(Комедия в двух действиях).
Олег Савельев
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 2, 2000
Олег Савельев
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПЕЧАЛИ
комедия в двух действиях
Действующие лица:
Мария Афанасьевна
Павел
Алевтина
Катя
Лена
Юра
Твердышев
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Картина первая
Обычная комната в малометражной квартире, скудная мебель, скудное солнышко серенького дня смотрит в единственное широкое окно. Обычная старушка, то шаркающая мелкими шажками, то садящаяся в кресло-каталку и разъезжающая по скудному пространству комнаты и временами исчезающая в соседней, вероятно, еще меньшей комнате.
Алевтина, женщина лет 36-37, вытирает пыль, палкой с намотанной на нее тряпицей протягивается к верхним углам. Павел, охватив руками худоватые плечи, смотрится в зеркало, отходит недовольный, затем опять подходит и опять смотрится. Зеркало стоит внаклон, и смотрящий в него словно в колодец заглядывает.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Павлик, а, Павлик!..
ПАВЕЛ. Ау, мама.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Вон и тучи ходят, в окнах темно, а дождя нет как нет, не слыхать.
ПАВЕЛ. Не слыхать, мама. (Себе самому.) Зачем ей дождь, такой старенькой? (Матери) Дождя нет, однако не будем волноваться.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Я не волнуюсь. Я только хотела спросить: ты рубаху выгладил?
ПАВЕЛ. Мою рубаху гладить не надо, она льняная. Я ее выстираю, тряхну, высушу – и готово.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Но ведь ты идешь к банкиру!
ПАВЕЛ. Да, иду к банкиру… Плевать я на него хотел.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. В таком случае он тебе не заплатит.
ПАВЕЛ. Понятно. Если на него плюют, зачем же он будет платить?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Я не представляю, как ты в банк придешь в такой рубахе. Я так волнуюсь, Павлик…
ПАВЕЛ. Знать бы, когда ты не волнуешься.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (помолчав). А что, Александра не приходила?
АЛЕВТИНА. Здесь я, бабушка. Меня Алевтиной зовут.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Здравствуй, милая. Имя у тебя как будто не русское.
АЛЕВТИНА. Русское, бабушка. И сама я русская, не сомневайтесь.
ПАВЕЛ. Да, мама, не сомневайся, она русская. (Смеется.) Можно подумать, что для мамы это очень важно.
АЛЕВТИНА. Для одних почему-то важно, для других нет. Для других важны принципы.
ПАВЕЛ. К принципам нельзя относиться с пиететом. Пиетет – вредная штука. (Алевтина начинает протирать зеркало, и он, отойдя на шаг, словно оправдываясь.) Абсолютно не нужная в доме вещь.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А? Не смейте ничего выбрасывать.
ПАВЕЛ (продолжая разговор с Алевтиной). Я не люблю некоторые вещи в доме, однако нельзя об этом громко – вещи, как и люди, имеют способность обижаться. (Тихо, c доверительными интонациями.) Телевизор не люблю. Но… если вы не любите телевизор, то и не любите. Но присядьте рядом с вашей мамой, когда она смотрит старый восхитительный фильм “Кубанские казаки”. И покройте ее плечи мягким старым пледом. Вот в сущности и все, чтобы жить ради самой жизни, а не ради каких-то принципов и установлений.
Старуха то отъезжает в своей каталке, то приближается к говорящим.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Едва лишь прикорну, обязательно что-то приснится. И вот что странно: снятся те, кого уже нет в живых. Разве это нормально?
ПАВЕЛ. Это нормально, мама. Твои друзья умерли, теперь снятся. Не забывай, что тебе 83 года.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Мне кажется, это не так много.
ПАВЕЛ. Да, мама, это не так много.
Старуха отъезжает в каталке. Алевтина машинально теребит в руке тряпку, пристально смотрит на Павла.
АЛЕВТИНА. Вы как будто волнуетесь…
ПАВЕЛ. Сегодня у меня встреча с банкиром, он мне рекламу заказывает. (Пауза.) Я не волнуюсь – много чести! Я просто должен доказать, на что я способен. К вашему сведению, я почти четверть века отработал по части технической информации.
АЛЕВТИНА. Четверть века!
ПАВЕЛ. Четверть века! ( Отходит, садится на стул и словно сам с собой говорит.) Очень возможно, что я был необходим на службе. Возможно, и служба необходима мне. Но что с того? Чем она обогатила меня, или я ее, эту проклятую службу? В чем подлость твоего положения на службе, так это мнимость всего, что происходит с тобой и вокруг тебя. Надежды… нет ничего хуже и лживей, чем надежды на иную жизнь! Но теперь я знаю, как надо жить. Надо жить с матушкой вдвоем… я всегда хотел, чтобы мы жили вместе.
Она старенькая и все-то болтает, болтает, и так это хорошо, так приятно. В доме тепло, самовар пошумливает, а вы тихо беседуете, вспоминаете… Ну, доктор придет, выпишет рецепты, я сбегаю принесу лекарства, и опять сидим, опять болтаем… Вот, говорит, покойники снятся. Что ж, мама, снятся, им не запретишь. А то пожалуется: дождя долго нет. Ничего, мама, я постараюсь, дождь будет. Это ли не прелесть?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Павлик, а почему ты про ягоды не говоришь? Я так мечтаю съездить по ягоды. Твой папа возил меня на велосипеде.
ПАВЕЛ. Да, мама, я непременно куплю велосипед!
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Ты хоть с банкирами-то разговаривать умеешь?
ПАВЕЛ. Умею, матушка, умею.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Держи себя солидно, не мельтеши. И не сразу принимай его условия.
ПАВЕЛ. Мельтешить не буду, а что касается условий, то приму их сразу. Я и на малое согласен, потому как, может статься, и того не дадут.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Теперь деньги под проценты закладывают. Так, пожалуйста, не транжирь, а подумай, как повыгодней вложить,
ПАВЕЛ. О, я знаю, как поступать с деньгами!
АЛЕВТИНА. А что бы вы делали, если бы выиграли миллион?
ПАВЕЛ. Миллион? Это просто. Я сел бы на этот миллион и читал Тургенева.
АЛЕВТИНА. О, вы человек серьезный!
ПАВЕЛ (грустные интонации в голосе не соответствуют словам). Я очень серьезный человек.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Он, едва только школу закончил, сразу взялся лекции читать.
АЛЕВТИНА. Вы читали лекции? О чем?
ПАВЕЛ. О чем еще мог читать лекции вчерашний выпускник школы? О происхождении жизни на земле! (Мечтательно.) За городом был заказник университета, и там жили научные сотрудники. Летом – в экспедициях, а зимой – обработка материалов. Должно быть, скучали и встречали меня с необыкновенным радушием, угощали обедом, а потом все шли в лекционный зал слушать меня. В первый ряд всегда садилась Галя Свидерская. (Пауза. Мечтательно, едва ли не с болью.) Я никогда больше не встречал человека с такой фамилией…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Павлик, ты про Галю рассказываешь?
ПАВЕЛ. Нет, мама, я про Галю не рассказываю. Я просто… фамилия редкая. Красивая.
Звонят в дверь. Павел идет открывать. На пороге – Твердышев. Это средних лет мужчина, крепко и грубо скроен. Сколь настырен, столь же и простодушен.
ТВЕРДЫШЕВ. А мне говорили, что тут живет одинокая пенсионерка.
ПАВЕЛ. Если вы насчет убийства пенсионерки и завладения ее жильем, то ошиблись.
ТВЕРДЫШЕВ. Вижу, что ошибся. Однако и вы ошиблись насчет вашего предположения.
ПАВЕЛ. В таком случае, позвольте предложить вам соли.
ТВЕРДЫШЕВ. Соли?
ПАВЕЛ. Или спичек. Или гвоздодер. Зачем, собственно, заходят к соседям? Одолжиться.
ТВЕРДЫШЕВ. Это верно. Я действительно ваш сосед, на прошлой неделе поселился.
ПАВЕЛ. Я сразу вас заметил. Заходите в лифт и не здороваетесь. Вот вам соль.
ТВЕРДЫШЕВ. Спасибо. А я думаю: вот если бы пенсионерка согласилась продать свою халупку, я сломал бы стену и соединил две квартиры. Уж больно малы квартиры.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Не похоже, что вы богаты деньгами.
ТВЕРДЫШЕВ (заносчиво). Это почему же?
ПАВЕЛ (загораживая мать). Вид у вас довольно глупый.
Твердышев подходит к зеркалу, стоящему внаклон, и не знает, как ему вглядеться в себя. Алевтина и Павел ставят зеркало стоймя.
ТВЕРДЫШЕВ (поглядевшись). Я бы не сказал, что вид у него глупый.
ПАВЕЛ. У него-то (показывает в зеркало) не глупый, а у вас глупый.
Алевтина смеется.
ТВЕРДЫШЕВ. Вот женщина смеется. И между прочим, красивая женщина… Соль. Зачем мне соль? (Пристально смотрит на Павла.) А ты, брат, язвительный человек, перед женщиной меня так выставляешь. Пожалуй, пойду.
ПАВЕЛ. Извините, ежели что не так.
Твердышев уходит.
АЛЕВТИНА. А вы действительно язвительный человек. (Помолчав.) Я уборку закончила, пора мне уходить…
ПАВЕЛ (порывисто). Подождите, ведь я хотел вам что-то сказать…
АЛЕВТИНА, (смущенно). Я сяду. Я немного устала.
ПАВЕЛ. Я хотел вам сказать… вы молодая женщина…
АЛЕВТИНА. Надеюсь, что это так. Вон и сосед ваш говорит красивая.
ПАВЕЛ. Что сосед! Что он понимает? Вы… восхитительная! Но почему вы убираете в чужих домах? Неужели вы не можете найти себе другую работу?
