаров. Это – у Колдуэлла есть такой рассказ. Колдуэлл, между прочим, тоже американец, – пояснил он.
– То я не знаю, – чуть-чуть обиделся Гдов.
– А ты с годами брюзгливый становишься, – приглядывался к нему Хабаров. – Ты пей, пей височку-то, пей, коли я угощаю.
– Беда. Что-то не хочется совсем, – искренне огорчился Гдов. – Даже жалко, что я не за рулем. Лучше бы я был за рулем и не пил.
– Ты и так не пьешь.
– Хочу и не пью. Вообще бы никогда не пил, пропади оно все пропадом, – вырвалось у Гдова. – Все в мире напитки вкуснее водки, даже молоко, а мы с тобой всю жизнь пропьянствовали неизвестно зачем, чтобы оказаться у разбитого корыта.
– Во-первых, не всю жизнь, а на сегодняшний день две ее трети. Во-вторых, что нам еще оставалось делать в условиях тоталитаризма? Ну, а в-третьих – мы же хорошо сидим, хотя и глупо. В-четвертых – разве это я виноват, что все бабы в конечном итоге – дуры. В том смысле, что в этом утверждении и таком слове для них, нету для них, наших богинь, ничего обидного, если кто понимает.
– Молоко и то лучше, – не слушал его бормотания Гдов, в бокале у которого если и убыло, так это как у Пети Бачей из романа Валентина Катаева “Белеет парус одинокий”, это когда мальчик соблазнился попробовать столовой ложкой клубничное варенье из стеклянной банки, после чего обнаружил, что уровень варенья в банке после этой ложки совершенно не уменьшился.
– Ленин, – сказал Хабаров неизвестно зачем.
– Сталин, – как эхо откликнулся Гдов, но запел теперь Хабаров. Хабаров пел:
– Есть на свете три бандита
Гитлер, Сталин и Никита.
Гитлер резал,
Сталин бил,
Никита голодом морил.
– Это ты по какому случаю?
– По случаю все той же ПОЧВЫ, сынок! Где взросли и Никита-кукурузник, и Леня-лентяй, и Андропка-поэт. Ах, безвременно оборвалася по случайной халатности на производстве коммунизма рабочая династия красных вождей , – кривлялся Хабаров. – Все-таки, наверное, надо было дернуть отсюдова, пока моложе были, – вдруг загрустил он. – А то присосалися к родной земле, как Антеи. Самолет Антей, не собрать костей… Затрахали свою дурную голову тем, что, видите ли, “без нас народ не полный”, как сказал великий Андрей Платонов…
– … великому Михаилу Александровичу.
– Это что еще за “Александрович”? – изумился Хабаров, который оказался все же менее эрудированным, чем его собеседник. Да и немудрено, ведь Гдов, как уже известно, был профессиональным литератором, а Хабаров – всего лишь богатым безработным, что, конечно, менее уважительно в смысле социума, но – реально, потому что Россия – страна великая и духовная. Ее ни на кривой кобыле не объехать, ни аршином общим не измерить, что в общем-то тоже всем известно.
– А Шолохов это, лауреат, между прочим, Нобелевской премии, чушка ты неграмотная! Знаешь эпиграмму?
Михаил Александрович Шолохов
Для простого читателя труден.
И поэтому пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин.
Теперь спроси еще, кто такой Дудин. Я тут, кстати, был недавно в бывшем Доме литераторов, нынче – Клубе писателей, так там теперь на видной стенке вместо дудиныхмарковыхмихалковых и прочих ГЕРТРУД, то есть Героев Социалистического Труда, висят красивые вдохновенные лики великолепной пятерки НАШИХ “нобелиантов”. По алфавиту: Бродский, Бунин, Пастернак, Солженицын, Шолохов. Дивны дела твои, Господи! Гнобили-гнобили людей товарищи, а теперь они, видите ли, ВАШИНАШИ. Бесстыдники, право слово! Шолохов тут, правда, ни при чем.
– И это ты хочешь сказать, что Платонов не брезговал пить с Шолоховым? – возмутился Хабаров.
– Я ж с тобой пью всю жизнь.
– Но я ж “Тихого Дона” не украл.
