Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2018
Альбина Гумерова (1984) — родилась в Казани. В 2005 г.
окончила Казанское театральное училище по специальности «актёр русского
драматического театра» (курс Т.М. Корнишиной и И.Ф. Марцинкевич). Работала
актрисой в Казанском государственном и Московском областном ТЮЗах. В 2012 г.
окончила Литературный институт имени А.М. Горького (семинар прозы А.Н.
Варламова) и ВГИК имени С.А. Герасимова (кинодраматургия, мастерская А.Я. Инина
и Н.А. Павловской). Член Союза писателей Москвы. Печаталась в журналах «Идель»,
«День и Ночь», «Литературная учёба», «Урал». Финалист премии «Дебют-2013» в
номинации «Малая проза». Живёт в Казани и Москве.
1
В шестнадцать лет Резеда попросила у родителей лошадь. Отец купил для неё жеребца. Резеда назвала его Сухарь и никогда с ним не расставалась. Всю молодость свою и даже беременность провела она на коне. И детей своих — дочь Амину, а потом и сына Мунира — каждого в возрасте шести месяцев усадила верхом. Мать Резеды, Суфия, ругалась, грозилась продать коня, во что бы то ни стало хотела усадить дочь за швейную машинку:
— Если не нужно на жизнь зарабатывать — это такое удовольствие! Для детей своих шить будешь, для себя, для мужа. И носить приятней — своими руками сделано! А экономии сколько — ты посмотри, какие цены!
— Мама, я этого не люблю, но научусь ради тебя.
Девушка мгновенно освоила шитьё, и выходило у неё аккуратно. Но стоило машинке забарахлить, ниткам спутаться, Резеда бросала шитьё и седлала коня.
Однажды Сухарь лёгкой трусцой шёл вдоль трассы, а у обочины стояла «Газель» Ирека — будущего мужа Резеды. Ирек копался в открытом капоте. Резеда захотела помочь, тихо подвела коня, а он почему-то ткнулся мордой в зелёные шорты. Ирек резко выпрямился, ударился макушкой о крышку капота, быстро обернулся, громко выматерился в конскую морду, и только когда Резеда засмеялась, Ирек поднял голову и увидел её. Девушка спешилась: «Ах, простите!» Изо всех сил стараясь не смеяться, она отвела коня чуть в сторону.
— Ходят тут лошади… — пробубнил Ирек, потирая одновременно и зад, и затылок.
И Резеда, не в силах больше сдерживаться, повалилась на траву и хохотала в небо и колотила ногами землю. А Ирек отошел от своей «Газели», встал у Резеды над головой и смотрел на девушку до тех пор, пока она не успокоилась.
— Отсмеяла весь живот, — выдохнула она.
— А у меня шишка, — сказал Ирек, щупая голову. — И сердце чуть не выскочило. — Ирек подал Резеде руку и помог встать.
Они оказались одного роста, а позже выяснялось, что и родились в один день и в один год. Когда обоим исполнилось по двадцать лет, они поженились.
Резеда переехала к мужу в соседний посёлок, поближе к городу. Коня оставила сначала у родителей, но долго без него не выдержала и забрала к себе. Суфия переживала, что дочь не сможет быть женой — слишком она своенравна. Когда Резеда с Иреком приезжали в гости, теща любила посекретничать с зятем, заранее занимая виноватую позицию: «Ну да, такая уж она, как её отец. Но ты с ней построже, ладно?» А потом просила дочь помочь ей справиться с шитьём, и пока они, разложив на полу материал, ползали по нему с большими ножницами и мелом, Суфия ворчала:
— Продам я твою лошадь, посажу за швейную машинку и запру!
— Почему надо делать то, что не нравится?
— Потому что это жизнь! Не всё тебе на коне скакать! Шитьё помогает воспитать характер. Терпеливей станешь.
— Между прочим, Ирек меня за это и полюбил. За мою несдержанность.
— Сама расшибёшься, детей угробишь!
— Амина с Муниром уже без седла скачут! А девочкам особенно полезно — внутренние органы правильно формируются.
В комнату вошёл отец, но Суфия громко отослала его:
— Шамиль! Выйди-ка отсюда! Мы разговариваем.
…Мать Суфии давным-давно разделила дом на две половины — мужскую и женскую. Так и повелось: сын Марат чаще был с отцом, дочь со своим конём, Суфия за швейной машинкой. Мужчины проводили время вместе, а женщины сами по себе. Каждая женщина этого дома по какой-то наиглупейшей традиции была глубоко одиноким человеком, и почему-то это считалось нормальным. И только швейная машинка, которой Суфия могла «зашить» грусть, машинка, с которой швея могла успокоиться, не спеша подумать или забыться, чисто механически выполняя свою работу, всегда была при ней.
Однажды Суфия закалывала английскими булавками костюм на манекене. И вдруг увидела свои руки. Сухие, старые, с маленькими коричневыми островками.
«Бог мой, сколько всего я нашила! — подумала Суфия. — Кто только не носил мою одежду! Я сто лет отсюда носа не высовывала!»
В комнату вошёл её муж. Суфия растерянно оглянулась, уставилась на его штаны и продолжила уже вслух:
— Три года назад я тебе их сшила, — она вдруг метнулась к мужу, упала на колени, схватила его за штаны. — А потом они вытянулись, или это ты от старости уменьшился, и мне укорачивать пришлось.
Суфия затихла на мгновение и бросилась к окошку:
— Гляди! Занавески наши! Столько лет висят! Ещё мать мою помнят! И тоже — я!
Она задёрнула шторы и снова открыла. Задёрнула и снова открыла.
— И скатерть — я!
— И покрывало — я! — рванула его. — И постельное бельё — я!
Схватила себя за грудь:
— И халат тоже я…
Суфия отчаянно озиралась в комнате, будто впервые здесь была.
— Здесь всё — я! — с ужасом прошептала она. — А ты? — снова бросилась к мужу и впервые за много лет жадно поглядела в его серые глаза.
2
Старики доживали в большом деревянном доме, и было в нём слишком просторно для двоих. В некоторые комнаты давно не входили. В них было прибрано, кровати с пышными перинами заправлены так тщательно, что о край можно порезаться, подушки друг на дружке, празднично покрытые накидушкой, похожей на невестину фату. Очень редко Суфия заходила в эти комнаты стереть пыль. Им с мужем хватало двух кроватей, которые раньше были одной большой, где супруги бесшумно любили друг друга и спали до очень раннего утра. Уже никто и не вспомнит, когда между кроватями встала тумбочка с круглой вязаной салфеткой и вазой с пластмассовыми цветами.
Скотины давно не держали, но Суфия вставала по привычке рано. Заняться было нечем — ведь даже на завтрак они ели то, что осталось от вчерашнего ужина. Рано утром Суфия садилась за швейную машинку. Тишину дома нарушала скачущая игла. «Тых-тых-тых-тых…» Суфия шила в воздух, в никуда, чтоб хоть чем-то себя занять, потому что никто ничего не заказывал. Не так давно их сын Марат глупо угорел в бане. После смерти сына Суфия целыми днями глядела в окно. А клиентки одна за другой разбрелись от неё. Резеда временно поселилась в родительском доме и «вытащила» свою мать.
Но как только Суфия заставила себя жить, «умер» её муж. Он будто только теперь осознал, что нет у него больше сына. И никогда уж не будет. Старик не сидел у окна, как его жена. Он ел, спал и бродил по посёлку. Внешне Шамиль не изменился, даже не исхудал с горя и не спился. Ему полюбился запах краски, и он часто красил ворота, забор, оконные наличники в разные цвета. У Суфии голова болела от этого запаха, но она не запрещала Шамилю снова и снова покрывать их дом новым слоем краски. Жена хотела добиться от мужа хоть слова. Пыталась даже вывести его из себя. Раньше за такое получила бы оплеуху, но теперь муж будто и не слышал её. Они ложились каждый на свою кровать. Долго лежали в темноте, ни тот, ни другой уснуть не мог. И так тихо было у них, так тихо и темно, как никогда в жизни. Среди этого жуткого ложного покоя раздавался отчаянный мужской выдох: «Эх, улым, улым!» Суфия сжималась вся, одеялом рот себе затыкала, чтобы не завыть в голос.
От сына остался очень похожий на него внук, теперь уже студент, и бывал он у бабушки с дедушкой на каникулах. Суфия радовалась его приезду, суетилась, затевала пироги и в день отъезда одаривала внука подарками: с пенсии она ежемесячно откладывала денег, осторожно выясняла у снохи, о чём внук мечтает, и шустренько приобретала. Внук возвращался от бабушки с дедушкой то с хоккейной клюшкой, то с часами… Суфия больше любила в нём сына, но не решалась подойти ко взрослому парню со своими старческими ласками. Она лишь украдкой смотрела на него из кухни, когда он ел в большой комнате за столом. А когда спал, звездой раскинувшись на постели, бабушка укрывала его, но ноги всё равно торчали. Суфия думала: «Это же единственный, кто от сына остался. И голос у него такой же, и походка. И ест так же. И пьёт большими глотками холодное молоко. А чай любит горячий-горячий, чтоб кипяток. Долго размешивает в нём сахар, вынимает ложку и смотрит, как успокаивается водная воронка…»
Вместе ходили они на кладбище, к его отцу и её сыну. Шли, весело разговаривая, и на кладбище не плакали. Дед плёлся за ними молча.
— Ах, и он помрёт, — шептала Суфия внуку. — А может, я сначала. А он тогда на кого останется? Кто с ним жить будет? Он сам себе даже обед не сварит.
— Не помрёшь! — весело говорил внук. — Ты ещё дольше всех жить будешь!
Резеда забрала потрёпанный блокнот матери и обзвонила её старых клиенток: «Выручайте, пропадет мама». Мир не без добрых людей, и многие откликнулись. Суфия снова почувствовала, что нужна людям. Так уж случилось, что прожила она, маленькая татарочка, свою большую жизнь в одном и том же доме, за пошивочным столом. С единственным своим мужем. «Уж лучше бы запил — как любой нормальный мужик, я бы тогда знала, что с ним делать», — думала Суфия.
— Здра-а-асьте! — послышалось с веранды. — Есть кто дома?
В комнату вошла Венера. Она работала медсестрой в районной больнице. С утра до утра ставила клизмы. С самых дальних деревень приезжали люди на операцию, и накануне Венера «чистила» их. Входила в клизменную, вешала кружки Эсмарха на металлические стойки. «Двое мужчин или две женщины, заходите! — командовала она, пациенты переглядывались, не решаясь войти. — Не робейте! Я избавляю вас от всего плохого!»
Так она работала несколько лет. После медицинского училища вернулась в посёлок и устроилась на практику. Принимала кровь на анализы, определяла группу, потом работала в процедурном кабинете. С годами зрение ухудшилось, деления на ампулах не различались, лекарственный состав не читался, в вену могла попасть только на ощупь. И, чтобы не терять медицинский стаж, Венере пришлось ставить клизмы. После лаборатории, после почти ювелирной работы её нынешние обязанности казались ей поначалу грубыми. А потом она привыкла.
Резеда и Венера учились в одном классе и дружили. Когда им было лет по тринадцать, Резеда резко превратилась в длинноногую, длинноволосую девушку. Но лицо её напоминало лунный ландшафт — ни единого живого места на нём не было. А круглолицая и всегда немного пышная Венера была, напротив, прозрачно-белокожей, без единого угря. Но к тринадцати годам, когда начались у девочки женские дела, она сделалась ещё пухлее, и за это её прозвали ватрушкой. Прошло ещё несколько лет — девочки дружили. Когда и у второй подруги зацвёл красный цветок, с лица её исчезли бордовые бугры. Если на Резеду приятно было смотреть, то Венеру хотелось потрогать — такая ли она мягкая, как кажется? И прозвище «Ватрушка» закрепилось за ней на всю жизнь.
Теперь Ватрушке было далеко за тридцать. Она оставила пышную косую чёлку, закрывающую половину лба, как было модно в девяностые.
Венера достала из пакета ткань и приложила к себе:
— Айгуль замуж выходит. Третий раз уже. Три года назад, помните, платье шили? Она же с тем мужем развелась, сейчас вот ещё одного дурачка нашла, — Венера звонко рассмеялась. — А мне что? Я — близкая подруга. Я и на четвёртую свадьбу к ней пойду, и на пятую, Алла бирса!
— Дай-то бог.
— Только вот незадача — каждый раз надо новое платье — гости ж все одни и те же. Со стороны невесты!
Суфия достала швейный метр и сняла мерки.
