Рассказ
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 17, 2003
Море и солнце
Море и солнце – простые вещи. Простые, как татуировка. У нас во дворе один парень выколол себе татуировку на руке – море и солнце. Обычный семиклассник, не шпана, он хотел быстрее стать взрослым. Стал: выколол татуировку – и вскоре сел.
Что к чему? А простые, казалось бы, вещи.
Калачов прилетел в Египет, залез на гору перед рассветом, сел лицом к морю и стал ждать солнце.
Ждет-пождет. Слева и справа у него пустыня; за спиной контуры Красных гор; за ними – Калачов знает – река Нил. Впереди Красное море; за ним – Калачов смотрел на карте – Аравия. Вон там – рукой подать – Синай, а вон там – другой рукой подать – Мекка… Две руки бродяги Калачова раскинуты, как весы, они словно взвешивают Синай и Мекку. Бродяга Калачов – между. Похоже, он в центре мира. Наконец-то.
Каждый из нас “центр мира” носит с собой. И каждый из нас ищет, куда бы его, этот личный “центр”, приткнуть, чтоб не болтался. То есть ищет место, где находится настоящий Центр Мира, истинное Начало Всего. И там он, ну то есть каждый, вобьет свой колышек и тотчас перестанет быть “каждым”, а станет Единственным и успокоится.
Покоя-то нет, а хочется. Все центры разбросаны. Оглядись, читатель: Центр Помпиду – в Париже, Центральный парк – в Нью-Йорке, Центральный колхозный рынок – в Перми… Еще миллион всевозможных центров и центриков по миру размазаны. Вот и нет покоя.
Центр должен быть один.
Оттого и маются люди, мотаются туда и сюда: кто в Эрмитаж, кто в Лавру, кто в Мекку, кто на Северный полюс, кто называет себя паломником, кто альпинистом, кто туристом – но каждый интуитивно ищет Центр Мира, Начало Всего.
Пустыня не остыла за ночь, она вообще ни разу не остывала со дня сотворения тверди земной, она пышет жаром в темноте. Калачов ощущает это впервые: будто букашкой сидит он на горячем боку какого-нибудь спящего льва, и сверху ему видно всю Африку… Уже видно, – это потому что темноты уже нет и в помине, восток светлеет быстро, как театральная сцена: минута – и свет уже везде, и ему действительно видно всю Африку… Пустыня проявляется фотоснимком, на нем – застывший шторм: песчаные горы подобны морским волнам. Красное море подобно красному небу. Солнце подобно… Чему можно уподобить солнце?
Солнце стартует из-за моря ракетой – прямо в зенит. Муэдзины в Хургаде громко славят аллаха. Бог дал нам еще один день. Я видел это, – засыпает, сидя над морем, Калачов.
Только посмотреть
Какие еще могут быть цели путешествия?
“Только посмотреть”, – пароль русского туриста в египетской сувенирной лавке.
Максим Перепелица
Египет, Хургада. Ночь в разгаре – прибрежная улица освещена витринами магазинов и рекламой. Улица галдит, бибикает, приплясывает, сидит, кайфуя, в креслицах или бродит вдоль самой себя, нанюхавшись “наса”. Витрины на улице большущие, а магазинчики за ними крохотные, вдоль витрин фланируют туристы, за туристами охотятся торговцы. Предлагают папирусы с копиями древних текстов и картинок, алебастровые и янтарные статуэтки, кальяны с фарфоровыми, меховыми, золотыми, костяными, всякими бисерными мундштуками, табаки сорока сортов, чай всякий – в банках, в ящичках, в куклах, россыпью, плитками, шарами, и прочее, и прочее.
Торговцы в Египте забавные. Вот один типаж – балабол, Максим Перепелица, блин, египетский. Выскакивает из какой-то щели и к Калачову:
– Дойч? Гутенах!
– Опять “дойч”, – ворчит Калачов. – Я что, похож на “дойча”?
– Руски?! – Египтянин западает от счастья, будто встретил родного брата, маму дорогую: – Руски! – ликует он. – Руски! Как диля? Карашо!