– Шолохов, может, тоже не украл! – огрызнулся внезапно Гдов, с непонятным презрением глядя на опять же товарища, но теперь уже в прямом, подлинном смысле этого безнадежно испакощенного социальными катаклизмами и людской злобой слова.
– Прямо фу-ты ну-ты! Ты прям как какой прежний диссидент или другой “борец за права человека”. Помнишь, товарищ, глушилку? Бывало, захочешь обогатить себя антисоветскими знаниями, включишь радиоприемник рижского завода ВЭФ “Спидола”, чтоб послушать “голоса”, а там везде сплошные вопли, разрушающие уши. Лишь изредка разберешь: “Солженицын–Сахаров, Сахаров–Солженицын”. Эх, где теперь тот Сахаров и где тот Солженицын и существует ли завод ВЭФ? Или его тоже заилило, как твою скважину на твоей даче?
– Существует ВСЕ, но в иных пределах. А скважина, что скважина? Скважина меня сгубила, но в могилу не свела. Пока. А то вот один человек, не обесточив электропитание бытового погружного насоса “Малыш” мощностью 300 ватт, полез под напряжением 220 вольт в мокрую скважину, а оттуда уже не вылез никогда.
– То есть в том смысле, что он там до сих пор сидит?
– Не сидит, а лежит. И не там, а на кладбище. Но он тоже существует, хотя и в иных сферах, – разъяснил Гдов и тоже вдруг заметил, что вдоль стенки вихляющей походкой идет черный человек, несет тяжелый бумажный мешок с надписью “МATERIA”, а бармен опять не обращает на него ровным счетом никакого внимания, как будто бы так и надо во время исполнения модных мюзиклов, чтобы туда-сюда таскали непонятно что. Черный человек скрылся за маленькой дверью. Гдов тряхнул головой.
– Так вот, – некстати заговорил он. – Насчет чеченцев. Насчет чеченцев я тебе так скажу, что есть чеченцы и есть чеченцы.
– Кто-то спорит? – вежливо осведомился Хабаров.
– Спорят, – упрямился Гдов. – Я был на международной писательской конференции, где сдуру влез раз в жизни в политику и выступил, что добрая воля писателей может быть воспринята террористами как слабость. А меня обвинили, что я – сука, империалист, фашист и против чеченцев.
– А ты, что ли, “за”?
– Я не “за”, но я и не “против”.
– А так разве бывает?
– Так только и должно быть.
– Все-то ты знаешь, но многое уже забыл. Например, как в старой книге было написано “Не ходи в дом нечестивых”.
– А где он, дом ЧЕСТИВЫХ?
Хабаров призадумался. Ему взгрустнулось. Он подумал, что его в любом случае сегодня вечером ждет скандал, жена, возможно, сегодня вечером будет его опять бить, m-me Chabaroff повадилась бить мужа и непонятно почему подружилась с женой Гдова, с которой они теперь вместе пьют. А вот m-me Gdoff мужа не бьет, потому что он, когда надо, поколачивает ее сам, крадче от взрослого ребенка. Вот у них и гармония в отношениях, а у Хабаровых – вечный раскардаж.
Angry old man Гдов в это время снова говорил о духовном, о культуре. Он утверждал, что Россию спасет страх смерти, но, к счастью, не скрывал, что эта мысль уже была где-то опубликована и, возможно, не единожды. В мире ведь все уже всем известно, и тот, кто делает вид, будто это не так, врет.
Angry old man Хабаров был с ним не согласен.
– Я не случайно купил дорогие билеты на эту легкую муть голубую, которую, чует мое сердце, мы с тобой теперь уже вряд ли увидим. И если ты находишься в паутине дежавю или, как пацан, начитался Фрейда, то позорься только передо мной, твоим старым другом. А посторонним об этом даже и не заикайся, если желаешь продолжать свою профессиональную деятельность. Хочешь, я тебе дам сюжет для классного детектива из моей жизни, а деньги мы потом поделим по-братски?
– Нет, давай лучше пополам, – отозвался Гдов фразой из бородатого анекдота, и они снова надолго замолчали.
Тут следует наконец-то все объяснить, чтобы не было таинственно и вяло. Ведь вся фабула этого совсем простого, но музыкального рассказа о непонятном заключается в том, что за день до совместного посещения двумя супружескими парами популярного, типа “ретрухи-ностальгухи”, модного спектакля, на который, не стесняясь расходами, ломилась буквально “вся Москва”, время в стране перевели на час вперед, о чем Гдов и Хабаров конечно же знали, но уже на месте вдруг обнаружили, что их жены, скорей всего, об этом даже и не догадываются.