АЛЕВТИНА. Вы это хотели мне сказать?
ПАВЕЛ. Признаться, нет. Я хотел просить вас об одолжении… Не могли бы вы побыть здесь еще немного, а я тем временем – одна нога здесь, другая там – сбегал бы купить хлеба. Посидите с моей мамой, пожалуйста! (Полагает, что тут надо подробнее объясниться.) Видите ли, мы живем вдвоем с мамой… так получилось… жена, у нее, понятно, заботы, где уж тут за старухой ухаживать. Однако… я не сетую, вы же видите, мы живем, как дай Бог каждому. Уж вы, пожалуйста, пожалуйста…
Павел уходит. Алевтина снова берет тряпицу и обходит комнату, смахивая пыль. Затем бросает тряпку.
АЛЕВТИНА (старухе, появившейся в каталке из соседней комнатки). У вас хороший сын. Добрый.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (подозрительно). Хороший? Почему вы решили, что он хороший? А знали бы вы, какая у него чудная жена.
АЛЕВТИНА. Уж не потому ли, что она чудная, вы сбежали вдвоем?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. М-м… но ведь нам было куда сбежать! Это моя квартира и, по мне, так очень хорошая квартира.
АЛЕВТИНА. Да, хорошая.
Звонят в дверь. Алевтина направилась было к двери, но старуха ее останавливает. МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Постойте, не надо открывать, мы так с вами хорошо разговариваем.
АЛЕВТИНА. Наверно, это был ваш сосед. (Весело.) Так вы говорите, хорошо мы разговариваем… но я ровным счетом ничего не понимаю…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А что же тут понимать-то?
АЛЕВТИНА. Ну, вот вы живете вдвоем с Павлом Васильевичем, а между тем оказывается, что у него чудная жена.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. И внук тоже чудный.
АЛЕВТИНА. Вот и внук чудный, а вы от них сбегаете. Непонятно!
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. И не надо ничего понимать. Понятно, старая и больная свекровь не нужна невестке, но дело совсем не в этом, поверьте мне!..
АЛЕВТИНА. А в чем же дело?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. У Павлика такой принцип: в какой-то момент своей жизни человек понимает, что он должен помогать своим ближним, жертвуя личными делами. (Мечтательно.) Знаете, он всегда был устремлен от дома, всегда уезжал, не любил, прямо-таки изводился весь, когда я пыталась удержать его возле себя. Но теперь иное дело… Ему нужна моя забота, ведь он такой непрактичный… да вы когда-нибудь видели мужчину, который не умел бы пришить пуговицу? Или заключить удачный договор с коммерческим банком? Тихо, кажется, он идет…
Входит Павел, кладет кошелку на холодильник, отирает пот с лица.
ПАВЕЛ. Ну, видите, я быстренько обернулся. Вспомнил по дороге, что сегодня маме пенсию должны принести, вот… пришлось бежать.
АЛЕВТИНА. Без вас звонили в дверь, но мы не открыли…
ПАВЕЛ (резко). Как не открыли? Какое вы имели право не открывать почтальону? Мама…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Но, может быть, это был не почтальон?
ПАВЕЛ. Алевтина сказала: почтальон.
АЛЕВТИНА. Я этого не говорила.
ПАВЕЛ. Не говорили. Но это был почтальон.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Павлик, зачем ты нервничаешь?
ПАВЕЛ. Я нервничаю? Я взбешен! Сегодня должны были принести тебе пенсию, мы который день без денег, а вы… (Алевтине.) Вот вы, вы – как вы смеете распоряжаться в чужом доме?
АЛЕВТИНА. Не смейте на меня кричать.
ПАВЕЛ. Я смею, смею кричать!
АЛЕВТИНА. Нет, вы не смеете!
За окном сигналит автомобиль. Алевтина бросается к окну.
АЛЕВТИНА. Это за мной. Ну, вот что!.. Я не привыкла к такому обращению. И мне надоело вместо благодарности слышать ругань…
ПАВЕЛ. Ах, вас надо еще благодарить? Вы, между прочим, получаете деньги за свою работу.
АЛЕВТИНА. Пока еще вы не соблаговолили заплатить мне. Так вот, платите – и до свиданья.
ПАВЕЛ. Но… я не могу сейчас, у меня нет денег. (Подходит к окну.) О, за вами приезжают на “Мерседесе”, интересно, очень интересно! Ха-ха, за домработницей приезжают на “Мерседесе”!
АЛЕВТИНА. Пусть это вас не интересует.
ПАВЕЛ. Нет, это меня интересует. (Заступая ей дорогу к двери.) Может быть, вы хотите меня ограбить и устраиваетесь у меня домработницей? Иначе как объяснить, что за вами приезжают на шикарном автомобиле, а вот работу вам найти не мо-о-огут.
АЛЕВТИНА. Раз вы принуждаете меня, то я вам объясню. Только боюсь, что вы не поймете… Так вот: если кто-то обеспечивает твою свободу, эта свобода становится твоим долгом. Свобода… и счастье, и справедливость должны быть необусловленными. Искать их у других – это значит влачить жизнь раба. Ведь если хоть какая-то малость дается тебе другими, зависит от благорасположения других, даже эта малость не принадлежит тебе. Ясно?
ПАВЕЛ. Надо осмыслить.
АЛЕВТИНА. Прочь с дороги!
ПАВЕЛ. Стойте! (Отбегает, берет какую-то вещь.) Вот… это джинсы, я их не надевал… я не могу деньгами расплатиться, а джинсы, может быть, подойдут вашему сыну.
АЛЕВТИНА. У меня нет сына.
ПАВЕЛ. А кто же?
АЛЕВТИНА. Дочь.
ПАВЕЛ (грустно). Это меняет дело. Дочь – это нечто совсем другое.
Матушка накрикивает из соседней комнаты: “Павлик, Павлик!..” — он ее не слышит.
Картина вторая
Мария Афанасьевна в доме одна. Задумчиво оглядывает комнату, затем подъезжает к стоящему внаклон зеркалу, глядится в него и медленно отъезжает. Короткий звонок в дверь, затем дребезг ключа в замочной скважине – входит Юра, внук Марии Афанасьевны.
ЮРА, Что, папы нет? Здравствуй, баб, я тебе пирожков принес, мама пекла утром.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Папы нет… здравствуй… он ушел в банк заключать договор.
ЮРА. Но ведь уже прошла неделя, как его нет. Не странно, ли?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Для твоего папы это не очень странно… Он совсем не занимается твоим воспитанием. Юрочка, а ты вином не балуешься? А то я хотела тебя предупредить…
ЮРА. Поздно предупреждать, бабушка. Я пью.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Господь с тобой! Надеюсь, не помногу?
ЮРА. На какие деньги помногу-то? Вот пойду выгружать вагоны. Или асфальт укладывать…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Нет уж, я не хочу, чтобы мой внук асфальт укладывал. Я нынче пенсию получила, так вот тебе…
ЮРА. Спасибо, как раз на сигареты.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Ты еще и куришь?
ЮРА. Для солидности. Ты же видишь, какая у меня фигура, мне всегда на полгода меньше дают. Обязательно скажут: семнадцать с половиной, как будто жалко им набавить.
Звонок в дверь, Юра бежит открывать. На пороге – Лена, прелестная, в коротких шортиках, в белой кофточке, светящаяся молодостью и, возможно, красотой. Юра даже рот раскрыл.
ЛЕНА. Ой, наверно, я ошиблась!
ЮРА (приходя в себя и готовый не упустить случая.) Нет, нет, ты не ошиблась. Прошу!..
ЛЕНА. Погоди, я бабушку спрошу. Бабушка, а вам не надо полы вымыть?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А? Нет, милая, не надо.
ЛЕНА. А мама говорила, надо у вас убрать, ну, хотя бы пыль протереть.
ЮРА. Мама? А как зовут твою маму?
ЛЕНА. Мою?
ЮРА. Да, да, твою. (Не то и вправду ее подозревает, не то просто играет.) Говори немедленно, как зовут твою маму. А то вот недавно зашла так-то барышня фря и утащила телевизор.
ЛЕНА. Иди ты!
ЮРА. Вот тебе и иди. Ну, говори, как зовут твою маму!
ЛЕНА. Алевтина Анатольевна.
ЮРА. Бабушка, ты слышишь? Есть среди твоих знакомых Алевтина Анатольевна?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Как же, есть. (Лене.) Так тебя мама послала? Почему же в таком случае ты не садишься чай пить?
ЛЕНА. Я не отказываюсь. Только чаю-то у вас нет.
ЮРА. Как нет? Я сию минуту поставлю. А ты пока пыль протирай. Интересно, чем же расплачивается отец? Неужто у него есть средства?
ЛЕНА. Я не за деньги.
ЮРА. Как?! Кто же без денег теперь что-нибудь делает? Ты хитрая, вижу.
ЛЕНА. А ты, вижу, вовсе не хитрый.
ЮРА. Какой же я, по-твоему?
ЛЕНА. Дурачок.
ЮРА (занимаясь приготовлением к чаю). Ладно… ладно, если только дурачок. А то одна такая вот красотка обозвала меня иппохондриком. Я хотел ее убить…
ЛЕНА. Ну-ну.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Славные, славные ребята…
ЮРА. Бабушка, что ты там бормочешь?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Я хотела спросить: давно ли вы дружите?
ЮРА. Да уж порядочно.
Лена грациозная, легкая, летает по комнате, смахивая пыль. И при каждой реплике Юры замирает и с любопытством смотрит на него.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Молодые-то люди этак вот подружат-подружат, а потом женятся и живут всю жизнь дружно, полюбовно.
ЮРА. Ну нет же, нет! Я на такой не хочу жениться.