– Хорошо, – отмахивается Калачов. – Я ничего не покупаю.
Пытается идти мимо. Но настоящего египетского зазывалу обойти не так-то просто. Для него ответ “Я ничего не покупаю” – это не отказ от общения, это для него наоборот – вызов, сигнал к атаке.
– О! Не покупаю! – Глаза египтянина загораются охотничьим блеском. – Только посмотреть! Папирус – хочу?
– Не хочу, – смеется Калачов и тем самым влипает в беседу, как муха в варенье. Ему интересно, – хитрец это видит и гонит свой текст на уморительном почти русском языке:
– Руски, как тебя зовут?
– Коля, – врет Калачов.
– А я – Саша, – врет зазывала. – Я тоже руски. – Египтянин черной рукой крестит свой черный лоб.
От неожиданности Калачов начинает хохотать. “Саша”, ничуть не смутясь, – тоже. В восхищенье Калачов хлопает каналью по плечу, тот хлопает его, оба хохочут на всю улицу, как два клоуна на арене – Бим и Бом.
– Папирус – хочу? – сам себя пародирует “руски Саша”. – На фиг, на фиг?
– Хочу поколочу, – шутит Калачов.
Цирк. Отсмеявшись, Калачов закругляет представление, сует руку на прощанье:
– Ладно, Саша, всё, пока.
Внезапно египтянин понижает голос:.
– Старая улица – хочу?
Калачов задумывается, старые улицы и дворы – его слабое место.
– Старая египшен улица! – вцепляется зазывала. – Старая магазин-лавка “Максим Перепелица”!
Калачов фигеет: Максим Перепелица? В Египте?! Вот так шлейф!
Сорок лет назад у нас в Союзе была дико популярна кинокомедия про симпатичного раздолбая Максима Перепелицу. Молодость отцов, молодость страны, Хрущев – Абдель Насер, советская плотина на Ниле, дружьба-дружьба… дружьба-дружьба… Такое эхо.
– Лавка “Максим Перепелица”! – тем временем повторяет гений зазывания и тащит русского туриста, офигевшего от эха, в свою щель. – Старая улица, старая лавка “Максим Перепелица”, только посмотреть!
– Я не покупаю… – бормотанье. – Я не покупаю…
Как во сне. Душно, глухо. Пахнет пустыней, розовым маслом и прокисшей тарой из-под фруктов. Улица-щель отменно стара. Темная, закоулистая, тускло подсвеченная, она кажется выморочно-виртуальной, как подземелье компьютерной “бродилки”. Коварный египтянин влечет добычу закоулками и лопочет без остановки, чтобы та не сорвалась с крючка, но Калачов его не слушает – сканирует лабиринт, здесь все ему жутко интересно: подземная жизнь морлоков. В одном из тупичков у них телеателье устроено, точнее – чинильня телевизоров: паяльник там, кувалда. В нише под лампочкой – чайная: полдюжины туземцев в поношенных бурнусах, выставив стулья на тротуар, смотрят телек, пьют чай, кальянят, а вон тот просто так сидит, созерцая камни и внимая гулу древних царств… Вина не подают: ислам не велит. В проемах видно, как в тускло освещенных двориках хлопочут женщины, их головы в платках, руки скрыты до кончиков пальцев, не говоря уже о ногах.
Поймав любопытный взгляд гостя, Саша реагирует мгновенно:
– Девка-мани – хочу? – Подмигивает. – Туки-туки?
– Только посмотреть! – отвечает Калачов со всей строгостью.
Как по волшебству, перед ним возникает молодая египтянка с обнаженными руками, смеется, играет глазами, хрустит чипсами на жемчужных зубах, чего-то от него хочет. Денег.
– А хочешь, кроха, я подарю тебе свое сердце? Оно дороже! – веселится Калачов. Он не уверен, что дороже, и оттого повторяет это еще и еще раз, все громче и громче. Теперь он сам себе кажется египетским зазывалой. Они с Сашей стоят рядом, как два близнеца, даром, что разноцветные – черный и белый, один с никому не нужными сокровищами, другой со своим неликвидным сердцем, – и оба хохочут над собой в унисон.
