Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 7, 2002
От переводчика
Осенью 1946 года Уистен Хью Оден читал курс лекций в нью-йоркской Новой Школе социальных исследований. На дополнительный дневной семинар к нему пришел молодой человек, поэт и выпускник Гарварда 1942 года, поклонник творчества Одена.
“Поклонника” звали Алан Ансен.
В тот день Оден читал лекцию о “Виндзорских насмешницах” Шекспира. Основная идея лектора сводилась к тому, что сама пьеса скучна, а вот опера Верди “Фальстаф”, написанная на ее основе, гениальна. “Поэтому предлагаю вам перейти ко второй части нашей лекции”, – сказал с кафедры Оден и достал проигрыватель с пачкой грампластинок на 78 оборотов.
Всю остальную часть лекции в аудитории звучал Верди.
Вряд ли студенты, которые “ходили на Шекспира”, прониклись “лекцией” Одена. В то время он еще не был “великим поэтом ХХ века”, срок его пребывания в Штатах сводился к семи годам, и только последний из них он прожил в качестве гражданина этой великой страны.
Но ведь и Набоков еще не был автором “Лолиты”, когда устраивал перформансы на своих лекциях, не правда ли?
Единственным человеком, который подошел к Одену после лекции, был Алан Ансен. Он предложил донести кипу винила до дома, и Оден, оглядев молодого человека, согласился.
По дороге они разговорились.
С этих пор после лекций Оден часто приглашал Ансена посидеть в баре или зайти на рюмку хереса домой. В то время Оден жил анахоретом, ему было одиноко, и Ансен кое-как скрашивал вечера нашего героя.
Постепенно Ансен стал выполнять некоторые обязанности литературного секретаря. Это Ансен перепечатал на машинке раннюю версию книги эссе Одена “Рука красильщика” и рукопись его либретто к опере Стравинского “Похождения повесы”. И это он помогал Одену в составлении антологии английской поэзии и древнегреческой литературы.
Все это время Ансен таскал с собой блокнот.
Раньше в этот блокнот он записывал лекции Одена. Но потом, по мере сближения с поэтом, стал фиксировать и его повседневную речь: чаще всего во время таких вот посиделок в кафе или дома, когда Оден, выпив красного сухого, martinis или хересу, начинал сыпать афоризмами, цитировать самого себя и блистать готовыми максимами.
Так что “Застольные беседы” (“Table Talk”) с Оденом – это и шедевр ручного труда в эпоху, когда магнитофон еще не был общедоступным развлечением, но уже вовсю использовался в профессиональной среде.
Время их активного общения, однако, подходило к концу.
В 47-м Оден уехал за океан. Пути наших собеседников разошлись. Оден все чаще проводил бЧльшую часть года в Европе – на Искье (Италия) и в Австрии. Ансен тем временем сблизился с битниками и Берроузом. Несколько раз они встречались – в Афинах и Венеции. С 1967 года Ансен раз в год на неделю заезжал к Одену и Каллману в Кирштетен (Австрия). В 70-м они втроем совершили паломничество в Иерусалим. Больше, однако, наши герои не виделись – через три года великий поэт и мыслитель ХХ века, У.Х.Оден, умер.
Рукопись “Table Talk” тем временем оказалась в нью-йоркской публичке. Ею все чаще пользовались исследователи творчества Одена, обильно ссылаясь в работах на те или иные высказывания Одена из рукописи Ансена. Поэтому вскоре встал вопрос об издании самой рукописи – что и было сделано в 80-е годы.
К моменту публикации “Table Talk” уже существовали “Диалоги с Оденом” Ховарда Гриффина. Мыслитель и писатель, Гриффин играл в них роль равноправного собеседника. Подобная ситуация – как и присутствие диктофона – настраивала Одена на ответственный, “серьезный” разговор о “больших вещах”, что мы и видим на сегодняшний день.
Другое дело – Ансен.
С Ансеном Оден мог не церемониться. С Ансеном Оден мог выпивать и разглагольствовать по собственному усмотрению – а что там записывает этот парень, Бог весть. Чаще всего Оден, войдя в раж, просто не замечал, что Ансен не только слушает, разинув рот, но еще и записывает. Ему нужен был собеседник, “уши” – на них он обкатывал свои теории и шлифовал мысли.
“Table Talk” – это одновременно и быстрое, и очень медленное чтение.
В этом тексте Оден живет в лучшую пору своей жизни. Сорока лет от роду он уже ушел от марксизма и Фрейда, но еще не безнадежно “вошел” в христианство и философию Кьеркегора.
Он пока что на перепутье – он слушает оперы в “Метрополитен”, тоскует. Он сопоставляет и мыслит. Оден живет в самую трезвую пору своей жизни. Ничего еще не решено. Война окончена, но никто еще не знает ее последствий. Да и нет нужды делать окончательные выводы. Век тревоги достиг высшей точки – и завис в пространстве. Что будет дальше? Как повернется судьба Одена и “всех этих Соединенных Штатов”?
Ничего не известно.
Глеб Шульпяков
16 ноября 1946
Оден пригласил меня на чашку кофе к себе домой, на Корнелиа-стрит 7, 4E. Обстановка: в передней – раковина, плита и огромная деревянная столешница. В большой комнате – два глубоких уютных кресла, обитых коричневым бархатом, между ними – журнальный столик. Койка, застеленная голубым одеялом. Ряд книг на длинной полке. Среди них – многотомный Оксфордский словарь английского языка. На мое предложение вытереть кофейную посуду Оден отвечает отказом – это не к спеху.
Оден с притворным возбуждением роется в книгах, наконец открывает одну из них и показывает мне картинки, на которых изображены насосные установки. Оказывается, он привез эти книги с картинками из родного Бирмингема, когда последний раз был в Англии. Он признаётся, что испытывает глубокую привязанность к насосным установкам и отлично в них разбирается. Он показывает мне несколько иллюстраций из “Исландских легенд”. Потом, широко улыбаясь, – несколько пейзажей и свои детские фотографии, а также книги о посещениях заброшенных шахт, принадлежащие перу перепуганных англичан ранневикторианской эпохи.