ЛЕНА (задетая его пусть хотя бы и шутливой репликой, задорно). А я не против. Я бы утром провожала тебя в колледж, утирала бы тебе носик, денег дала бы на мороженое…
ЮРА. Колледж? Колледж нам не подходит… Ну, вроде все готово. Прошу к столу!
ЛЕНА (церемонно). Благодарю вас.
ЮРА. К вашему сведению, пирожки пекла моя мама.
ЛЕНА. Очень вкусно!
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Кате хватило двух-трех моих уроков…
ЮРА (подхватывая)… чтобы освоить пекарское искусство – кого? Бабушки.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Юра всегда надо мной подсмеивается, и Катя тоже, и Павлик… Но семья у нас была дружная. И вот что я вам скажу, Леночка: чтобы в семье было все тихо и ладно, свекровь и невестка должны быть заодно…
ЛЕНА. Против НЕГО?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Да! Но, по правде говоря, я всегда брала сторону сына, а этого делать нельзя. Я ведь к тому же невозможная ворчунья, капризуля, кому же захочется ухаживать за старой и капризной женщиной?
ЛЕНА. Все это печально, бабушка.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Печальна только старость, а все остальное – это не печаль, уж я-то знаю доподлинно. (Пауза.) А что, Катя передавала мне привет? Что, что она говорила?
ЮРА. Ты, говорит, передай бабушке, что нет ее лучше во всем свете. И ты, говорит, не налегай на пирожки сам, а пусть бабушка поест вволю.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (смеется довольно). Шутник, господь с тобой!
ЮРА (вставая). Ладно, делу время, потехе час, как говорил Лао Цзы.
Вскакивает и Лена. Берут стремянку, Лена влезает и протягивается “лентяйкой” к потолку. Молодые люди хохочут, стремянка качается и вдруг… Лена падает.
А Юра, закрыв глаза, цепенеет от ужаса.
ЛЕНА. Ой-ой-о-ой! Да открой же ты глаза.
ЮРА. Открыл.
ЛЕНА. Поразительно! Женщина падает, а он вместо того, чтобы поддержать ее, разевает рот…
ЮРА (запоздало бросаясь и обхватывая ее, лежащую). Я так перепугался, что и вправду закрыл глаза.
ЛЕНА. Ой-ой!
ЮРА. Тебе больно?
ЛЕНА. Зачем ты меня держишь? Ну?..
Под стоны Лены, переругиваясь, вдвоем тащатся к кушетке, она ложится, а он все еще держит ее в неловких объятиях.
А теперь выпусти меня, я хочу встать. (Пытается подняться, но валится опять.) Я не могу ступить, я сломала ногу…
ЮРА. Ах, я виноват! Я смешил тебя – ты и свалилась.
ЛЕНА. Конечно. Зачем ты смешил?
ЮРА. Хотел тебе понравиться.
ЛЕНА. Ты и без того мне нравился, ой-ой!..
ЮРА. Зачем, зачем? Я же видел, что и без того нравлюсь. Бабушка…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. К-хм… я не хотела вмешиваться – между вами такой приятный разговор.
ЮРА. А ты и рада подслушать. (Лене.) Лежи и не шевелись, я вызову “скорую”.
ЛЕНА. Нет, позвони моей маме… Нет, не надо, она занята своим бизнесом, не придет.
ЮРА. Я – папе, своему папе… бабушка, как ему позвонить? Ах, у папы запой!.. (Наконец набирает номер.) Мама… ты меня слышишь? Я здесь, у бабушки… надо врача, страшное дело… все из-за меня, я сволочь, мама! Что? У меня-то голова цела, а вот она сломала ногу, может быть, обе ноги… а? Положила трубку. (Подходит к Лене.) А ты лежи, я тебе чаю дам, может, полегчает.
ЛЕНА. Да, от переломов лечат именно чаем.
ЮРА. Ну… я поставлю музыку. (Отбегает, ставит пластинку. )
Песня: На улице дождик
С утра поливает,
С утра поливает,
Брат сестру качает…
Юра в такт мелодии ходит по комнате и словно прикачивает кого-то на руках. За ним с улыбкой наблюдает Лена. Бабушка задумчиво прокатывается в каталке туда-сюда. Слышно, отпирают дверь. Вбегает Катя и сразу бросается к Марии Афанасьевне.
КАТЯ. Что, что с вами? Зачем вы вставали? Сейчас я смерю вам давление…
Катя врач, она хлопочет около старухи, той приятно.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (с радостными интонациями, словно говорит о приятном). До утра лежу, лежу, сна ни в одном глазу, а как только засну, снятся покойники.
КАТЯ. Я знаю… сидите спокойно.
ЮРА. Мама!.. Но бабушка абсолютно здорова.
КАТЯ. Зачем же ты всполошился? Черт вас побери, в чем дело? (Слышит постанывание Лены и резко поворачивается к лежащей на кушетке девочке. )
ЮРА. Теперь ты видишь… вот Лена, вот она лежит, вот ее нога… Мы упали со стремянки. Не веришь? Вот стремянка.
КАТЯ (со вздохом). Вижу – стремянка.
Катя подходит к девочке, ощупывает ей ногу, велит то согнуть, то выпрямить. Опять вздыхает, но, вероятно, о чем-то своем.
Похоже, перелома нет. Ты ушиблась, может быть, растянула жилы. Больно? А так?
ЛЕНА. Н-нет, почти не больно. Немножечко…
КАТЯ. Я помассирую тебе ногу…
ЮРА. Я, я помассирую!
КАТЯ (отходит от кушетки. Юре). Ты пирожки-то не забыл принести? Бабушка поела?
ЮРА. Не забыл. Поела. Накормил. (Глупо и счастливо улыбаясь.) Вот… когда-нибудь будем вспоминать, как ты вылечила мою невесту.
КАТЯ. Помолчи, дурачок.
ЮРА. Вот! Вы уже заодно с ней! Это верный признак будущего семейного благополучия, так бабушка говорит…
КАТЯ ( ей грустно). Бабушка знает.
Катя идет к старухе, вынимает из сумочки лекарства, дает старухе выпить, затем укрывает ее пледом и садится рядом.
ЮРА. А мы, как говорится, для вашего же покоя… покидаем вас. Спасибо советским медикам за даровые врачебные услуги… (Ерничает, однако вот подбегает к маме и целует ее в обе щеки.) Спасибо тебе, мама!
ЛЕНА. Спасибо вам. До свиданья.
Молодые люди уходят. Старуха спит. Катя не то дремлет, не то глубоко задумалась. В разные промежутки времени не то сверху, не то за стеной слышатся скрипы, шорохи, глухие удары, от чего Катя вздрагивает. И вдруг падает стена, и в комнату прошагивает Алевтина.
КАТЯ. Что? Что? Почему стена отпала?
АЛЕВТИНА. Здравствуйте. Дай, думаю, проведаю Марию Афанасьевну. (К старухе). Как вы себя чувствуете?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Прекрасно! По ягоды собираюсь. Меня на велосипеде Павел повезет…
КАТЯ (ошеломленно). Мама, что происходит? Стена вдруг падает… (Алевтине.) Кто вы? И… почему не в дверь?
АЛЕВТИНА. Позвольте представиться: Алевтина, бывшая домработница Павла Васильевича. А стена… так, явление гипотетическое. Мой новый клиент, он живет по соседству, бизнесмен, предполагает увеличить свое жилище, прикупив соседнюю квартиру, не обязательно вашу, нет. Я – дизайнер, обустраиваю дом. Между прочим, долго искала работу по призванию – теперь нашла. (Старухе). Мария Афанасьевна, зачем вы сели в это кресло? Давайте пересядем на диван.
КАТЯ. Не смейте. Это мамино любимое кресло.
АЛЕВТИНА. Кресло разбитое, ужасное кресло.
КАТЯ. Не вижу ничего ужасного. Мама, вы, кажется, не обедали? У меня есть рыбные консервы. (Роется в сумке, однако взволнована, сумку отставила.)
АЛЕВТИНА. Мария Афанасьевна, вам нельзя консервы. Лена приходила? Хорошо. Я сварю вам толокняную кашу.
КАТЯ. Что это за еда, толокняная каша!
АЛЕВТИНА. Вы, кажется, врач. Должны понимать, что для старого человека…
КАТЯ. А откуда вам известно, что я врач?
АЛЕВТИНА. Мне Павел Васильевич сказал. Кстати, он не появлялся?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Он ушел в банк.
АЛЕВТИНА. Знаю, на прошлой неделе. ..
КАТЯ. Постойте. Что же, Павел ведет с вами задушевные беседы? Про свою жену вам рассказывает?
АЛЕВТИНА. Так, мельком помянул, что вы доктор.
КАТЯ. Мельком?
АЛЕВТИНА. Да, как бы между прочим.
КАТЯ. Позвольте вам прямо сказать: это все очень странно.
АЛЕВТИНА. Что именно?
КАТЯ. Сегодня вы дизайнер, оборудуете квартиру бизнесмена. Но вчера еще были домработницей. Да и, кстати, откуда у Павла такие деньги, чтобы нанимать домработницу?
АЛЕВТИНА. С деньгами у него плохо, я до сих пор не получила за свою работу. Но тут вам незачем беспокоиться. Это может нервировать Павла Васильевича. Он всегда очень переживает…
КАТЯ (с воодушевлением). Да, он всегда волновался за мои дела. Однако, сядем, у меня чай готов.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Катя, Алевтина!.. Я чай буду пить с печеньем, а консервы и толокно мне не надо.
КАТЯ. АЛЕВТИНА (вместе) Прекрасно!
Садятся за круглый столик. Катя разливает чай.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (с некоторым пафосом). Как приятно, когда две… когда три интеллигентные женщины в беседе проводит время. Я ведь не знала. Катя, что вы с Алевтиной давно знакомы…
КАТЯ. Да, знакомы некоторое время. Благодаря бывшим мужьям круг общения может быть очень обширным.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. И это при том, что Павлика нельзя назвать слишком общительным человеком.