Но надо что-то решать, девушка ждет.
– Ноу, – переводит дух Калачов. – Руссо туристо облико морале. Экскьюз ми, хани, туки-туки – потом.
Получив отказ, с тихим звоном тает в воздухе “хани-мани”, и Калачову немедленно делается ее жаль. Черная принцесса в тисках нужды, никто ее не любит. Я буду тебя любить! Там, в холодной пустыне Урала! Здесь, с тобой, останется мое сердце!
Сердце в груди Калачова вздрагивает, как пес, снова проигранный в карты, мечется по клетке, скулит.
– Фу! – приказывает ему хозяин и хлопает Сашу по плечу: – Пошли лавку смотреть, кунак.
Какой дурак открыл лавку в таких дебрях, где не водятся туристы?
Скоро Калачов увидел его.
Дурак, хозяин дурацкой лавки – это уже другой типаж: тютя в очках. Тот балабол, а этот – тютя. Читатель-мечтатель. Сидел в тишине, читал какого-нибудь своего Чехова египетского, мечтал о небе в алмазах, – и тут они вваливаются, два брата-акробата, с хохотом и прибаутками. Тютя вскочил, смотрит обалдело, рот разинул – маленький такой египтянчик, молоденький, в замызганном халате, губы толстые, очки, что говорить – не знает.
Зазывала Саша сам все показывает: папирусы с фараонами, алебастровых истуканов с гиперфаллосами наизготовку, вычурные фиалы для благовонных масел.
Калачов наклоняется к одному фиалу рассмотреть. Только посмотреть. Но – всё! Саша немедленно дарит склянку.
– Бэри падарак! На! Бэри!
Совсем как я свое сердце, кручинится про себя Калачов. Вслух, однако, спрашивает нагло:
– Пустой?
– Вай! – кричит Саша, как рыбак, подсекший наконец крупную рыбу. – Руски хочет парфюм!
– Вай! – вскрикивает Тютя, он выходит из ступора и устремляется к благовониям. Шарит проворно в ящиках, выдергивает пробки больших бутылей, мажет “крупной рыбе” плавники – один плавник жасминовым, другой розовым маслом. Втирает, ждет, открыв рот, пока “рыба” нанюхается и ослабнет. А в это время балабол заговаривает добычу:
– Самый лючий египшен парфюм! Самый лючий – настоячий! Там, – он машет рукой в сторону конкурентов, – не настоячий, э фикшен, дас фальш. Тут настоячий! Тебе, Коля, скидка.
Скидка! В этом месте лоху Коле по сценарию полагается спросить: “Сколько?” – и тогда виртуоз коммэрции сообщит сумму. Хорошо так сообщит. Он пока не решил какую – это смотря по интонации вопроса и выражению лица контрагента, конечно, – но точно известно, что сумма должна перекрыть и подаренный флакон, и комиссионный процент зазывалы, и аренду…
Но Калачов – может, и лох, но не Коля, он сам сценарист, он, вопреки египетскому сценарию требует… духи! Которых нет и быть не может в Египте: согласно шариату, здесь всё безалкогольное. Нету духов. “Рыбаки” теряются, “рыба” спокойненько выплевывает наживку, Калачов ставит пустой флакон на место и поворачивается к дверям.
– Руски!!! – раздается вопль. Это Саша, молодец, нашелся: – Элкохол дома добавь, руски! Одна капля мой парфюм, три капли твой элкохол – духи есть. Хочу мыть, хочу пить, хочу девка-мани любить! Хочу?
Девка-мани… – слышится новое эхо. – Хани-мани… Смуглая чужестранка, бледный рыцарь… Эхо расслабляет.
– Ладно, сколько? – печально сдается рыцарь.
– Руски, – звучат фанфары в голосе египтянина, победителя печали. – Папирус бери, алебаста бери, много бери – мало плати. Дискаунт называется. Вот пирамида базальт – хочу?
– Нет.
– Дискаунт! Скидка! Коралла – хочу?