– Ведь женщины вообще беспечнее мужчин, когда им это выгодно, – объяснил Хабаров.
Вот почему, договорившись встретиться и 18-30, ровно за полчаса до начала, непосредственно у входа в ДК, Гдов и Хабаров никаких своих жен конечно же нигде там не обнаружили на улице средь непогоды и, грязно выматерившись, направились с целью их ожидания в упомянутый чистый бар, справедливо рассудив, что эти непонятные существа конечно же придут, придут, никуда они не денутся, но придут ровно на час позже, потому что они, как уже предполагалось выше, – дуры.
А спектакль между тем шел, очевидно, своим привычным чередом. Во всяком случае из-за закрытых дверей временами доносились то визгливая музыка, то приглушенные взрывы аплодисментов, то смех добрых зрителей, истосковавшихся по Духовному. А приятелям и разговаривать-то вдруг оказалось решительно не о чем, вы же сами видите – какую чушь, если не сказать хуже, они несут. Да люди и вообще-то по обыкновению изъясняются нечетко, особенно простые люди, а в нашей стране только такие живут – другие или уехали, или уже умерли. Простые, простые, нечего тут и спорить. Простые и хорошие, но опять “попали в непонятное”, как выражаются в кругах, близких к криминальным.
– Ты Паустовского до сих пор любишь? – зевая спросил Хабаров, но Гдов ему взял да и ничего не ответил. Гдов заговорил сам. Да так это убежденно, как пропагандист из бывшего общества “Знание”.
– Я правильно понимаю, что мы сюда пришли, чтобы отвлечься от мыслей и угодить дамам? Не знаю, как ты, а я-то ведь, прямо надо сказать, всю эту легкую музыку ненавижу. Я, пожалуй, вообще ВСЕ ненавижу, потому что ненависть – это оборотная сторона любви и, стало быть, сама любовь.
– Да, – согласился с ним Хабаров, – вот я в шестьдесят девятом служил по распределению в одной конторе на камеральных геологических работах, опаздывая каждый день ровно на полчаса, чтобы работать меньше на 30 минут в день. Так вот, где-то около 12-30 мы все снаряжали гонца в магазин, но, упаси Боже, не за бутылкой, а чтобы ЧАЙПИТЬ (пишется и произносится вместе). Гонец приносил, к примеру, 4 плавленых сырка, 150 грамм вареной колбасы, 50 грамм масла, 50 грамм сахару. Покушав, мы делили затраченную им сумму на число присутствующих с помощью арифмометра “Феликс”, и на долю каждого приходилось, например, 78,7 копейки, которые мы вносили в копилку, из которой черпали на следующий день. Так продолжалось всю зиму, но к весне я заболел экссудативным плевритом, встал на учет в туберкулезный диспансер и таким образом из этой конторы смотался, – рассказал он.
Они разом посмотрели на часы. Было уж 7-28. Вновь прошел черный человек с тяжелым бумажным мешком, на котором было написано “МATERIA”, но он уже настолько примелькался, что они на этот раз не обратили на него ровным счетом никакого внимания.
– Угасание интереса к жизни, сопутствующая этому процессу потеря энергии – вот что в конечном итоге загубит просвещенное человечество, которое из кожи вон лезет, лишь бы КАЗАТЬСЯ, а не оказаться прогрессивным, – сформулировал Хабаров.
– Ну, если вот такие, как ты да я, и населяют нашу страну, так что чего уж там! – Гдов махнул рукой.
– Да мы-то, пожалуй, еще и получше лучше кой-кого других будем, – неловко оправдывался Хабаров.
– Не знаю, каковы твои перспективы, но я непременно войду в историю литературы как самый глупый литератор всех времен и народов. Каждый, кто будет оспаривать этот мой титул, заранее обречен на проигрыш, – расхвастался Гдов.