— Только мне… — зашептала Венера. — Нужно особенное платье, на этот раз она богатого нашла и гости у него, стало быть, тоже не бедные! Я все магазины в городе оббегала — ничего подходящего нет. И про вас вспомнила.
— Лишь бы не сорвалось только.
Венера нахмурилась и вопросительно посмотрела на Суфию.
— Жених богатый — выходит, не дурак. А Айгулька наша не слишком умная, — пояснила швея.
— Дурак-дурак! Раз женится на ней! — засмеялась Венера. — А Айгуль — да. Я уж сама молюсь — только б не отчебучила чего до свадьбы, у меня столько планов на неё! Свадьба пройдёт — так пожалуйста! Пусть хоть на следующий день разводятся. Ну! — выдохнула она. — Побегу я. Вы не спешите особо — свадьба зимой только. Это я так — сани летом готовлю!
— Забыла сказать, — закричала она уже с веранды. — Айгуль велела и вас с Шамиль абы позвать — она, Алла бирса, весь наш посёлок собрать хочет, чтоб с её стороны тоже толпа пришла. А Резеде я сама скажу. Как раз завтра к ним поеду!
В доме вновь стихло. Шамиль с утра ещё ушёл бродить. Совсем недавно Суфия изводилась ожиданием, боялась, что он что-то с собой сделает. Но теперь клиентки и шитьё отвлекали её от мрачных мыслей.
— Суфия! — послышался истошный вопль, и в окне появилась голова хромой соседки бабы Вали. — Там Шамиль… на путях… недалеко от станции.
Шамиль лежал на шпалах, положив голову на рельс. Иногда он открывал глаза, чтоб удержать слезу и будто из-под воды глядел в голубое летнее небо. Старик не смог ни утопиться, ни повеситься. Никто не знал, а ведь он пробовал. Даже уже отыскал прочную балку в сарае. Но каждый раз ему не хватало смелости, и он пуще прежнего презирал себя. После очередной попытки уйти из жизни Шамиль коротко рыдал, широко вытирался рукавом и долго сидел потом, размышляя над тем, как же первой его жене удалось так легко умереть?
Давным-давно Шамиль жил в городе. У них была огромная комната с высокими потолками в большом трёхэтажном доме, который раньше принадлежал какому-то купцу. Через дорогу дом другого купца — хлебного магната. Когда Шамиль распахивал окно, всем сердцем чувствовал, как по улице плывёт хлебный запах. Наверное, купцы, которые жили в этих особняках до революции, дружили семьями. Пекарня по-прежнему выпекала хлеб, а особняк превратили в художественное училище, куда и поступил рыжий парень Шамиль после школы.
Он влюбился в свою первую жену, когда она пришла позировать. На неё набросили лёгкие струящиеся ткани, усадили на краешек стула, и она четыре часа глядела в окно. Студенты подробно прорисовывали складки материала, а Шамилю хотелось написать её лицо. Потом натурщица и художник отправились гулять.
Их любимым местом стал речной порт. Когда с Волги поднимался ветер, Шамиль отдавал девушке свой плащ и понимал, что хочет согревать её всю жизнь. Беречь от всего. И писать её.
Она была тихая и необыкновенно красивая. Ещё и невероятно скромная, всегда всем довольная и на всё готовая девушка. Четыре класса образования. Многодетная семья, она то ли седьмая, то ли девятая — самая младшая. Шла в этот мир из матери вперёд ногами. Мать умерла, она выжила. Старшие сёстры презирали её за это. Братья и отец постоянно на неё натыкались, как на старьё, которое вечно мешается под ногами.
Её часто посылали в город на рынок. Помимо прочего, она должна была привезти в деревню керосин на лампы. Дрожащими руками обвязывала она бутыль керосина тряпками: не дай бог в поезде учуют запах — ссадят сразу же. Много раз ей удавалось перевезти керосин. Но однажды он всё же разлился, и девушку вышвырнули из поезда контролёры.
Она вернулась в город. Бродила там. Набрела на запах еды. Её взяли на кухню помощницей. Дали койко-место в общежитии. И как-то раз один из студентов позвал её позировать.
…Теперь Шамиль не помнил её лица, которое так и не состарилось. Шамиль ни разу не написал портрет своей жены. Он до дрожи влюблён был, кисть держать не мог. Всякий раз волновался — придёт ли девушка к нему на свидание? И однажды она не пришла. Шамиль просидел у памятника Ленину всю ночь. Написал письмо, в котором, наконец, признался в любви, и, смущаясь, передал его через вахтёршу в общежитие. Через три дня возлюбленная явилась к Шамилю в белом платье. И они поженились. После загса поехали в речной порт, сели на «Ракету» и поплыли. Ветер сносил их с палубы, они смеялись, а длиннющая фата невесты развевалась над Волгой, пока не взмыла в небо, будто огромная белая птица счастья.
Вскоре коммуналку расселили. Семье Шамиля досталась квартира на девятом этаже панельной новостройки. Там же у них родился сын Марат. Как-то раз Шамиль и его первая жена решили пойти купить коляску. Отец взял на руки своего грудного сына. Жена сказала ему: «Вы пока выходите, а я сейчас…»
С сыном на руках стоял Шамиль возле подъезда. К ним подошла юная девушка:
— Это дом двадцать четыре? — спросила она.
Шамиль кивнул. И вдруг будто какой-то огромный людоед срыгнул остатки своего обеда. Шамиль обернулся и увидел свою жену. Она приземлилась на спину, изо рта вытекала кровь. Жена моргнула пару раз и застыла. А ребёнок заплакал, и Шамиль его чуть не выронил. Девушка, что случайно оказалась рядом, скорее взяла мальчика на руки.
Так она и осталась с ними. Сначала жили на девятом этаже. Потом мать семейства увезла их к себе в посёлок. Родителям, конечно, правду сказала. А вот соседи и прочие думали, что поехала девочка учиться на швею, а вместо диплома привезла дитя.
Суфия бежала по овражистому посёлку к станции, встревоженно глядя перед собой. Баба Валя, что видела старика на путях, опираясь на свою палку, ковыляла следом. Когда хаотично разбросанные дома остались позади, Суфия остановилась возле старого колодца. Схватилась одной рукой за ведро, другой за сердце. Тяжело задышала вверх, к солнцу:«Господи-боже! Спаси старика! Не знает он… что творит! Дай мне… успеть! Я его… вытащу, заставлю жить! Не допусти, чтобы поезд по нему проехал!» — и она побежала под гору, уже быстрее и легче. Вниз, на станцию, где пахло мазутом, где трескучий голос объявлял редкие электрички в сторону города и где скапливались и бродили от цеха к цеху пузатые товарняки жиркомбината.
— Там он, у склада! — выхрипнула баба Валя, глядя вслед бегущей Суфие.
«Господи, дай успеть, спаси старика!» — просила швея и, увидев мужа, крикнула:
— А ну вставай, живо! Ты чего выдумал-то, а?! — Суфия подбежала и бросилась Шамилю на шею. — Я прошу тебя, вернёмся домой. Сейчас товарняк пустят! Хороший мой! Прошу тебя, уйдём!
Суфие удалось приподнять Шамиля.
— Вот так, вот так…
— Я… Не хочу жить.
— Как же я без тебя останусь? Как же наша Резеда? А внуки наши?
Суфия повела мужа домой. Дорогой они молчали, Суфия чуть всхлипывала. Она представила, что могла не успеть, и случилась бы трагедия: по путям, где только что лежал Шамиль, тяжело брёл товарный состав.
— И не стыдно тебе! — брякнула за их спинами баба Валя. — И так помрёшь, чай, недолго осталось!
Суфия обернулась и шикнула на неё.
— А чего молчать?! Слабаки, а не мужики! Ведь не вчера это случилось. Ты на жену свою глянь, на жену! Уж и она живёт — ничего не поделаешь. И тебе пора бы. Эй, а куда это вы? — Баба Валя остановилась, глядя в спины старикам. Не пошла за ними, потому что Суфия повела Шамиля длинной дорогой.
Дома жена уложила мужа на диван. Задёрнула штору, чтобы солнце не слепило ему глаза. Взяла за руку.
— Тебе хорошо… — сказал он. — Твоя-то дочь жива!
Суфие показалось, что в самое сердце воткнули огромную иглу. Женщина уронила лицо в ладони, сжалась вся и заплакала. Шамиль сел и впервые за долгое время взял жену за плечи.
— Прости меня, — тихо сказал он. — Я видел его мать во сне. Перед тем, как Марат наш… Столько лет не снилась! Столько лет! Забрала, стало быть. Лучше бы уж меня… ты вырастила нашего сына, меня спасла. А ведь просто мимо проходила тогда! — Шамиль прижал к груди голову жены. — Как же ты выдержала со мной?! Откуда у тебя силы?!
А ей вспомнилась далёкая молодость, когда она, учащаяся профтехучилища, шла домой к своей первой клиентке, чтобы шить ей свадебное платье. Суфия несла в сумке двадцать метров широкого белого банта, думая, что, если пришить их друг к дружке, получится нарядная верхняя юбка. А ещё из банта можно смастерить цветы и украсить платье. Но Суфия так и не дошла до невесты, потому что на пути к ней неожиданно стала матерью и женой. Родители Суфии надолго уехали к родственникам, оставив дочь наедине с её странным выбором. Шамиль и теперь не понимал, почему его первая жена покончила с собой. Всю жизнь мучился, пытаясь найти ответ…
— Ведь ты совсем не любил меня, — сказала вдруг Суфия, и Шамиль ничуть не шелохнулся. — Когда Марату год исполнился, мне так захотелось, чтобы вас не было! Я думала: боже, за что же мне это?! Ведь я всё делаю, а ты и не глядишь на меня. Ладно, на меня — на сына не глядишь! И куда, думаю, они денутся? Я ж их на улицу не выгоню. И решила сама уйти. Из своего же дома. Сбежать от вас. И даже вещи не собирать. Но вдруг! Рука твоя на плечо! Откуда ты взялся? Тебя ж дома не было, ты будто почувствовал, что я уйти хочу. И появился. Обнял меня крепко-крепко! Вот как теперь. И как начал целовать! Целуешь всю и плачешь. И мы любили друг друга! Вот здесь, на этом диване. Целуешь меня, а сам рассказываешь, как жена твоя умерла и как ты её любишь. Слёзы твои мне на лицо капают. Любим друг друга и плачем. И слёзы наши, и горе наше — всё перемешалось. Души наши перемешались. Мы оба… переплелись тогда!..
Суфия и Шамиль сблизились. Зажили, как два престарелых голубя, целые дни проводили вместе, наворковаться не могли. Обиды, которые годами копились в сердце Суфии, исчезли, и было легко, будто она простила всё человечество. Но старушка испытывала чувство вины перед мужем за то, что смогла оправиться от смерти сына. Хоть и всей душой прочувствовала боль осиротевшей матери.
Шамиль спустил с чердака старый мольберт и пытался писать картины. Суфия шила. Кровати сдвинули и спали теперь вместе. Шамиль засыпал первым. Храп мужа Суфию баюкал. Лёжа у него на груди, она благодарила бога за этот внезапный внутренний покой, который наконец настал в их доме.
3
— Мама! Ты гляди! Я на семь килограмм похудела! За две недели! — радостно сообщила Резеда. — Или у вас весы неправильные? Я уж и не надеялась после второго ребёнка в себя прийти!
Её муж Ирек взял треугольник, который испекла тёща, отломил уголки и с удовольствием укусил:
— Ты мне пухленькая больше нравилась, — сказал он. — Садись и ешь!
— Что ты! Я в джинсы свои, которые ещё до беременности носила, влезаю! Вот уж не думала, что снова буду стройной! Не собираюсь заедать свою фигуру!
Резеда подскочила к мужу, обняла его со спины, звонко поцеловала в самое ухо, отчего Ирек подскочил и шлёпнул свою жену как разбаловавшегося ребёнка.
— Обожаю тебя злить! — засмеялась Резеда и съела уголки, которые оставил Ирек.
В раннем детстве у Ирека вскочил на глазу ячмень. Бабушка велела внуку в чём-нибудь поклясться: «Никогда не буду есть чернослив» или «никогда не буду есть облепиху». Маленький Ирек долго выбирал то, что он точно никогда ни за что не попробует. И вроде уже готов был поклясться, но в последний момент думал: «А вдруг мне сильно-сильно захочется?»