– Нет.
– Майка – хочу?
– Нет.
– С верблюдом!
– Нет! – Калачов с досадой щелкает в лоб попавший под руку тамбурин. Тот неожиданно отзывается чистым долгим звуком: танннн… Рыцарь щелкает его снова: танннн… Саша замолкает, слушает. Говорит тихо, показывая черным пальцем на голосистый инструмент:
– Египшен драм. Умею?
– Что там уметь.
Калачов настукивает на тамбурине нечто из “Дип Пёрпл”.
Подходит Тютя, он на ходу упаковывает для русского фиал с жасминовым маслом – обматывает склянку ватой, бумагой, скотчем поверх всего, вата лезет в дыры, Тютя кряхтит, упихивает вату подбородком, носом приклеивается к скотчу – дергает башкой и стукается затылком об косяк: бэмс. Калачов от смеха сбивается с ритма. Тамбурин перелетает к Саше и в его руках взрывается дико, нет – люто и счастливо, как подсознание у невротика. В лавке рассыпаются ритуальные дроби масаев, возгудают кимвалы ассирийцев, рокочут барабаны судьбы – тамбурин сатанеет в мельканье перстов; воет шаман.
Не устоять. Калачов притоптывает, делает “фонарики”, пускается в пляс – сиртаки, кандомбе и что-то от вуду. Конечно, египтяне немедленно накручивают ему на голову чалму, а на плечи кидают бусы из глиняных скарабеев.
– Карашо! – вопит Калачов.
Я Дед Пихто из Ламанчи, я Рыцарь Соленые Уши! Меня ублажают простодушные торговцы в надежде сорвать куш побольше, а я не против, поелику Моя Дама со мной. О обретенная! Я пляшу! Пляшу в твою честь, кружу с копьем босой, высматриваю льва. Потому что – чалма, бусы на мне! Африка, чалма, бусы – все настоящее, а я так люблю настоящее! Настоящий египтянин распечатывает на настоящем тамбурине гениальную тему настоящей африканской любви; буря тамбуринства, этой музыке пять тысяч лет. Мой египтянин в эту минуту не врет, он в ударе, он видит меня – я вижу его: мы оба настоящие в эту минуту, мы в полете, ветер треплет полы наших одежд. Мне ясно, откуда берется джаз: здесь его родина, в Африке. Мне ясно, откуда берется дзен: отсюда же. Я нашел Начало Всего, начало меня! Я на родине, мне хорошо. Я здесь свой, оттого никому ничего не должен, и платить за подарки не собираюсь.
Стоп. Египтянин, почуяв лажу, обрывает бурю и объявляет, как на аукционе, как в суде:
– Розовая масла – тридцать фунтов! – Удар по коже тамбурина – тум. – Бутилька – тридцать фунтов! – Удар – тум.
– Скоко? Скоко? – кричит Калачов в изумлении.
А предатель уже поет гнусаво на арабский манер, подтумкивая и подблямкивая себе на тамбурине, но это уже другая музыка, похоронный минор:
– Тридцать фунтов – масла – тум… Тридцать фунтов – бутилька – тум-балакитам… Сто фунтов – блям – чалма… Сто скарабеев – блям-балакитум – сто фунтов!
– Сто фунтов – бакшиш мани, – внезапно вставляет Тютя и густо краснеет.
– Ноу бакшиш, – обрубает Калачов и на тот же арабский манер запевает дурацким козлетоном:
– Три фунта – ма-асло, три фунта – та-ара. – Он сбивает цену в десять раз и не краснеет. – Десять фунтов – блям – чалма!
– Мафия! – ахает Саша. – Лана! Коля! Только тебе: сто фунтов – за всё! Севоня на халява!
И под тамбурин в дикий скач:
– Севоня на халя-ава! Севоня на халя-ава! Севоня на халя-ава!
– Севоня на халя-ава! Севоня на халя-ава! – с удовольствием подхватывают Калачов и Тютя. Слово “халява” всем нравится.
