Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 5, 2002
На центральном венском рынке я насчитал девять суши-баров. Девять! Национальная гордость изгнана даже из этой цитадели крестьянского консерватизма. Сколько же в этом городе потайных садомазохистских клубов, где за темными шторами хлещут друг друга плетками измученные чувством коллективной вины внуки солдат вермахта? Изучать это чувство национального стыда на окраине погибшего Рейха удобней всего по работам Готтфрида Хельнвайна, самого известного австрийского художника первого послевоенного поколения, скандалиста и мизантропа.
“Если хочешь убежать от ужаса, погрузись в него”, – говорил Жан Жене. В 1969 году покончил с собой художник Рудольф Шварцкоглер, один из первых венских акционистов. Участники полуподпольного художественного движения убивали и расчленяли животных (Шварцкоглер использовал рыб, а его соратник Герман Нитш предпочитал другой христианский символ – овцу), проводили акции с бинтами, которыми завязывали глаза или обматывали тело модели… Шварцкоглер пеленал свои гениталии или покрывал пенис рыбьими ртами. Терапией мистерий акционисты грубо, но эффектно канализировали травматический опыт: когда представление заканчивалось, зрители ощущали душевный подъем, прилив сил и похоти.
В том же 1969 году, когда выбросился из окна Шварцкоглер, в венскую Академию изобразительных искусств поступил двадцатилетний Готтфрид Хельнвайн. В его биографической канве ранние творческие эксперименты с 1966 года, то есть с 17 лет, описаны так: “Первые акции для узкого круга зрителей: многократно режет лицо бритвами, инструментами для изготовления ксилографии и острыми краями лыж. Первые хепенинги с повязками”. На фотографии 1970 года художник с заклеенным пластырями лицом сидит за столом, на котором разложены хирургические инструменты. “Каждый из нас в детстве был изнасилован реальностью, – утверждал Алехандро Ходоровский, – мы существуем в цивилизации педофилов”. “Автопортрет в виде шестилетней девочки” – одна из первых работ гигантского цикла Хельнвайна “Недочеловек”: шесть фотографий ребенка, словно сделанные в клинике пластической хирургии или в операционной травматологии: марлевый компресс, прижатый пластырями к переносице (след лоботомии?), забинтованная челюсть, повязка на глазах с жуткой металлической растяжкой. “Я жил в мире глубокой депрессии и безграничной скуки, – говорит Хельнвайн о своем детстве. – Я никогда не видел смеющихся или поющих людей”. Рисунки и фотографии изуродованных или забинтованных девочек, подобно персоналиям в раздвоенном сознании шизофреника, чередуются с однообразными автопортретами Хельнвайна: лицо замотано бинтами, губы распялены согнутыми вилками, бандаж на голове и лицо под ним выкрашены синим или красным, за спиной – гигантский профиль Гитлера: фюрер отвернулся от жалкого унтерменша.
Акционист Герман Нитш предлагал участникам хепенингов в замке Принцендорф пройти очищение через убийство животных и контакт с кровью, освободить подавленную, репрессированную энергию. В акциях Хельнвайна, заматывавшего голову бинтами и ложившегося на тротуар или носившего по венским улицам “искалеченного” ребенка, место торжественных и жутких дионисийских мистерий с коллективным обливанием кровью из распотрошенной бычьей туши занял приватный ритуал недочеловека, травмированного не столько обществом, сколько собственной тягой к самоуничтожению. Хельнвайн отрицает автобиографический характер акций: “Эти снимки ничего не говорят лично обо мне. Я просто использую себя, потому что я всегда доступен, как модель. Я изображаю любого человека”.
Одна из самых известных его работ – “Родилась в сорочке”: девочка с повязкой, какие носят в Германии слепые, стоит у дверей продуктовой лавки. Антураж 50-х годов. В руках у девочки – плитка шоколада, по ногам стекает кровь. Мимо бежит утенок из комикса, на спине у него – рюкзачок, в лапе – конус мороженого. Этот рисунок – загадка, полная бесстыдных намеков. Изнасилование? Менструация? Мороженое как фаллический символ? Утенок лишил слепую невинности? Да и слепа ли она?