А ячмень не проходил. Тогда бабушка вытащила из духовки сковородку с треугольниками и предложила: «Давай скажи: “я никогда не буду есть уголки от очпочмаков”». Мальчик обрадовался, поклялся. И бабушка дала ему горячий треугольник с картошкой и гусиным мясом. Ирек впервые отломил уголки. Они остались лежать на тарелке, как сошедший с глаза ячмень, который, кстати, и правда сошёл вскоре после клятвы.
С тех пор Ирек не ел уголки очпочмаков. И ему понравилось изобретать свои собственные заповеди и соблюдать их. Он не брился по средам и четвергам, считая эти дни наиболее тяжёлыми, и к пятнице делался колючим.Он всегда доедал яблоко подчистую, ни огрызка, ни зёрнышка не оставляя, потому что яблоко должно полностью исчезнуть в человеке. Никогда не изменял жене. Даже не помышлял об этом. Верность была у него в крови. Резеда это чувствовала и радовалась, что именно её Ирек выбрал для жизни. Пуще прежнего восхищалась Сухарём, который привёл свою хозяйку к счастью.
— Мама! Давай сошьём мне какое-нибудь красивое платье, чтоб на свадьбу к Айгуль пойти!
— Ты же говорила, что в магазинах можно всё купить? — поддела её Суфия.
— Мамочка, у меня терпения не хватит. Я бы и сама сшила, но, честно говоря, зрение портится, слабость… Простуда, должно быть…
— Запасные колготки в пакете. Трусики с майкой там же. И велели сдать шестьдесят рублей на порошки, — говорила Амина, надевая брату перчатки. — Пап, ты слышишь?
Ирек ёжился от осеннего ветра так, что исчезла шея. Он присел на корточки рядом с детьми и попытался заглянуть дочери в глаза.
— Ты тетрадь по математике не забыла?
— Мунир, если опять нажалуются на тебя, что ты не ешь, я тебе задам. Мультики смотреть запрещу, — сказала Амина, поправляя отцу шарф.
— А мне папа разрешит!
— Ты сможешь забрать его? У меня сегодня семь уроков. И надо к контрольной готовиться. Поэтому — будь добр.
И Амина быстрым шагом направилась в школу. Ирек рассеянно посмотрел ей вслед.
Каждое утро Суфия стерилизовала литровую банку, наливала в неё лёгкий бульон, закрывала капроновой крышкой и кутала в тёплые тряпки. Но в дороге бульон всё равно остывал, и приходилось подогревать в больнице кипятильником, хоть это и запрещено. Как и включать фен. Единственное, что можно — заряжать телефон. Но женщины только и жили тем, что нельзя. Мыли и сушили последние свои волосы, смотрелись в карманные зеркала, мазались кремами и щебетали о пустяках: Резеда и ещё три женщины в двадцатиметровой палате доживали свою женскую жизнь, мучаясь страшными болями, но изо всех сил стараясь быть красивыми. У женщин были дети и мужья. Была и беременная. Врачи долго не могли решить, что делать: оставить ребёнка без матери или мать без ребёнка? Решили мать без ребёнка оставить — зачем он ей, ведь она всё равно скоро умрёт. И сунули на подпись какую-то бумажку. А беременная не решалась подписать. Так и лежала бумажка в тумбочке. Врачи ругались и торопили женщину. Говорили, что, если подпишет, ещё года три проживёт.
Ирек целыми днями развозил фрукты по торговым точкам. Вечером что есть сил мчался в свой посёлок и выпивал с кем-нибудь. Домой приходил под утро. Старался не шуметь, но всегда натыкался на что-то, и Амина просыпалась. Разогревала еду, ставила перед отцом тарелку. Ирек съедал и засыпал за столом…
Снилась ему беременная Резеда, которая плакала на кухне над подгоревшей гречкой: «Родится шалопай. Где он будет бегать? А другие наши дети? Дочь и сын — это только начало! В шестнадцать лет мне нагадали близнецов!» Ирек любовался своей женой и соображал, где достать не очень дорогой сруб, чтобы создать не просто детскую, а иной мир. Настоящий деревенский дом с печкой и длинной, от потолка до пола, колыбелью. С деревянным конём-качалкой, с разноцветными дорожками-половиками и вышитой, нанизанной на верёвку занавеской. Жена говорила мужу, чтобы управился он со стройкой до рождения первенца, но, не дождавшись даже фундамента, наняла рабочих, которых Ирек разогнал. Тогда Резеда впервые ушла от мужа. А он назавтра привёл жену обратно, усадил на диван и сказал: «Я привык всё делать сам. У нас будет просторный дом для наших детей. Шей для них пелёнки, целуйся со своим конём. А стройкой буду заниматься я. Ты всё поняла?»
…Громко заржал в деннике конь. Ирек мгновенно проснулся, вывел Сухаря в поле, привязал там, а сам поехал в больницу к своей жене.
— В шестнадцать лет мне нагадали близнецов… Если бы они у нас родились, я бы назвала их как нас с тобой.
— У нас всё впереди. — Ирек пытался согреть холодные ступни жены в своих руках, а Резеда лежала, глядя в жужжащую лампу.
Неожиданно женщина села и закачалась на пружинах кровати. Ладонями укрыла щёки мужа:
— Ты небритый. Сегодня четверг? Или уже пятница?
Ирек поцеловал середину ладошки и прикрыл глаза в знак согласия.
— Я подержусь за тебя. А когда ты уйдешь, мои руки будут пахнуть твоими щеками. — Резеда приложила руки к носу: — Иди домой. Тебе не место в больнице.
— И тебе не место. Скоро я заберу тебя. — Ирек трезвел и верил, что это просто простуда какая-то, от которой выпадают волосы и худеет человек.
— Да всё будет хорошо! После химии я выпишусь. И волосы отрастут. Ты же знаешь — не моё это… валяться.
— А у нас тут у всех — затянувшиеся критические дни! — донеслось с самой дальней койки. Эта женщина уже не вставала, но ежедневно делала макияж. Даже есть не могла, а разговаривала больше всех. — Вы уж простите, что я вмешиваюсь. Пока я говорю, я чувствую, что живу. А замолчу — сразу — вжик! И уже там. — Она вытянула костлявый указательный палец вверх: — Лежим, целыми днями в потолок плюём! Санаторий!
Когда Ирек пришёл в следующий раз, её уже не было. И ему стало по-настоящему страшно. Суфия перестилала дочери бельё. А Шамиль упрашивал врача дать им машину скорой помощи, чтобы перевести Резеду домой. Отец верил, что дома его девочке станет лучше. Ведь она родилась и выросла там. Оттуда и замуж вышла. Дома всё обжито и обшито её матерью: скатерти, занавески, одежда, постель. Постукивает машинка, тихо работает телевизор. В духовке что-то печётся. Сам Шамиль дважды вернулся к жизни и к живописи в их доме. И Резеда вернётся к жизни непременно!
Врач вздохнул и сказал, что даст машину в виде исключения. Шамиль остановился у дверей палаты: дети сидели в уголке, Мунир жался к сестре и во все глаза смотрел на мать, а Резеда не смогла уже улыбнуться ему и не надела парик. Мальчик окончательно поверил, что это злая Баба-Яга, которая притворяется его матерью, а его настоящая тёплая мама где-то в темнице, в пещере, подвале! Её надо найти, спасти, но все почему-то здесь.
— Мама, не обижайся, но Мунира мы больше к тебе не привезём, — сказала Амина.
4
Резеду хоронили поздней осенью во время дождя. Долго пережидали, но он так и не кончился. Природа плакала вместе с Суфией и Шамилем. Дождь приколачивал опавшие листья к земле. Огромное кладбище в одном-единственном месте пестрело разноцветными зонтами, один из которых был ближе к земле, и две пары детских ног в резиновых сапогах виднелись из-под него. Местный мулла Мидхат читал молитву, держа руки перед собой, а Шамиль держал над муллой зонт.
Засунув руки в карман плаща, у края могилы стоял Ирек. Люди то и дело пытались затащить его под зонт, и вдовец отошёл от толпы. Едва осознавая горе, он брёл по кладбищу. Надгробные камни потемнели от воды, а пригорки поплыли. Вдруг Ирека толкнуло в спину что-то мягкое. Мужчина не испугался, он лишь удивился, что конь смог отвязаться… а может, это Ирек забыл его привязать… И повёл Сухаря вглубь кладбища, туда, где оно превращалось в поле. «Как много здесь места», — подумал Ирек и вдруг заметил, что из огромных глаз Сухаря текут слёзы. Ирек замер перед конём своей жены. Крупные, конские слёзы, в которых больше смысла, больше горя… И коню, верно, больнее, чем человеку. Ирек понял, почему Резеда была так привязана к Сухарю. Любила и каждую минуту стремилась быть с ним. Не понимала, почему для других её конь всего лишь животное.
Быть может, и слёз не было, а просто капли дождя катились по конской морде. Но ведь конь прибрёл проститься с близким человеком! Ирек обнял Сухаря за шею и осознал, насколько одинок теперь. Ему сразу стало холодно от мокрой одежды и пустого желудка. Ирек целовал жёсткую конскую гриву: она была совсем такая, как волосы Резеды. Он обожал её волосы. Особенно когда с них стекала вода. И баня была излюбленным местом супругов. Они подолгу мылись там. Выходили чистые и счастливые, будто не в браке жили, а только что влюбились друг в друга. А на следующий день ругались из-за пустяка, Резеда вспыхивала, хватала детей и уходила от мужа «навсегда». В соседний дом или к родителям. Через пару дней Ирек забирал назад своё семейство. И снова топили баню…
Ирек пытался понять, почему всё вдруг кончилось? Что же плохого он сделал? Чем заслужил? Теперь он будет отбывать свой срок на земле, пока не состарится его тело. Дети не радовали. Ирек почти не замечал их. Он тонул в своём горе, а Амина старалась сохранить остаток их семьи: стирала, готовила, убирала, уроки учила редко. Учителя девочку жалели и в первое время вовсе не трогали. Но вскоре начали потихоньку вызывать к доске.
— Зато дома все сытые, — говорила Амина отцу, который вяло поругивал её за двойку. — Ты давай Мунира искупай, прокрути мясо, достирай бельё, которое я вчера ещё замочила. А я уроки буду учить!
Вчерашнее похмелье ещё не отпустило голову, и Ирек только и смог пробубнить седьмой параграф из учебника истории средних веков, пока Амина крутила мясорубку и лепила котлеты. Она пожарила четыре штуки, остальные положила в морозильник.
— Всё. Историю выучили. Теперь я буду бельё гладить, а ты мне много раз стихотворение читай.
Ирек уснул с учебником литературы, Амина укрыла отца пледом, под голову подложила колючего медведя без глаза. У медведя впадина была на брюхе: Ирек любил лежать на игрушке, когда смотрел телевизор.
Амина уложила Мунира, погладила школьную форму, отцовские футболки, завела будильник и легла в свою постель. Засыпала девочка мгновенно. И мама не снилась ей.
Под новый год в школе устроили бал — вечером собрали все классы в актовом зале. Сначала водили хороводы вместе со Снегурочкой, потом три раза громко и дружно позвали деда Мороза. И когда он торжественно прошёл по залу, когда начал играть в «заморожу», Амина наконец почувствовала себя девочкой без мамы; она едва ли помнила, что есть у неё братишка и отец, которые только ростом друг от друга и отличаются. Девочка вытягивала руки вперёд и, когда дед Мороз приближался, прятала их за спину. Потом её взяли за руки и повели против часовой стрелки по кругу.
Зимой и летом стройная,
Зелёная была…
Дед Мороз и Снегурочка прохаживались возле ёлочки и тоже пели:
Теперь она нарядная
На праздник к нам пришла
И много-много радостей
Детишкам принесла.
Хоровод учеников остановился. Дети допевали последний куплет и хлопали в ладоши. А Амина вдруг расплакалась. Как взрослая. Слёзы выкатывались из распахнутых глаз. Это заметил дед Мороз.
— А почему девочка у нас плачет? Кто тебя обидел? — он вывел её к ёлочке, усадил к себе на колени. — Ты приготовила для меня стихотворение?
И Амина, запинаясь и перебарывая всё больше подступающие к горлу рыдания, стала рассказывать:
Мама спит, она устала,
Ну и я играть не стала.
Я волчка не завожу,
А уселась и сижу…
Не шумят мои игрушки,
Тихо в комнате пустой…
А по маминой подушке
Луч крадётся золотой…
Дед Мороз вручил ей красочную картонную коробку в форме домика. Амина схватила её и выбежала вон.