КАТЯ. Да, ему хватает компании из трех человек… Вот где, где он пропадает теперь?
АЛЕВТИНА. В самом деле, не случилось ли чего?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (довольно беспечно). Когда я его спрашиваю, что случилось, где ты пропадал? – он отвечает: случилось то, мама, что я опять дома. Он любит парадоксальные ответы. Это характерно для творческих людей.
АЛЕВТИНА. Я это заметила. Вероятно, он легкий в быту человек.
КАТЯ. Уж куда легче! Особенно, если его поведение объяснять творческим началом. Но я… я прожила с ним восемнадцать лет, но так и сумела усмотреть ничего творческого.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Но он писал в газеты. Катя! А теперь вот банк заказал ему рекламу. (Алевтине.) Вот, знаете, я думала: откуда в нем талант? И вспомнила, что и сама я в школе была редактором стенгазеты …
КАТЯ. Велика важность!
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (увлекаясь). Я и училась хорошо, а Франц Станиславович Задарновский поражался, с какой легкостью и перевожу с английского… (Декламирует памятное.) “Товарищи! – воскликнул среди толпы Джим. – Мы осуществляем здесь свои права в качестве американских граждан, не нарушая при этом порядок”.
КАТЯ (Алевтине). Вот… если вам интересно, откуда берутся такие инфантильные типы вроде моего мужа, вот вам и объяснение (кивает на старуху). Она ведь и вправду верит, что он талантлив, а он верит сказкам о том, как матушка поражала знаниями учителей.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Но, Катя… прежде ты и сама говорила, что полюбила Павлика за его талант.
КАТЯ. Да. Мы обе говорили: любим тебя за таланты, за доблесть и геройство…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. И вот тогда-то. Катя, мы и жили хорошо.
КАТЯ. Да, жили мирно. На душе был покой, были надежды, рос чудный ребенок, которого в конце концов избаловала бабушка.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А ведь я знаю, Катя, как все вернуть к прежнему.
КАТЯ. Это невозможно, мама.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Возможно, я знаю! Нам надо быть заодно… и быть с ним построже.
АЛЕВТИНА (смеясь). Как интересно!
КАТЯ. От наших строгостей он расхнычется, и вы опять станете его жалеть, утешать, обещать расцвет его талантам. Сядете мечтать, а я одна буду глотать слезы и ненавидеть вас обоих. Я устала… устала на много лет вперед.
Алевтина тихонько убирает со стола, уносит посуду.
Оставьте чашку и отлейте немного из чайника, маме чтоб запить лекарство.
АЛЕВТИНА. Да, пусть вода остывает. (Вдруг отчего-то повеселев.) А мне пора, хотя ваша беседа и приятна, и забавна…
КАТЯ (сухо, почти враждебно). Поищите себе забавы в другом месте. Впрочем, извините, я тоже скоро пойду.
Алевтина уходит. Катя берет чашку с водой, дует на нее, затем дает старухе лекарство. Еще раз протирает стол, оглядывается, все ли остальное в порядке. Так на наших глазах и не спешит уйти, пока затемнение на сцене не скрывает обеих женщин. Через полминуты сцена опять медленно освещается, трезвонят в дверь, затем отпирают, и, смеясь, вбегают Юра и Лена.
ЮРА. Бабушка, мы поженились!
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Нашел, чем удивить. (С видом прорицательницы.) Я знала, знала, что вы поженитесь. Но я не думала, что это случится так скоро.
ЛЕНА. Мы вместе уже столько испытали… (Словно в оправдание.) я все еще немножечко хромаю.
ЮРА. А тебя, бабушка, мы заберем к себе.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Это еще зачем?
ЮРА. Ясно – зачем. Ведь ты всю зиму мечтала… о чем? – о том, чтобы за ягодами поехать, так, бабушка? Или ты уже не хочешь?
МАРИН АФАНАСЬЕВНА, Я не думала, что так скоро.
ЮРА. Но ведь ягоды поспевают, бабушка!
ЛЕНА. Да, бабушка, ягоды поспевают.
Молодые люди смеются, затем, обнявшись, танцуют. Бабушка наблюдает за ними, качает головой.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Я не думала, что так скоро. Ничего в этой жизни понять невозможно.
Картина третья
Летний день на склоне, косые лучи солнца проходят через всю комнату. Павел и Мария Афанасьевна. Она по обыкновению сидит в каталке, он ходит по комнате, охватив голову руками, мучается похмельем.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Павлик, а, Павлик… Ну, ладно, молчишь, так и молчи. Это я так, вспомнила, как твой папа возил меня на велосипеде в Морозкино. Там, в Морозкино, ягод было так много, что я собирала влежку. Да, да, этак ползаю и одну за одной, одну за одной. (Пауза.) Павлик, а ведь ты собирался купить велосипед…
ПАВЕЛ. Да, мама. Я куплю велосипед и повезу тебя за ягодами. Но… потерпи, мама, это будет не так скоро, не так скоро… О, Господи, как меня выворачивает!
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Павлик, я все-таки хотела бы знать, как ты с банком договорился…
ПАВЕЛ. Мама, не мучай меня! Вот я скажу, а ты больше не спрашивай… я получил аванс – вот, пожалуй, и все. А теперь… потерпи, ведь вот я терплю… а-ах! Как же муторно, как нехорошо!
Стук в дверь, входит Твердышев.
ТВЕРДЫШЕВ. Я тут вышел на балкон покурить, вижу и у вас балкон открыт, слышу – разговариваете. Можно?
ПАВЕЛ. Можно… а-а-ах!
ТВЕРДЫШЕВ (оценив обстановку). М-м-м, ясно. (Павлу.) Ну вот скажи честно, только честно: выпить хочешь?
ПАВЕЛ (мучаясь, однако стараясь сохранить достоинство). Сложный вопрос.
ТВЕРДЫШЕВ (хохочет). Что же тут сложного?
ПАВЕЛ. Много сложного. У меня и сил-то не хватит долго объяснять, потому что… потому что… вот если бы у тебя душа горела, то и тебе было бы не до разговоров.
Твердышев опять хохочет, быстро уходит и тут же возвращается с бутылкой вина. Наливает, Павел пьет.
ПАВЕЛ (размягчаясь, невольно впадая в подобострастный тон). Видишь ли, маме пенсию задерживают, а то бы я… а то бы мы не очень нуждались.
ТВЕРДЫШЕВ. И большая пенсия? Ну, скажи тихонько, вот скажи на ухо. (Павел шепчет ему на ухо.) М-м-м…
ПАВЕЛ. А у тебя мама сколько получает?
ТВЕРДЫШЕВ. У меня мама умерла, когда я был маленький, такая история… Есть у меня отец, но я не люблю его.
ПАВЕЛ. Это невозможно.
ТВЕРДЫШЕВ. Что? Не любить отца? Очень возможно. Я однажды чуть его не побил.
ПАВЕЛ. Старого человека?!
ТВЕРДЫШЕВ. Старого человека.
ПАВЕЛ. Негодяй.
ТВЕРДЫШЕВ (словно не слышит). Я ему такую славную старушку сватал! Старенькая, а такая стеснительная. Мы с сестрой говорим ей: теть Нюсь, вот ты одна мучаешься с хозяйством своим, папа наш тоже один, как сыч. Ну, что бы вам не сойтися? Такая славная, закраснелась, руками замахала: что вы, в мои-то годы о таком думать! Однако, говорит, подумаю. И старик мой тоже: ладно, говорит , покажите, а я погляжу. Вот приходит она чаю попить, еще и соседку мы позвали, так вот сидим впятером и серьезно чай пьем. А старик мой этак глядел, глядел и вдруг говорит: не подходит мне, худовата, пусть жирочку подкопит… какой негодяй, а? Теперь после этого тетя Нюся нас стороной обходит, так ей стыдно.
Пауза. Павел теперь уже сам наливает и пьет, а Твердышев этак оценивающе поглядывает.
ТВЕРДЫШЕВ (деловым тоном). Тебе, должно быть, известен телефон Алевтины…
ПАВЕЛ (настороженно). Тебе зачем?
ТВЕРДЫШЕВ. Она теперь раньше понедельника не придет, а нынче суббота. А у нас тусовочка намечается, не пойду же я один, ха-ха.
ПАВЕЛ. А разве у тебя нет жены? Как же так, нет жены?
ТВЕРДЫШЕВ. Ничего удивительного, у тебя ведь тоже нет жены.
ПАВЕЛ. Н-да, что-то много одиноких мужчин.
ТВЕРДЫШЕВ. Я не одинок, я просто один, чему не могу нарадоваться. Так телефончик дай мне.
ПАВЕЛ. Отчего же не дать, дам. (Медлит.) Но ты… ты и вправду полагаешь, что она тут же согласится? А может, у тебя есть запасной вариант?
ТВЕРДЫШЕВ (глубокомысленно задумывается; затем как бы про себя). Катя приходит, бабушке лекарства приносит…
ПАВЕЛ. Не смей даже заикаться! Катя — моя жена.
ТВЕРДЫШЕВ. Что-то я тебя не пойму. Уж если ты глаз положил на одну, тогда, будь добр, уступи другую мне.
ПАВЕЛ. Но ведь я тебе оказал: она моя жена.
ТВЕРДЫШЕВ. Тогда мне подошла бы и Алевтина…
ПАВЕЛ. Я на нее глаз положил.
ТВЕРДЫШЕВ. Опять двадцать пять. Между прочим, это отдает нахальством. Ты что, драться со мной будешь?
ПАВЕЛ. Буду!
ТВЕРДЫШЕВ. Имей в виду, я сам не дерусь.
