Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 7, 2002
Воспитание чувств
Удар террористов по США 11 сентября стал одновременно ударом по сложившейся системе безопасности и международных отношений. Начался новый отсчет времени, который разделил новейшую историю на “до” и “после”. Президент Дж.Буш, а за ним многие политики и эксперты охарактеризовали этот рубеж как “окончание периода после холодной войны”. Слово “новый” стало ключевым в сегодняшнем языке международной политики. Новый курс Путина позволил открыть новое окно возможностей для развития отношений сотрудничества между Россией и Западом, которые обретают новое качество и опираются на новые совместные институты равноправного партнерства, первым из которых стал новый Совет Россия–НАТО.
Проблема в том, что отнюдь не всегда язык, и тем более политический, позволяет увидеть суть явлений и процессов. Действительно ли открыта новая глава, а не просто следующая страница в отношениях Запад–Россия? В чем именно состоит новизна? Насколько устойчивы начавшиеся изменения? Видим ли мы новую картину или банально увлечены детской игрой “найди пять отличий”? Если второе, то нельзя исключить, что вскоре мы опять можем оказаться в ситуации “до-и-после” – Ирака, например. Как еще недавно переломной точкой в развитии европейской системы безопасности и отношений Россия–Запад называли косовский кризис. Если же речь идет действительно о формировании нового качества взаимоотношений, то “9.11” – важный фактор, но не причина этого. Для того чтобы открыть новое окно возможностей, нужно было пройти отнюдь не прямым коридором 90-х. “Период после холодной войны” не был в целом временем упущенных возможностей в отношениях между Россией и Западом, скорее – трудным этапом переходного возраста и созревания. И если бы теракты против США были совершены несколько лет назад, никакого бы “нового качества”, вероятно, не получилось.
Целое десятилетие с многочисленных политических трибун звучали очевидные истины: холодная война окончена, на смену взаимной военной угрозы по линии Восток–Запад пришли и усиливаются иные вызовы безопасности, общие для прежних противников, поэтому необходимо противостоять им совместными силами… И какой бы циничной ни была политика, объективная необходимость сближения и демонтажа разделительных линий несомненно была. Именно она, а не тонкий политический расчет лежал в основе горбачевской концепции общеевропейского дома, идеи “стратегического партнерства от Ванкувера до Владивостока”, особой заинтересованности в развитии СБСЕ и даже принятой в 1991 году новой стратегической концепции НАТО. Но, как учит классика советского кинематографа, проблема состоит в том, чтобы “наши желания всегда совпадали с нашими возможностями”. А они не совпадали. После эйфории конца 80-х – начала 90-х годов стало очевидным, что одной только воли для сближения, и тем более для партнерства, недостаточно.
На Западе быстро осознали, что нестабильность постсоветского пространства и наши “игры патриотов” не только существенно ограничивают потенциал общеевропейских процессов, но и представляют несомненную угрозу безопасности. Эйфория в России оказалась куда более длительной, и Запад успешно воспользовался этим. Всеми силами поддерживая российские иллюзии в отношении формирования “стратегического партнерства”, Запад на деле занялся совершенно иным – укреплением собственной зоны стабильности и собственных структур безопасности.
Сотрудничество с Россией в этих условиях утеряло сколько-нибудь серьезный общеевропейский стержень. Что Западу нужно было от России?
Во-первых, чтобы она не мешала консолидации западного пространства и интеграции в него Центральной и Восточной Европы. И сотрудничество призвано было обеспечивать российскую лояльность. Для этого зачастую достаточно было даже не сотрудничество как таковое, а его видимость. Во-вторых, чтобы Россия была предсказуемой. Здесь сотрудничество с Россией играло для Запада важную роль как средство влияния и контроля. В том числе и в позитивном смысле – для поощрения и стимулирования демократической трансформации.
Поэтому западное прочтение формулы взаимоотношений “мы больше не враги” принципиально отличалось от российского. Для Запада крайне важно было не иметь в лице России врага. Для России – найти в лице Запада если не друга, то равного партнера. В результате вопрос “если не враги – то кто?” не только не получил ответа, но так и не был ясно сформулирован в 90-е годы. Москва полагала его риторическим, Запад предпочитал замалчивать.