Девочка бежала, прижимая к себе подарок. Рюкзак прыгал на спине, из-под шапки выбились волосы, ветер задувал в шею колючий снег. Руки окоченели. Амина рухнула в сугроб и громко расплакалась. Она ведь о маме ещё не плакала ни разу: не нашла минутку, чтобы хоть прослезиться. И девочке показалось даже, что мама на неё обижается. Вскоре девочка успокоилась и решила, что останется здесь — пусть папа ищет её. «Сильно замёрзну, но домой не пойду», — решила она…
С заледенелым от слёз лицом Амина брела по посёлку, а когда свернула на свою улицу, увидела дом, который чернел тремя оконными квадратами. Девочка вбежала на кухню, включила свет, заглянула в комнату — никого. Сбросила ранец и помчалась в детский сад.
Воспитательница довела их с Муниром до дома.
— Спасибо, что проводили, — сказала Амина.
— А твой папа дома?
— Ещё нет.
— А где же он?
Амина хотела закрыть ворота, но воспитательница вошла во двор. Девочка немного растерялась:
— Наверное, Новый год на работе отмечает. Спасибо, что проводили…
Но воспитательница раскрыла дверь и сильно топала на крыльце, чтобы согнать с ног снег.
— У нас не прибрано, — сделала последнюю попытку Амина, но женщина уже вошла и стянула сапог. Сунула ноги в тапки и по-хозяйски прошла в студёный сруб. Чёрным квадратом зияло окно. Под ногами подрагивали неровные доски. Гостья погладила округлые бревна стен.
— Всю жизнь мечтала жить в деревянном доме! — сказала воспитательница.
— Пока папа достроит, мы с Муниром вырастем.
— Ну! А может, браться-сёстры у вас появятся? Кто знает, как жизнь повернётся! — воспиталка сладко причмокнула и вошла в тёплую кухню.
Мунир нехотя ковырял остывшие макароны, поглядывая на Дедов Морозов подарок. Воспитательница пила чай, Амина чистила плиту.
— Я смотрю, ты хозяюшка, — похвалила её женщина. — А когда к нам в садик ходила, помнишь, даже посуду за собой не убирала!
— Апаем, я больше не хочу. Можно мне подарок взять? — спросил мальчик.
— Вообще-то мы часто с Муниром одни остаёмся. И чтобы вас не задерживать…
— Я дождусь твоего отца, — отрезала гостья.
Амина хотела сказать: «Наверное, за вас волнуются», но вспомнила, что воспиталка живёт одна. Девочка давно недолюбливала её. Она общалась только со спокойными детьми. И даже если ребёнок устраивал истерику, валялся на полу, стуча ногами, она не подходила к нему. Амине всегда казалось, что тетёнька эта не любит детей.
— Что ж отца-то твоего нет? Может, он в гости к кому-то зашёл? Ходит он к кому-нибудь в гости? Не знаешь?
На мгновение Амина застыла и медленно вышла из кухни. Забежала в детскую, захлопнула дверь и принялась ходить туда-сюда. Амина, наконец, поняла, что этой тёте надо! На что она надеется! От гнева у девочки сузились зрачки. Она открыла дверь и крикнула:
— Мунир! Иди сюда! Быстро!
Мальчик запихнул конфетку в рот и выскочил из-за стола. Амина затащила брата в комнату и закрыла дверь:
— Так! — сказала она скорым шёпотом. — Сейчас ты пойдёшь обратно, сядешь опять за стол, а я буду мыть посуду. Ты спросишь: «А где киндер сюрприз?» — я скажу: «Я его сама съела», и ты устроишь истерику. Заплачешь — понял?! Будешь орать. И я буду на тебя кричать, чтоб ты успокоился, но ты ори ещё громче!
Амина стянула с него жилетку, сняла рубашку и переодела брата в домашнюю одежду.
Через несколько минут они устроили спектакль. И без того уставшая от детей тётушка решила-таки пойти домой. Пока обувалась, вернулся Ирек. Не замечая гостью, он принялся оправдываться перед дочерью:
— Кызым… в садике замок висит… мы Новый год отмечали. Ой, здрасьте! Кызым, поставь чай…
Но, к радости Амины, воспитательница поспешила уйти.
5
— Может, ты к ним переедешь? — Шамиль сидел за столом и давил клюкву в стакане.
Суфия лежала на высоких подушках:
— Тридцать восемь и четыре, — сказала она, покручивая градусник. — И что я, старуха, смогу им дать? А ты здесь один останешься?
Шамиль положил мёд и размешал красно-коричневый кипяток. Вытащил ложку, дождался, когда успокоится водная воронка, и подал стакан жене.
— Давай тогда внуков к нам перевезём?
— А садик? Школа? Ведь далеко, кто их возить будет?
— Амину в здешнюю школу переведём. А Мунир… дома посидит, с нами. А там… может, и у нас садик откроют.
Суфия отхлебнула клюквенный чай и поморщилась:
— Не откроют. Для кого? Одни старики доживаем.
— Надо забрать детей. Хотя бы на время. Пусть Ирек поймёт, как ему плохо без них, — предложил Шамиль.
— Ничего он не поймёт… Оставим Ирека одного — он совсем пропадёт. — Суфия поставила стакан на стол. — Не могу эту кислятину пить, неси парацетамол.
Но Шамиль заставил жену допить, укутал одеялом, сверху накрыл шалью.
— Надо пропотеть, и температура спадет. Меня мать так лечила.
— И меня, — Суфия благодарными глазами смотрела на мужа. Его прохладные руки быстро потеплели от её лба.
Это были редкие тихие минуты. Обычно в доме всегда находились люди, и казалось, будто он полон жизнью. Приходили не только женщины, желающие сшить платье или блузку. Приезжали руководители музыкальных коллективов со своими танцорами — заказывали сложные костюмы, и Суфия всё успевала. В доме почти не осталось пустых стен — везде висели картины, которые написал Шамиль.
После смерти Резеды Суфия ни дня не была убитой горем матерью и не забросила своё шитьё. Не понимала, почему у неё не опустились руки. И иногда мучилась этим, думая, что правильнее, естественнее было бы слечь и света белого не видеть. А старушка, напротив, вставала рано, набрасывала старенькое пальто и выходила во двор вдохнуть зимнего утра. Любое дуновение ветра мать принимала за дух своей дочери. И каждая птица, присевшая на ворота, или кошка, забредшая во двор, казались ей душой Резеды. Суфия непременно заговаривала с кошкой, подзывала к себе, брала на руки и рассказывала про Амину с Муниром.
— Ну ты и сама всех нас видишь, доченька, не так ли? — женщина сыпала на крыльцо пшено. Тут же слетались голуби, воробьи и, наступая друг другу на голову, клевали жёлтые бусинки до последнего зёрнышка. Суфия думала, чем больше добрых дел она сделает на земле, тем лучше будет её детям в небесном мире.
— Летите высоко, мои птички, передайте моей девочке, что все мы здоровы. И сыночку моему, и матери его…
Суфия почувствовала, как жар покидает её, и телу становится неприятно от влажной, впитавшей пот одежды.
— Шамиль… Я вот лежу и думаю… что же мы с тобой такого сделали? За что нас так? Почти три месяца наша Резеда не дышит.
Муж выглянул из-за мольберта:
— Мы у неё так ни разу и не были.
— Там, наверное, не пройти.
Шамиль вновь скрылся за мольбертом:
— Весной сходим. Когда снег сойдёт.
Голос Шамиля был одновременно и скрипучим, и каким-то поющим, ласкающим, и потерянным, и полным надежды. Суфия глядела на деревянный, испачканный краской мольберт, и ей казалось, что это он с ней говорит.
— А что ты рисуешь? — спросила Суфия.
— Я пытаюсь вспомнить её лицо. Я так и не написал её портрета.
Суфия поняла, о ком он.
— И как? Вспоминается? — голос Суфии резко состарился.
— С трудом, — ответил деревянный мольберт. — Не спрашивай, зачем мне это надо… Я знаю, мне легче станет, если я хоть примерно вспомню. Это она спасала меня, когда я не решался в последнюю минуту. И тогда, на рельсах, она снова спасла меня, я будто бы в небе её лицо увидел…
— А мне казалось, это я за тобой прибежала.
Шамиль выглянул из-за мольберта:
— Не сердись. Я всю жизнь на тракторе провёл и не писал картин.
— Тебе никто не запрещал, — глухо сказала Суфия.
С ней снова медленно заговорил мольберт:
— Я сам себе запрещал. Потому что живопись связана с ней. Я приучал себя к тебе и не хотел это вспугнуть.
Суфия отвернулась к стене и лежала неподвижно.
— Ты питаешься моими слезами. Тебе хорошо, когда мне плохо.
Она медленно развернулась к мужу:
— Знаешь что? У нас потому и не жили дети! Потому что ты ни минуты не любил их мать!
Шамиль вскочил, задел мольберт, и тот грохнулся. Суфия вжалась в подушку и подтянула к носу одеяло. Но старик направился не к ней, а к швейной машинке. Схватил её одной рукой и вдарил по маленькому деревянному столику. Столик ойкнул, Шамиль вдарил еще раз, столешница громко хрустнула. Затем машинка отлетела в угол.
— А я смотрю, ты ожил! — горьким голосом произнесла Суфия. — Как в старые добрые времена!
Шамиль посмотрел на жену волчьими глазами. Суфия уже приготовилась к пощечине, но старик взял со стула голубую, расшитую пайетками ткань и с треском разорвал на две половины. Суфия схватилась за обе щеки и завыла, как от удара. Шамиль выскочил из дома вон.
Женщина отвернулась и с тихими слезами отошла в сон… Проснулась от монотонного стука — Шамиль мастерил ей новую столешницу.
— Сейчас Ирек детей привезёт, — хмуро сообщил он.
Суфия поднялась с постели:
— Ты сказал им, что я больна?
— Амине надо пиджак школьный перешить.
— А со старым-то что?
— Мал, говорит.
Суфия взглянула на старую столешницу, которая лежала возле ног Шамиля. Из трещины опасно торчали острые щепки. Шамиль поставил машинку на стол:
— Проверь, не сломалась ли. На вид вроде как раньше.
Суфия надела на Амину пиджак и залюбовалась ею, ведь внучка была так похожа на дочь! Теперь особенно: девочка тихо и верно превращалась в девушку.
— Тебе надо лифчик купить, — сказала Суфия. — Давай завтра съездим. Завтра суббота. Попросим отца, чтобы свозил нас в город.
Суфия лезвием распарывала шов. Амина сидела рядом и пришивала пуговицу на рубашку Мунира. Когда всё было готово, она зубами оторвала нитку.
— Твоя мама не любила шить, а ты, я гляжу, любишь. Только нитку лучше ножницами срезать. Или лезвием. Зачем зубы портить?
— Ты так говоришь, потому что у тебя их нет! — рассмеялась Амина.
Суфия и не думала обижаться. Она отложила пиджак, обняла свою внучку:
— Как тебе тяжело, моя девочка.
Амина не допускала жалости к себе. Она и учителей разлюбила, потому что все они глядели на неё как на сироту. А одинокие и вовсе старались подружиться, непременно попасть к ней домой, без конца писали записки Иреку: мол, дочь ваша плохо учится, приходите поговорить. А Амина даже про родительское собрание отцу не сказала: зачем, если он всё равно забудет, не придёт. Ирек за каждую записку журил Амину — и только. А она давно заметила, что папа — единственный из всех взрослых, кто не смотрит на неё с сочувствием. Всё, что она делала, он принимал как должное. И Амина понимала, что маленькой быть просто нельзя, а на школьной ёлке — это минута слабости.
Амина высвободилась из бабушкиных объятий и вгляделась в её лицо:
— А ты как мама. Только морщинок у неё не было. А у тебя — вон сколько. Раз, два, три. Даже не сосчитать! Они как ниточки. Много коротеньких ниточек.
Амина вдруг вытаращила глаза:
— И я такая буду?!
— Куда ж ты денешься!
— И очки буду носить, как ты? И… зубы вставные? — в ужасе прошептала девочка и вскочила. — Я лучше пойду, картошки нажарю!
Через некоторое время громко и задорно зашипела картошка. Суфия подложила пиджак под лапку, опустила её и принялась строчить. Колесо крутилось восьмёркой, и потому шилось нерадостно.
— Вся шея открыта! — Амина переодела Мунира, развесила его мокрую одежду на батареях и быстро накрыла в большой комнате стол.
Ирек уселся первым и жадно набросился на еду.
— М-м! Как вкусно! — похвалил дед.
А Суфия добавила:
— А котлеты какие нежные! Ты что туда положила?