Гром, вой и топот в тараканьей щели на окраине Хургады. Калачов врубает форсаж – голос его делается по-фельдфебельски зычен, у партнеров от его кинжальной экспрессии выкатываются глаза, меркнет разум, на полках двоятся в дрожи флаконы. В лавку сбегаются соседи – чумазые курчавые дети прыгают мячиками, ни дать, ни взять – цыганята; взрослые в рубахах до пят, типа ночных, с постелей повскакали, просовываются в двери опасливо. На черные лица падают блики восторга – веселуха!
– Севоня на халя-ава!
– Севоня на халя-ава!
– Севоня на халя-ава!
…Калачов, благоухая жасмином и имбирем, выходит наружу, египтянин Саша ведет его, хмельного от счастья, под локоток. “Севоня на халя-ава! Севоня на халя-ава!..” Калачов нагружен покупками, над ним реет образ Прекрасной Черной Дамы, в сердце торчит новая игла, – он заплатил за все это чертову уймищу денег, даже не помнит сколько, но денег ему не жаль.
– Ты – Максим Перепелица, – говорит он Саше растроганно, и тот радостно кивает. – Ты русский. Ты, как я, – раздолбай.
– Раздолбай, – запоминает Саша.
– Ты шутник – джоук-мен, йес? Ты мой брат.
Они обнимаются.
– Брат Саша, – просит Калачов, – скажи правду – как тебя зовут на самом деле?
Египтянин опускает честные карие очи долу и признается:
– Макар.
– Макар? Нагульнов???!!! – Калачов шизеет. – Макар! Я дам тебе доллар, – только не зови меня в лавку “Поднятая целина”! Я ничего не покупаю, Макар!!!
Как купаются египтянки
Одетыми.
Беда
Калачов заболел. Опаленный свирепым египетским солнцем, раздраженный перечно-жгучим морем позабытый фибр неприкаянной Калачовой души в ту же ночь распух неимоверно и задавил все прочие фибры, как кукушонок Бианки хозяйских птенцов. Калачов стал один сплошной фибр.
Девка-мани свела с ума беднягу.
Cедина в бороду, миссия насмарку
Пляж; день; жарко. Калачов убито лежит в шезлонге под навесом из пальмовых листьев.
Голова – гиря, руки-ноги – желе. Душа – моллюск. В ней ничтожная песчинка за рекордное время выросла в увесистый перл.
Даже имени не спросил. Видел одну минуту в темноте. Хватило. Зацепило и поволокло. Разбойное воображение Калачова порвало узы, помимо воли снова и снова крутит эпизод его встречи с египтянкой: пластику жеста, мелодию смеха, крошку чипса на губах – о, эта крошка! Песчинка, порождающая жемчуг. Жемчужное ожерелье – в улыбке винно-красных губ. Арабский разрез черных глаз, обольстительных и совершенных, – живописный канон, но не застывший – живой, летящий навстречу, – не оторваться. И все обман, обман…
Сравни с пожаром эту красоту.
Мало, мало. Воображению мало схваченных вчера черт. Оно трясет, колотит Калачова, оно разбирает штакетник его цветников и подкидывает по реечке в костер, снимает двери, ставни с дома, охапками носит заговорные книги, швыряет их в огонь, летят искры. Мало! Калачов горит синим пламенем, колдун на костре.
Где это он? Ах, да – на пляже. На пустом берегу пустынного моря в центре блина необитаемой Земли. Даже имени не спросил, дурень. Полный ноль.
На небе ни облачка. В поле зрения Калачова попадает пара напротив. Молодой египтянин привел жену купаться, сам разделся до плавок, а она осталась, как была – в длинном платье с длинными рукавами, голова замотана платком – хиджабом. Муж лег на топчан, загорает, жена сидит рядом, греется.
Один местный грамотно объяснил Калачову. Для чего жены египтян так тепло одеты? Для того, чтобы от дома далеко не отходили; на улице ведь так жарко, а дома прохладно… Их мужья даже на работу не отпускают, сами работают везде: в отелях, в банках, в посудомойнях.
Если пойти искать Ту Самую, ну, хани-мани, прикидывает Калачов, то в той самой щели спокойно могут зарезать.