– Ну, раз не хочешь писать фельетон и отказываешься от детектива, то вот тебе еще один многосерийный сюжет типа “Фальшивого купона” под названием “Счастливый билет”. Бедная девушка из бывшей хорошей семьи, разорившейся после перестройки, мечтает попасть в театр, чтобы встретить там своего Принца. Билет достают, дарят, перекупают, воруют, теряют, однако счастливая девушка, одетая скромно, но чисто, принаряженная, взволнованная, все же оказывается в гудящем, как улей, огромном теплом зале. Скрипачи настраивают скрипки, трубачи – трубы, девушка боковым зрением изучает своего случайного соседа, богатого красавца. А потом, потом… Здание захватывают террористы. Черный человек, который носил тяжелые бумажные мешки с надписью “MATERIA”, на самом деле оказывается одним из них, хотя и не самым главный…
– Да типун тебе на язык, пошляк! – перекрестился Гдов. – Лично для меня уже практически невозможно смотреть телевизор по полной его бредовой бессмыслице, вызывающей рвотный рефлекс. А этот твой сюжет явно оттуда, и цена ему – полторы копейки.
– Говорит и показывает реклама, – поддержал его Хабаров. – Кошачьей амброзии налить в красивую баночку с яркой этикеткой, чтобы окунуться в полноту чувств и ощутить блаженство. Или еще: клип про очень деликатного человека. Он перед смертью прошел курс похудания, потому что ему заранее было неудобно перед друзьями, что его, восьмипудового, тяжело будет на руках по кладбищу нести. Да, мля, “синий троллейбус”, “синий троллейбус” – это когда вся жизнь была впереди, а нынче она обратно сзади! Старость – это не радость, а когда ты делаешь вид, что не знаком с лицом человека, отражающемся в стакане.
– И почему-то нет в этом их телевизоре ни лейтенантов, ни капитанов, ни майоров, – продолжал обличать масскультуру Гдов. – Сразу – полковники или на худой конец подполковники. И праведники все современные скомпрометированы: не благодать их ждет, а дурдом, этих городских сумасшедших. И совершенно никаких эмоций не вызывают у меня эти телевизионные девушки. Пупсы бесполые, а не девушки. И стиль, стиль – все, как в вязком хамском сне. А моя функция в этой жизни, получается, – или лежать на диване, глядя на все эти безобразия “острым глазком”, или бредить вместе со всеми?
– Это кто писал, что, если не можешь сменить родину, следует сменить тему? Это Джойс писал или как? – спросил Хабаров, после чего торжественно объявил: – Композитор Гдов, “Песня о родине”, слова народные. Исполняется не впервые.
– Да, действительно, пора сменить тему, – согласился Гдов.
– Тем более что тут, кстати, недурно, – поддержал его Хабаров. – Тут, кстати, вполне комфортно КУЛЬТУРУ ХАВАТЬ. Я тебе рассказывал или нет? Я в поселке Никель работал, что на границе с Норвегией, финнам раньше принадлежал поселок, да наши оттяпали по случаю Второй мировой. Там у меня был один знакомый техник-маркшейдер, высокооплачиваемая пьянь, имевшая в женах тощую стерву-учительницу в очках. И вот однажды я этих супругов встречаю в выходной. Она, естественно, в чернобурке, он в штиблетах, при галстуке, брюки наглажены. Жена его под ручку тянет злобно, особенно вызверилась, когда меня увидела, потому что я его пару раз домой косового в дупелину приводил, чтоб он на улице от морозу не подох. – Ты куда, спрашиваю, товарищ, так торжественно намылился? – Культуру хавать, – отвечает маркшейдер. – Там какой-то театр одного актера с Мурманска приехал, а не то с Москвы.
– Жены, ты прав, действительно злобные ВСЕ. Но эту историю я от тебя слышал уже сто раз, – остановил его Гдов.
– Не все, не все. Или таковыми их сделала жизнь, то есть мужики, ты сам это говорил, – защитил чуждый пол Хабаров и тут же спросил, как ни в чем не бывало:
– Ты “Виагру” не пробовал?
– Нет, а ты?
– Да глупости все это, не знаю, как ты, а я вроде и так пока справляюсь from time to time. К тому же дорого, я приценивался – полтыщи рублей одна таблетка.
– Семейное счастье стоит дороже, – назидательно сказал Гдов.
– Так это ж на один раз пятьсот рублей!
– А ты что хотел, чтоб тебе за эти деньги было счастье на века? – припер его к стенке Гдов.