Ансен. Тут вам хватит материала на целую книгу прозы.
Оден. Нет, не думаю. Мне кажется, литературная критика должна существовать в форме необязательной беседы. Хемингуэй, например, чрезвычайно ограничен в своих возможностях. У него техника – для коротких рассказов, когда люди встречаются поздно вечером в баре, болтают и расходятся. А не для романа. Почему он не пишет рассказы о жизни богачей? Да, нас, наверное, ожидает ренессанс готического и барочного стилей в литературе. И уж конечно, все зайдет слишком далеко.
“Рождественская оратория” была написана до “Зеркала и моря”. Это – единственный случай, когда я напрямую работал с сюжетом из Священного Писания. У меня тогда умерла мать, и мне хотелось посвятить что-нибудь ее памяти. Я долго сомневался, в каком порядке расположить эти две вещи.
Вы знаете, представить Христа в искусстве все-таки невозможно. К старым мастерам мы просто привыкли и воспринимаем их автоматически, но в свое время их полотна, должно быть, казались современникам оскорбительными. Хорошо, можно изобразить Его при рождении или после того, как Он умер. Еще, может быть, – после Вознесения. Но Христос исцеляющий? Или благословляющий? Попробуйте сделать это, и интерес зрителя немедленно переместится на людей, которые Его окружают. В подобных изображениях художник использует схему, но по завершении работы ты понимаешь, что перед тобой всего только схема. Двоякая природа Христа соответствует Сущности и Существованию.
Ансен. А как же “Страсти по Матфею” Баха? По-моему, Иисус в сцене причастия вполне убедителен.
Оден. Да, но здесь идет прямое цитирование Евангелия, здесь дело в чувстве, которое рождает музыку, а не наоборот.
Ансен. Если воспринимать Иисуса как миф, тогда Его можно представить средствами искусства. Посмотрите хотя бы на “Иисуса воскресшего” Микеланджело.
Оден. Да, если рассматривать Его как воплощение солнца. Иисус как миф нашел свое отражение не только у Микеланджело – возьмите Андреа дель Сарто, например. Конечно, Микеланджело начинал как платоник, но на закате своей карьеры… Нет, святого невозможно изобразить в искусстве. Получается скучно. Святые – это ведь как герои рассказов “Сатердей ивнинг пост”: люди с бесконечной свободой воли. Вот почему дядя Том вышел таким скучным.
Ансен. Вот уж неправда! А как насчет Толстого?
Оден. Он ведь не позволяет своим героям полностью превратиться в святых, не правда ли? Они у него только на пути к святости. У героев Достоевского первый признак святости – душевная болезнь. Она же спасает и Дон Кихота, который, безусловно, был святым. Апостол Павел проповедует как святой, но святого узнаешь не по словам, а по наитию.
11 декабря 1946
Я задержался после лекции и подошел к Одену, чтобы показать ему приобретенную мной в тот день книжку – “Испытайте себя!” Кьеркегора.
Ансен. У вас она есть?
Оден. Да, мне кажется, теперь у меня есть все его книги. Ну, если не считать нескольких назидательных трактатов, выпущенных малоизвестными издательствами, но не так уж мне и хочется их иметь. Почему бы нам не выпить?
Ансен. Здорово. Как вы считаете, Шекспир согласился бы с вашей интерпретацией его произведений?
Оден. Какая разница – согласился или нет? Есть текст, и этого вполне достаточно. И вообще Шекспир писал “Генриха IV”, преследуя две цели: показать молодому человеку “Сонетов”, насколько опасен тип вроде принца Генри, и показать ему же, что такое по-настоящему главный герой. Ведь запоминается в конечном итоге не кто-нибудь, а Фальстаф!
Мы заходим в квартиру Одена, и я замечаю новую тахту, обитую зеленым бархатом.
Ансен. Вы читали “Религию и искусство” Вагнера?
Оден. Проза Вагнера мне кажется невыразимо утомительной. Я прочитал эссе о евреях в музыкальной культуре и что-то о происхождении языка. Как вам удалось через это продраться? В эссе о языке из “Оперы и драмы” полно Urelemente1 – ужасный провал. Ему не хватает смирения. Даже Парсифаль и тот триумфатор. Он совершенно по-мирски становится королем, завоевывает чашу Грааля. Что вы будете пить – херес или красное? Я думаю, для этого времени больше подходит вино.
Оден наполняет стаканы на четверть вином.
Очень странно, что тема денег не нашла должного отражения в американской литературе. Если ты писатель, ты не только должен знать толк в любовных историях, но и разбираться в меню и знать, что сколько стоит. Даже Фицджеральд, хотя он и создает определенное настроение, не приводит фактов. Например, с какой выразительностью можно было бы показать, как финансовый кризис 30-х отразился на судьбах людей.
Ансен. Но тогда мне непонятно, почему вы и Ишервуд с такой неприязнью отзывались о Троллопе во время вашей поездки в Китай.
Оден. Видите ли, Троллоп не досконален в этих вещах. В известной степени он приукрашивал действительность. А вот Бальзак действительно великолепно писал о деньгах. Удивительно, насколько американцы стесняются говорить о денежных вопросах. Они вам скорее расскажут о своей сексуальной жизни – со всеми подробностями, кстати, – чем о том, сколько они получают. Они считают англичан скрытными, но первый вопрос, который англичане задают друг другу при встрече, это “Сколько ты зарабатываешь?”. В прошлом году я впервые в жизни отправился к мисс Стерн, чтоб она высчитала мой подоходный налог. Так вот, когда она закончила, я пришел в ужас: она посчитала все, даже гонорары за фотографии. Я было подумал, что меня посадят. Нет, люди в Америке все-таки слишком много внимания уделяют деньгам. Как будто это сказочное золото.