Молодой египтянин – гладкий, упитанный, волосатый. Его жена – развевающаяся на ветру неизвестность. Она сидит рядом с мужем и гладит ему руку. Перебирает мужнины пальцы, играет с ними самозабвенно. Встречается взглядом с Калачовым – в глазах ни тени смущения, они лучатся тихим счастьем.
“Солнышко, солнышко жгучее, колючки, колючки колючие”, – поют ангелы в далекой России.
Хоть бы муха пролетела, все сдохли в этом Египте, и я сдохну.
Колышек
Следующей ночью Дед Кихот, ну тойсть, Дон Пихто отправился искать Ту Самую Прекраснотемнокожую Даму. Зачем? Да затем, чтобы исторгнуть из моллюска своей души инородный перл, чтобы остудить свой фибр. Чтобы купить Её, грубо так, мстительно купить. Жениться! А что?
И заблудился, конечно, нелепый дон.
Он долго вертелся возле какой-то похожей щели, спрашивал про Сашу, про “девку-мани”. Торговцы смотрели на него с испугом: покупатель ищет зазывалу – так не бывает. Лобстер желаете? Фиш? Красный чай, мистер?
Он полез в щель самостоятельно. Мог ли он не полезть туда?
Скоро он забыл о цели. Здесь все изменилось, как в Зоне Исполнения Желаний. Старые камни передвинулись, переместились, знакомый ход привел пут(а)ника в незнакомое место. Чайхана теперь стала в нише слева, а не справа. Подсветка была рыжей, стала неоново-голубой. Телеателье занавесилось железной шторой и прочно заржавело. Исчезли люди. Эта “бродилка” была уже ни на что не похожа. Потемки, пусто. Он запнулся о чьи-то босые ноги, пригляделся: туловище забросано тряпьем – спящий, хотелось бы думать, – он на цыпочках прокрался мимо. Какие-то ступени, двери поперек дороги, – жилище? Вторгся и не заметил. Люди дышат в темноте. Где-то совсем рядом – спят. Чужая жизнь с запахом жареной рыбы.
Затаился. Ему не было страшно, он только не хотел ничего нарушать. Будто играл в детской песочнице – осторожно просовывал руку в нору, выкопанную в песке, медленно так, чтобы не засыпаться, вел ее дальше, глубже, там сокровищница, там – боги на стенах шеренгой и звезды на потолке рядами, там тайна… Песочная усыпальница, детство человечества.
Топот крыс, мельканье упырей в проемах, звезды вместо потолка… Улица? Уличный блокпост с автоматчиком. Белая полицейская форма навстречу движется самостоятельно, черную голову в темноте не видать. Форма не замечает лазутчика. Лазутчик прячется, скользит бесшумно. Плутает долго, вечно. Он в царстве теней навсегда. Он сам тень, персонаж росписи гробницы, он врастает в стену и каменеет. Потому что хочет жить.
Это Египет, здесь живут в камне.
А в России живут в книгах.
Калачова разбудили муэдзины: встало Солнце, алла бисмилла иль-рахман.
Он вернулся в отель, что-то вынул из чемодана, бережно опустил в карман. Поймал на улице “минибас”, за два фунта доехал до автостанции. Оттуда за четырнадцать фунтов на чудовищном древнеегипетском автобусе, с лязгом и скрежетом, с песнями больного на голову водилы, с горем пополам за шесть часов по пустыне дотащился до Луксора. Там руины древних Фив. Там Нил.
Совсем не желтый в это время года. Чистая вода. Прохладное чудо в пекле африканского полдня. Пальмы по берегам. Крокодилов не видно – спрятались.
Калачов бережно вынимает из кармана толстый сигарный пенал, откупоривает и медленно, медленно, аккуратно, самыми кончиками ногтей, вытягивает из пенала привезенный из дома длинный, бородавчатый –
кактус.
Указательным пальцем протыкает почву.
Сажает молодцевато эрегированный кактус в горячую вульву нильской поймы.
Удовлетворенный, растворяется в пейзаже.
Аминь.