— Тёртой картошки, — сказала Амина и тоже присела за стол. — Надо натереть картошку на мелкой тёрке и перемешать с фаршем. Вкусно, и мяса меньше расходуешь.
— Ирек, свози нас завтра в город, — попросила Суфия. — Амине надо кое-что купить. И машинку в ремонт сдать.
На веранде послышалась возня…
— Ночь на дворе, а у них ворота не заперты! — раздался бодрый женский голосок.
На пороге комнаты появилась Венера. На воротнике её пальто лежал снег, чёлка грустно повисала, наполовину закрывая правый глаз.
— Суфия апа! — выдохнула она. — Ой, простите… добрый вечер. Вы ужинаете? Приятного аппетита.
Но Суфия уже поднялась:
— Что такое? — спросила она, вытирая рот тыльной стороной ладони.
— Я платье порвала. Сейчас вот мерила, а оно — хрясь! Видать, я поправилась. Надо чуть-чуть в бедрах расширить, — застенчиво улыбаясь, Венера взглянула на Ирека, потом и на Шамиля.
— Оставляй, сделаю, — сказала швея.
Венера растерялась:
— Как оставляй? Надо сейчас! Свадьба-то завтра, Алла бирса! Вы что, забыли?!
За столом переглянулись. Венера скинула на пол пальто и, прижимая к себе платье, прошла в комнату:
— Айгуль вас тоже приглашала! Вы что?! Завтра в одиннадцать регистрация! Банкет в четыре!
6
На город опускались сумерки. Возле здания с белыми колоннами останавливались нарядные машины. Красивые мужчины и женщины поднимались по очищенным от снега ступенькам к ярко освещенному входу, и большой швейцар в красном старинном костюме распахивал перед гостями тяжёлую дверь.
Суфия со своим семейством приехали на двух машинах. Из первой вышел Шамиль, раскрыл заднюю дверь и вытащил оттуда большущую, завёрнутую в бумагу и перевязанную бечёвкой картину. Из второй машины вышли остальные. У Ирека было такое лицо, будто он в носках наступил в лужу. Ему не хотелось на эту свадьбу, но тёща уговорила. На этом празднике они опасались одного: сделать сердцу больнее, ведь непременно вспомнится свадьба Ирека и Резеды. Но Суфия знала, что надо больше выходить в люди, только так раны затянутся. Потому и привела на праздник всё своё семейство.
В вестибюле девушки помогали гостям снять верхнюю одежду. Амина повертелась возле зеркала, достала расчёску и причесала сначала Мунира, потом Ирека. Суфия рассовывала шарфы-шапки по рукавам:
— Ирек! Какой ты красавец!
Тёща польстила зятю. Он был хорош собой, но лишь на первый взгляд. А приглядишься — вид у него потасканный, а глаза и вовсе грустные-грустные, и в них лёгко угадывается начинающий алкоголик.
Люди партиями поднимались в лифте на самый верхний этаж. Гости пришли все сразу, без опозданий и очень быстро расселись за столами. Пока ждали жениха с невестой, рассматривали друг друга. В зале был мягкий свет, отчего женщины казались красивыми. Возле рояля с бокалом красного вина стояла почти что богиня. Если бы не платье, Суфия не узнала бы Венеру. Они встретились глазами, и Венера, покачивая бёдрами, очень медленно двинулась в их сторону.
Суфия, Шамиль, Ирек и дети сидели за дальним круглым столом.
— Ой, а что это у вас ничего не тронуто? — спросила Венера, присаживаясь на свободное место. — Платье удалось, да? Надеюсь, не только нам с вами понравится. — Левой рукой Венера дотронулась до пышной, почти деревянной чёлки.
— Когда же, когда же придёт невеста! — Амина ёрзала на стуле. — Я хочу посмотреть платье!
Венера положила стеснительным гостям закусок. Амина с Муниром налетели на вкуснятину.
— Суфия апа, а вы почему нос повесили? — спросила Венера.
— Неуютно мне здесь. Не привыкли мы к таким местам.
— Как? — изумилась Венера. — Вам не нравится?
— Нравится! Как во дворце! — сказала Амина с набитым ртом.
Суфия приблизилась к уху Венеры и почувствовала, как приятно от неё пахнет.
— Я думаю… Если он такой богатый — так зачем ему наша Айгуль?
— Зачем-зачем… любит, значит, раз женится! — неожиданно прорычал Шамиль и опрокинул в себя рюмку водки.
— Ты чего кричишь? — шикнула на него жена.
— На свадьбу пришли и сплетничают сидят! Радоваться надо за человека!
Венера поспешила разрядить обстановку:
— Да мы радуемся, Шамиль абы! Особенно я! Третий раз к ней на свадьбу прихожу! И в четвертый раз приду, если надо будет! Потому что подруга. Главное, чтоб Суфия апа платья мне шила. Каждый раз ведь надо новое. Ой! Молодые идут! — Венера соскочила со стула.
— Как моя кукла Барби! — восхищенно прошептала Амина.
Оркестр, который лениво поигрывал джазовые импровизации, грянул свадебный марш. Жених с невестой на руках сделал два торжественных шага, а потом бросился бегом к своему столу. Усадил невесту, вырвал из рук ведущего микрофон и сказал:
— Ох, ну и пробки, мать их! Мы страшно проголодались! И прежде чем выпить за молодых, давайте-ка поедим!
Гости засмеялись и захлопали. Друзья жениха расселись по своим столам, рядом с жёнами. Двое мужчин подошли к столу, за которым сидели Суфия со своей семьей и Венера. Мужчины, от которых приятно пахнуло уличным холодком, обменялись рукопожатиями с Иреком и Шамилем и плюхнулись на стулья.
— Давайте знакомиться! — объявила Венера, и первая кокетливо подала руку мужчине справа. — Венера.
Он прочавкал что-то похожее на «Володя».
— Очень приятно, — улыбнулась Венера. — А чем вы занимаетесь? Постойте, сама угадаю! Юрист? Артист? Архитектор? Электрик?
Венера перечисляла профессии, а мужик мотал головой. Он ел и на слове «инженер-сметчик» наконец кивнул.
Выпили. Стало весело и тепло. Ирек с друзьями жениха принялся травить анекдоты, а Венера хохотала, даже когда было не смешно. Вдруг схватила одного из мужчин за запястье.
— Моя любимая песня! Идёмте танцевать! — и утащила на танцпол.
Суфия посмотрела им вслед, и ей показалось, что она не просто платье сшила, а полностью сотворила Венеру. Хорошая она женщина, но почему-то никто не любит её. Но она не привыкла застенчиво опускать глаза и когда-нибудь — в платье или без — обязательно своего добьётся.
После танцевального перерыва Ирек и Шамиль вытащили картину в самую середину зала и поставили так, чтобы всем гостям было видно. Венера выбежала к микрофону:
— Наш Шамиль абы, у которого открылся талант художника!
— А он и не закрывался, — тихо сказал Шамиль, но его никто не услышал.
— Кто бы мог подумать! — разошлась Венера. — Всю жизнь человек на тракторе работал и вдруг стал рисовать! Айгуль, пусть этот подарок украсит стены вашего дома. Будьте счастливы!
Венера захлопала сама себе, хотела ещё что-то сказать, но Ирек обнял её сзади за талию и потянул на себя. Ему пришлось держать её, чтобы она снова не подошла к микрофону.
— Я не буду поздравлять жениха с невестой — за меня это уже сделали, — Шамиль обернулся на Венеру и подмигнул ей. — Я хотел бы попросить прощения у своей жены. Вчера я сильно обидел её. Всю жизнь обижал. А она почему-то жила со мной и растила моих детей, которых больше нет. Моя жена была предана мне и любила меня. Это искусство. Это сложнее, чем картины писать. Желаю тебе, Айгуль, любить так, как Суфия. И всегда будешь красивой. И в старости вдруг поймёшь, что не зря жила. — Шамиль достал блестящий перочинный ножичек, и острое короткое лезвие выпрыгнуло из рукоятки. Старик срезал бечёвку и рванул с картины бумагу.
Художник с любовью перенёс овражистый посёлок на холст: ранняя весна с её ручейками, голыми берёзами и островками снега на чёрной жирной земле. Возле заброшенного колодца стояли старик и старушка. Это был их колодец, куда они давным-давно ходили за водой. Это был их посёлок. Ни один инженер никогда бы не начал здесь стройку: холм, низина, овраг, снова холм. Но ещё до революции один коренастый парень украл девушку из соседней деревни и женился на ней. А так как родительский дом был занят старшими братьями и их семьями, крепкий татарин обскакал окрестности, сначала выкопал колодец, потом шустро построил дом. Несколько лет муж и жена жили здесь, вдалеке от всех, одни. Счастливая жена, радуясь, что не живёт со свекровью, пекла хлеб, выращивала картошку и день ото дня становилась всё красивее. Единственное, чего она не могла, это резать кур. Когда муж ловил птицу, женщина, закрыв уши руками, шепча: «Господи-прости, господи-прости», взбиралась на самый высокий холм и с криком бежала вниз.
Вскоре железную дорогу проложили и до этих мест, построили жировой комбинат и временные бараки для рабочих и их семей. И через несколько лет родители Суфии и прочие люди пустили здесь корни. А первооткрыватель очень гордился, что именно с него и начался этот рабочий посёлок. Разросся, задышал, да ещё и пользу стране приносил — ведь на заводе люди работали в три смены. Жиркомбинату было теперь почти семьдесят, и лишь во время войны он делал не своё дело: его, как и многие заводы, передали военному ведомству, выпускать снаряды.
В середине двадцатого века первые жители этого чудного, волшебным образом возникшего посёлка были стариком и старухой: «А почему ты не построил наш дом у себя в деревне? Почему мы сюда, где ни души, приехали?» — спросила жена. А муж ответил: «А потому что я тебя ударить не смог бы. Я ж любил тебя. Помнишь, тебе, беременной, и самовар поднять не давал? А батя сказал бы, что я — тряпка, а ты — стерва».
В зале стояла тишина. Гости завороженно смотрели на картину. Кто-то хлопнул в ладоши, и зал наполнился шумом аплодисментов, очень похожим на шум осеннего ливня.
— Ой, а вон мой дом! — прошептала Айгуль, рассматривая подарок.
— Спасибо, Шамиль абы. Вы, наверное, долго её рисовали…
Шамиль отвел Айгуль в сторону, по-отечески взял за руку и сказал, пристально глядя в глаза:
— Сохрани тебя Бог от горя, которое досталось нам. И пусть это будет твоя последняя свадьба!
7
— Суфия апа!! Милая моя! Родная моя! — Венера неслась по улице. Она смешно поскользнулась, извернулась в воздухе, но удержалась на ногах. И, тяжело дыша, обняла изумлённую швею так, что обе свалились. Апельсины покатились по снегу. Венера сначала расцеловала Суфию, помогла ей встать, затем поползла за апельсинами. Быстро их собрала, отдала старушке сетку и уселась в сугроб: — Ох помру я, ох помру!!!
Суфия, наконец, обрела дар речи:
— Да что, что случилось-то?! Ненормальная!
— Ох Суфия апа! Ох, ох! Пойдёмте к вам домой, расскажу!
Венера выхватила у швеи сумки, взяла её под руку и потащила в дом.
Дома Суфия усадила Венеру на диван и подала стакан воды.
— Не поверите, не поверите, сама не верю! — сказала Венера и залпом выпила воду. Торжественно поставила стакан на стол. — Меня на свидание позвали.
Суфия схватилась за сердце:
— Дура! Дура! Уф, чуть до инфаркта не довела!
— Помните, я на свадьбе с мужчиной весь вечер танцевала в вашем платье? Так вот. Телефон, говорю, не могу найти, будь другом, позвони! Ну, он номер мой набрал, позвонил — я такая: «Ой! Да вот же он, под салфеткой!» — а сама думаю: запишет меня или нет? — Венера притихла на мгновенье. — Записал! И позвонил! Представляете???
— Но при чём тут я?!
— Как при чём! Я теперь хочу сшить что-то, чтобы на свидание пойти.
— Э, нет! — Суфия подошла к швейному столу. Достала старый распухший блокнот, раскрыла его и ткнула пальцем в обведённое жирным кругом число.
— У меня ещё три костюма не готово, один Шамиль разорвал!
Венера соскочила с дивана и обняла швею:
— Ну пожалуйста! Мне очень нужно! Вдруг это судьба моя! Сшейте хотя бы жилетку или просто косынку! Всё что угодно! Лишь бы вы шили! У вас руки волшебные! Ваша одежда счастье приносит!!!
Суфию тронули эти слова. К тому же она всегда нежно любила Венеру.