Знаете, я рад, что мне пришлось зарабатывать себе на жизнь, когда я покинул колледж. Если бы я был рантье – существует, между прочим, большая разница между доходами с земель и доходами с акций и недвижимости, – я бы ничего не делал. Вел бы беспутную жизнь и постоянно безобразничал. Рантье в Америке приходится нелегко. Он начинает пить. Вообще, ему лучше перебираться в Европу. Необходимость поставить соседей на место ведет к пьянству – чтобы произвести на них впечатление. Невообразимое количество американцев занимаются работой, которая кажется им скучной. Даже богач считает, что ему просто необходимо каждое утро спускаться вниз, в контору. Не потому, что ему это нравится, а потому, что он не знает, чем еще ему заняться. Хотя теперь я мечтаю, чтобы кто-то умер и оставил мне изрядное количество денег.
8 января 1947
По дороге домой после лекции.
Оден. На самом деле Брунгильда вовсе не молодая женщина. Она старше самого Господа Бога и гораздо более толстая. Возможно, моя нелюбовь к Брамсу лежит за пределами эстетики. Но когда я слышу отвратительные комбинации звуков, я подозреваю Брамса – и каждый раз попадаю в точку. То же самое с Шелли. Это единственный английский поэт, которого я по-настоящему не люблю. У него замечательный ритм, но дикция просто невыносима. Ни в какие ворота. Браунинг не мой поэт, но я по крайней мере могу наслаждаться его стихами. Его лирика ужасна, но длинные поэмы ничего. “Апология епископа Блуграма” – выдающаяся вещь. Браунинг – первый из когорты второразрядных поэтов. “Кольцо и книга” – не совсем миф. Достоевский бы справился с этим лучше. Ты читаешь Браунинга и восхищаешься просодией – она великолепна, – но что-то все равно не срабатывает.
Длинные поэмы Блейка тоже не срабатывают, со всей их фантастической начинкой. Не то чтобы я совсем не любил Вордсворта. Он хорош в крупных вещах. “Прелюдия” – замечательное произведение. Мне нравятся те же края, что и Вордсворту, просто места другие. Мои пейзажи отличаются от пейзажей Вордсворта. Мои – об этом я, кстати, еще нигде не говорил – пришли ко мне сперва из книг.
Фирбэнк очень хорош. Я люблю и Дизраэли. Есть некоторое сходство в воздействии их книг на читателя. Его персонажи замечательны. По-моему, его невозможно спародировать. Фирбэнк в душе упрямец. Не зря его отец работал в Лондоне начальником железной дороги Северо-западного направления. Он не претендует на то, чтобы охватить весь мир, – так, на маленькое окошечко с видом на реальность.
Верди и Моцарт – лучшие композиторы. Лучшее сочинение Верди – “Реквием”. Я не уверен, что даже Моцарт до него дотянет. “Реквием” иногда упрекают в яростности, но ведь реквием обращен к живущим. Как симфонист Гайдн, пожалуй, сильнее Моцарта. Лучшее у Моцарта – это оперы и концерты. У меня есть “Фигаро”, “Дон Жуан”, “Волшебная флейта” и “Кози”. “Кози” – просто чудо. Она несколько напоминает Фирбэнка, эта опера – нечто непревзойденное.
Последние пять лет я открывал для себя Верди. Не считая его трех последних опер, мне больше всего нравится “Бал-маскарад”. Они восстановили ее для постановки в Швеции. “Травиата” – великое произведение, которое прячется за декорациями улыбающегося социализма. Второй акт “Парсифаля” Вагнера великолепен, за исключением сцены с цветочными девушками. Хотя сюжет его “Нюрнбергских мейстерзингеров” и пользуется успехом у невагнерианцев, но я его не люблю – из-за превозношения искусства и по другим причинам. От начала и до конца я люблю только “Валькирию”, “Гибель богов” и “Тристана и Изольду”. Вообще, в цикле “Кольцо нибелунга” я предпочитаю “Валькирию” и “Гибель богов”… Там эта замечательная клятва на копье. А еще дуэт между Брунгильдой и Вальтраутой. Там есть очень смешная строчка, особенно если помнить о вздымающемся сопрано: “Das ist kein Mann”2. В “Парсифале” мне не нравится только одно – акцент на девственности. Даже если все вокруг дадут обет безбрачия, это еще не значит, что если ты в браке, ты – изгой. Вагнеровская идея Грааля как священного и недоступного объекта есть по сути ересь. У каждого должен быть шанс. Весь этот спектакль с Великой пятницей в “Парсифале” просто ужасен. Я не против того, чтобы Церковь присутствовала в Искусстве. В итальянских операх соборные колокола трезвонят как сумасшедшие. Но в “Парсифале” все слишком серьезно. Эти штучки с запретом аплодисментов, все это плохо. То, что Вагнер начинал “Тристана” как что-то простое и общедоступное, очень занятно.
Знаете, главные партии в “Тристане” вообще должны исполнять две лесбиянки, которые пожирают друг друга, пытаясь заместить собой мир. Изольда – это такая английская кисейная барышня. Тристан – активная девушка спортивного типа.
Есть в мессе си-минор что-то не от мира сего, хотя и занудства хватает. Но вспомните “Qui tollis”3. У Баха целиком мне нравятся только “Страсти по Матфею”. Я вырос на Бахе, он звучал у нас все мое детство.
Я думаю, что “Торжественная месса” Бетховена – это его величайшее произведение. Даже несмотря на ту часть, что идет после “Воскресения”. Однажды, под конец своей карьеры, Вагнер сказал: “Я обожаю Россини, но только не говорите это моим поклонникам”.
15 января 1947
По пути домой после занятий.