– А помнишь, – вдруг неожиданно возбудился Хабаров, – помнишь, на Петровке было ночное кафе самообслуживания. Мы туда студентами компанией завалились, а повар с кассиршей целенаправленно развлекаются на теплой плите, мы и наелись бесплатно.
– Халява, сэр, – скривился Гдов.
– А ведь подумать только, сколько еще в России домов, где, как в той старой Америке, нет ни ванны, ни душа и сортир во дворе, сколько горя за каждым освещенным окном, – погрустнел Хабаров, изрядно глотнув виски. – А люди все равно трахаются! – вдруг вскричал он в отчаянии. – Где гигиена? Я как-то раз видел летом – даже эти самые бедные и несчастные ходячие рекламщики-сэндвичи обоего пола сплелися в пыльной придорожной канаве, не снимая своих фанерных плакатов про запчасти для иномарок и ЧАЙПИТЬ для похудания.
– Врешь, – поймал его Гдов.
– Вру, – признался Хабаров. – Это я опять попал под влияние Скотта Фицджеральда. У него два богатых алкоголика шляются по улицам с плакатами “Вход” и “Выход”, а вокруг бушует классовая борьба.
– Дался тебе этот Фицджеральд. Он, кстати, похабщину и безвкусицу терпеть не мог, – пробурчал Гдов.
– Да знаю я. Я ж недавно его трехтомник по дешевке купил, – признался Хабаров. – Все три тома дешевле журнала “Плейбой”. Отпечатано десять лет назад в г. Иванове, ул. Типографская, 6, под редакцией Е.Калашниковой и М.Лорие. Комментарии А.Зверева.
– Ну и память у вас, Василий Иванович! – вздохнул Гдов.
– Что есть, то есть. Но – очень мало комментариев, лучше было бы, чтоб было больше комментариев. Видать, мало заплатили денег этому А.Звереву. Дали б А.Звереву больше денег, было б больше комментариев, – Хабаров явно зациклился на одном и том же, как устаревшая и запиленная виниловая пластинка, но Гдов на этот раз был вынужден с ним согласиться – деньги украшают жизнь и их не отменят никогда.
– Рано темнеет поздней осенью в Московской губернии, – сказал он. – Только, глядишь, был день, а посмотришь в окошко – уже совсем темно и противно падают снежинки. География-с! Отсюда и возникают различные убитые, потому что в России экономят на людях и не дают полного освещения нашим просторам. Вон я был в Лос-Анджелесе, забрался на гору, где Голливуд, а под горой море огней – до самого горизонта и дальше.
– Говорю ж тебе, что и нам этого не миновать, и у нас будет то же самое, – убежденно ответил Хабаров. – И дело вовсе не в том, что мы якобы отстали от Европы на десять лет, а от США на все пятьдесят, как утверждает один мой русский приятель из города Ферфакс, штат Вирджиния. Дело в том, что каждый человек в мире, имеющий недостаточно средств к существованию или боящийся эти средства потерять, является социалистом. В этом смысле в России пока социалисты – все. От Москвы до самых до окраин, от олигархов до бомжей. И это в каком-то смысле даже хорошо.
– В каком смысле?
– В смысле человечности. У России, в отличие от других стран, может, даже и более развитых, до сих пор есть голова, шея, руки, туловище и ноги. Ноги России – это не просто ноги, а нижние конечности и столпы. А нация должна иметь свои привычные черты, чтобы можно было смело взглянуть в привычные черты нации. Едем мы, друзья, в дальние края! Едем на стареньком тракторе. Жизнь на стареньком тракторе. Эй, там, на борту – есть ли жизнь на маленьком тракторе?
– Эко тебя куда завело! А роман Достоевского “Бесы”? Помнишь, когда это было – в начале 70-х, что ли? Какая-то мелкая гадина из Политбюро прошипела в “Литературной газете”, что “уже стало можно печатать “Бесы””, и бесы действительно стало можно, да только совершенно в другом смысле – типа воспитанника московского Университета Дружбы народов террориста Карлоса Ильича Рамиреса по прозвищу “Шакал”. Тогда, тогда все и началось. Сами себе козу заделали – что мы, что американцы. Надо расхлебывать, пока не поздно… Надо всем объединиться и дружить, кто помирать не хочет и не рехнулся еще окончательно на пути к прогрессу…
– Слушай, а давай мы уйдем, – вдруг предложил Хабаров. – Элементарно сбежим и все! Бабы придут, а нас нету. Пусть все случившееся послужит им хорошим жизненным уроком!