ПАВЕЛ. Кто же за тебя дерется? И какое ты можешь получить удовольствие от драки, если сам не дерешься?
ТВЕРДЫШЕВ. Поймешь, когда тебе кости помнут… ну там сотрясение мозга, психологический шок и страх надолго. На-до-о-олго!
ПАВЕЛ. Страха у меня нет и не будет, а все остальное… что ж, случалось и мне битым быть. Но вот я тебе скажу, потому что ты мне не то чтобы приятен, однако любопытен. Был некогда Кеша Ферапонтов, мне тринадцать, а он уже был довольно дюжий парнишка лет шестнадцати. И он буквально травил меня, пугал, выкручивал руки, и я ненавидел его всеми фибрами души. Это чувство, к стыду моему, сохранилось едва ли не по сей день. Но иногда подумаю, что теперь-то ему, Кеше Ферапонтову, было бы за пятьдесят и что теперь его нет в живых… я изумляюсь и стыжусь, что этакое гадкое чувство еще может жить во мне. Зачем? Так ли уж важно, что когда-то, в прошлой жизни, этот Кеша бивал меня?
ТВЕРДЫШЕВ. Да, теперь это не важно. (Помолчав.) Однако я так и не понял, как мы решим вопрос? Я ведь тоже не изувер, чтобы бить тебя зазря…
ПАВЕЛ. Так ты о женщине?
ТВЕРДЫШЕВ. Именно о женщине. Об одной.
ПАВЕЛ. О Кате?
ТВЕРДЫШЕВ. Об ней.
ПАВЕЛ. Сукин ты сын! Разве ты забыл, что она моя жена?
ТВЕРДЫШЕВ. Но вот Алевтина, она ведь никакая тебе не жена?
ПАВЕЛ. Не жена. Но уступить тебе я не могу. Ну не могу, понимаешь ты? И вообще, скажи на милость, ты обеспечен, даже, наверное, богат. Почему бы тебе не завести этаких… фу ты, ну ты… зачем непременно Катя или Алевтина?
ТВЕРДЫШЕВ. К-хм!.. Ну, чтобы не была такая, как кошечка, а такая, к примеру, как собака.
ПАВЕЛ. Интересное суждение. Как ротвейлер?
ТВЕРДЫШЕВ. Спаси и сохрани! Не ротвейлер, а вот есть такие охотничьи собаки. Добрейшие, терпеливые, готовые каждую минуту лизнуть твой резиновый сапог и пуститься с тобой по болотам, по осоке… чтобы такое вот природное, верное, ласковое.
ПАВЕЛ. Все-то у тебя эмпирика. А ты полюби не за верность, не за преданность, а ни за что. И так, чтобы твоя любовь ни от чего внешнего не зависела… такое вот состояние души.
ТВЕРДЫШЕВ. Ладно, будет такое состояние.
ПАВЕЛ. Говоришь, будет? И ты веришь, что легко и просто ты готов принять такое состояние души?
ТВЕРДЫШЕВ. Ну, если договориться. (Раздражаясь.) И побыстрей!
ПАВЕЛ (смеется). А ты все равно не злой! Вот был у нас в классе Петя Кормщиков, спорщик невероятный, никому не хотел уступать, дело всегда кончалось дракой. Ему так быстро разбивали нос, что драка кончалась, едва начавшись. Такой был неукоснительный закон – до первой крови. Ну, а потом мирились и все шли на реку смотреть ледоход…
ТВЕРДЫШЕВ. Вот ты опять вспоминаешь давнишнее. Ты почему такой?
ПАВЕЛ. Потому что стоит подумать о будущем, как сразу впадаешь в химерическую ересь, в этакий нигилизм по отношению к сегодняшнему…
Звонят в дверь. Павел идет открывать. На пороге – Алевтина.
АЛЕВТИНА (Павлу). Вы мне не рады?
ПАВЕЛ (с грустью). Нет, не рад.
АЛЕВТИНА (задета, однако как бы принимает игру. С долей кокетства). Не кривите душой, Павел Васильевич.
Медленно идут к столику.
ПАВЕЛ. Мне грустно, Алевтина Анатольевна.
ТВЕРДЫШЕВ (серьезно подтверждает). Да, ему грустно, я могу подтвердить.
АЛЕВТИНА (недовольно смотрит на Твердышева, затем берет со столика бутылку). Что вы пьете, господа? Как вам не стыдно?
ТВЕРДЫШЕВ (кивая на Павла). Ему это в самый раз.
АЛЕВТИНА (гневно глянув на Твердышева, затем к Павлу). А где Мария Афанасьевна? Павел Васильевич, где ваша мама?
ПАВЕЛ. Мама? Тут была. А теперь ее нет. Странно…
Звонит телефон, Павел подбегает, снимает трубку.
ПАВЕЛ. Да! Да! Странно, Юра, это очень странно! Бабушка не вещь, которую вы можете перемещать по своему усмотрению. Что? Ах, вы решили!.. (Словно теряя силы.) Да поступайте как только вам угодно, не мучайте меня… (Кладет трубку.) Вот… мой сын и его жена взяли бабушку к себе. Кстати, вы знаете, что Юра и Лена поженились, нет?
АЛЕВТИНА. Вы не шутите?
ПАВЕЛ. Я не шучу. Но боюсь, что и они не шутят.
АЛЕВТИНА. А с мамой что?
ПАВЕЛ. Молодые люди решили, что матушке со мной плохо, вот и забрали от меня. (Подумав.) Наверно, чтоб нянчила их ребенка.
АЛЕВТИНА. О чем вы? Какой ребенок?
ПАВЕЛ. Ребенка нет. Но, по всей вероятности, он будет.
АЛЕВТИНА (сквозь слезы). И я узнаю об этом последняя.
ТВЕРДЫШЕВ (раздумчиво). Да, Алевтина Анатольевна, процессы в жизни идут своим чередом, дети сами устраивают свой быт, а родители получают свободу. Закон жизни. (Воодушевленно.) По такому случаю я приглашаю вас на уик-энд в одно загородное чудное место.
ПАВЕЛ (глухо). Я не могу этого позволить.
АЛЕВТИНА (бездумно). Да. (Затем удивленно к Павлу.) Почему?
ТВЕРДЫШЕВ (внушительно). Да, почему?
ПАВЕЛ. Я не могу этого позволить… Вы можете эксплуатировать труд женщины, но вы, черт вас побери, не имеете никакого права унижать женщину своими домогательствами!..
ТВЕРДЫШЕВ. Но я не могу поехать один. Как же так, приезжаю один, без дамы, в то время как было сказано: с дамой.
ПАВЕЛ (подступая к Твердышеву). Ты циник, самоуверенный и наглый циник! Я набью тебе морду!..
ГОЛОС МАРИИ АФАНАСЬЕВНЫ: Павлик, успокойся. Павлик, драться нельзя, это нехорошо, недостойно тебя. Ты слышишь?
ПАВЕЛ. Ах, помолчи, мама! (Замахивается на Твердышева, тот толкает Павла, Павел неожиданно падает и лишается чувств.)
ТВЕРДЫШЕВ. Черт знает что! Заставляют человека драться, когда у него нет никакой охоты. Да оставайтесь вы тут, чтоб вам пусто было (Уходит. )
АЛЕВТИНА (бросается к Павлу). Что с вами? Вы ушиблись? Вам больно? Милый, отчего же вы не отвечаете?
ПАВЕЛ (очнувшись). Милый? Вы сказали – милый? (Поднимается.) Повторите!..
АЛЕВТИНА (сквозь слезы и смех). Господи ты Боже, зачем я страдаю? Ну что мне ваши глупости, дерзости, мордобой? Зачем я здесь?
ПАВЕЛ. Вы здесь, здесь… как мне хорошо!
Медленно гаснет свет, чтобы через минуту мы увидели ту же комнату уже в преображенном виде: здесь налажен быт, светло и чисто, даже зеркало наконец-то заняло подобающее ему положение.
Круглый столик и кресла – извечное место для беседующих, за столиком друг напротив друга сидят Павел и Алевтина. Да, они живут вместе, но многое еще не договорено между ними, не прояснено. Вероятно, был жаркий спор, теперь они молчат. Но разговор еще не окончен.
АЛЕВТИНА. Этот тип монструозный, Твердышев, зачем он так часто приходит? Неужели тебе с ним хорошо?
ПАВЕЛ (заученно, как школьник). Нет, мне с ним нехорошо. (Помолчав, через глубокий вздох.) Мне и с тобой, Аля, не очень хорошо.
АЛЕВТИНА. Что? Я не ослышалась? (Горько смеется.) Зачем же ты со мной живешь? Разве я тебе нужна?
ПАВЕЛ (продолжительно молчит. Затем – со всею добросердечностью, искренностью). Я не знаю, Аля.
АЛЕВТИНА. Ну, что тебе не нравится?
ПАВЕЛ. Мечтать, надеяться… фу, чушь какая! – думать, что за ближним днем тебя ожидает исключительно хорошая жизнь.
АЛЕВТИНА. Так чего же ты хочешь?
ПАВЕЛ. Не знаю. (Пауза. Затем – словно его осенило.) А ты бы испекла пирожков с картошкой, а? Надела бы косынку, а я бы эту косынку завязал, запрятал бы твои прядки. (Показывает, прикасаясь к ее вискам, как запрятывал бы ее прядки.) А я тем временем взял бы стамеску и стал строгать полочку…
АЛЕВТИНА. Какую полочку?
ПАВЕЛ. А разве нам не нужна полочка? Вот, например, на стену, над кухонным столиком.
АЛЕВТИНА. Бог знает, что ты говоришь!
ПАВЕЛ. О, в этом есть огромный созидательный смысл! Потому что обыкновенно… потому что нет так называемого высокого смысла, нет глупых претензий, нет зависти к кому бы то ни было, нет ругани… Между прочим, когда мужчина строгает полочку, а жена стряпает пирожки, им абсолютно незачем вздорить и жалобиться. Разве это не так?
