Страна и ее мифы
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 3, 2001
Первый миф, о котором необходимо сказать, вынесен в тему обсуждения нашей секции. Известная мысль русского поэта Тютчева конца XIX века о том, что умом Россию не понять и что в Россию можно только верить, – это миф по крайней мере в том смысле, в каком эти слова сейчас везде цитируются. Кстати, вне России этот миф гораздо более живуч и гораздо более эффективен, чем внутри страны.
Я сделаю еще один шаг и скажу, что утверждение о том, что Россию якобы нельзя понять умом, ложно и бессмысленно. Подобно другим странам и обществам, Россия так же поддается хорошему и дурному описанию по существу и разумному осмыслению. За утверждением о непознаваемости России кроется подчас то глубочайшая русофобия, то наивное почитание России. Миф о неразгаданности России может стать препятствием для объективной, здравой и критичной полемики с этой страной. Цитату Тютчева можно использовать как дубину против тех, кто вовлекается в трудный процесс комплексного рассмотрения, пытается анализировать и понять Россию с помощью того же инструментария, который оправдал себя применительно к другим обществам.
Но в определенном смысле этот миф о неразгаданности России свидетельствует, несомненно, о чем-то важном и верном: в России многое выглядит иначе, не так, как мы ожидаем. Россия полна ошеломляющих и чуждых явлений. В России часы идут по-другому, иными словами, время имеет иную ценность. В России действует стратегия выживания, отсутствующая или уже отсутствующая в западных обществах. Слова Тютчева обретают смысл, если воспринимать их как приглашение к открытости, к тому, чтобы обнаружить границы собственных мерок и встретиться в России с культурой, утверждающей свою самобытность.
Что же такое миф? Под ним я подразумеваю не ложное сознание в духе Марксова понимания идеологии. Мифы – это и не паутина лжи для сокрытия реальности. Сам миф – это действительность, и он создает действительность. Миф – это эмоционально окрашенная духовная конструкция для познания мира, в котором мы живем. Одновременно эта конструкция создает ту реальность, которую она стремится понять. Таким образом, миф сопричастен как теории, так и практике, как пониманию, так и действию.
При этом миф ни в коем случае не является тем последним обстоятельством, которое не поддается разъяснениям и не дает ответов на вопросы. Миф можно критиковать, подвергать сомнению его связь с реальностью. Конечно, мифы так же подвержены изменениям, как все то, что создано человеком во времени и пространстве. С другой стороны, без мифов не существует никакое общество, потому что ни одно общество немыслимо без эмоций. Без мифов нет идентичности, равно как не может быть безграничной идентичности. В этом смысле свобода – это миф, так же как и идея объединения Европы.
Ниже очень кратко представлены два русских мифа: 1) миф о единстве и 2) миф о том, что “все можно делать”.
1) В русском менталитете глубоко укоренилось представление о том, что в народе, в обществе и государстве должен существовать консенсус, единство мнений и воли. Отсюда боязнь того, что разночтения, конфликты, дискуссии означают раскол общества и даже разрушение общества. Конфликты считаются чем-то, что можно и должно преодолевать, тогда все общество тесно сплачивается вокруг какой-то идеи, какой-то партии или вождя. Миф о консенсусе явно противоречит либеральной западной культуре дискуссии, которая исходит из того, что наличие различных интересов, убеждений и устремлений – нормальное явление и их нельзя преодолеть. В западном понимании речь в гораздо большей мере идет о том, чтобы разрабатывать инструменты сосуществования с конфликтами, а не их устранения.
Тяга и воля к единству имеют глубокие корни в русской истории. Русское общество исторически характеризовалось высокой степенью единения, а не различиями – единением светской и церковной властей, концентрацией власти в руках царей (а не соучастием сословий в управлении страной), правовым единством всей страны (а не автономным юридическим статусом городов и сословий). Консенсус и единство были предпосылками существования крестьянского мира, в рамках которого вплоть до 1920-х годов жили три четверти русских. Наконец, 70 лет коммунизма стали именно апофеозом идеи единения – единения народа с руководством страны или вождем. Марксизм-ленинизм обладал монополией на познание и монополией на наставление. Коммунистический Советский Союз считал себя историческим авангардом, за которым последуют все страны и народы мира.
Что касается современности, то я назову здесь два проявления мифа о единстве: “партию власти” под тем же названием (“Единство”) и новое представление о единстве русской истории.
Осенью 1999 года для поддержки кандидатуры Путина на пост президента возникло политическое движение “Единство” (“Медведь”). Даже по его названию ясно, что в нем должны быть соединены, сплетены все политические силы. Программные разночтения, равно как вообще постановка детально разработанных политических целей, не играли никакой роли, речь шла о том, чтобы обеспечивать и пропагандировать предначертанную президентом Ельциным передачу власти. Сегодня, спустя два года, “Единство” вобрало в себя прежде всего “Отечество – Всю Россию”, т.е. объединилось со своим тогдашним непримиримым противником. Ведь может существовать лишь одна “партия власти”. Наличие многочисленных “партий власти” – это само по себе противоречие, ведь власть единственна.