Казалось бы, политика расширения НАТО довольно ясно характеризует смысл западной политики. Однако расставание с иллюзиями оказалось для России весьма сложным. Мы просто ну никак не хотели видеть за этим реальные интересы Запада, да и самих стран Восточной Европы – претендентов на вступление в НАТО. Огромных усилий и упущенного времени стоили тщетные российские попытки убедить западных партнеров в том, что они совершают ошибку. Вместо того чтобы признать политические реалии и исходя из них выстраивать внешнеполитическую стратегию, Кремль ввязался в длительный спор на тему “что такое хорошо и что такое плохо”. Объявив политику расширения НАТО лакмусовой бумажкой отношений между Западом и Россией, мы в очередной раз отложили на потом свой политический выбор. К тому же это был не тест для Запада, это был опыт над самими собой. Лакмусовая бумажка, подтвердившая худшие опасения России, вынуждала идти по пути жесткого противостояния с Западом. Ультимативные требования не заступать за “красную линию” означали, что Россия и Запад из партнеров-оппонентов вновь превращаются в оппонентов-противников.
Политический кризис во взаимоотношениях Россия–Запад, спровоцированный в 1999 году военной операцией НАТО против Югославии, поставил под вопрос главный постулат 90-х – “Россия и Запад больше не враги”. Рейтинг российских интересов на Западе, и особенно в США, уставших и от несговорчивой России, и от собственных усилий соблюдать политес, упал до минимальной отметки. Россия, обманутая или обманувшаяся в своих надеждах на равное партнерство с Западом, ушла в жесткую оппозицию. Вполне логично был актуализирован вопрос о победителях и побежденных в холодной войне. Однако на фоне политического кризиса стало особенно очевидно, что у него нет рационального ответа. “Проиграв” Россию, Запад не мог быть победителем, поскольку такая цена превращала бы победу в поражение. Россию подобное поражение Запада также делало бы проигравшей, поскольку означало бы ее маргинализацию в Европе.
Другими словами, политическое противостояние России и Запада в конце 90-х годов было крайне болезненно и опасно для обеих сторон. Императивы сотрудничества довольно быстро отошли на второй план перед, казалось бы, непримиримыми разногласиями. Заморозив отношения с НАТО, Россия активизировала отношения с Европейским союзом, особенно диалог в сфере политики безопасности. ЕС и Россия приняли взаимные стратегии развития двусторонних отношений. Важно и то, что кризис в российско-западных отношениях, парадоксально усиливший линию России на наращивание потенциала партнерства с Европой, совпал со сменой политической власти в России. Новое руководство взяло курс на вывод страны из этой тупиковой для нее ситуации – фактической изоляции в международном сообществе.
О стратегии и тактике после 9.11
Важнейшим итогом прошедшего десятилетия стал не кризис во взаимоотношениях между Россией и Западом, а то, что новому российскому руководству удалось преодолеть углублявшийся и все более опасный раскол между ними. Была подтверждена безальтернативность курса на интеграцию России в Европу. С этой точки зрения Россия оказалась готовой к вызову “11 сентября”, открывшему возможность для существенного усиления того кооперативного вектора, который уже был заложен в основание европейской политики России.
После сентябрьских событий 2001 года в США президент В.Путин предпринял смелые шаги в сторону Запада, действуя в системе координат, которая уже в значительной степени сформировалась в начальный период его президентства. Это и линия на демилитаризацию российско-западных отношений, и приоритет европейского вектора внешней политики, и понимание того, что этого невозможно добиться вне трансатлантических рамок, и, следовательно, стремление по крайней мере устранить конфликтность в отношениях с НАТО и США, и что крайне важно – настойчивое стремление к формированию равноправных отношений с Западом, закрепленных в совместных механизмах выработки, принятия и реализации решений. Наряду с этим Москва довольно последовательно призывала Запад и Европу объединить усилия в борьбе с общими угрозами глобального характера – международным терроризмом, наркобизнесом, международной преступностью (в значительной мере это объяснялось стремлением заручиться поддержкой Запада или по крайней мере его более лояльным отношением к действиям федеральных властей в Чечне).