АЛЕВТИНА (рассеянно). Да, да… (Вдруг сердито.) Этот Твердышев!.. Ну что между вами общего, если он деятелен, ищет свою удачу, а ты ничего не хочешь?
ПАВЕЛ. Не знаю. Но мне кажется, что я зачем-то ему нужен. Он охотно заходит, когда я дома один, мы пьем вино и болтаем о совершеннейших пустяках. Он, например, спрашивает: почему, когда дождь и солнце, появляется радуга?
АЛЕВТИНА. Он что, не знает, отчего бывает радуга?
ПАВЕЛ (смеясь). Представь себе, не знает! А я ему рассказываю, рассказываю… А на днях в мышеловку поймал мышь и приносит ее ко мне. Погляди, говорит, какие у нее глазки, как она, серенькая, смотрит. Очень интересно!
АЛЕВТИНА. И что же дальше?
ПАВЕЛ. А дальше тоже интересно. Спрашивает, а что теперь с нею делать? Пойду, говорит, убью. Э-э, говорю, этого делать нельзя! И Твердышев, заметь, глубоко задумывается…
АЛЕВТИНА. Вы вместе задумываетесь.
ПАВЕЛ (смеется). Вместе! Вместе и думаем. И, знаешь, что мы надумали? Оставить мышку у нас.
АЛЕВТИНА (брезгливо). Такое могут придумать только бездельники.
ПАВЕЛ (всерьез оправдываясь). Понимаешь, Михал Михалыч не очень надежный человек, так что живую душу я не мог ему доверить. Куда надежней оставить ее у себя. (Пауза.) Если бы ты ее видела!.. Такая чудная, такая… ну, словно спрашивает: неужели вы меня убьете? Нет, Аля, я не могу убивать. Пусть я бездельник, но я не убийца. Ты ведь не сердишься?
АЛЕВТИНА. Не вижу никакого смысла сердиться на тебя.
ПАВЕЛ. И не надо никакого смысла! А надо просто рассердиться, я вроде покаюсь, а ты засмеешься – и все, все кончилось, а?
АЛЕВТИНА (смеется). Все кончится. И ты скажешь: ну, давай за это выпьем.
ПАВЕЛ. Скажу. Непременно скажу! (Наливает вино себе и Алевтине.) Вот, вот… взяла стакан, на лице улыбка, глаза… прекрасные. Прекрасные глаза у моей женщины!
АЛЕВТИНА. Я сопьюсь с тобой, Павлик.
ПАВЕЛ. Со мной не сопьешься. (Задумывается.) Богатой и счастливой не станешь, это верно, но чтобы спиться – нет, Аля, нет!
Пауза. Играет лучшая музыка – музыка нашей юности. Алевтина и Павел в такт напеву склоняются друг ко другу, отклоняются и смотрят один другому в глаза, словно хотят высмотреть какую-то тайну.
АЛЕВТИНА. И все же так нельзя… Павлик, я куплю земельный участок, мы насадим деревьев, цветов, и ты будешь за ними ухаживать.
ПАВЕЛ. Буду, я буду ухаживать! (Целует Алевтину. )
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Поле. Вдали перелески. Звон птиц. Жара. Павел и Алевтина идут от поезда, несут сумки, за спиной у Павла большой рюкзак. Стали возле колышков, означающих, по всей вероятности, границы их участка.
ПАВЕЛ (сбрасывает рюкзак, отирает потное лицо). А когда мы выходили из вагона, там, на откосе, сидела собачка.
АЛЕВТИНА. Собачка? Где? На откосе?
ПАВЕЛ. Такая мохнатенькая, с большими ушами. Одна.
АЛЕВТИНА. Никакой собачки не было. Ну, ладно, была… Но почему ты вспомнил?
ПАВЕЛ. Так ведь одна! И так она поглядела, словно хотела что-то сказать.
АЛЕВТИНА (смеется). Она хотела сказать… хотела сказать, что ты очень, очень милый! Что ты немного заспан, небрит, тебя утром не напоили чаем, потому что надо было успеть на поезд. (Тряхнула сумкой.) Но мы сейчас позавтракаем.
ПАВЕЛ. Я курить хочу.
АЛЕВТИНА. Нет, сперва поедим.
ПАВЕЛ. Нет, сперва я покурю.
АЛЕВТИНА. Ну, покури.
Павел смеется, закуривает .
Чему ты смеешься?
ПАВЕЛ. Вот покурю, потом наломаю хворосту, разожгу костер, на костер поставлю чайник. Есть у нас чайник?
АЛЕВТИНА. Чайник… я его тут зарыла. (Копнула лопатой.) Надо строиться, Павлик, а то даже чайник негде спрятать.
ПАВЕЛ. Я люблю дым костра, люблю, когда веточки трещат в огне.
АЛЕВТИНА (тревожно взглянув на него). Нам вдвоем хорошо, правда?
ПАВЕЛ. Может быть, может быть…
АЛЕВТИНА. Ты как-то странно отвечаешь, Павлик.
ПАВЕЛ. Не сердись, милая. Я ведь только хотел сказать, что хорошо бывает и одному.
АЛЕВТИНА. Одному скучно, иногда и страшно…
ПАВЕЛ. Ты смешна-а-ая!
АЛЕВТИНА. Ты всегда поддразниваешь меня, говоришь против, и мне бывает обидно. Но все равно (вздохнула)… все равно мне с тобой хорошо .
ПАВЕЛ. Хорошо… Гуси летят. Ружье бы сейчас…
АЛЕВТИНА. Они вывели птенцов, птенцы еще маленькие, нельзя стрелять. А ты охотник?
ПАВЕЛ. Нет. Я и стрелять не умею.
АЛЕВТИНА. А говоришь…
ПАВЕЛ. Говорю, милая, говорю. И всегда невпопад. (Пауза.) А иволга здесь летает? Красивая, должно быть, птица.
АЛЕВТИНА. Желтенькая, маленькая, как голуби. А голос у нее противный, как у кошки.
ПАВЕЛ. А имя красивое – иволга! Где-то плачет иволга, схоронясь в дупло… Но где же здесь деревья и где быть дуплу? Здесь иволги не водятся, Аля. Ах, все равно!.. Йодом пахнет.
АЛЕВТИНА (радуясь). Здесь чудный воздух! Кругом озера.
ПАВЕЛ. Да, болота. И вряд ли здесь будет расти крыжовник.
АЛЕВТИНА. Но – цветы! А жаворонки, а гуси!..
ПАВЕЛ. И ко всему прочему, моя жаба. Что ты удивляешься? Грудная жаба… я очень больной человек, и хлопот со мной, ой, как будет много! Вот схватит она, подлая, тебе придется вызывать Катю…
АЛЕВТИНА. Почему Катю?
ПАВЕЛ. Катя – врач. А матушка моя – великая утешительница. Не могу же я один тут помирать.
АЛЕВТИНА. Подлый ты человек! Как наслаждаться — со мной… Признайся, ведь ты наслаждаешься?
ПАВЕЛ. Ты приятная женщина.
АЛЕВТИНА. Всего-то?
ПАВЕЛ. А разве этого мало? И знай, я человек сдержанный, не люблю ярких эпитетов. Постой, ведь мы шли через березняк, и я там сорвал кисточку земляники… (Берет кисточку из кармашка рюкзака, пробует.) Вкусная! (Вдруг целует Алевтину.) И сладкая, сладкая!..
АЛЕВТИНА (радуясь, приникая к нему). Мы будем жить хорошо. Будем добры друг к другу, понимать слабости друг друга и никогда, никогда не будем ссориться, правда? Будем любить друг друга!..
ПАВЕЛ (задумчиво). Любить и ранить… Да, Аля, как тот печальный классик, я могу только любить и ранить мою семью. Я постоянно причиняю боль моей матери, но с постоянной болью – постоянна и моя любовь. И если тебе повезет, то я и тебя буду ранить…
АЛЕВТИНА. И любить? И это будет постоянно? Я… я не хочу такого постоянства.
ПАВЕЛ. Почему?
АЛЕВТИНА. Павлик, я ведь вижу, ты страдаешь… Даже когда мы вдвоем и ты мне говоришь нежности, ты думаешь о том, как несчастна твоя мама. Она… нет, не несчастна, она стара, жизнь для нее потеряла прежний живоносный смысл, и вот… вместе с нею старишься и ты. Ты выключен из жизни, ты и твоя мама живете только воспоминаниями, любите только себя и забываете об остальных!..
ПАВЕЛ (смотрит на нее с изумлением, затем переводит взгляд в сторону полустанка, где они сошли). Вот об этом ты ей и скажешь. Вон – через поле – идет моя мама. (Убедившись, что это действительно так.) Да лопни мои глаза, если это не мама!.. (Продолжает вглядываться.) Послушай, Аля, давай не будем ссориться, маме это будет неприятно.
АЛЕВТИНА. Но я еще успею сказать… дурак ты, Павлик!
А между тем появляются Мария Афанасьевна, Лена и Юра. Поспешающую бабушку они подхватывают с обеих сторон под руки.
ЛЕНА. Вот, бабушка, мы и пришли. Уф!..
Суета, усаживают бабушку, оглядываются, смеются. Павел ворошит костер, ставит на треноге чайник. Алевтина, взяв лопату, отходит и принимается копать грядку.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Я и не думала, что у нас такая хорошая дача.
ПАВЕЛ. М-м-м…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Мне здесь нравится!