Оден. На самом деле я сангвиник. Я всегда находил существование приятным. Даже если ты орешь от боли, тебе по большому счету повезло, потому что ты еще можешь орать. Будь у меня достаточно денег, я бы не жил в Америке. Здесь скверный климат. Я бы предпочел жить где-нибудь в Южной Европе. Раньше я бы, вероятно, выбрал Балканы, Карпаты или замок в Трансильвании. Я бы много путешествовал. Но в Греции я не стал бы жить – слишком опасно и слишком жарко. Возможно, я остановился бы на Хаммерфесте. Может быть, деньги тут и не самое главное. Я преподавал все: арифметику (даже думал писать учебники), рисование, французский язык, латынь, историю. Но ведь чтобы продвинуться по службе, нужно флиртовать с женой директора школы, играть с ней в гольф и проигрывать. Нужно стать этаким школьным шутом (в каждой школе может быть только один шут). Я почти жалею, что бросил преподавание в средней школе, хотя такая работа требует от тебя очень многого. Двенадцатилетние мальчишки – вот с кем интересно беседовать. Смекалистый народ. На пять минут их можно увлечь чем угодно – потом они, правда, забудут все, что вы говорили.
В 20-х годах в Мичигане существовал пост поэта-резидента, но Бриджес испортил всю игру своим отвратительным поведением. Он с ними даже не разговаривал. Вот и приходится теперь работать – лекции читать и все такое.
Но в душе я все равно люблю Бриджеса, хотя Элиот так убедительно разгромил его “Завет красоты”. Он жил в Боарс-Хилл. Он, вообще-то, так и не покинул Оксфорд. Однако Мэтью Арнольд и У.П.Кер были единственными действительно выдающимися людьми, получившими в Оксфорде профессорство по литературе. Да, де Селинкур был крупным ученым. Я, видите ли, всегда испытывал чувство благоговения перед учеными, они ведь так много знают в своей области. Если я прав, а ученый ошибается, я иногда просто не могу найти нужные слова, чтобы доказать это. Стыд и позор, что они не предложили профессорскую должность Элиоту, обладающему поистине международной репутацией. Ему сам Бог велел. И почему он не получил Нобелевскую премию? Ума не приложу, как можно было дать премию этой Перл Бак. Не знаю. Синклер Льюис по крайней мере что-то представляет из себя. О вкусах, конечно, не спорят, но написал же он романы “Бэббит”, “Додсворт”, “Эроусмит”. А Перл Бак…
Элиот сознает опасность манихейского осуждения тела per se. Но ведь поэзия есть продукт наших чувств. Есть такой жутко показательный анекдот про Элиота. Одна дама, которая сидела рядом с ним за столом, спросила его: “Не правда ли, чудный вечер?” – “Да, особенно если видеть ужас его изнанки”, – ответил Элиот.
Я приехал в Америку, потому что здесь легче заработать деньги, жить за счет своих способностей. Беннет Церф рассказывал мне, как однажды, в 20-х, он угощал в “Плаза” одного европейского писателя. Перед обедом он купил какую-то акцию, после обеда продал ее, а на следующий день выслал европейскому писателю чек на триста долларов. Это так соблазнительно, когда можно иметь деньги не работая. Взять хотя бы того человека, который начал дело в 1923-м с тремястами долларами и заработал около десяти миллионов. Ясно, что потом он прогорел, но в результате в кармане у него осталось три миллиона. Мне бы, например, и трех хватило. Многие тогда предвидели, что будет кризис, и быстро сворачивали дело, заработав как следует. Механизм вложения капитала просто удивителен. Бальзак так мастерски это описывает. Я теперь тоже капиталист. У меня есть закладная на дом в Сиклиффе на Северном побережье, так что я теперь тоже могу выгнать какую-нибудь вдову на мороз в сочельник. Чтобы стать успешным бизнесменом, особой остроты ума не требуется – оглянитесь вокруг.
В XIX веке, за исключением Ибсена, драмы не было. Зато какая опера! Вагнер, Верди, Доницетти. Я недавно купил пластинку “Дон Паскуале”. Эта опера так хороша, жаль, что ее так редко дают. Может, Доницетти и писал низкопробные опусы, но мне они неизвестны. “Лючия ди Ламмермур” и “Дон Паскуале” просто великолепны!
Воображаю себе Шекспира – как он сидит весь вечер в углу, тихо-тихо, выпивает, а как наберется, становится жутко смешным.
Февраль, 1947
Оден. Язык начал разлагаться во времена Лидгейта. Уже Чосер предостерегал против неправильного произношения его строк. Почему бы коммунистам не последовать примеру Вергилия? Он бесподобен в своих рассуждениях об исторической миссии избранной расы. Эней – не просто частное лицо. Русские готовы пожертвовать идеологией во имя славянской расы – это очень тревожно. Я вам рассказывал об этих немецких друзьях. Русские запретили Вагнера, а ведь им следовало бы горячо его любить: расовая ненависть к другим немцам. Достоевский со своим панславизмом – неподражаемый, порочный гений. Вот почему он так мне нравится: он изумительно порочен.
Беда Америки в том, что здесь разобщенность между художником и политиком слишком велика по сравнению с Англией или Францией. Я не предлагаю давать поэтам официальные должности, как в случае с Мак-Лишем. Но их следует приглашать на обед. Мы бы проникли в Белый дом благодаря Маргарет и ее увлечению оперой. Правда, с Трумэном было бы непросто – он донельзя буржуазен. Кто-то сказал о нем, что он “чуть провинциальнее Оклахомы”. Джефферсон, думается мне, был большим занудой. Невольно сравниваешь его с Г.Дж.Уэллсом, каким он стал теперь, однако разница во вкусах – добрый знак перемен, происшедших на протяжении столетия. К Линкольну, конечно же, поначалу невозможно относиться без предубеждения, но чем ближе знакомишься с его высказываниями, тем больше убеждаешься, что он действительно великий человек. Мне нравится его ответ незнакомцу, сказавшему: “Позвольте пожать руку человеку, спасшему Соединенные Штаты”. – “Сэр, возможно, вы более чем наполовину правы”. Мне нравится Тафт, потому что он был таким толстым, – знаете, он вынужден был пользоваться специальной ванной больших размеров. А с Джексона, по сути дела, и начался процесс антиинтеллектуализма. Мне не кажется, что Линкольна можно заподозрить в мошенничестве. Да, Гамильтон обладал блестящим умом.