До 11 сентября возможности реализации этих внешнеполитических ориентиров были ограничены. Во-первых, Запад был сконцентрирован на собственных проектах. Во-вторых, традиционно опасался ненадежности и своенравности Москвы. В-третьих, в самой России прохладное (и весьма прагматичное) отношение Запада воспринималось как недружественное, и Москва попросту не могла даже пытаться выгодно продать себя в качестве партнера, поскольку это было бы расценено как продажа Родины.
После 11 сентября возникла новая ситуация, позволяющая активизировать российскую политику в соответствии с избранными, хотя тогда еще и не окончательно утвердившимися, ориентирами. И Путин использовал свой шанс, может быть, уникальный. Он, по существу, сделал Западу предложение, от которого тот не смог отказаться, и сделал его в ситуации, когда российское общество и элита не могли отказать Путину в поддержке. Второе обстоятельство не менее важное завоевание, чем первое. Под сомнение был поставлен главный постулат российской внешней политики ельцинского периода – противопоставление “мы и они”, когда быть “прозападным” почти автоматически означало быть “антироссийским”. Путин разрушил эту прямую корреляцию. Домашним тестом для “нового курса” стало не то, насколько он прозападный, а то, насколько он окажется пророссийским. А это уже не игра в слова, а изменение парадигмы российского общественно-политического мышления.
Запад, в свою очередь, довольно быстро понял не только всю серьезность этого изменения, но и то, насколько оно неустойчиво и нуждается в поддержке. Отсутствие видимых подвижек в российском направлении со стороны Запада угрожало подрывом “нового курса”, порождая также серьезное давление со стороны недовольных. Отсутствие явной оппозиции президентской внешней политике не только не упрощало задачу, но, скорее, даже усложняло ее. Новая стратегия оказалась в значительной мере оторванной от инерции российского внешнеполитического механизма и в силу этого стала пробуксовывать.
После 11 сентября не только звонок Бушу, но и речь Путина в бундестаге наглядно продемонстрировали его намерения. Риск, на который пошел президент, несмотря на его высокий рейтинг и силу власти, был слишком велик, чтобы пытаться рассмотреть за ним тактические уловки. Более того, даже если этот риск не был до конца осознан, то очень скоро Путин оказался, по существу, в положении заложника, ожидая конструктивных ответов от Запада. Но Запад не спешил, продолжая решать ребус о стратегии и тактике… А президентская стратегия все более теряла внутренние опоры… Шаги навстречу Западу многими в России воспринимались как сдача позиций. Особенно сильными эти настроения стали в завершающий период российско-американского диалога по ПРО. Многие в России, и особенно военные, интерпретировали последовавшее подписание с США нового соглашения о сокращении стратегических вооружений как легитимизацию одностороннего подхода американцев к этой сфере.
В ситуации отсутствия встречного движения со стороны Запада Путина призывали продемонстрировать его знаменитый прагматизм, начав жестко торговаться, по принципу “с паршивой овцы – хоть шерсти клок”. А это означало бы возврат к привычной модели “они и мы”, где мы пока еще слабее, но с ядерным оружием и державным величием. Резкая и довольно эмоциональная реакция России по калининградской проблеме на саммите ЕС в мае 2002 года вполне закономерна и показательна с этой точки зрения. Российские визави могли бы сказать, что они наконец-то раскрыли (в очередной раз) истинное лицо Москвы, оправдывая тем самым свое нежелание идти на “новое качество” партнерства. Но хотя в “техническом” отношении заявленная Россией позиция изначально была довольно уязвима и вызвала сильную критику в западном экспертном сообществе, официальная реакция наших европейских партнеров оказалась в целом конструктивной, и они проявили готовность серьезно отнестись к российским озабоченностям. Это говорит о том, что не только в России, но и на Западе усиливается понимание необходимости пересмотра долгосрочных принципов взаимоотношений.
Шизофрения
современных отношений безопасности
Сфера безопасности остается важнейшей составляющей этих отношений. Основная проблема состоит в том, что, несмотря на громкие заявления об окончании холодной войны и периода “после холодной войны”, остаточные структуры прежней конфронтации продолжают серьезно влиять на содержание международных отношений. Отсюда – борьба вокруг расширения НАТО, американской программы (Н)ПРО, Договора об обычных вооружениях в Европе (ДОВСЕ) и т.д. С одной стороны, преодоление военно-политической конфронтации позволило осуществить радикальные сокращения уровней вооружений, прежде всего ядерных, ликвидировать прямую взаимную ядерную угрозу. С другой стороны, мы столкнулись с классической ситуацией переходного периода, когда старая система уже не существует, а новая, основанная на новых принципах, еще не сложилась.
