в переводах Андрея Щетникова
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 14, 2002
Из книги “Луна напротив” (1925)
Почти что Страшный суд
Моё привольное безделье живёт и высвобождается разнообразием ночи.Ночь – это долгий и одинокий праздник.
В тайниках моего сердца я оправдываю и восхваляю себя:
Я был свидетелем мира; я признал редкость мира.
Я воспел вечное: ясную округлость луны и рдеющие от любви щёки.
Я запечатлел в стихах окруживший меня город и разрывы предместий.
Я выразил изумление там, где другие говорили о привычном.
Вторя наигрышу флейт, я воспламенил свой голос закатами.
В песнях я восторгался моими предками по крови и предшественниками
по мечтам.
Я был и есмь.
Прочными словами я связал моё чувство, которое мог бы расточить на ласки.
Воспоминание о давней подлости вернулось в моё сердце.
Словно мёртвая лошадь, вынесенная приливом на берег, оно вернулось в моё сердце.
И всё же рядом со мной находятся улицы и луна.
Вода продолжает радовать мои уста и стихи не отрекаются от своей музыки.
Меня охватывает ужас красоты; кто посмеет осудить меня, если меня простила эта огромная луна моего одиночества?
Вся моя жизнь
Ещё один раз, памятливые губы, такой же единственный, как и вы.Я испытал близость счастья и интимность страдания.
Я переплыл море.
Я посетил многие страны; я повстречал одну женщину и двух или трёх мужчин.
Я любил девушку, гордую и чистую, по-испански спокойную.
Я видел бесконечные предместья, в которых воплотилось неутолимое
бессмертие закатов.
Я испробовал на вкус многочисленные слова.
Я убеждён, что этим всё и исчерпывается, что я не сделаю и не увижу
ничего нового.
Я верю, что по бедности и богатству моих дней и ночей я равен Богу
и всякому человеку.
Из книги “Другой, тот же самый” (1964)
Элегия
Вот она, судьба Борхеса:проплыть по самым разным морям этого мира
и по единственному и одинокому морю с разными именами,
быть частью Эдинбурга, Цюриха, обеих Кордов,
Колумбии и Техаса,
вернуться, после сменявших друг друга поколений,
на древние земли твоего рода,
в Андалусию, в Португалию, в те графства,
где саксы воевали с датчанами и где смешалась их кровь,
бродить по багряному и тихому лабиринту Лондона,
состариться в бесчисленных зеркалах,
тщетно ждать, когда на тебя посмотрят мраморные статуи,
изучить литографии, атласы, энциклопедии,
увидеть то, что видят другие люди:
смерть, грубые краски рассвета, равнину
и нежные звёзды,
и не увидеть ничего или почти ничего,
кроме лица одной девушки из Буэнос-Айреса,
лица, которому безразлично, будут ли его помнить.
Вот она, судьба Борхеса:
пожалуй, она не удивительнее твоей.
Испания
По другую сторону символов,По другую сторону пышности и праха годовщин,
По другую сторону грамматических ошибок,
содержащихся в истории идальго,
который хотел быть Дон Кихотом и в конце концов стал им,
располагаются не дружба и радость,
но гербарий архаизмов и поговорок;
молчаливая Испания, ты пребываешь в нашей душе.
Испания бизонов,
которых убивали железом и винтовочными залпами
на равнинах запада, в штате Монтана,
Испания, где Одиссей спустился в царство Аида,
Испания иберов, кельтов, карфагенян и римлян,
Испания упрямых вестготов,
выходцев из Скандинавии,
прочитавших по складам и позабывших писания Ульфилы,
пастыря народов,
Испания ислама, кабалы
и Тёмной Ночи Души,
Испания инквизиторов,
которым выпала судьба быть палачами,
хотя они могли оказаться и жертвами,
Испания великих приключений,
разведчица морей, сокрушительница кровавых империй,
продолжающаяся здесь, в Буэнос-Айресе,
этим июльским вечером 1964 года,
Испания другой гитары,
дерзкой, непокорной, нашей,
Испания внутренних двориков,
Испания святых камней, соборов и реликвариев,
Испания доверия и щедрой дружбы,
Испания безрассудной отваги,
мы можем исповедовать другую любовь,
мы можем позабыть тебя,
как забываем собственное прошлое,
и всё же ты неотделима от нас,
ты – в наших сокровенных привычках и в нашей крови,
в моих предках, звавшихся Асеведо и Хуарес,
Испания,
прародительница рек, клинков и многочисленных поколений,
нескончаемая и неизбежная.