Задаешься вопросом: а не для того ли паралич разбил Рузвельта, чтобы он стал президентом? Нет, вы мне не показались болезненным – невротики редко болезненны. Продолжительным болезням более подвержены тупицы. Чтобы стать хорошим пациентом, необходимо нечто большее, чем леность и эгоизм, нужна выносливость. Пруст был силен как лошадь. Болезнь была нужна ему для того, чтобы заставлять себя писать.
Да, “CŒli, Lesbia nostra, Lesbia illa”4 – одно из моих любимых стихотворений. Ницше – автор удачного афоризма: из болезни можно извлечь выгоду, если только вы достаточно здоровы. В интернате я перенес все мыслимые детские болезни. Во взрослом возрасте они представляют бЧльшую опасность. Детские болезни дают вам шанс отдохнуть от взросления. Современные дети слишком отсталые. Интересно, какая болезнь станет теперь особенно заразной – как простуда после войны. В последние полвека корь приобретает черты все более серьезного заболевания. Я доживу до восьмидесяти четырех лет. Разумеется, я не могу сказать, где именно я умру. Если бы это проскользнуло в печать, то наделало бы много шума, но, знаете ли, в отрочестве мы с матерью играли фортепьянные дуэты из “Тристана”. Моя матушка делалась больной всякий раз, когда я приходил домой; это должно дать вам некоторое представление о наших отношениях. Однако еще в ранней юности я решил для себя, что не стану жертвой подобных вещей.
Недавно я читал захватывающую древнеуэльскую эпическую поэму, в которой описываются события, происходившие примерно в 600 году. В валлийском тексте, отпечатанном на одной стороне листа, встречаются интересные формы, хотя я и не читаю по-валлийски. Знаете, древняя поэзия всегда загадочна. Основываясь на ее строках, можно выстроить убедительную защиту гекзаметрической поэзии. Людей все еще интересуют кроссворды и загадки. Я не люблю кроссворды, потому что поэзия гораздо более значима. Если бы можно было представить “высоколобую” поэзию как изощренный тип загадки с недвусмысленным ответом, она могла бы увлечь многих. Да, критики-снобы выглядели бы несколько растерянными.
Я не сумел продраться через “Тезея” Жида. Слишком скучно. В нем нет soliditО5. Вообще говоря, я франкофоб. Ларошфуко просто повторяет избитые истины. Для меня он пустое место. Французские авторы, которых я люблю, атипичны: Паскаль, Бодлер и, конечно, Рембо. Бодлер так хорошо говорит о преклонении французов перед Вольтером. Монтень мне вовсе не нравится. Он был более несчастлив, чем хотел казаться. Из современного поколения я ценю только Валери и Кокто. Кокто необыкновенно умен. Валери обладает недюжинным интеллектом. Он, если угодно, чудовище, но он потрясающе умен. Мне-то интересны именно потрясающе умные – Паскаль и Валери. Они действительно выходят за рамки традиционного галльского сознания.
Март, 1947
Оден. Я думаю, что экзистенциалисты занимались полным надувательством. В XIX веке такие группки были важны, но то, что мы наблюдаем сейчас, – бледная имитация. В Англии у них мало поклонников, а те, что есть, по крайней мере не шумят по этому поводу. Так, по-моему, куда более справедливо. Во Франции достойные люди либо состарились, либо уже вымерли. Мне плевать на Элюара. Камю на голову выше Сартра. Вообще у английских реакционеров куда меньше стойкости, чем у французских. Когда приходят перемены, ладно, они еще повоюют, но потом все равно свыкнутся. А во Франции перемены означают полный конец. Они просто не могут вообразить себе иного будущего. И у них нет настоящих юмористов. Нет во Франции своего Сидни Смита или хотя бы Бернарда Шоу. Да, я не перевариваю Анатоля Франса. Рабле тоже не слишком интересен. У них нет своего Ницше, который часто жутко забавен – единственный забавный писатель на всю Германию. Монтень – это мрачно. И Жид. Мне совсем не нравится Монтень. Дело в том, что вы смотрите на Францию примерно так, как я смотрю на Ирландию – как на страну с буколическим очарованием.
Последнее время меня все больше интересуют евреи. Вот книга о еврейских мистиках, хасидах, которую я когда-то читал. Тут есть персонаж, который был таким еврейским святым Франциском. В XVIII веке. Вот его напутствие: “Будь здоровым и сильным, как гой”. Все эти мистики жили в Польше. Интересно, что бы было, если бы я перешел в иудаизм?
Ансен. Многие в наше время презирают политику.
Оден. Но без нее ведь никуда. Политики нужны нам. Газеты могут быть никуда не годными, но и в газете можно отыскать порядочных авторов. Есть, есть порядочные люди, чей голос время от времени слышен. Миссис Рузвельт, например. Каждый ее поступок абсолютно адекватен – чего о нем самом нельзя было сказать. И вообще, достойный человек на его месте не выдержал бы.
И все-таки Рузвельт куда порядочнее Гитлера. Или Сталина, например. Он мог бы забыть о вещах, которым его учили в школе, – но он не сделал этого. С эстетической точки зрения Гитлер, конечно, куда любопытнее, но здесь одной эстетикой не обойдешься. Весь этот легкий флер романтизма. Вы читали “Майн Кампф”? Это самая честная книга, написанная политиком. Он сделал все, что обещал. Думаете, немцам надо было запретить ее? Гитлер был воплощением зла. Вы читали материалы Нюрнбергского процесса? Там есть стенограмма разговора Гитлера с командным составом 23 августа 44-го, под конец войны, – характеры просто из Достоевского. Англичане тоже постепенно сдаются под напором Romanitas, но в Англии по этому поводу по крайней мере кричат. Южная Африка – это худшая страна в мире. Я просто не перевариваю Сматса. Если он отвечает за свои слова, ему давно пора в отставку.
