Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 16, 2003
Данской Григорий Геннадьевич родился в 1970 в Перми. Публиковался в журналах «Урал», «Уральская новь» и др. Автор книги стихотворений «Зимний футбол». Живет в Перми.
Взгляд (1997) Снег пахнет яблоком, как встарь. Мандельштам Карих два яблока - окаменевшая пара в руке твоей. То ли К2О, то ли снег, то ли, будто Тверскую, окатыши соли каменной кожей живую, но ломкую плоть покрывают. Камень не сердце, но надвое тоже разломлен бывает. Камень не тает. Но взгляд, опоясанный каменным поясом, тает, тает. И, дважды ослепший Эдип, ты врастаешь в проулок. Густая тяжесть твои облепила ступни - и окутана голень то ли солёною взбитой волною, усталостью то ли. Сторож - калека, слепец - с колотушкою в каждом мосле, полуистлевших ларцов старожил в обновлённой Москве - руку за пазуху прячет и греет незрячие кости, так что зрачки шевелятся в глухой, деревянной горсти (в каждой костяшке их водится от одного до шести). Взгляд оживает на время - и входит в мир каменным гостем. Письмо А. Н. (1997) Так ртуть распрямила улитку аорты, но деться куда ей в такой тесноте. Так нахлынуло детство и горло лебяжье сдавило чахоточной песне. Я вписан в историю был пресловутой болезни. И пил я тогда пожелтевший, в испаринах порох, а он не горел в засорённых, сереющих порах. И влажным удушьем душимый в сходящемся шуме в районе не слуха, но сердца - что делал я? В сумме я вычислил: вычел я больше, чем было дано мне. Себя подогнав под трёхзначный жилплощади номер, я выжил, как мог, из него человечество - вычел и речь распрямил, то есть вычел её из кавычек. Оставить свой номер трёхмерным и выйти наружу, на режущий снег,- что ещё оставалось? Я вышел и шёл вслед за снегом всё дальше и дальше и выше... Вернулся к себе, но себя уже не обнаружил. Какая из лучших вестей, извлечённых из круга вращений, возьмёт под крыло, изведёт из недуга... Пишу в неизвестность, поскольку не ведаю, кто ты. ...Собранье пустот в пустоту отпускает пустоты. Ирень (1997) На собственном дне приютившись, скрутившись, свернувшись в калачик, она была мягче и тише, чем сдутый резиновый мячик. Она была тише, нежнее, чем самая тихая нежность, по-детски небрежно кольцом берегов упираясь в безбрежность. Ту песенку, что от себя и от мира мы тщетно хороним, над твёрдым, седым полушарием ей напевают хароны. Забыть бы её, только каждую вечность мне кажется, будто дрожит над водою земля и плывет под землёй незабудка. Коммивояжер (2000) Я жил в поездах месяцами, и вот, устав, жду указаний сверху, но им до лампочки. И когда за мной на вокзал присылают состав, проводницы в плацкартных вагонах готовят мне тапочки. Я пью с проводницами чай. Я вру им про города, в которых я был и не был во время рейсов. Они говорят: "Хороший ты парень". "Да, - я им отвечаю. - Я крепко стою на рельсах". А потом, уже ночью, в, казалось бы, темном окне (будто заполночь взял машинист и маршрут поменял) проплывает большая земля, неизвестная мне. Но рельсы держат меня. Если Ты, водрузил меня, Боже, на эти стальные пути - Ты скажи, и я замолчу, обид не тая. Только право молчать Ты себе оставляешь... Прости, проводницы интересуются, с кем это я. * * * (2000) На самом главном пустыре страны, где, как сказал поэт, земля поката, я тенью неизвестного солдата брожу вдоль нескончаемой стены. Душа, на свете выше нет цены, чем жизнь. А смерть - лишь вариант оплаты. Душа, не помню, в чем мы виноваты, но верю, что мы будем прощены. Взгляни, душа, нам уготован ад: Манежная в огне, Охотный ряд, сад Александровский... Куда дать драпу? На Курский? На Казанский? На Тверской стоит Поэт, сняв бронзовую шляпу, оплакивая волю и покой. * * * (1999) Если хотя бы одной ногой встанешь на землю, какую примешь муку порой, поднимешь какой кипеш. Вот и висишь ты, ангел мой, между землёй и небом, даже знать не зная, когда домой, я же, весь свой век подгоняем плетьми чёрта, которым взят на поруки, - ноги в Москве, голова в Перми, руки в Чёрном и Белом тонут морях, словно лодки с дырявым днищем - так я пытаюсь встать на костях в тыщи вёрст длиной и в пику судьбе, всем морям, городам, континентам сделать хотя бы шаг к тебе, к Свету. В гостиничном номере (2000)
В гостиничном номере, было дело, я жил — не тужил, в карманах звенело, и думалось мне: обрету свободу себе и богу в угоду. Стану эдаким воином, птицей эдакой, миру смогу открыться, освободиться,
душа очнётся, и жизнь начнётся.