— Ткань принесла?
— Ой…
— Ватрушка ты, ватрушка! — вздохнула Суфия и полезла в комод.
Достала оттуда целую стопку тканей:
— Выбирай. Ещё с советских времен осталось. Когда мы всё без разбору хватали, — сказала Суфия. — Посмотри вот этот шёлк. Я для Резеды покупала, думала, сошью ей платьице летнее. Так руки и не дошли… во-от! — выдохнула она. — А тебе как раз на блузку и хватит. И то с короткими рукавами только.
Швея развернула шёлк, приложила к Венере. Обе посмотрели в зеркало. От ткани повеяло прошлым веком: шёлк напитался годами.
— Тебе к лицу. Ну что, шьём блузку? И пойдёшь в ней на своё свидание. Когда оно?
— Не знаю, — тихо сказала Венера. — Я сказала: подумаю. Он обещал перезвонить на днях.
— А ты, между прочим, зря за ними гоняешься! — сказала Суфия.
— За кем же?
— За мужиками.
— Да что вы! — начала оправдываться Венера. — Он же сам позвонил. А я ещё не сразу согласилась. Мне вообще-то тот, второй больше понравился… Но раз уж так получилось… Этот тоже неплохой вроде. Женщина сама своё счастье строит. А будешь ждать, пока кто-нибудь влюбится, женится, детей захочет… Помрёшь, так и не став матерью! Надо просто встретить такого мужика, который тоже хочет семью. И не тратить время на конченых холостяков.
— Мне кажется, что он и есть конченый холостяк. Разведённый?
— Ни разу женат не был. И детей нет. Мужчина без прошлого! — торжественно сказала Венера. — Я завтра, Алла бирса, после работы забегу на примерку? — спросила она, резво взбивая расчёской свою пышную чёлку и, будто опасаясь продолжения разговора, поспешила уйти.
Суфия достала выкройки, приколола их к ткани, провела меловой пунктир. Убрала английские булавки и приложила шёлк к щеке. Вспомнила свою маленькую дочь и ту длинную очередь, которую давным-давно пришлось отстоять, чтобы купить эту ткань. Одна баба всё переживала, что гусь у неё потечёт и испортится, пока она до дома его донесёт, просилась вперёд, но никто её не пустил. И она стояла и цокала, озираясь по сторонам, будто холодильник высматривала.
Швее почудилось: сшей она платье — дочь жила бы теперь…
— Господи! Все люди молятся, просят, чтоб ты дал им силы! — прошептала она. — А я прошу: отними их у меня! Зачем мне одной столько?! — Суфия размашисто, как-то уж очень по-мужски вытерла слёзы и в отчаянии крикнула в потолок: — Почему мне жить хочется?! Почему! Ведь дочь моя в земле? Сын мой — в земле! Для чего я, скажи?? Чтобы шмотьё это шить? Тряпки эти никчемные? — швея схватила шёлк и, отчаянно пыхтя, попыталась разорвать его.
У неё ничего не вышло. И тогда она вытерла им слёзы и обречённо начала кройку. Под ножницами ткань захрумкала.
— Алла-аһү әкбәр! — раздалось на весь посёлок.
Мулла Мидхат начал свой намаз, во время которого весь посёлок притихал. Голос муллы звучал мощно, особенно возле мечети. Но и к самым дальним домам долетала молитва. И люди замирали перед непонятными арабскими словами и думали, что если будут слушать внимательно, то уж непременно отведут от себя беду…
Коран давно Мидхатом был прочитан и осмыслен. Но ему хотелось соприкоснуться со священным писанием по-настоящему. Указательный палец медленно, пунктирно скользил справа налево по строчкам, а губы тихо проговаривали молитву, которая и была скрыта в странных, похожих на нарисованный пар буквах. Арабский язык сначала сопротивлялся, не давался и вдруг однажды распахнулся перед уже немолодым мужчиной, безымянный палец которого так и остался без имени любимой женщины. А ещё раньше, в девяностые, Мидхат, резко ударяя левой рукой правую чуть выше локтя, показывал средний палец своим врагам. И только в новом веке Мидхат сделался слугой народа и, складывая пальцы в замок, научился обещать с экрана телевизора низкие цены на молоко и горячую воду.
Он знакомился в клубах с девушками, и если находил их красивыми — вытягивал большой палец и непременно приводил в огромную свою квартиру, где два раза в неделю некрасивая женщина наводила чистоту. Мидхат носил перстень на мизинце, но жизнь раздула мужику живот и намаслила глаза и голос. И вскоре мизинцу стало тесно в перстне. Однажды уборщица нашла перстень за диваном и взяла себе «на чай».
Как-то раз слугу народа вызвал другой слуга в Москву. Мидхат переживал напрасно: его не вздрючили, как он думал, а лишь пожурили за ремонт больницы и велели проставиться. Всё закончилось в сауне с красивыми девушками. Обратно слуга народа ехал поездом в купе. С женщиной, которая не смогла купить билет в плацкартный и расстроилась из-за этого. Довольный и всё ещё красный от сауны Мидхат заказал в купе коньяк и лимонную нарезку. Женщина, поправив косую чёлку, выпила с ним. Разговорились. Он спьяну пообещал устроить её медицинскую судьбу и решить прочие вопросы. Попутчица обратила внимание на пустой безымянный палец, на что Мидхат сказал: «Ни одна женщина не сможет захомутать меня!» И опрокинул в себя очередную рюмку. А вскоре такую фразу обронил: «Я всегда буду ездить на “мерседесах”. Потому что я принципиальный. Это нормальная такая машина». — «Алла бирса», — добавила попутчица. «Не понял?» — слуга народа погладил ямочку на гладко выбритом подбородке. «Скажите “Алла бирса” — бог даст, всегда буду ездить на “мерседесах”. Ведь может случиться так, что даже “Запорожца” у вас не будет»,— пояснила женщина. «Это лузеры ничего не делают, сидят по норам и ждут, пока им бог даст. А реальные пацаны сами на себя рассчитывают». «Клизму бы тебе вставить да туалет закрыть»,— подумала женщина и залезла на верхнюю полку. Больше они не вели друг с другом бесед.
Однажды в посёлок, который основали два любящих сердца, приехал мужик. Потомки первых жителей разбрелись по планете, поэтому мужик просто поселился в их доме и решил, что отстроит его и будет жить, пока не выгонят. И жил один, подробно изучая Коран. Скотину не держал, не завёл и собаку. Люди побаивались странного Мидхата и хотели даже, чтобы он исчез, потому что не принято у них быть хмурым одиночкой. Но однажды из города приехал грузовик со стройматериалами и рабочие. И под надзором Мидхата за полтора месяца на высоком холме, том самом, откуда первожительница сбегала, жалея убитых кур, возвели бело-зелёную мечеть…
Мулла закончил намаз. Мечеть притихла. Посёлок вновь зашептал железной дорогой, ветром, снегом, людьми. Суфия вдела нитку в иголку и нежно замурлыкала какую-то мелодию. Швея иногда тихо напевала за работой. Даже ночью, когда все спали, в доме мелодично светился её пошивочный уголок, а машинка аккомпанировала тихому голосу своей хозяйки. Порой Суфия думала вслух, едва разборчиво проговаривая слова. И одно время ходили слухи, будто она колдунья. И не просто одежду шьёт, а нашёптывает в неё разные разности:
— Венера. Всю жизнь отчаянно хватаешься за того, кто едва улыбнётся тебе. Детей хочешь. Если и правда одежда моя счастье приносит — будь счастлива с этим мужчиной. Ты заслужила. Любой женщине нужны любовь и дети. Хотя бы дети.
Швее захотелось сесть за свою машинку, но Ирек ещё не привез её из ремонта. Суфия прошлась по комнатам и, не найдя себе занятия, снова села за швейный стол, достала банку с пуговицами, приложила несколько штук к будущей Венериной блузке. Громко и жалобно проурчал желудок, но Суфие хотелось дождаться мужа, чтобы поужинать вместе. Вдруг она застыла, глядя на маленькую серую пуговку.
— Кажется, эти… Больше всего подходят…
Старушка вскочила. Лицо её разгладилось, глаза заблестели. Она снова медленно села на краешек стула и сидела, глядя в пространство, боясь вспугнуть внезапно пришедшую мысль:
— Ведь верно! — прошептала швея. — Она могла бы…
Суфия принялась ходить вокруг обеденного стола. Она была сильно взволнована. Вдруг заметила, что мольберта нет. И остановилась. Значит, Шамиль не вернется, пока не стемнеет. В большом доме стало Суфие тесно. Она оделась, выбежала во двор, чтобы отправиться к Венере, но в воротах столкнулась с мужем. Он прислонил мольберт к стенке дома и устало сел на лавку.
— Что произошло? — давно Суфия не видела Шамиля таким потерянным.
Шамиль поковырял ногтем стену дома:
— Похоже, я всего лишь маляр! — Шамиль посмотрел на мольберт, — в печь бы его, да где ж её взять? А помнишь, как я раньше дрова заготавливал? А ты за водой к колодцу ходила. По несколько раз на дню! С коромыслом, помнишь? Я на нём цветочки нарисовал, чтоб тебе веселей идти. А сейчас… Трубы, воду провели… Что и говорить — город почти! — Старик тяжело вздохнул. — Тоска.
Суфия подошла к мольберту и будто взглянула в молодящее зеркало.
— Шамиль… это же… — прошептала она в восхищении и прикрыла руками рот.
— Я был на заброшенном складе, — пояснил он. — Там ни ветра, ни снега. И свет хороший. Ушёл, чтобы вспоминать её, — сказал Шамиль, встал с лавки и подошёл к своей жене. — А вспомнилась ты. Но портрет не удался…
— Почему? — возмутилась Суфия.
Но Шамиль небрежно взял мольберт и понёс в сарай.
— А ты куда это собралась? — сказал он, не оборачиваясь.
Скрылся в сарае, и Суфия услышала, как мольберт грохнулся на другие доски.
— Хорошо, что снега навалило, — сказал Шамиль, выйдя из сарая. — Будет чем завтра заняться.
8
Пухлый весельчак Гришка оторвал глаза от накладных и промычал Иреку в лицо:
— У-у-у! Не бережёшь себя, товарищ водитель!
— Быстрее сдохну.
— У тебя ж дети!
— Вырастут, и тогда уж… хоть Амина. С ней Мунир не пропадёт.
Чтобы остановить сей неприятный разговор, Ирек запрыгнул в кузов и принялся на пару с грузчиком подавать другому грузчику ящики с фруктами. Когда всё выгрузили, Ирек спрыгнул на землю и закурил — ждал, когда Гришка подпишет и можно будет укатить в свой посёлок. Главное, пост ГАИ проехать. А там уж можно и…
Но товаровед стал вдруг серьёзным:
— У меня тоже мать померла, когда я ещё в школу ходил. А братишка совсем ещё карапуз был. Батя наш забухал, как ты. Даже ещё хуже. Ему говорили, чтоб женился, а он заладил: «Только её люблю, не могу». А вскоре понял, что не вытянет нас один. И сам сопьётся. Ну и привёл тётю Симу, она его в строгости держала! До сих пор живут, между прочим. — Гриша расписался в накладной, шлёпнул печать и протянул бумагу Иреку. — И тебе женщину в дом надо.
Ирек скорее прыгнул в свою «Газель» и удрал от этого дикого совета от почти незнакомого человека. Что понимает этот мальчишка? Что видел он в жизни? Ирек и представить не мог рядом с собой, в их с Резедой доме, чужую женщину, пусть и во благо детей.
Но женское тело снилось уже давно. Тело без лица. С запахом и звуками. Ирек желал извлекать эти звуки. Эта тёмная нужда изводила его почти так же сильно, как тоска по любимой жене. Тело ведь никуда не денешь. Не проспиртуешь, не отплачешь — тело не проведёшь.
«Газель» ползла по темнеющему городу, а вскоре вырвалась на трассу и полетела. Сундучок с машинкой Суфии, которую Ирек забрал из ремонта, ехал на пассажирском сиденье. Чтобы он не слетел на пол от резкого торможения, мужчина пристегнул его ремнём безопасности, будто живого человека.
Вдруг Ирек заметил у дороги двух девушек. Он видел их здесь раньше и знал, для чего они мёрзнут, но никогда ещё не останавливался возле них. А тут вдруг нога нажала педаль тормоза. «Газель» припарковалась у обочины. Одна из девочек скоренько подбежала к машине.
— Сколько? — глухо спросил Ирек.