Это приводит к повышенной нестабильности, которая носит системный характер. Как компенсировать эти факторы нестабильности? Наиболее логичный путь – формировать новую систему безопасности на основе равноправия и сотрудничества, укреп-ляя ее стабильность. Но ясно, что этот путь довольно длительный, а сама безопасность на принципах доверия, равноправия и сотрудничества – скорее идеальная модель, нежели целостный механизм, каким была биполярная система. Попытки быстро перейти к новой системе отношений на основе концепции общеевропейского дома и использовать для этого совместные институты, в первую очередь ОБСЕ, теоретически являлись шагами в правильном направлении, но были обречены на провал. Причина все та же – сохранявшаяся материальная и ментально-психологическая база конфронтационных отношений в ситуации повышенной нестабильности переходного периода.
В условиях, когда дееспособная новая система безопасности и международных отношений фактически отсутствовала, а ее формирование требовало длительной подготовки, смены политического поколения, единственным способом преодоления стратегической нестабильности являлось сохранение структур взаимного сдерживания. Причем в самом широком смысле, определяющем содержание международных отношений, поскольку сдерживание военное неизбежно порождает сдерживание политическое. В результате мы сталкиваемся не просто с сокращением потенциала сотрудничества – само его содержание становится преимущественно инструментальным. Сотрудничество становится ареной борьбы противостоящих друг другу сил, а отнюдь не совместным предприятием для получения общей прибыли.
Это подтверждает вся история последнего десятилетия, когда, несмотря на расширяющийся политический диалог и развитие разоруженческого процесса, Россия и Запад оставались принципиальными оппонентами по ключевым проблемам безопасности. Россия требовала новых равноправных отношений в сфере безопасности, но понимала это равноправие довольно своеобразно. Взять хотя бы расширение НАТО. Москва апеллировала к необходимости учета российских интересов, которые как раз соответствовали логике сдерживания и состояли именно в нерасширении. НАТО, и уж тем более странам-кандидатам, отказывалось в праве на реализацию собственных интересов, которые были связаны с расширением. Но ведь эти интересы также диктовались логикой сдерживания и консолидации западного пространства и были такими же обоснованными, как и российские. Являлась ли политика расширения антироссийской? – несомненно, учитывая резкое различие интересов сторон. Но тогда давайте признаем, что и российская позиция была антинатовской с тенденцией перерастания в антизападную. Единственный шанс в какой-то мере примирить эти расходящиеся интересы опять-таки лежит в сфере перехода к новым принципам взаимоотношений, от сдерживания – к сотрудничеству.
Другими словами, мы сталкиваемся со своеобразной шизофренией в международных отношениях. С одной стороны, признаем отсутствие взаимной военной угрозы и необходимость сотрудничества. И это требует кардинального пересмотра военных доктрин и всей системы взаимоотношений, особенно институциональной. С другой стороны, сохранение, пусть на пониженном уровне, существенных военных потенциалов бывших противников, а также инерция и логика конфронтационного поведения обусловливают необходимость стратегического планирования на принципах взаимного сдерживания, что неизбежно отражается на всей системе взаимоотношений.
Классический пример – события вокруг Косово. Различие ключевых политико-стратегических интересов, а отнюдь не оценки сложившейся ситуации и режима Милошевича, вызвало серьезнейший кризис взаимоотношений. Основополагающий акт Россия–НАТО оказался абсолютно несостоятельным, поскольку рассматривался каждой из сторон как средство взаимного сдерживания и опора для политического перетягивания каната. В Москве косовский кризис даже стали сравнивать с карибским, раздавались голоса, предупреждавшие, что мы стоим на пороге новой мировой войны.
Этого, к счастью, не случилось. Но косовские события убедили в том, что и после окончания холодной войны вполне вероятны серьезные политические кризисы по линии Восток–Запад, и это требует обязательного учета в стратегическом планировании. Логика сдерживания получила дополнительную мотивировку.