Другая поэма о дарах
Я хочу возблагодарить божественныйЛабиринт причин и следствий
За разнообразие творений,
Составляющих эту единственную Вселенную,
За разум, который не оставит своих мечтаний
О плане лабиринта,
За лицо Елены и настойчивость Одиссея,
За любовь, позволяющую нам смотреть на других так,
Как мы смотрим на божество,
За твёрдость алмаза и податливость воды,
За алгебру, этот дворец совершенных кристаллов,
За мистические строки Ангела Силезия,
За Шопенгауэра,
Почти расшифровавшего Вселенную,
За блеск огня, на который ни одно человеческое существо
Не способно смотреть без древнего изумления,
За красное дерево, кедр и сандал,
За хлеб и соль,
За мистерию розы,
Расточающей цвет, которого я не вижу,
За закаты и дни 1955 года,
За упорных пастухов,
Стерегущих на равнине стада и зарю,
За утро в Монтевидео,
За искусство дружбы,
За последний день Сократа,
За слова, долетавшие в сумерках
От одного креста к другому кресту,
За некое сновидение ислама, заключавшее в себе
Тысячу и одну ночь,
За ещё один сон о преисподней,
За столб очищающего огня
И величественные сферы,
За Сведенборга,
Сообщавшегося с ангелами на улицах Лондона,
За тайные и незапамятные реки,
Которые сливаются во мне воедино,
За язык, на котором я много лет назад говорил в Нортумбрии,
За меч и арфу саксов,
За море, являющееся сверкающей пустыней,
А также шифром к неизвестным нам вещам
И эпитафией викингам,
За музыку английской речи,
За музыку немецкой речи,
За золото, сияющее в стихах,
За эпическую зиму,
За название книги, которой я не читал:
Gesta Dei per Francos,
За Верлена, невинного, как птицы,
За призму кристалла и тяжесть бронзы,
За полосы тигра,
За небоскрёбы Сан Франциско и Манхеттена,
За утро в Техасе,
За некоего севильца, издавшего Назидательные письма
И скрывшего от нас своё имя,
За Сенеку и Лукана, уроженцев Кордовы,
Ещё до возникновения испанского языка
Создавших всю испанскую литературу,
За геометричность и щедрость шахмат,
За черепаху Зенона и карту Ройса,
За запах медикаментов во врачебных кабинетах,
За язык, способный симулировать мудрость,
За забвение, отменяющее или изменяющее прошлое,
За привычку,
Воспроизводящую и удостоверяющую нас, словно зеркало,
За утро, внушающее нам иллюзию начала,
За ночь, её темноту и её астрономию,
За радость от того, что существуют другие,
За родину, которую мы узнаём в жасминах
Или в старой шпаге,
За Уитмена и Франциска Ассизского, уже создавших эту поэму,
За деяние, благодаря которому она неисчерпаема
И переполнена всевозможными творениями,
И никогда не завершится последним стихом,
И будет меняться вслед за людьми,
За Франсезу Аслам, простившую своим детям
Их неприметную смерть,
За минуты, предшествующие сну,
За сон и смерть,
Эту пару тёмных сокровищ,
За сокровенные дары, которых я не называю,
За музыку, загадочную форму времени.
Из книги “Похвала тени” (1969)
Кембридж
Новая Англия, утро.Похоронный звон по Крэйги.
Я думаю (и уже думал об этом прежде),
что имя Craigie – шотландское,
и что слово crag кельтского происхождения.
Я думаю (и уже думал об этом прежде),
что этой зимой повторяются давние зимы,
когда было возвещено,
что путь предначертан заранее
и мы уже преданы Любви либо Огню.
Девять утра, и эти багряные стены
могли бы оказаться воплощением счастья,
но я уезжаю в другие города,
где меня ждут поблекшие краски,
где женщины в предвечерние часы
поливают цветы во внутренних двориках.
Я поднимаю глаза и окунаюсь в вездесущую синеву.
Где-то вдали растут деревья Лонгфелло
и спит непрерывная река.
Улицы безлюдны, хотя сегодня не воскресенье.
Это не понедельник,
день иллюзорных начинаний.
Это не вторник,
день красной планеты.
Это не среда,
день некоего бога лабиринтов,
которого на Севере называли Одином.
Это не четверг,
день, преклонивший свою голову
в преддверии воскресенья.
Это не пятница,
день божества, сплетающего
тела любовников в диких лесах.
Это не суббота.
Этот день пребывает не в череде других дней,
но в призрачных царствах памяти.
Словно во сне,
когда за высокими воротами ничего нет,
даже пустоты.
Словно во сне,
когда за обращённым к нам лицом ничего нет.
Аверс без реверса,
монета с одной стороной, – таковы вещи.
Но эта нищета всё-таки лучше,
чем выпавшее на нашу долю безумное время.
Мы – это наша память,
иллюзорный музей изменчивых форм,
это груда разбитых зеркал.
Июнь 1968
Золотым вечером,или в тихом покое, символом которого
можно считать золотой вечер,
человек расставляет книги
на ожидающих его полках
и ощущает пергамин, кожу, ткань
и удовольствие, которое дают
постоянство привычки
и наведение порядка.