Да, я читаю лекции о мотивах поиска в литературе – в Колумбийском университете. Начинаю с аргонавтов, потом идет Одиссей (в поисках ответственности), потом “Энеида”. Завтра читаю о Граале. Потом – Дон Кихот и так далее. Студенты в основном круглые болваны.
По правде говоря, католики не сумели развить эстетику христианства. Им даже метафизика Аристотеля не по зубам, не говоря об эстетике язычества. Но произведение искусства они все-таки не склонны считать нехристианским объектом. Даже Фома Аквинский опирается на Аристотелеву эстетику. Иногда спрашиваешь себя: а был ли он христианином? В нем привлекают его прозрения последних дней жизни, когда он сказал о своем труде: “Все это пустяки”. Помните, что Кьеркегор сказал о Гегеле? “Если бы только Гегель, написав свои книги, сказал: “Все это розыгрыш”, он был бы величайшим человеком”.
Вы знаете, мне все чаще кажется, что даже Данте не совсем христианский писатель. Он в самом деле величайший поэт. Забавно, как трудно приходится человеку, если он воспринимает вещи слишком серьезно. До того, как я стал верующим человеком, мне было легче принимать Дантову теологию и подавлять неверие. Теперь же я сомневаюсь, был ли он вообще христианином. Он не осознавал, что Бог страдает. В Дантовом аду грешников наказывает внешняя сила, а не их собственная греховность, как следует из христианской догмы. С другой стороны, я не вижу, как нехристь может разобраться в “Дон Кихоте”. Если ты считаешь двоякую природу Христа нонсенсом, тогда пара Дон Кихот–Санчо Панса для тебя пустое место. Начинаешь вообще сомневаться, нужна ли религиозная поэзия. Когда пишешь любовную лирику, понимаешь ее безответственность. А когда сочиняешь религиозные стихи, ты в этом не уверен, поэтому начинаешь придавать им слишком много значения. Когда слушаешь мессу, совершенно не важно, испытываешь ли ты при этом эмоциональное потрясение. Религиозное чувство, как любое другое чувство, не связано с религиозной ответственностью. Нет, я не думаю, что писать религиозные стихи нет смысла. Просто когда пишешь религиозное стихотворение, напряжение столь велико, что ты не перестаешь удивляться самому себе… Однако вам пора. Где мои часы? Должно быть, я забыл их в школе.
17 марта 1947
Оден. У Лоуренса хороши стихи о животных из книги “Птицы, звери и цветы”, короткие рассказы и путевые заметки. “Любовник леди Чаттерлей” – это все-таки порнография. Кстати, есть только один надежный способ проверки на порнографию. Нужно заставить двенадцать здоровых мужчин прочитать книгу, а потом задать им только один вопрос: “У вас была эрекция?” Если большинство ответит “Да”, значит, книга порнографична, хотел того автор или нет. Вот и все. Вы разве не согласны?
Ансен. Но ведь в основе романа Лоуренса диалектика.
Оден. Все равно, порнография остается порнографией. Половой акт нужно описывать с комической точки зрения, смотреть на него глазами ребенка. В противном случае это все равно что описывать духовные откровения. Половой акт – то же самое, только на противоположном конце шкалы. В обоих случаях описания неуместны. Да, половой акт – это противоположная крайность. В половом акте умаляется Дух, в то время как в духовном откровении… Вот почему я не могу читать поэзию святого Хуана де ла Круса. Как-то неловко. Вдруг ловишь себя на мысли, что все это напоминает описание полового акта. Псевдо-Ареопагит просто перечисляет то, что мешает прозрению. В конце концов хочется спросить: “А оно вообще бывает?” Если не знаешь, лучше помалкивать. Лучше всех об откровении говорит Фома Аквинский. После одного из видений он сказал о труде своей жизни: “Все это пустое”. После такого признания можно верить, что на человека действительно снизошло откровение.
Паскаль ограничился несколькими фразами. Он не хотел печатать “Мемориал” – в отличие от “Мыслей”. “Мемориал” был для него чем-то вроде епитимьи. Потом он написал замечательно злобные “Письма к провинциалу”. Видно, что писал с удовольствием!
С Данте все иначе. Он никогда не притворялся, будто ему было откровение свыше. Он был просто поэтом, который поставил перед собой задачу описать Небо.
19 марта, 1947
За чаем в компании…
Оден. Я думаю, что поэзия есть форма легкомыслия. Я пишу стихи, потому что мне нравится, – вот и все. На свете вообще есть только две серьезные вещи – это любовь к Богу и любовь к ближнему. Вы можете сказать: “Из меня плохой математик (или художник), потому что у меня нет к этому способностей”. Это и будет легкомыслием – то, что от вас не требуется в обязательном порядке. С другой стороны, нельзя сказать, что у вас нет способностей любить ближнего. Это требуется от каждого. Не то чтобы одному это давалось легче, а другому труднее. Человеку только кажется, что это сложно, потому что он занят собой и не замечает других. Конечно, человечество в целом не слишком симпатично. Если бы было наоборот, тогда бы проблем не существовало. Да, иногда видишь, что некоторые люди просто расположены ко злу.
Ансен. А у кого из поэтов, по-вашему, содержание превосходит форму?
Оден. (Не раздумывая.) У Браунинга. Его надо читать большими порциями. “Апология епископа Блуграма” великолепна, но ее великолепие в психологии. Его короткие вещи никуда не годятся. Но огромное значение его творчества в целом не подлежит сомнению. Мне, пожалуй, пора. (На улице, мне.) Пройдемся, выпьем где-нибудь. Это было ужасно. Особенно вопрос про экзистенциалистов…
Ансен. Как часто вас о них спрашивают?