Другой пример – скандал вокруг информации о нацеливании ядерных средств США на семь государств, среди которых Россия. Но что произошло, что нового в этой информации? Разве не ясно, что сохранение военных арсеналов предполагает их нацеливание исходя из наихудших сценариев? Разве не та же логика лежала в основе российского подхода к американской (Н)ПРО? Этот пример отражает действительно существующее и все более острое противоречие между политикой партнерства, с одной стороны, и сдерживания – с другой.
Итак, дихотомия “сдерживание–сотрудничество” не только сохраняется, но и является неизбежной в исторической перспективе. Основная проблема состоит в том, куда будут смещаться баланс и вектор взаимоотношений. Зарождение новых форм отношений в формате Совета Россия–НАТО пока не дало реальных результатов. Сам Совет пока еще не зарекомендовал себя в качестве “двадцатки” и многими и в России, и на Западе воспринимается по-прежнему как “19 + 1” по сути, т.е. ментально как “они и мы”. Чтобы “двадцатка” воспринималась как “мы”, она, во-первых, должна приносить ощутимые практические результаты, во-вторых, ориентироваться на постоянное расширение и углубление сотрудничества. Если Совет будет использован как выставочный стенд “нового качества партнерства”, т.е. если принципы равноправного партнерства в рамках Совета не будут прогрессивно распространяться на общие отношения России и Запада, Россия быстро потеряет к нему интерес.
Есть и другая опасность: требовательность России может “перевешивать” практические возможности новых механизмов партнерства. Более того, пока не ясно, способна ли сама Россия на трудоемкий процесс выработки компромиссов или готовится использовать свой новый статус для отстаивания своих позиций “во что бы то ни стало”. Перемены, происшедшие в России в последнее время, принципиальный выбор в пользу стратегического партнерства с Западом позволяют рассчитывать на правильное понимание ею смысла совместных механизмов и решений. Однако, объединившись с Западом в совместные институты, мы все еще принципиально отличаемся от партнеров.
Вся послевоенная история формирования западного, трансатлантического сообщества связана с необходимостью и искусством выработки компромиссов. Это не только утвердившиеся правила игры и дипломатической этики, но и сложная отлаженная бюрократическая машина совместной выработки и принятия решений. И если Турция заблокировала принятие в НАТО решения относительно предоставления сил и средств альянса Европейскому союзу для проведения автономных европейских операций, это не означает, что такое решение не будет принято. Однако при его принятии просто необходимо учесть турецкие соображения, поторговаться и, может быть, дать что-то взамен. Но не за счет ущемления интересов Греции, которая после того, как США и Великобритания достигли соглашения с Турцией, стала новым препятствием для подписания соответствующих соглашений между НАТО и ЕС. Но и Греция должна пройти свою часть пути по преодолению возникших разногласий, поскольку не может противопоставить себя сообществу, частью которого является.
Россия пока частью такого сообщества не является. Имеется в виду не НАТО или ЕС, а равноправное партнерство, образованное для достижения общих целей на основе совместных решений и действий. Чтобы войти в него, нужно не только быть принятым, но и научиться согласовывать свои интересы с интересами партнеров. Это легко понять, однако сложно сделать. Вся послевоенная история российско-западных отношений и российская дипломатическая традиция связаны с умением держать удар. Нам это либо удавалось, либо мы сдавали позиции.
Поэтому пока далеко не ясно, готов ли Запад распространить на Россию политическую культуру выработки компромиссов и готова ли Россия следовать по этому пути. Казалось бы, после того как Россия и Запад подвели жирную черту под “периодом после холодной войны”, ответ может быть только положительным. Вовсе необязательно. “Мы больше не враги” – вот основная определяющая характеристика этого периода. “А кто?” – вот вопрос, который, хотим мы или не хотим, становится основным для определения будущего облика Европы и трансформации системы международных отношений.
Существенные позитивные подвижки в политике Запада по отношению к России (отношения НАТО– Россия, укрепление российских позиций в G-8, предоставление России Соединенными Штатами, а затем и Евросоюзом статуса страны с рыночной экономикой) являются крайне важными. Однако они пока не позволяют считать две вышеуказанные проблемы принципиально решенными: достигнутые результаты, не являясь уже традиционной политической риторикой о (стратегическом) партнерстве, все же пока представляют собой, по существу, декларацию о намерениях.