– Нехорошо, – отрезал Гдов.
– Да я понимаю. Давай снова сменим тему. Говорят, что здесь же, в этом здании, кроме мюзикла, действует клуб пидарасов.
При этих словах бармен впервые внимательно посмотрел на них. До этого маялся у стойки в цветной жилетке своей со скучающим видом неизвестно зачем, когда посетителей, кроме наших двух персонажей, и не было вовсе. Не для того же стоял, чтоб стаканы перетирать. Непонятный этот бармен. Непонятно в мире вообще все.
– Тише ты! – цыкнул Гдов. – Во-первых, это слово – политически некорректно, а во-вторых, рыло начистят, если тут действительно функционирует то, что ты сказал.
– А что я такого сказал, что я такого сказал? – начал защищаться Хабаров.
– Ничего ты такого особенного не сказал, однако твоя ошибка заключается в том, что ты не принял во внимание важный фактор современного глобализма. – Гдов поднял вверх указательный палец и не опускал его до самого конца своей тирады. – А именно, что подавляющее количество населения земного шара одурело от прогресса и теперь состоит из полоумных потребителей одноразовой цивилизации. С ума сошли итальянцы, французы, англичане, русские, естественно, еще с семнадцатого года, хотя и по иной причине, совершенно ополоумели американцы с их биг-маками и упомянутой “корректностью”, когда негр у них уже не негр, а гомосек – светлая личность другой сексуальной ориентации. То есть я не то чтобы против свободы, но я ненавижу любые формы агрессии и бытового тоталитаризма, коими эта свобода оборачивается, как в сказке, которую сделали былью. Алмаз величиной с отель “Риц”…
– А вот интересно, за сколько миллионов долларов продаются честные неподкупные с идеями? Сколько стоят бедные, но честные безыдейные, я знаю.
– Сколько?
– Тысячу “зеленых” в месяц.
– И много таких на Руси?
– Перепись покажет. Меняем, снова меняем тему. Ты, кстати, выполнил свой патриотический долг? Ты участвовал во всероссийской переписи населения?
Гдов глубоко задумался.
– Как бы тебе поточнее объяснить, чтобы не было ерничества и все стало понятным. Не то чтобы я в переписи участвовал, скорее, перепись участвовала во мне, произведя в моей душе необратимые изменения. Дело в том, что мой отец в конце пятидесятых изрядно пил и в состоянии алкогольного опьянения всегда повторял одну и ту же фразу, пытаясь смахнуть навернувшуюся от водки скупую мужскую слезу. Фраза была такая. “Я-то думал, что я – донской казак, а на самом деле я – тунгус”. Дело в том, что несколько поколений моих предков по мужской линии были священниками в Сибири, на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан. И по семейной легенде одна из моих прапрабабок была “ясашной татаркой” – так раньше называли в этой некогда отсталой части царской России всех северных инородцев. Тунгусов как нации не существует в отличие от Тунгусского метеорита, с явлением падения которого на месте обитания именно моих предков еще нужно разобраться – нет ли здесь контактов с иными мирами, тогда дело моего происхождения может окончательно запутаться. Тунгусы – это коллективное несуществующее вроде русских, которые тоже существуют лишь в мистическом, но отнюдь не реальном пространстве. Русский ведь это не тот добрый молодец с льняными волосами и голубыми глазами, бездонными, как озеро, в котором утонул град Китеж. Русский – это российский, крепкая здоровая и весьма перспективная натура, избегнувшая инцеста благодаря безобразиям ее правителей, швырявших народы туда-сюда, как дети песок в голову друг другу. Поскреби так называемого русского, и ты найдешь в нем не только татарина, но и кого хочешь, включая латыша, англичанина, шведа, финна, венгра, иудея или, как в моем случае, КЕТА. Да, именно перепись помогла мне национально самоидентифицироваться. Отец был не прав и малообразован, именуя себя тунгусом. На самом деле он конечно же был кетом. Или кето.
Гдов перевел дух, а Хабаров вновь попытался сострить:
– “Кето и Котэ” – это не про тебя фильм?