В настоящее время очень настойчиво продвигается миф о единстве русской истории, что явно контрастирует с официальным историческим самосознанием начала 90-х годов. Тогдашний ельцинский антикоммунизм считается сегодня преодоленным. Сейчас, напротив, куется историческое единство, в рамках которого все равноправно соседствует – царская автократия, коммунистическая диктатура и посткоммунистическая республика. Особенно преображается восприятие последних десятилетий, предшествовавших Первой мировой войне. Единство русской истории находит, например, отображение в новой государственной символике. С декабря прошлого года советский гимн стал национальным гимном новой России, но с новым текстом. Одновременно царский двуглавый орел является государственным гербом, а трехцветное бело-сине-красное знамя – государственным флагом. Петр I когда-то привез этот флаг из Голландии, но в современном самосознании он ассоциируется с демократическим стартом 1991 года. Наконец, красный советский флаг стал флагом Российской армии. Если отбросить советскую символику, сказал Путин в декабре 2000 года, то это будет означать, “что наши матери и отцы прожили бесполезную жизнь, что их жизнь прошла напрасно”. Итак, в путинской России отсутствует принципиальное, нормативное дистанцирование от коммунистического прошлого, подобное дистанцированию Германии от национал-социализма. Новая Россия подчеркивает преемственность, а не отличия. Путин сам подает пример новой культуры памяти: он в один и тот же день возложил венок Андрею Дмитриевичу Сахарову, фигуре, объединяющей диссидентов, и Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, создателю репрессивного аппарата, жертвой которого стал Сахаров.
2) Под мифом о том, что “все можно сделать”, я подразумеваю представление и вывод о том, что для власть предержащих возможно (почти) все, что перемены в России осуществляются исключительно сверху и что народ или общество – это, так сказать, тесто, из которого можно вылепить все, что угодно. Энергичные властители в значительной мере оставляли на стране свое клеймо, подобно тому, как самодержцы в Европе формировали свои страны. Причина заключается в том, что русское общество (народ) было менее структурировано и что структуры к тому же были не правовыми. Для воли властителя едва ли существовали юридические ограничения. Суть и содержание преобразований были различны и даже противоположны. Петр I европеизировал Россию, властители XIX века, напротив, изолировали Россию от надвигающейся с Запада волны революций, демократии и гражданских прав.
Ленин был убежден, что в аграрной стране кровью и слезами можно построить социализм, Сталин и Хрущев стремились “догнать и перегнать” капиталистические страны Запада.
Осенью 1999 года выбор пал на Владимира Путина. Позднее он отстранился от некоторых из тех людей, кто в этом соучаствовал. Борис Березовский, один из наиболее острых сегодняшних критиков путинской России, уверен, что может создать оппозиционное президенту движение и свергнуть его, если только вложит в это достаточное количество денег и иных ресурсов.
Сейчас авторитет Путина обеспечивает всеобъемлющая политтехнология, цель которой, с одной стороны, представлять президента как блестящего стратега для России, с другой – заставить замолчать оппозиционные голоса или ограничить их эффективность. Слабые зачатки гражданского общества должны быть поставлены под государственный контроль.
Политтехнология исходит из посылки о том, что общество – это, в основном, государственное дело. Исполнительная власть и ее различные институты создают политические партии, профсоюзы, союзы работодателей и прежде всего средства массовой информации, руководят ими и контролируют их. За этим стоит представление о том, что формирование структур общества происходит сверху вниз и что сам народ отнюдь не в состоянии осознать и организовать свое собственное волеизъявление. Значит, народ хочет и должен быть организован и ведом сверху.
Выполнили ли мифы то, что обещали? Объединил ли миф о единстве Россию? Обеспечил ли миф о том, что “все можно сделать”, власть имущим такое положение, при котором они всегда могли осуществлять свою волю? Ответ на эти вопросы, естественно, противоречив. Перед лицом беспримерных внутренних угроз Россия в прошедшие годы сохранила свое единство, и сейчас она вновь обрела стабильность, которая в большой мере покоится на том, что общество – это дело государственное, иными словами, народ и промежуточные структуры подчиняются воле сверху.
С другой стороны, можно утверждать, что русская история – это история расколов и ломки, а вовсе не единства и консенсуса. Все началось с церковного раскола второй половины XVII века. Начиная с Петра I, Россия распадалась на европеизированный верхний слой и на крестьянскую Россию, в большой степени архаичную. Большевики расчленили Россию на свою Россию и Россию всех остальных. Яркий пример предела того, что “все можно сделать”, – это недавний опыт Горбачева и его перестройки. Он хотел реформировать советский социализм, а вместо этого ослабела политическая система и распался Советский Союз. Словом, можно привести многочисленные примеры того, что идея “единства” и принцип, что “все можно сделать”, разбиваются вдребезги при столкновении с действительностью, потому что их невозможно осуществить. Замыслы (как это часто случается в человеческой деятельности) приносили плоды, резко противоречившие намерениям.
Но мифы не были бы мифами, если бы реалии могли легко их опрокинуть. Частые неудачи в принципе не повлекли за собой упадок идеи консенсуса в обществе и того, что волей сверху с общественными условиями “все можно сделать”. Учет этих мифов в будущем пойдет на пользу реалистичному анализу России, ведь мифы – это реальность.