— А сколько не жалко? — пошутила шлюха и улыбнулась.
Зубы её оказались белыми, чему Ирек удивился. Он думал, что все эти неудавшиеся женщины — желтозубые. В ожидании ответа девушка куталась в свой короткий пуховик и дрожала, пытаясь это скрыть. Вдруг схватилась за дверную ручку, ловко подтянула себя и оказалась у Ирека на коленях.
— Эй, я ещё ничего не решил! — растерялся мужчина.
— А тут и решать нечего, — она уже запустила руки куда надо, и это вскружило ему голову.
Тут же подошла вторая:
— Может втроём? Скидку сделаем! — сказала она, перетаптываясь от холода.
— Пошла отсюда!
— Ну можно я хоть погреюсь посижу? — жалобно спросила девушка, — у меня сапоги осенние!
Её подруга потянулась к ручке, сильно захлопнула дверь и включила в салоне свет.
— Давай на то сиденье пересядем, здесь тесно, руль мешает, — скомандовала она.
Расстегнула лифчик и, удивившись, почему клиент не хватанул её за сиськи, сама взяла его руку и положила себе на грудь. Ирека это нисколько не взволновало, он глядел на девушку на улице.
— Да брось ты её жалеть! Она та ещё сука! Сейчас моя очередь!
На слове «сука» Ирек уловил запах голодного желудка у девушки изо рта и едва заметно поморщился. Ему было жаль её, и было стыдно перед той, что на улице, — подрагивает и посматривает на них. А за её спиной пролетают машины, которые город будто бы выплюнул в сторону посёлков и деревень.
Иреку стало больно оттого, что самым чёрным, самым жутким образом предаёт он память жены; ему хотелось поскорее выпить и завалиться спать — бес попутал остановиться… Но Ирек не мог уже пошевелиться. И даже несвежее дыхание девушки не отталкивало… Это дрянное желание похлеще холода, голода, самого страшного горя. Мужчина нащупал ручку под сиденьем и отодвинул кресло как можно дальше назад. Руль перестал упираться девушке в спину. Девушка улыбнулась, потёрла поясницу и соскользнула вниз.
В следующий момент Ирек возненавидел себя самой лютой ненавистью. И самым волшебным образом ощутил телесное тепло. По ту сторону «Газели» посыпались белые шарики снега, которые принялись заметать лобовое стекло. Ирек этому снегу был рад, потому что он вновь встретился глазами с мёрзнущей на улице девкой и подумал, что снег скроет его стыд, который, впрочем, лишь усиливал ощущения. Ирек взял девушку за голову. Едва похожие на снежинки мелкие белые шарики мгновенно таяли, ударившись о стекло, и бесконечно текли по нему, и смотреть на это было хорошо…
Когда всё довольно быстро закончилось, мужчина включил дворники. Но улицу не увидел, потому что стёкла приняли на себя его дыхание. Ирек потянулся за тряпкой, но девушка решила, что он хочет выйти и задержала его руку:
— Погоди. Я только согрелась. Щас… посижу немного и пойду, — она положила голову ему на живот и вытерла рот тыльной стороной ладони. — С тебя полторы тысячи, — сказала вдруг девушка, и мужику стало легче.
Он достал из кармана несколько купюр и отдал ей заработок.
— На чай не дашь? — она приподняла голову.
Глаза её казались огромными, скулы широкими, а подбородок острым.
Иреку захотелось погладить её, и он провёл рукой по волосам. Девочка прикрыла глаза:
— Сейчас. Ещё немного посижу и пойду. Твой живот как подушка. Так мягко! И урчит интересно! Как мой кот. Который в детстве у меня жил.
В кабине стало зябко. Ирек завёл мотор, включил печку и вспомнил про обед, который ему завернула Амина:
— Ты голодная? — спросил он.
— Да.
Мужчина достал пластиковый контейнер с картошкой и мясом. Открыл бардачок, поискал там ложку. Достал, осмотрел её и дал девочке, подумав, что сам никогда не будет из неё есть.
— Подогреть негде, жаль, — сказал он. — Зато чай в термосе тёплый. Постой, я машинку в кузов уберу, и ты сядешь.
Но девушка не пустила. Она уселась к нему на колени.
— Не выходи. Не надо. Я похаваю быстренько и уйду.
Ирек спорить не стал и налил в крышку от термоса чаю. И снова подумал, что купит новый термос, а этот выбросит.
— Вкусно, — сообщила девочка. — Жена готовила?
— Дочь.
— Сколько лет?
— Скоро будет двенадцать.
— Салага! — весело хохотнула она и отправила в рот очередную ложку картошки.
— А тебе сколько же?
— Мне скоро шестнадцать.
Ирек похолодел от того, что только что надругался над всеми женщинами во Вселенной, над их голосами и смехом, над их первыми поцелуями. Новая волна непростительной ошибки, бреда и испуга обрушилась на него. Он ясно представил, как кто-то обидел его Амину — не так зверски, как он эту девочку, а словом. Или толкнул. Иреку захотелось разорвать такого человека! И вообще подраться с кем-то, чтоб их было несколько, чтоб его самого избили до крови и сломали нос.
— Да не очкуй ты! Я уже второй год тут.
— А школа как же?
— Бываю там иногда.
Бог мой, куда всё катится? Или земной шар завращался в другую сторону? Всем наплевать на то, что два ребёнка мёрзнут на зимней трассе и занимаются убийством будущего своего материнства, закладывают ненависть ко всем мужчинам! К жизни! Взращивают обиду на весь мир! Есть ли у них братья, отцы? Куда же они смотрят?!
— Спасибо. Вкусно, — похвалила девушка. — А сладкого у тебя, случайно, нет?
Ирек порылся в бардачке и извлёк оттуда пару завалящих карамелек.
— И всё? — недовольно сказала девушка. — Ты своей дочке не купил, что ли, ничего? Мой папа всегда нам приносил что-то вкусное за пятерки!
Ирек хотел спросить, где же теперь её папа, но навалилась новая тоска: почему он ничего не купил Амине с Муниром? Когда в последний раз покупал? Только привозил необходимые, совсем неинтересные детям продукты.
Он раскрыл дверь, выскользнул из-под девочки, вынул её из кабины и на руках понёс к кузову. Водительская дверь захлопнулась сама. От ветра.
Мужчина поставил девушку на землю и распахнул кузов. Распахнул так, будто это был вход в огромный зал, где проходит бал. И неожиданно для самого себя поцеловал её как любимую женщину — так он просил прощения за себя и за всех мужчин. Не совсем ему было ясно, кто перед ним: девочка, которой надо почитать сказку, или уже женщина, которой надо подарить цветы. Кажется, девушку никто ещё так не целовал. В первое мгновение она растерялась, а потом стала отвечать мужчине. И они целовались под снегом на ветру, возле раскрытых дверей кузова, а дым из выхлопной трубы одурманивал им ноги. Ирек больше не боялся заразиться, он даже хотел этого — измучиться чем-то физически, чтобы воспарить, наконец, душой. Он пытался зацеловать в себя всю девочкину боль: он взрослый мужик, он справится, а ей ещё жить, если не сгубит себя тут…
Вскоре они вернулись в кабину, где посидели ещё немного. Ирек стал ёрзать и искать повод проститься с девочкой. Она это почувствовала, медленно застегнула молнию своего пуховика и с надеждой взглянула на Ирека:
— Ну… пойду я, да? — зашифровала она мольбу: «Возьми меня с собой!!!»
И после длинного-предлинного мгновения всё в ней крикнуло: «Умоляю! Приезжай ещё!», а вслух сказалось:
— Если что, я всегда тут.
Снежная крупа сыпалась отовсюду, из-за чего «Газель» и другие машины не летели как обычно, а ползли. Дворники со скрипом тёрли лобовуху, и скорости переключались с каким-то мерзким стоном. И печка гудела отвратительно. Да и дула слишком горячо — одним словом, всё было не так. Можно, конечно, забыться в музыке, чтобы орало радио, но Иреку хотелось ехать в тишине. Он понять не мог, почему вдруг мгновенно расслабился в своей боли? Почему впервые не бежит от тяжелого сердца? Это было новое для него ощущение. Ничего ему не казалось столь важным и столь прекрасным, как сквозь взбесившееся белое пшено пробираться к посёлку в старенькой своей «Газели», где и печь работает не так, и всё уже разваливается, а на зеркале заднего вида болтается давно испарившаяся и выгоревшая на солнце ёлочка, которая раньше ароматно качалась, заглушая запах бензина. Как много в кабине барахла! Сегодня здесь будто пряжка от туго стянутого ремня отскочила, и это принесло Иреку физическое облегчение и душевную боль, которую он впервые не гнал от себя, интуитивно чувствуя, что за нею придёт к нему вознаграждение в виде великого духовного открытия, такого же важного, как любовь.
Ирек впервые за долгое время смог прочувствовать боль другого человека, позабыв о своей собственной тоске. Впервые худо-бедно позаботился о ком-то. Боже, пусть не кончается эта дорога! Ирек не знал, а ведь девочка дрожала и долго глядела туда, куда уполз грузовик, и зачем-то усердно шептала номер: «Е504АМ». Будто это чудесное заклинание, от которого приходит счастье. А может, так она благословляла путь мужчины, который её поцеловал.
9
Суфия сидела и смотрела, как Шамиль поедает котлеты. Старик казался ей ребёнком, вернувшимся с прогулки. Ей хотелось припасть к нагрудному карману ухом и слушать, как неравномерно бьётся его сердце «ту-ук… тук-тук». И взглянуть на свой портрет ох как хотелось! Припрятать его подальше, а когда Шамиль обидит или разозлит — достать, взглянуть и всё простить.
— А у Амины вкуснее было! — весело сказал старик.
Возле ворот громко остановилась «Газель».
— Ирек! — Суфия поспешила навстречу зятю. Выбежала босиком на холодную веранду. — Сынок! — выдохнула тёща и сглотнула какие-то важные слова. — Проходи, проходи, поужинай с нами…
Суфия поставила перед Иреком тарелку и решилась:
— Скажи, тебе нравится Венера? Она такая хорошая. И одна. И ты теперь один. Хорошо бы вам вместе быть!
Ирек вдруг рассмеялся, но, поняв, что Суфия не шутит, взглянул на Шамиля, который устанавливал машинку на швейный стол.
— Я лучше домой поеду, — пробубнил Ирек.
И поднялся было из-за стола, но Суфия схватила его за руку:
— Пригласи её куда-нибудь!
Надевая на ходу куртку, Ирек выскочил из ворот, запрыгнул в «Газель», и она с рёвом сорвалась с места.
Суфия немного постояла на улице и вернулась в дом.
— Ну ты, мать, даёшь! — проворчал Шамиль. — Разве так об этом говорят?
— А как?!
— Уж как-нибудь по-другому! Всё готово. Можешь шить, — Шамиль исчез было за занавеской и тут же выглянул: — Шить, да помалкивать. Не ты одна такая умная. Я тоже давно об этом думаю.
Суфия села за швейный стол. Подложила блузку под машинку и принялась прострачивать. После ремонта и смазки машинка шила мягче и звучала по-новому. Швее казалось, что игла бежит и тараторит: «ирекирекирекирек…». Так и шила она полночи. Блузку для Венеры, которая крепко спала у себя в доме.
А Ирек не ложился вовсе. Он вернулся домой со сладостями и трезвый, чем удивил свою дочь. Мунир радовался и прыгал, шурша блестящими фантиками, а Амина выпила чаю с кексом — и только.
Отец всю ночь сидел на полу и слушал, как спят его дети. Пытался навеки проститься с их матерью. Запомнить Резеду радостную, родную, живую. И больше не тосковать о ней за бутылкой. Водка превращает его в лохмотья. И женщиной, которую присоветовала Суфия, и девочкой той на трассе — прорехи свои не прикроешь. Надо самому себя отстрогать. А значит — заняться делом. Хорошо бы очистить доски от коры и постелить в срубе полы. И хорошо бы сделать это не со случайным помощником, а с лучшим другом или просто уважаемым человеком. Тогда и дом будет крепким, а хозяева — счастливыми. Это понятие Ирек тоже изобрел сам — ему всегда уютно жилось по собственным правилам. Мужчине нравилось соблюдать им самим придуманные заповеди, он любил подчиняться всему, что приносит радость. И Резеду, приносящую радость, хотя и держал в строгости, слушался, не боясь прослыть подкаблучником.