Гдов всего лишь поморщился, но и этого было достаточно для продолжения беседы.
– Кеты – это древний народ на севере К-ского края, на известной тебе сибирской реке Е., исконный народ, до сих пор говорящий на палеоазиатском языке. Их было до переписи 1022 человека, а теперь благодаря мне будет 1024, потому что своего сына я тоже записал кетом. С его, разумеется, согласия, потому что мальчику тоже захотелось национально самоидентифицироваться, несмотря на прогресс, компьютеризацию пространства и то, что он в отличие от нас с тобой свободно говорит на трех языках – русском, английском, французском, а теперь взялся и за кетский.
– Так ты значит кет! Ой, не могу! – хохотал Хабаров.
– Да, я – кет, одновременно я – русский, одновременно я – гражданин мира.
– А кто ж тогда я? – чуть не плакал Хабаров.
Гдов хотел было напомнить ему, что каждый должен решить этот вопрос самостоятельно, что именно в этом заключается главная функция Души перед Господом или гражданина перед государством, но стало уже поздно.
Ибо у него в кармане вдруг запел свою арию Герцога из оперы “Риголетто” мобильный телефон “Эриксон”, а у Хабарова его старенький “Филипс” исполнил лишь забытую советскую мелодию “Подмосковные вечера”. Друзья схватились за трубки.
– Ты что же, сволочь, нас не встречаешь у метро, как договаривались? Мы сколько должны ждать? Ты где, гриппозная вошь, кретин, гадина, свинья с выпученными, как оловянные плошки, глазами? – услышал Гдов и лишь пробормотал в ответ, как Константин Симонов: – Жди меня…
А Хабарову среди всего прочего сказали знакомое:
– Даже и не мечтай, что тебе, негодяй, опять удастся загнать меня в мышеловку…
Как громом пораженные подняли они свои измученные глаза.
И увидели, что в хорошо освещенном проеме улицы, ведущей к ДК, колеблются в неверном свете городских фонарей две до боли знакомые и родные персоны женского пола. Пожилые, но все еще красивые дамы шли, обнявшись и раскачиваясь, как матросы, после долгих месяцев изнурительного плавания вокруг света наконец-то ступившие на твердую туземную землю.
– Быстро, – сказал Гдов.
– Быстро, – как заклинание повторил Хабаров. – Бармен! – крикнул он.
Но бармен при первых же звуках мобильников куда-то мгновенно исчез.
Хабаров швырнул на стойку крупную купюру в 500 рублей, хотя выпили они максимум рублей на 200. Схватив пальто в охапку, они бросились на улицу, чуть было не сбив с ног черного человека, который в этот раз не нес очередной бумажный мешок с надписью “MATERIA”, а делал какие-то непонятные знаки непонятным людям, скрытым за тонированными стеклами черного богатого джипа, подкатившего чуть ли не к самому подъезду.
– Бармен где? – спросил его Хабаров.
Черный человек невидяще глянул на него и отвернулся.
– Передашь ему, что за все заплачено, – сказал Хабаров, нелепо размахивая букетом белых хризантем.
– Пьяные, как собаки. И твоя, и моя. Здесь скандал не разводи, нам же хуже будет, – предупредил Гдов.
Усталые, но довольные дамы танцевали под электрическими часами, показывавшими 20-05. Они обе были чудо как хороши и желанны, обмениваясь своими пьяными поцелуями. Новая изящная шляпка на голове m-me Gdoff сбилась набок, обнажив ее все еще прелестные белокурые локоны и очаровательное ушко, нервная m-me Chabaroff в своем приталенном кашемировом пальто чуть-чуть поникла в руках подруги, но все равно была похожа на дорогую и редкую озерную орхидею, сорванную рукой хищного браконьера для незаконной продажи на бывшем колхозном рынке.
– Мало того, что опоздали на час, так еще и нажрались, твари! Я вот щас как врежу ей этими хризантемами прямо по харе, – распалился Хабаров.
– Тише ты! Быстро хватаем левака и едем ко мне, – командовал Гдов.
И они рванулись навстречу любимым мудрым женщинам. Сзади их сопровождал нарастающий гул начавшегося антракта, впереди ждала счастливая неопределенность.
1–15 ноября 2002