Оден. Все время. Но не в этом дело. Им всем наплевать, что я думаю об экзистенциалистах. Я понимаю, когда такой вопрос задают восемнадцатилетние – они действительно хотят знать. Но этот человек уже вышел из того возраста. Ему просто хочется услышать, как он сам говорит. Вот что меня бесит. (У бара “Гуди”.) Как вам это заведение? Обычно я хожу в кафе “Мак-Дугал”. Сто лет не был в баре.
Оден идет к столику, покрытому скатертью в красную клетку, кладет на стул свой портфель, садится рядом, оставляя мне стул напротив. Он заказывает old-fashioneds6, я – бургундское.
Есть две вещи, которые я терпеть не могу. Это когда женщина пьет крепкие напитки и когда она в баре без сопровождения [79]. Женщины должны пить портвейн с лимонной долькой. После верховой прогулки, конечно, можно выпить чего-нибудь покрепче, но вообще лучше не злоупотреблять.
17 мая 1947
Оден. Не думаю, что лучшее стихотворение Рембо – это “Пьяный корабль”. Да, это стихотворение оказало влияние на многих, но у Рембо есть стихи куда более интересные и достойные подражания. Насколько я помню, “Сидящих” я читал в оригинале. Нет, не думаю, что нужно рассматривать это стихотворение как сатиру. Даже Верлену далеко до такого стихотворения. И потом, вы только посмотрите, кого он включил в антологию “Проклятые поэты”! А ведь Малларме был старше Верлена…
20 октября 1947
Оден. Я уже говорил вам, что мы со Стравинским работаем над оперой? Нет? А мне казалось, что я рассказывал. Бузи и Хоукс позвонили мне и предложили сотрудничество. Большая честь для меня. Премьера состоится в “Метрополитен”. Сейчас он пишет мессу. Последнее, что он написал для вокала, была “Симфония псалмов” и “Царь Эдип” – еще в 30-х. Бузи и Хоукс платят ему двадцать пять тысяч долларов в год. Надеюсь, они оплатят мне перелет на Западное побережье для переговоров. Это будет в январе. Оперу нужно закончить к апрелю. Она по мотивам рисунков Хогарта “Похождения повесы”. На самом деле Стравинский уже давно обдумывал этот сюжет.
Надеюсь, у него есть идеи насчет сюжета, поскольку я не смогу начать работу до тех пор, пока у меня не будет сюжетной линии. Предполагается, что в опере будет семь действующих лиц – три мужчины, три женщины и главный герой. Я думаю увязать их с семью смертными грехами. Герой будет олицетворять Гордыню, молодая девушка – Вожделение. Богатая старуха – это Алчность, мнимый друг – Гнев, слуга – Зависть и так далее. Вместо сцены в игорном доме я хочу вставить петушиный бой, вот только не знаю, как его представить на сцене. Можно сделать так, чтобы толпа, стоящая вокруг, скрывала петухов от зрителя, а оркестр имитировал крики, которые они издают во время боя. Или можно использовать куклы. Не знаю пока. А вот финальную сцену – в сумасшедшем доме, где главного героя коронуют в Люцифера, – я представляю себе в виде церемонии. Его должны помазать на царство из ночного горшка, хотя я не уверен, что меня правильно поймут. Лучшего елея, чем моча, для этого дела не найти. Все будет выдержано в стилистике XVIII века.
Да, там будут речитативы. Размер – героические куплеты. Для хора, где слова не столь важны, я смогу поиграть с более причудливыми размерами. В финальной сцене снова появится девушка. Но я еще не придумал, что она будет делать. Во всяком случае, дуэт они петь не будут. Я хочу, чтобы герой оставался один. Но что же мне делать с сюжетом? Говорят, со Стравинским легко работать. Это будет замечательный опыт. Мне уже не сидится на месте. Не думаю, что со мной у него будут разногласия. Он должен просто сказать мне, в каких сценах ему необходима для музыкальной фразы длинная строка, а я укажу на сцены, которым, на мой взгляд, не хватает драматизма. Да, тут надо быть аккуратным, чтобы слова легли на музыку. Нет, не думаю, что либретто надо опубликовать отдельно, хотя, если что-то из всего этого получится, я не буду против.
В XVIII веке англиканская церковь отличалась достойным удивления эрастианством. Почти все епископы были либо деистами, либо унитариями. Королю Генриху наплевать было на доктрину реформирования. Он не возражал против сохранения католичества в доктрине. О да, многие англиканцы все еще верят в чистилище. Некоторые обходят этот вопрос стороной, а иные прямо говорят, что не принимают статью против католической доктрины чистилища. Но хотя в постулатах англиканской церкви нет ничего против заупокойных молебнов, никто не станет утверждать, будто молебны могут повести к облегчению кары. Сегодня даже Римско-католическая церковь говорит, что Бог может внимать молитвам, если Ему это угодно.
Английская католическая литургия в древнем, Сарумском, толковании намного сильнее тяготеет к “высокой церкви”, чем ее континентальные эквиваленты. Да, я уверен, что церковь сохранила право наследовать имущество умерших. Не думаю, что статут Мортмена все еще имеет силу. Американский требник очень похож на английский, американцы только опустили фразу “своим телом Тебе поклоняюсь” из венчальной службы.
Да, я задумывался об объединении церквей. Какое место встречи удовлетворило бы все церкви? Разумеется, Иерусалим. Это святая земля для каждого. Проблема “Filioque”7 не имела бы большого значения. В конце концов, греческая православная церковь возражала в основном потому, что статью приняли, не посоветовавшись с ними. По этому поводу противоречий не много. Конечно, им бы позволили исключить эту статью, если они против. Во всех западных церквах есть доктрина – даже в лютеранской. Основой взаимодействия стал бы Никейский символ веры. Знаете, у англиканской церкви уже есть контакты с греческой православной и шведской церквами. Можно было бы достичь взаимоприемлемых условий о недопустимости прозелитизма, хотя это сложный вопрос. Разумеется, с унитариями дела иметь нельзя.
