Стихи последних лет
ДМИТРИЙ БАННИКОВ
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 3, 2000
ДМИТРИЙ БАННИКОВ Екатеринбург Я уезжал под воробьиный гомон — Овацию сентябрьского лоска, И с точки зренья города Свердловска Я с каждой шпалой становился гномом. А мне Свердловск уже казался Свером, А Екатеринбург сливался в Еку. Я вспоминал углы его и сферы, Проспект, мостом заброшенный за реку, А золото блестело над домами, На людях, на земле. Вне всяких правил, Не правило практичными умами. А я, практичный, что же я оставил? В вагоне, притулившись у окошка, Встряхнувшись то луною, то болидом, Я размышлял, что в этот день немножко Я стал иным — слегка космополитом. Но что мне вспомнить? Номер, грань стакана, Кровать со скрипом, ночь с большой луной, Да ужин, недоумерщвленный мной, Добитый сотней рыжих тараканов? А что еще? Обед в дурном кафе, Кривой автобус, пыль и спертый воздух, Баул тяжелый, легкое шафе, Под вечер те же, что и дома, звезды? Так я уснул, сомнения пропали. Раздался скрежет и гудок завыл — Состав почти на миллионной шпале Приехал в Пермь. Я вскоре все забыл. Теперь я напрягаю память, в деже Вю — город тонет в желтом серебре И золоте — все видено, но где же, В каком году, в котором сентябре? * * * По причине иной, чем зачатки природной скаредности, Ты был больше других подготовлен к войне против бедности — Против тех и других, В соболях и нагих, Воевавших от боли, для роли и просто из вредности. И пока мы бродили, обнявшись, ночными проспектами, И пока засыпали к утру над чужими конспектами, Ты ночами не спал, Ты крепил Капитал, И чеку оборвал, не тревожась иными аспектами. Наша дружба рассыпалась красочным карточным домиком. Вспоминая ее, я кажусь себе эдаким гномиком — В ненадетых очках, С блеском в юных зрачках И зажатым под мышкой тугим поэтическим томиком. Ты прорвал облака и воздвигнул себя над домишками, Населенными (с неба) букашками (или людишками), Чей военный трофей — Знак в приходной графе В мемуарных томах, именуемых проще сберкнижками. И когда ты выходишь из башни, то с лицами постными Ограждают тебя сильногрудые Кевины Костнеры, И сквозь тысячу зим Мчит тебя лимузин В Цареграды, где ждут тебя боссы и острые Оскары. О себе: я совсем незначительный тихий учитель словесности, Проживаю в какой-то (не помню названия) местности. Про доход годовой Я качну головой Параллельно земле, на которой закончу в безвестности. * * * Я голоден всю жизнь. Налей борща половник И мяса зачерпни, побалуй же меня, Ты, честная моя, а я — твой уголовник — С сегодняшнего дня, с сегодняшнего дня. Жестокие меня сомнения пытали: Терпимо ли, что борщ в кастрюле водянист. «Терпи, дурак»,- ответ описан в «Капитале». Ты слышишь, я молчу, что на руку не чист…. Но сколько нам плестись ни валко и ни шатко, Покуда башмаки земля не извела? Я выбрал новый путь — на скаковой лошадке, — Пока она меня не сбросит из седла. Что наша жизнь? Статья. Как небосвод, большая. Начнется молоком, закончится кутьей, А в промежутке — борщ. И сухари суша, я Проталкиваюсь вбок за место под статьей. Неслышный монолог пора смягчить матрасом. Ресницами прикрой моря голубизны И согласись, что борщ феноменален с мясом. Ленивый сытый эльф твои ласкает сны… Из китайского У высокой башни прощался с чиновником Ли. Небосвод притих, ожидал громовых раскатов, На портфель опустевший две бусинки слез стекли: Сокращение штатов.