ПАВЕЛ (волнуясь). Мама, разве ты не видишь, что здесь абсолютно пусто. И я не знаю, что мы с этим участком будем делать.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (не слышит). Катя всегда говорила: возьми, возьми участок, насадим малины, виктории…
ПАВЕЛ. Мама, разве ты еще не поняла, что мы с Катей больше не живем, а живу я с другой женщиной? И что этот участок купила она, и что я…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Что ж ты меня выставляешь такой непонятливой! Я ведь понимаю, что вы с Катей поссорились.
ПАВЕЛ. Я… с Катей… не ссорился! Я ушел потому, что Катя не хотела жить с моей матерью. Понятно тебе?
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Ну да, матушка твоя – не сахар, не захотела…
ПАВЕЛ. (всплескивает руками). Я, должно быть, идиот! Прошу тебя, оставим эти разговоры. Я тебе чай приготовлю, и ты (вроде как с угрозой) ты будешь у меня чай пить. Будешь, бу-у-удешь!
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Не буду, нет. Мне ведь надо собрать земляники, я ее в чай кладу, разве ты забыл? Юра, Лена! ..
ЮРА. ЛЕНА. (Вместе.) Ау, бабушка!
ПАВЕЛ. Ну что ж, и я пойду с вами.
Уходят. Но тут же Юра возвращается.
ЮРА (ровно удивляясь). Не взяли меня. Папа говорит, побудь с гостями. С какими гостями, не понимаю.
ЛЕНА. Я, я гостья. И ты не должен оставлять меня.
ЮРА. Гостья. Какое хорошее слово!
ЛЕНА (капризно). Нет, ты скажи: какая хорошая жена!
ЮРА. Какая хорошая Коляба-моляба.
ЛЕНА. Вот я тебе!.. (Смеются, Юра убегает, она его догоняет. Дурачатся, целуются.) Я чуть не задохнулась. Постой… а, знаешь, что сказала Маринка, когда мы бабушку взяли к себе?
ЮРА. Бедные, вы жили без бабушки, а теперь у вас бабушка.
ЛЕНА. Нет. Вы, говорит, бабушку взяли для бизнеса. Чтобы она торговала орешками.
ЮРА. Ура, бабушка для бизнеса!
ЛЕНА. Для бизнеса! Для бизнеса!
ЮРА. Знаешь, Лена, мы не такие уж глупые, чтобы не заработать денег. И как только заработаем, сразу устроим свадьбу. И пусть твоя Маринка лопнет от зависти.
ЛЕНА. Пусть трижды лопнет от зависти!
ЮРА. Четырежды!
ЛЕНА. Пяти… ре… ры… жды!
Смеются. Кружатся, обнявшись. Алевтина устало направляется к молодым людям.
АЛЕВТИНА. Ну, что вы галдите?
ЮРА. Все, все! Перестаем галдеть, и я ухожу – тоже собирать землянику, хотя меня и не звали. (Уходит. )
АЛЕВТИНА. Столько сорняков, с меня семь потов сошло, пока выкопала грядку. (Оглядывая участок.) О-о, тут еще много работы!
ЛЕНА. Ты правда хочешь построить здесь виллу?
АЛЕВТИНА. Виллу. С колоннами и Средиземным морем. (Задумалась, села на высокий дерн, подозвала дочь.) Садись. И позволь спросить: ты готовишься в институт? Теперь я человек состоятельный, и смогу оплатить твою учебу. Например, на юридическом факультете.
ЛЕНА. М-м-м, неплохой факультет. Мама, но ведь в моей жизни кое-что переменилось…
АЛЕВТИНА. И в моей тоже кое-что переменилось. Я ведь говорю тебе: я человек состоятельный.
ЛЕНА. Мам, но ведь я вышла замуж.
АЛЕВТИНА. Ты дружишь с мальчиком, тебе сейчас кажется, что ты влюблена, готова на всякие глупости… но это пройдет.
ЛЕНА. Пройдет?
АЛЕВТИНА. Пройдет.
ЛЕНА. Как это грустно.
АЛЕВТИНА. Пройдет… ты найдешь себе дело по душе. Вот я… я ведь не предполагала, что смогу заниматься дизайном. Так, в молодости пачкала бумагу, ломала карандаши, но теперь.. у меня есть дело. Я горжусь своим делом, я свободна, я обеспечена…
ЛЕНА. Но ты, пожалуйста, не думай, что я совсем уж непрактична. У меня тоже свои планы. Я поступаю в ветеринарный институт… дай же мне сказать… заканчиваю институт, а потом открываю в городе клинику. И все бизнесмены со своими бульдогами, шнауцерами, бультерьерами – добро пожаловать на прием.
АЛЕВТИНА. Глупости ты говоришь!
ЛЕНА. Мама, я хочу хорошо жить. И я хочу делать глупости, глупости, глупости! Хочу, чтоб ты смеялась чаще и чтобы мы вместе делали одни только глупости.
АЛЕВТИНА. У тебя о глупостях совсем другое представление, нежели чем у меня.
ЛЕНА (со вздохом). Понимаю. Мне от моих глупостей весело, а тебе твои глупости приносят печаль.
АЛЕВТИНА. Тараторишь, тараторишь сама, а меня и послушать не хочешь, отвернулась… Что ты там увидела?
ЛЕНА (всматриваясь). Ничего. Бабушка идет, за ней Юра с корзиночкой, а за ним Павел Васильевич. (Глянула в противоположную сторону). А вон еще кто-то идет.
АЛЕВТИНА (тоже всмотревшись). Час от часу не легче.
Алевтина стоит, опустив руки. Лена, подпрыгивая, делает кому-то знаки рукой. И вскоре появляются: с одной стороны – Мария Афанасьевна, Юра и отец, с другой – Твердышев и Катя.
ТВЕРДЫШЕВ. Ну и место, черт ногу сломит. Никакой тебе дороги, одни кочки, машину вон аж где пришлось оставить. (Оглядывая присутствующих, жалуется.) Ноги посбивал…
КАТЯ. А вы разуйтесь, Михал Михалыч, пусть ноги отдохнут. (Ко всем.) Здравствуйте! (Словно оправдываясь.) Я и думать не думала, что здесь окажусь. Утром поехала к маме, по субботам мы купаемся, правда, мама? Ну вот, а мамы нет. Что я могла подумать? Поехала к нашим молодым, но их тоже нет, пришлось вернуться, а тут, слава богу, Михал Михалыч: пожалуйста, говорит, машина на ходу, и я, говорит, могу предположить, где они все…
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Катя, ты не привезла мне капель? У меня голова кружится, качает меня, как на пароме…
КАТЯ. Как же, как же, привезла твои капли, вот сейчас… дайте мне кружку, что ли… (Лена подает ей кружку. Катя накапывает в нее из пузырька.) Воды!
Павел и Твердышев, сшибаясь, протягивают термосы.
ТВЕРДЫШЕВ. Ты чего толкаешься?
ПАВЕЛ. Ясно, чего. Матушке воду подаю. Моя жена ее лечит, а я подаю воду.
ТВЕРДЫШЕВ. Смотрю, аппетиты у тебя!
ПАВЕЛ. Нормальный аппетит, нормальный.
ТВЕРДЫШЕВ. Имей в виду, я не просто абы как… У нас и разговор был серьезный. Катя, был разговор?
КАТЯ (возится с М. А., дает лекарство, чистым платком обмахивает ей лицо, затем снимает с нее прежний платок и надевает на голову свежий). Разговор? Разговор был. Однако не мешайте мне.
Твердышев и Павел отходят, продолжая препираться.
ТВЕРДЫШЕВ. Ты не имеешь права на Катю. Ты ее бросил.
ПАВЕЛ. Уж не хочешь ли ты сказать, что я не вправе бросить собственную жену?
ТВЕРДЫШЕВ (туго соображая). Но ты… ее не любишь.
ПАВЕЛ (словно не ему, а себе – с грустью). Кто может это знать? Кто?
ТВЕРДЫШЕВ. Ежели ты о ней так беспокоишься, то знай: ей со мной будет спокойно. Мы и бабушку возьмем к себе, будет у нас жить.
ПАВЕЛ. Ах, ты еще и маму хочешь у меня забрать?!
ТВЕРДЫШЕВ. Бесхозная, то есть… такая вот старушка, вроде как ничья.
ПАВЕЛ. Катя! Ты слышишь? Как это понять – ничья?
КАТЯ (растерянно). Бабушка наша.
ПАВЕЛ. Ты слышишь? Бабушка наша.
Готова вспыхнуть ссора. Алевтина рванулась было к спорщикам, затем махнула ркой и отошла. К ней подбежали Лена и Юра: успокоить, быть с нею. Мария Афанасьевна и Катя окликают того и другого спорщика.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Па-вел, Павел… никуда я не делась, я тут, твоя бедная мать…
ПАВЕЛ. Не смей прибедняться, не смей!..
КАТЯ (умоляет). Михал Михалыч, послушайте, что я вам скажу… не волнуйтесь так!..
На переднем плане – Катя и Твердышев.
ТВЕРДЫШЕВ (нетерпеливо и зло). Ну?!
КАТЯ. Дайте переведу дух…
ТВЕРДЫШЕВ. Что же вы не говорите?
КАТЯ (говоря, оглядывается по сторонам, словно боится, что некто чужой услышит). Давеча, когда я слушала вас… когда вы обещали мне верность…
ТВЕРДЫШЕВ. И вы мне обещали.
КАТЯ. Я обещала, да… то есть это было не обещание, то была мечта, надежда… ведь вы такой основательный, такой надежный… говорили, что любите.
ТВЕРДЫШЕВ. Но я дважды не повторяю.
КАТЯ (смеясь и вздрагивая). Не повторяете? Это вам кажется расточительством, говорить о своей любви? И хорошо, хорошо… мне не надо… Я совершила что-то ужасное, когда давала вам надежду. Простите меня!..
ТВЕРДЫШЕВ (немного растерянно). Если я правильно понял, то вы и не очень-то меня любили.