А как истолковать триптих, в левой части которого – портрет Муссолини, в центре – опрокинутая кружка, а в правой – странное существо инопланетного вида, по всей видимости, угрожающее ребенку? Хельнвайна остроумно сравнивали с мастером саспенса Альфредом Хичкоком, создававшим атмосферу тревоги, парализующего ожидания притаившегося где-то и готового нанести удар злодея. Еще точнее аналогия с фильмом Бергмана “Змеиное яйцо” – о приближении гитлеровского путча говорят и обглоданный скелет лошади на мостовой, и архивная папка на столе, и шум лифта, и хохот проститутки.
Персонажи Хельнвайна – мумифицированные нули, словно только что извлеченные из саркофагов неизвестной империи, и только по свастике на рукаве или черной фуражке с орлом можно догадаться, что империя эта называлась Третьим Рейхом. В садомазохистском мире жертва обязана заигрывать с палачом, надеясь проникнуть в его космос: в списке культурных героев, фотопортреты которых делал Хельнвайн, не случайны имена любимцев фюрера – скульптора Арно Брекера и режиссера Лени Рифеншталь.
Искусство Хельнвайна двусмысленно, как и само отягощенное комплексами вины самоощущение послевоенных Германии и Австрии – стран, в которых возможны немыслимые конфигурации: скинхеды-антифашисты, например. Германа Нитша, устраивавшего “религиозные мистерии” в раннехристианском духе, обвиняли в богохульстве и сатанизме, а либерала Хельнвайна подозревали едва ли не в пропаганде нацизма. И верно: “Богоявление” Хельнвайна – пародирующий скульптурную группу Микеланджело портрет окруженной эсэсовцами арийской девушки, держащей на руках младенца-Гитлера, – может быть воспринято публикой и как соцартовская пародия в духе Комара и Меламида, и как скрытая апологетика. Пару работ из вывешенного у стен кельнского собора цикла огромных фотопортретов трагических детей неизвестный (неонацист?) изрезал ножом, и теперь жуткие полотна демонстрируют свои раны в альбомах Хельнвайна.
Невозможно найти точку опоры в этом потоке переживаний смерти, девиантной сексуальности, страха и агрессии, пугающем и дурачащем зрителя. И Хельнвайн, и Нитш, и Шварцкоглер называют самораспятие лекарством от родовой травмы, коллективной памяти о греховном наследстве, доставшемся новой Германии от прежней – казненной преступницы. Это та же ролевая игра, в которую включается посетитель садомазохистского клуба, выбирающий по настроению роль палача или жертвы. Действует ли терапия? Ответ или сходные вопросы можно найти, например, в романе Кристиана Крахта “Faserland”, полном любви-ненависти ко всему немецкому, или в фильме Михзаэля Ханеке “Пианистка”, камерной повести о тех же драмах самоистязания. Сенсация последнего венецианского кинофестиваля – фильм Ульриха Зайдля “Собачьи дни” – тоже об этом: австрийский гимн в кульминационной сцене исполняет похожий на Рода Стюарта жуткий жирный урод, которому в задницу вставили свечу.
Хельнвайн предлагает обряды, снимающие чувство вины или перемещающие его в сферу наслаждения, – запретные символы фашизма, педофилии, садизма, обнажаясь и занимая место в респектабельной галерее, попутно очищаются от страха, растворяются в уюте обыденности. Табуированные образы (запретные в послевоенной Европе парадные портреты нацистских вождей) смешиваются с дозволенными, теряя потенциальную взрывоопасность.
Понять Хельнвайна проще всего, изучая работы его многочисленных учеников и эпигонов. Пару раз я был в студии Иржи Давида: модный пражский фотограф шокировал публику циклом портретов десятилетних мальчиков (своего сына и его одноклассников), связанных, в жутких колпаках, с залепленными скотчем ртами. Я ожидал увидеть садиста, а обнаружил кроткого отца семейства, увлеченного невинными играми со своими несмышлеными моделями. Хельнвайн, которого еще 20 лет назад называли врагом общества, сегодня вполне мейнстримный художник: даже в Русском музее прошла его выставка.
Негативному мифу – германскому противостоит у Хельнвайна миф позитивный – американский. Это воображаемая Америка его детства и юности – комиксов Уолта Диснея, Мерилин Монро, гламурного президента Кеннеди и юного Мика Джаггера, Америка флиртующих небожителей и счастливых утят. Забавно, что именно Хельнвайн, забыв о шрамах, скальпелях и бинтах, сделал популярный романтический портрет Джеймса Дина – “Бульвар разбитых надежд”, который продается в канцелярских отделах супермаркетов и даже на больших автозаправках.