… Беззаботный ветер улицу Главного выметал — За грошами листьев спешили, стремясь угнаться, Растерявшие весь гарантированный металл, Стайки попугайчиков-ассигнаций. Перепуганный иероглиф пульсировал на челе, На потертый юань, на выцветший флаг похожий: Что я буду кушать китайскими палочками в феврале? Китайский господи боже! Но каким иероглифом выразить тень грозы От бордовых туч в разорванных одежонках? Если хлынет из них, то не дождь, а сама Янцзы — Там не выплыть на джонках. Мы учились писать — на дощечках, за годом год — Штрих да палочка, шапки волос нахохлив, А создать Иероглиф не можем, а может тот, Кто создал Иероглиф. В эту ночь дорисуют две палочки и кружок, И леса отбросят. Новорожденный, грозный — По сетчаткам задравших головы бьет ожог — Не читайте, поздно. В восемь тридцать в Седьмом Министерстве у проходной Чей портрет подмигнет мне — Мио, а если Мао — Новый шеф отчеканит с выправкой ледяной: «Корректировать дацзыбао!». А пока, в обед, спит гранит и блестит слюда, Ободряя осенний блеск, золотой солярий, Семенят восковые фигурки туда-сюда — От отделов до канцелярий. У высокой башни простился с чиновником Ли… * * * На островке внутри зимы Кривятся сломанные вешки. На черном поле бродим мы — Две белобрысых голых пешки. Куда патрон ни кинь — бело, Но мокрый снег уходит в аут, Преображается в тепло, И воды мерно прибывают. G-2, ты помнишь мой H-2 — Мы взгляды скрещивали рядом, Мы были счастливы едва, Но кто-то сдвинул наш Е-2 И тишь заполнил канонадой. Кипит постылая вода — Мутант разбомбленных сугробов, А нам не надо никуда, Наш дом в снегах G-2 суровых. Но приплывет майор Мазай В двухместном катере разбитом, Сурово выдавит: «Банзай!», И мир обрушится гамбитом. Беги, спасайся сей же час, Плыви растаявшею лавой, Спроси, что нужно им от нас, И кто им дал на это право. Еще мы встретимся. Беги: Ладья чернеет, Слон грозится. Я буду в худшей, чем враги, Ты будешь в лучшей из позиций. Еще мы встретимся не раз На протяженности окопа — Под белых пуль визгливый джаз, Под черных бомбочек синкопу. …Навис короной черный тролль — Греби быстрее — правой, левой. Меня от пуль спасет король, А ты спасешься королевой…. Графиня Уродливая — Уродливые — древний род, — начала графиня, — Вот, взгляните, портреты предков покойного графа. Все красавцы. — Она плеснула вечности из графина И достала пыльный альбом из седого шкафа. — Почему Уродливые? Этот вопрос не ясен. Очевидно, на предка был зол дежурный апостол, — Ее голос был весел, наклон головы — прекрасен, Интервью начиналось так неожиданно просто. — Уродливые — это цепь печалей и одиночеств: Люди все до бессмысленности пугливы — Их страшат отраженья фамилий, имен и отчеств. Имена, согласна, уродливы. Ну, а мы — уродливы. Как Вам я? Такие вопросы редко Задаю гостям. Если можно, ответьте кратко. — Я хотел сказать: «Вы тигрица, лиса, кокетка». Только губы выдохнули: «Аристократка». — О, как мило! Еще коньяку? Любому Наш столетний рецепт по нраву. Пока закончим, От старинных картин перейдемте к фотоальбому — Раскрывайте блокнот, придвигайте магнитофончик. Я присел неуклюже на то, что было холодным и твердым. — Придавили! — голос полон веселости и азарта. — Извините, что? — и, бледнея, услышал, — (гордо) — Придавили хвост. Правда, длинный, как у гепарда? С.-Петербург Он стоит, сочиняя прелюдию скорой чахотки, Пряча ноги в столетней воде, раздвигая проводки Юрких трещин, сбежавших с фасада к бокам и на спину — Да ведь это паук замурованный ткет паутину. Примостилась градирня соседская фескою турка, От трубы-визажистки берет макияж штукатурка, Батарея с фрамугой слагают романс о Чукотке. Пропишите мне, доктор, лекарство от скорой чахотки. Он родился, вздохнув, отлепляя леса, будто кокон, Две стены появились на свет не лишенными окон, Две другие наличием окон могли не гордиться. Что-то ноет в груди и поет в унисон поясница. Две стены — два пласта обращенного к небу асфальта, Два моста, уводящих надежду в лазурную даль. Та Бледно-серая даль сгоревалась, и плач ее слышен Далеко-далеко, хотя он предназначен для крыши. Он неслышно умрет — старикан, не объект ренессанса — Под аккорд многогранок, под хрипы ночного романса. Архитектор черкнет в эпикризе: «погиб от чахотки». Проходи, проходи, не меняй торопливой походки…