КАТЯ. Не очень. Совсем не любила.
ТВЕРДЫШЕВ. В таком случае… я ведь и сам не уважаю излишние ахи-охи.
КАТЯ. А я напротив… вы не знаете, вам будет смешно, но Павлик, просыпаясь утром, всегда шутил: при свете утреннего солнца примите уверения в моей любви к вам! И мне это никогда не надоедало, хотя и смешно… да, смешно.
ТВЕРДЫШЕВ (не хочет сдаваться, пытается ее обнять). Ну?!
КАТЯ (смеясь). Не хватайте меня, миленький, не надо.
ТВЕРДЫШЕВ. Если я правильно вас понял… выходит, напрасно жег бензин.
КАТЯ. Напрасно, миленький. Вы малокультурный человек, у вас неразвита душа, но вы не злой, нет. Хотите быть моим добрым знакомым? Я врач, может, и пригожусь. И вы… иной раз бываете так отзывчивы, так добры.
ТВЕРДЫШЕВ. Знакомства тоже не помешают.
Пока Твердышев и Катя разговаривали, все остальные окружили Марию Афанасьевну с ее корзинкой.
МАРИЯ АФАНАСЬЕВНА (спохваченно). Катя, что же ты, Катя… этак вам и ягод не останется. Михал Михалыч, идите к нам.
ПАВЕЛ. Да, прошу всех сюда, поближе…
Катя встревожено порывается остановить его, Алевтина с другой стороны дергает его за рукав, Мария Афанасьевна всплескивает руками: ох, мол, опять начудит!
Прошу не беспокоиться… (Стал в позу.) Милостивые государи и государыни! Вот, собственно, почему мы здесь? Между восторгом и скукой жизни. Любить и ранить друг друга? Но стоило ли ради этого выходить в чисто поле, мучиться на жаре, говорить о том, о чем можно поговорить и дома на тахте? Скажите же!..
ТВЕРДЫШЕВ. Вот ты и скажи.
ПАВЕЛ. Я? Хорошо. (Ровно осекся: а что, собственно, сказать-то?) Я думал… я хотел, чтобы моя матушка собирала землянику. Скажите теперь вы!
АЛЕВТИНА. Признаться, я не любительница природы. Не дачница, но и не работник в поле. Я слышала, как Мария Афанасьевна… это было так давно, это было зимой… она вспоминала, как в молодости когда-то ходила по ягоды, и я, тогда еще, сказала себе: чего бы это мне не стоило, Марию Афанасьевну повезу в поле – и пусть она ходит с лукошком по перелескам, пусть ходит… Вот и все, что я могу сказать.
КАТЯ. Зима… да, была зима… мама болела и тосковала по полям и лесам. Я лечила ее, старалась, чтобы продлились ее дни и чтобы в один удивительный летний день мама наконец-то в лесу собирала землянику…
ПАВЕЛ. Вы прекрасно говорили, прекрасно! Но почему молчат молодые люди? Вы не знаете, почему мы здесь?
ЮРА (немного дурашливо). А мы решили долго с этим не тянуть и привезли бабушку сюда.
ЛЕНА. Думали, что только мы можем помочь бабушке, но оказалось, не мы одни… даже немножко обидно. Нет, вы не подумайте чего, мы рады, рады! А Михал Михалыч, он такой добрый, он на своей машине отвезет бабушку домой…
ТВЕРДЫШЕВ. Однако мне нравится этот огурчик! Такой еще зелененький, но боевой.
ЮРА (не сдержавшись). Оставьте ваши комплименты при себе!
ПАВЕЛ. Юра, помолчи. Господин Твердышев еще не ответил на мой вопрос.
ТВЕРДЫШЕВ. Уже и господин! Ладно… Я что ж, я не виноват, я ко всем отношусь положительным образом. У меня такая вот цель, чтобы, значит, мы с Катей создали все надлежащие условия, чтобы наша, так сказать, бабушка…
ПАВЕЛ. Не заговаривайтесь, прошу!
ТВЕРДЫШЕВ. В таком случае, что ж, я мог бы сказать, что будучи, например, с Алевтиной Анатольевной, мы нашу бабушку…
И тут разыгрывается шумок, когда каждый пытается что-то внушить другому… словом, галдеж, без которого немыслима наша беспокойная жизнь. Наконец собираются уезжать. Катя и молодые люди ведут бабушку к машине. Твердышев направляется следам. Павел, который во время галдежа стоял, зажав уши ладонями, роняет руки. Вид у него усталый.
ТВЕРДЫШЕВ (оборачиваясь). Ну, дорогие хозяева, не обессудьте.
ПАВЕЛ. Пусть катится ко всем чертям!
АЛЕВТИНА. Но, Павлик!..
ПАВЕЛ. Пусть уезжают все. И пусть уезжает матушка, мне надоели ее капризы… пусть едет Катя! Жалко прогонять, однако пусть и детки уезжают. Я хочу покоя.
АЛЕВТИНА. Тебе будет еще спокойней, если уеду и я.
ПАВЕЛ. О, нет! (Привлекает ее к себе.) Ты… жаркая, пахнешь душицей.
АЛЕВТИНА. И чабрецом?
ПАВЕЛ. И чабрецом. Ты мой чабрец, ты моя душица! (Целует Алевтину. )
Между тем наступила ночь. Наши герои сделали себе ложе, и вот в такой роскоши, посреди поля, под звездами, любятся и говорят друг другу всякие глупости. И не только глупости.
АЛЕВТИНА. А ты ночевал когда-нибудь в поле?
ПАВЕЛ. Да.
АЛЕВТИНА. А я думала, ты в первый раз. (Пауза.) Но я, клянусь Богом, в первый раз ночую в поле. Как тихо, но отовсюду я слышу звуки… шорохи, шелесты, птица кричит.
ПАВЕЛ. Это козодой, ночной кузнечик. (Пауза.) Роняет лес багряный свой убор…
АЛЕВТИНА (изумленно). Вот никогда не поймешь, откуда и что в данную минуту придет тебе на память! И никогда не угадаешь, что тебе любо, а что — нет. (Пауза.) Скоро поезд пройдет, я так люблю звуки ночного поезда! Тебе хорошо?
ПАВЕЛ. Да, милая, мне хорошо! Мне всегда хорошо между восторгом и скукой жизни… не могу тебе объяснить, а только знаю: я не люблю восторженности в жизни, не люблю, разумеется, и ее скуки, ее суеты…
АЛЕВТИНА. Вот поезд идет. Ты слышишь?
ПАВЕЛ. Да, ты права – грустно…
АЛЕВТИНА. Но я не говорила – грустно. И не хочу, чтоб и ты грустил. (Весело.) О, знаю, ты грустил потому, что у тебя не было меня! И был такой, такой…
ПАВЕЛ. Я был… и есть… я – как маленький народ среди моря иного, многочисленного народа. И я ощущаю свое убывание. От меня, как от дерева, отлетают и падают мои слова, мои привычки, мои представления о жизни. Отчего так? Отчего, моя дорогая?
АЛЕВТИНА. Я знаю, знаю отчего, только не стану тебе говорить… Но я окажу, о чем я мечтаю. Мы посадим на нашем острове тую, у нее такие мягкие, игольчатые листочки. У нас будет и рябина, и к этой рябине я привью веточку от яблони, и она, вот увидишь, расцветет однажды весною. Посажу калину…
ПАВЕЛ (быть может, уже не слышит ее; глухо). Мне плохо, Аля… кольнуло – не продохнуть. Но ты не бойся, это моя проклятая жаба… я ее ненавижу, Аля…
АЛЕВТИНА (привскочила, с тревогой смотрит на него, лежащего навзничь). У тебя лекарства с собой? Нет? Дай поглажу тебя здесь, здесь… тебе не легче? Милый, мы с тобой слишком… мы с ума сошли, ведь мы не так уж молоды! Не смей вставать… я сейчас…
Вскакивает и бежит в поле, крича: “Эй-эй, люди-и-и, есть тут кто-нибудь?” Бежит, отдаляясь, ее голос все глуше… Вернулась.
АЛЕВТИНА. Не дозовешься. Но ты не беспокойся, я побегу на станцию, я спасу тебя, спасу, только не умирай… (Вскрикивает.) Ой, ты почему молчишь? (Приникла к груди, слушает. В ужасе.) Он не дышит! Господи Боже, он не дышит!..
ПАВЕЛ. Не кричи так громко… и… куда ты собралась?
АЛЕВТИНА (без сил падает ему на грудь; слушает, словно не веря живому голосу). Тебе легче? Пойду на станцию…
ПАВЕЛ. Ты не успеешь… Мне приходит каюк, Аля.
АЛЕВТИНА. Я успею, успею… зачем ты так говоришь? Я успею, я не дам тебе умереть… ты слышишь? Я иду…
ПАВЕЛ. Постой… позвать бы маму…
АЛЕВТИНА. Маму? Ты не бредишь? Глухая ночь… а мать сама больна, стара… опомнись, Павлик!
ПАВЕЛ (слабо, упрямо). Маму… Катю…
АЛЕВТИНА. Он сошел с ума. (Смех почти истерический.) Теперь я знаю, он не умрет, но он сошел с ума. Ты сошел с ума, Павлик? А сердце больше не беспокоит?
ПАВЕЛ. Нет… где мама?
И вдруг сцена ярко освещается, сюда сбегаются и Мария Афанасьевна, и Катя, и Юра, и Лена, и Твердышев. Они радостны, они любят Павла, любят друг друга. Иные, как Твердышев, даже принимаются плясать.
( Слабым, но, несомненно, счастливым голосом.) Какие они все хорошие, с-сукины дети!
Он медленно встает и кланяется им. Затем поворачивается и кланяется залу. И все остальные тоже кланяются залу.
3 А Н А В Е С