Стивенсон и Эндрю Лэнг, два шотландца,
чудесным образом возобновят
неспешную беседу,
прерванную морями и смертью,
и Рейесу точно не будет неприятной
близость Вергилия.
(Наводить порядок в библиотеках –
значит, скромно и молчаливо заниматься
литературной критикой.)
Этот человек – слепой,
и он знает, что ему уже не подобрать ключа
к прекрасным томам, которые он берёт в руки,
и что они не помогут ему написать книгу,
которая оправдает его перед другими,
и всё же в этой вечер
(наверное, он и вправду золотой)
он улыбнётся своей необычной судьбе
и почувствует эту особую радость
старых любимых вещей.
Похвала тени
Старость (вот имя, которым её называют другие)может оказаться временем нашего счастья.
Животное мертво или почти мертво.
Остаются человек и его душа.
Я живу среди смутных светящихся форм,
которые всё ещё не стали темнотой.
Буэнос-Айрес,
сквозь разрывы которого в пригородах
раньше была видна непрерывная сельва,
стал кварталами Реколета и Ретиро,
грязными улочками площади Онсе
и ветхими старыми домами,
которые мы до сих пор называем Югом.
Моя жизнь всегда была заполнена вещами;
Демокрит из Абдеры ослепил себя, чтобы размышлять;
время стало моим Демокритом.
Эти сумерки неторопливы и беспечальны;
они стекают по пологому склону
и похожи на вечность.
Мои друзья лишены лиц,
женщины уже много лет остаются теми же самыми,
угловые кафе скорее всего стали совсем другими,
на книжных страницах нет букв.
Всё это должно было устрашить меня,
однако стало сладостью и возвращением.
Из бесчисленных текстов, скопившихся на земле,
я прочту лишь немногие,
которые я буду и дальше читать в своей памяти,
перечитывать и переделывать.
С юга, с запада, с востока, с севера
сходятся дороги, которые привели меня
в моё тайное средоточие.
Этими дорогами были отзвуки и шаги,
женщины и мужчины, агонии и возрождения,
дни и ночи,
промежутки бодрствования и сна,
любое ничтожнейшее мгновение этого вечера
и всех вечеров в мире,
надёжный меч норманнов и луна Персии,
деяния мёртвых,
разделённая любовь, слова,
Эмерсон, и снег, и столько всего другого.
Теперь я могу забыть их. Вот мой центр,
моя алгебра и мой ключ,
моё зеркало.
Скоро я узнаю, кто я такой.
Из книги “Золото тигров” (1972)
День грядущий
Хвала милосердию Того,Кто позволил мне дожить до семидесяти лет
И запечатал мои глаза,
Кто спасает меня от почтенной старости,
От зеркальной галереи
Повторяющихся дней,
От протоколов, рамок и кафедр,
От заполнения нескончаемых формуляров
К пыльным архивам
И к книгам, подменившим собою память,
Хвала тому, кто даровал мне изгнание
(возможно, главную форму аргентинской судьбы),
Риск и юношеские приключения,
Достоинство опасности,
Согласно суждению Сэмюеля Джонсона.
Я, испытавший стыд от того,
Что не был Франсиско Борхесом, погибшим в 1874,
Или моим отцом, который прививал своим ученикам
Любовь к психологии и не верил в неё,
Я забуду слова, даровавшие мне какую-нибудь славу,
Стану гражданином Остина, Эдинбурга, Испании
И отыщу зарю моего Востока.
Ты сохранишься в памяти извечной,
О Родина, не в жизни быстротечной.
Из книги “Сокровенная роза” (1975)
Опись
Поднимемся по приставной лестнице. Пролёт закончился.Что мы можем найти наверху,
Кроме беспорядочных нагромождений?
Вот запах сырости.
Вечер, уместившийся на нескольких досках.
Потолочные балки над головой, последний ярус.
Никто не осмелился ступить сюда.
Вот поломанная раскладушка.
Вот ненужные инструменты.
Вот кресло с мёртвыми колёсиками.
Вот подставка для лампы.
Вот парагвайский гамак с кистями, распущенный.
Вот различные приспособления и бумаги.
Вот гравюра, на которой изображён штаб Апарисио Саравии.
Вот старый паровой утюг.
Вот остановившиеся часы, с красным маятником.
Вот рама с облезшей позолотой, без холста.
Вот кусок картона и разрозненные предметы.
Вот жаровня на двух ножках.
Вот кожаный чемодан.
Вот отсыревший экземпляр Книги мучеников Фокса с вычурным готическим шрифтом.
Вот фотография, которая теперь может считаться чьей угодно.
Вот истрёпанная шкура, когда-то бывшая шкурой тигра.
Вот ключ, потерявший свою дверь.
Что мы можем найти наверху,
Кроме беспорядочных нагромождений?
Памятник забвению и забытым вещам, только что возведённый,
Совсем не такой прочный, как бронза, и смешавшийся с ними.