В англиканстве, особенно у среднего духовенства, ширится движение за взаимодействие в другом направлении – с пресвитерианской церковью. Сколь бы ни был мне неприятен этот старый осел епископ Маннинг, он был прав, утверждая, что в некоторых вопросах уступать нельзя. Они почти во всем идут на поводу у пресвитериан. Церкви сейчас разобщают скорее дурные манеры, чем различия в доктрине. Интересно, в плену ли папа у кардиналов. Например, если б он восстал против “генеральной линии” – скажем, осудил бы Франко, – стали бы люди с ключиками от казны вмешиваться: “Теперь ты зашел слишком далеко. Уберика-ка свои рога!”
В Англии я искренне верил в отделение церкви от государства, но теперь, при виде плодов этого в Америке, моя убежденность поколебалась. Когда конвокация англиканской церкви пересматривала канонический молитвенник в последний раз, парламент отклонил его как слишком папистский. Не понимаю, почему в палате общин нонконформисты должны голосовать по законопроектам о церкви. Казалось бы логичным, чтобы они воздерживались от голосования. Они и так не посещают заседания. Нет, они не надеются на то, что им удастся протащить пресвитерианство. Но в церкви они стоят ниже среднего духовенства и полны решимости дать отпор папизму. Неужели французы субсидируют все религии?
21 ноября 1947
Оден. Я только что вернулся из Калифорнии. Стравинский был необычайно мил. Мы с ним играли на пианино в четыре руки. Некоторые его фуговые пассажи из нового балета “Орфей” слишком трудны для одного исполнителя. Разговаривать пришлось на языке абракадабры – мы сбивались с английского на немецкий, потом на французский: “C’est the end, nicht wahr?”8 Он рассказал мне, что самое забавное определение секса нашел в словаре “Ларусс”. Хотя некоторые его антисемитские замечания я переваривал с трудом. Нет, ничего такого страшного, просто он все время говорил: “Почему они называют себя русскими?” Что-то вроде этого. Среди образованных американцев антисемитов вообще гораздо больше, чем среди европейцев с аналогичным социальным положением. Конечно, в Америке с евреями сталкиваешься чаще, чем в Англии, например. До поступления в колледж я вообще, кажется, евреев в глаза не видел.
Нет, Дьяволом будет не Зависть. Это будет: “le diable de frivolitО”9. Вообще-то Стравинский просто хотел, чтобы мы помогли ему с языком. Нам пришлось объяснять, почему “thou art”10 – это правильно. Он знал “art” только как существительное.
10 декабря 1947
Оден. В то время как я находился под действием анестетика, мне был сон – он снится мне уже во второй раз. Сон о Честере и о спасении души. Теперь я знаю, что не буду проклят. Грань спасения такая тонкая – в этот раз еще более тонкая, чем в прошлый, – но она есть. Мне открылось, что Господь обманывает. Если ты стоишь на краю, Он подталкивает тебя в бездну. Нет, то было не предостережение, а истинное откровение.
17 декабря 1947
Оден. Нет, не думаю, что “Норма” слишком истерична. “Норма” – это такое воплощение классицизма, когда ситуация доминирует над характером. Просто на людей не слишком эмоциональных впечатление истеричности может произвести музыкальная интенсивность “Нормы”. Не понимаю, почему людям нравится “Богема”. Чем больше я слушаю Пуччини, тем меньше он мне нравится. Вся проблема “Богемы” в том, что здесь нет ни одной сильной эмоции. А музыка должна передавать эмоции. Сюжету “Богемы” больше подходит другая, более интеллектуальная среда – литература, например. Когда люди открывают рот и начинают петь, они автоматически перестают быть людьми богемы – они испытывают подлинные чувства. А все эти расхождения в сюжете? Четвертое действие само по себе ничего, но ведь перед этим Мими и Родольфо расстаются совершенно безболезненно – как это и бывает с людьми богемы! Спрашивается: с чего вдруг теперь весь этот сыр-бор? Зачем Мими возвращаться? И какое до нее дело Родольфо? Если Мими ушла с богатым ради Родольфо, у них должны были быть серьезные отношения. Нет, “Богему” нельзя любить ни под каким предлогом.
Единственный оперный персонаж, с которым я мог бы себя соотнести, – это король Марк из “Тристана и Изольды”. Я не одобряю взглядов Ганса Сакса на искусство. Интересно, почему любители музыки готовы слушать одну и ту же вещь по многу раз, а профессионалу каждый раз подавай что-то новое? В то время как в литературе все наоборот – любители ищут новое, а профессионал перечитывает старое. Я пришел к заключению, что опера представляет собой умышленную демонстрацию эмоций. И это так странно, что герой всегда умудряется влюбиться в самого неподходящего из персонажей.
Глеб Шульпяков, предисловие, перевод, комментарии
Марк Дадян, перевод, комментарии
Под редакцией Марка Дадяна
- Архетипы, первоэлементы (нем.).
- 2 “Это не мужчина” (нем.).
- 3 “Qui tollis peccata mundi, miserere nobis” (лат.). – “Вземляющий грехи мира, помилуй нас”. Cтрока из мессы “Gloria in Excelsis Deo” (“Слава в вышних Творцу”).
- 4 “Целий, Лесбия наша, Лесбия эта / Эта Лесбия, что была Катуллу / И себя самого и всех милее…” (лат.). Первые строки LVIII стихотворения “Книги Катулла”, пер. Ф.Петровского.
- 5 Здесь: цельность (фр.).
- 6 Коктейль из виски с горьким пивом, сахаром и лимонной коркой (англ.).
- 7 “И от Сына” (лат.).
- 8 “Это все, не правда ли?” (контаминация французских, английских и немецких слов).
- 9 Дьявол легкомыслия (фр.).
- 10 “Ты есть” (староанглийская форма).