Город весьма был далек от столицы; меня устраивала роль единицы без имени, качества, вкуса и цвета; стояло лето… Молодняком полны были парк культуры и пляж. Обилие женской натуры мучило глаз. Душа томилась, и время длилось. Я, как умел, вливался в массы бронзовой биомассы, асом я пролетал по танцплощадкам — шатким был мой успех… Всегда сторонним я был наблюдателем. Посторонним. Душа из тела, как из тулупа, смотрела тупо на эквилибр безымянной плоти. Жизнь катилась на автопилоте. И я, как Сизиф, собирал свои силы
в ком — но меня сносило…
…Всё дальше и дальше от мэйнстрима жизни, событий, мира мимо несет щепу корабельного днища.
Она не ищет соединенья с разбитым судном, не целое
— стало быть, неподсудна, не часть — и стало быть,
безымянна… «Странно,- шипит, как «боржом»,
морская пена.- Что это? Мусор иной Вселенной?
Разве не всё, что есть на свете,- солнце, волна
и ветер?»…
Каждую ночь, возвращаясь в номер, я говорил себе: «Ты не помер от тоски, от суеты не избавлен — ты не раздавлен во время народных гуляний толпою, жертвой не пал теракта, тобою не подавилась кишка трамвая. Не переставая, гнать рекламу в открытом эфире, мир не помнит, что ты есть в мире — мир питаться привык мертвечиной. И это причиной тому, что жизнь, будучи в сделке с миром,
всегда в чужой тарелке…»
…Поистине, быть человеку битым легче,
чем быть забытым.
Память. Зеркало. Амальгама.
Вряд ли таким меня помнит мама. Но всякое зеркало с изъяном. Пьяным быть от жизни — полюбить искаженье зеркала. То есть принять отраженье жизни за жизнь саму, в оригинале… Мы этот фокус видали. Нож перочинный. Прочь, амальгама. Это, скорее, поступок не Хама, а братьев — Сима и Иафета. Лето прощается звездопадом, крушеньем светил — так со мною моё отраженье прощается. Всё. Остатки «нала»
завещаются персоналу, ибо то отражение, что исчезло, не может платить за диван и кресло, санузел, испорченное «зерцало», белье, одеяло…
Кто я, если не отраженье тех, кто видит меня? Движенье по комнате световых пятен, впадин на потолке, морщин обоев, будто застывших октав прибоя, в желтых разводах уснувших навеки, шелест ветки в клюве птицы, ищущей Ноя и находящей щепки каноэ, ковчега, фрегата, иного ли судна? Трудно сказать теперь… Но над щепою, над опредмеченной кем-то тщетою, символом канувшей в небыль эпохи — вздохи одушевлённой любовью Вселенной, тайный сговор Солнца с Селеной… Это, плача и торжествуя, душа говорит: «Существую!»
Боги чёрных паровозов (1999) Мы боги чёрных паровозов. Мы водим в вечность поезда. И в топках наших под наркозом горит вечерняя звезда. Звезда пленительного счастья! Проводники твои суть мы. Наш паровоз вороньей масти летит на крылышках судьбы. Мы знаем путь в степях моздокских и сроки всех календарей, стихи всех девочек тамбовских и всех ростовских блатарей. Веди, веди нас, ради бога,- где остановка, там тупик - веди, железная дорога, по бездорожью, напрямик. Без торфа, спирта, целлюлозы, гори-гори, моя страна, покуда в топках паровоза гремит байкальская струна, кипят алтайские массивы, звезда вечерняя плывет и хор бессмертных и красивых печальной женщине поет: "Твой друг уехал на кочевье без документов проездных... Прости нам путь звезды вечерней, прощай до утренней звезды!" Миша "Пачу" (2000) Смеёмся, чуть не плачем. Мы мелочь, детвора. Убогий Миша "Пачу" стоит среди двора. - Эй, Миша! Пачу, Миша..,- шпана ему кричит. Но Миша только дышит и жалобно мычит. - Эй, Миша, сделай пачу! Не бойся, Миш, не трусь! ...И вот я снова плачу и хохотом давлюсь. - Ещё, ещё разочек! Ну, Миша, ещё раз... И нет смеяться мочи, но хохот душит нас. И боже мой - потеха, как в цирке, наяву - мы давимся от смеха, мы валимся в траву, и мы почти не дышим, лежим, открывши рот... Ох, Миша, Миша, Миша, какой же ты урод! ...А в тополином дыме дома вокруг стоят. И мы встаем седыми, в пуху до самых пят, как будто в хлопьях снега. И вот то там, то тут - с балконов или с неба - нас матери зовут. И я иду, послушен... Но ты ответь мне, Миш! Ты был зачем-то нужен - ну, что же ты молчишь? Я помню твою "пачу". И в сердце берегу. Но плакать, знаешь, плачу. Смеяться - не могу.