Вскоре спящие детские лица выплыли из темноты. Давно же не любовался отец своей дочкой! Она почти уже девушка! «А начались ли у неё месячные?» — подумал вдруг Ирек и испугался этой мысли. Ему показалось, что спит Амина как-то уж озабоченно. И, должно быть, снятся ей взрослые сны. Нужна мать — добрая женщина в доме. Чтобы поведала Амине о женском и выслушивала её. С отцом радостно и помолчать. А поговорить — всегда только с матерью…
Ирек подошёл к кроватке сына. Мунир во сне обнимал мягкую собачку. Мужчина вспомнил, как обрадовался рождению дочери, как выбрал ей имя и купал вечерами. А когда впервые взял на руки сына, в то же мгновение перенёсся на много лет вперёд, представляя, как они вместе будут заниматься мужскими делами и не подпустят Резеду с Аминой. У мужиков будут свои секреты. Потому что они не просто отец и сын, а лучшие друзья, заговорщики, братья! И приятно волновала Ирека мысль о том, что Мунир, когда вырастет, многое от матери будет умалчивать, чтобы не расстраивать. А ему — рассказывать.
В комнате посветлело. Мужчина порадовался, что впервые за долгое время проводил один день и встретил другой пусть и с болью в сердце, зато с ясной головой. И произошло это рядом со спящими детьми. Без водки было тяжко и непривычно, но Ирек всё ещё чувствовал важную перемену в собственной душе и решил, что будет терпеливо ждать, когда откроется ему истина.
Амина повозилась во сне, пробормотала что-то. Из-под одеяла вылезла тёплая ножка. Волосы раскидались по подушке и по спине. На мгновение Иреку показалось, что это Резеда спит. Мужчина почувствовал, что внутренности его стремительно сохнут и, если их не смочить, сам он скукожится и рассыплется. Отец попытался уцепиться сердцем за спящих детей, но его будто выплюнуло из комнаты в кухню. Мужчина отодвинул стол, рванул ручку подпола и скрылся во тьме. Чиркнул зажигалку. За кабачковой икрой на самой верхней полке была спрятана бутылка. Чтобы не дать себе передумать, Ирек быстро её открыл и сделал большущий глоток. Через мгновение ещё один, поменьше. И с горечью понял, что этих «последних разов» впереди ещё много.
Он попытался задремать на диване. Но сон не шёл, и Ирек отправился во двор. Нужно было очистить снег, чем хозяин с удовольствием занялся и с лопатой в руках почувствовал, что не спал ночь. Вскоре подобрался к деннику, в котором раньше стоял конь. Наверное, он давно галопом ускакал в небо, к своей хозяйке. Потому что в день похорон Ирек оставил Сухаря под дождём на кладбище, и больше коня никто не видел.
На полу догнивала солома. В углу валялось ведро. Конечно, хорошо бы взять другого коня — для детей, ведь они привыкли ездить верхом. Но дети не просили, а отец не предлагал. Хорошо, что Сухарь не вернулся. Больно было бы видеть, как в этом тесном помещении, нехотя смахивая пышным хвостом мух, тоскует конь.
Во дворе послышался шум. Ирек подумал, что это проснулась Амина, но когда вышел из стойла, увидел Шамиля. Тесть и зять пожали друг другу руки:
— Который час? Первая электричка, выходит, была? — спросил Ирек.
— А ты чего так рано встал?
— А! — отмахнулся Ирек. — Не спится. Пойдём, отец, в дом. Зябко.
Когда посёлок проснулся, под зимним солнцем и чуть щиплющим морозом взревела циркулярная пила, через которую Шамиль и Ирек пропускали доски, очищая их от коры. Ирек не дождался бы лета, ему хотелось сейчас же приступить не к строительству — к сотворению иного мира и в доме, и в собственной душе.
Мужчина давно задумал детскую из сруба. Много лет не доходили руки, чтобы постелить полы и поставить печь. Именно печь, которую топят дровами. И сейчас, кажется, пришло время. Строительство во имя детей, во имя их матери — спасёт, даст начало новой жизни.
Мужики трудились в рабочих рукавицах. Пилорама сжирала кору, превращая её в опилки. Время от времени Шамиль просил передышку. Инструмент отключали от розетки, и всё стихало. Ирек любовался досками, нюхал их и аккуратно складывал. Ближе к вечеру мужчина понял, что работа-то спорится, но спешить никак нельзя. Надо посмаковать этот новый деревянный мир, детскую, о которой мечтала его жена. Прочувствовать каждый гвоздь. И тогда в процессе создания произойдёт перерождение, выздоровление, на которое рассчитывал Ирек. Слава богу, он понял, что болен, что ему нужна помощь. Но, как это и водится, мужик решил, что сам во всём разберется. Без посторонних. Тем более — без женщин.
Шамиль и Ирек перетаскали очищенные доски в сруб, аккуратно уложили их на пол.
— Славно сегодня поработали, — сказал Шамиль, снимая рукавицы. — Хорошая будет комната. Просторная. Сколько сруб-то у тебя?
— Пять на пять, — Ирек чиркнул спичкой, но огонь затушило сквозняком. — А ты, батя, будто почувствовал, что мне помощь-то нужна. Как снег на голову. Да ещё с утра пораньше!
Ирек снова чиркнул спичку. Прикурил на этот раз. Амина позвала ужинать.
— Мы тут с папой поговорим, кызым, — пояснил Шамиль.
Ирек прижал к животу круглый хлеб и походным ножичком отпилил кусок, настолько толстый, что шпротина легла на него, будто спичка на матрац. Амина несколько раз выходила в сруб, где отец и дед выпивали из гранёных стаканов, и звала ужинать. Но мужики её мягко отсылали. Девочка сводила брата в баню, после чего он развеселился и никак не хотел ложиться, и Амина пожаловалась отцу. Не сходя с места, Ирек рявкнул: «Мунир, а ну марш в кровать!»
Некоторое время детей не было слышно.
— Я постелила вам в зале на полу, — сообщило лицо из дверной щели.
Ирек кивнул:
— Иди, кызым, спи.
— А вы когда?
— Скоро…
Девочка медленно прикрыла дверь. Но через мгновение она резко распахнулась, и Амина выскочила в пижаме и босиком на холодный пол:
— Дәү-әти, ты почему приехал?! Әтием и без тебя почти всё время пьяный! Ко мне даже завуч подходила! Сколько я могу ей врать?! — крикнула она отцу. — Тебя родительских прав лишат! Нас с Муниром в детский дом отдадут!
В срубе был слабый свет, и никто не увидел, как глаза Ирека мгновенно увлажнились. Он в сию секунду заставил себя подумать о чём-то постороннем и справился со слезами.
— Дәүәти, я думала, ты приехал учить меня рисовать! — обиженно выхрипнула девочка, закашлялась и скрылась в доме. Ирек дёрнулся было, чтобы пойти за ней, но Шамиль задержал его.
Тесть и зять сидели в старых дублёнках, таких твёрдых, что они сковывали их телодвижения. Но в просторном холодном срубе, где от досок пахло свежим деревом, сидеть и выпивать, почти не двигаясь и не разговаривая, было самое оно. Мужики впервые бок о бок, словно одним общим сердцем, тосковали о женщине, которая одному из них приходилась дочерью, второму женой.
Далеко-далеко послышался собачий лай. И вслед за ним у одного из мужчин жалобно проурчал желудок. Накинув отцовскую куртку, в валенках на босу ногу вышла Амина с тазиком мокрого белья. Встала на табурет и демонстративно-обиженно прицепила прищепками к верёвке плохо отжатые отцовские джинсы. Подставила под них таз и вновь скрылась в доме.
Вода, стекающая с мокрых штанов, звонко забарабанила. Совсем близко послышались жутчайшие кошачьи оры. Видимо, самцы-коты делили двор Ирека перед мартом: наконец, тишина из сруба ушла. И вслед за звуками заговорили и люди:
— Улым, — начал Шамиль, и возле его рта красиво заструился пар. — Без хозяйки-то трудно. Амина вон как белка в колесе. Детство у ней отнимаешь.
Марш, который отбивала вода в тазу, замедлился. Шамиль вылил остатки водки в стаканы и швырнул бутылку в квадратную дыру, за которой чернела ночь. Бутылка вязко утопла в снегу.
— Благодари бога, — коротко приказал старик и мгновенно осушил стакан. — Твои дети с тобой. Детей терять страшней, чем любимых женщин.
— Твоя-то женщина всех нас переживёт! Только и знает, что шить да жить. И чушь всякую советовать. Сводница нашлась… — Ирек с трудом проговаривал слова. Недавняя жажда подраться или хотя бы быть избитым проснулась в нём, и он провоцировал тестя.
Однако ожидаемого удара не получил. Наоборот, Шамиль по-отечески положил руку зятю на плечо. И тихо рассказал о своей жизни: о художественном училище, о первой жене, об их сыне, с которым Ирек дружил. И о Суфие.
— Как дурак закрылся я от счастья своего. А оно пришло ко мне в момент горя и жило рядом, а я не понимал этого. Осознал только — страшно подумать — когда обоих детей похоронил. Только тогда я понял, что за женщина была рядом со мной. Но годы не вернёшь!.. Нам осталось-то… — последнюю фразу старик произнёс почти шёпотом и вовсе затих. Но вдруг рявкнул не своим голосом: — А тебе надо жить!!!
Коты, вероятно, доделили территорию, потому что больше не орали. Со штанов докапала и замёрзла в тазу вода, желудки мужиков молчали — в срубе снова стало тихо. Какое-то время тесть и зять сидели неподвижно и в деревянных дублёнках смотрелись как два медведя. Иреку показалось, что вся эта история — жестокое, глубокое враньё. Оно придумано специально, чтобы пристроить к нему бабу. Он хотел сказать это вслух, но вдруг почувствовал, что тесть его плачет. Как он это понял? Старик ведь сидел тихо, неподвижно, и лицо его скрывала темень. Мгновенно весь хмель у Ирека вышел. Подбирая бодрящие слова, Ирек нерешительно положил руку на плечо тестя. В следующее мгновение Шамиль резко рванулся к зятю. Они порывисто обнялись и, стиснув зубы и крепко зажмурившись, выплакали всю выпитую водку. Ирек с ужасом понял, что он-то потерял лишь жену. А Суфия и Шамиль закопали в землю дочь! Ирек представил себя без сына, без дочери и осознал: терять детей страшнее, чем любимых женщин! Бог мой! У Амины с Муниром нет больше матери! А есть ли отец?! И это было самое дикое, самое больное открытие. Не эта ли истина подбиралась к нему со вчерашнего поцелуя? Горло зачесалось так, будто боль девочки, которую Ирек зацеловал глубоко в себя, не смогла прижиться внутри взрослого мужика и запросилась наружу. Хотелось крикнуть! Рявкнуть!..
Но спали дети. И чтобы не свихнуться, Ирек крепче обнял тестя и плотнее стиснул зубы. И двое мужчин, которые во мраке сруба казались медведями, оплакивали теперь разных женщин — каждый свою любимую.
10
— Скажи, моя девочка, ты хотела бы… Тебе ведь нужна… мама? — взяв нож и картошку, Ирек присел рядом с дочерью.
Амина взглянула на отца как на сумасшедшего и опустила почищенную картошку в миску с водой.
— Пап, ты опять пьяный? Зачем нам новая мама? Я свою маму люблю.
— Я тоже её люблю… Но…
— Ты, что ли, влюбился в кого-то?! — Амина испугалась, что одной из одиноких учительниц удалось сблизиться с её отцом. — Это Наталья Петровна?!
— Наталья?.. Нет! Просто… я смотрю на тебя… И подумал, что, если бы у нас была мама, ты могла бы играть, в гости к подружкам ходить. И уроки делать.
— Значит, ты ни в кого не влюбился?!
Ирек мотнул головой, и Амина весело взяла очередную картошку. Из-под девчачьих рук быстро выполз коричневый серпантин и упал в помойное ведро.
— Поверь, с новой мамой нам будет плохо, — сказала девочка. — Я никого не хочу. И ты не хочешь! Мы не будем нашу маму предавать!
Ирек сидел, широко расставив ноги. В ведре плавала какая-то зелень и оранжевые морковные очистки. Амина развеселилась и запела, хотя обычно делала домашнюю работу молча. Девочка летала от плиты к холодильнику, гремела посудой и вдруг очутилась у отца на коленях. Ирек даже вздрогнул от неожиданности и развёл в стороны мокрые руки.
— Папочка! Я так люблю тебя!! — Амина крепко обняла отца и расцеловала. — Нам никто не нужен, правда?
Ирек отложил нож, вытер руки и погладил дочь по голове:
— Ты просто сказок про злых мачех начиталась. А в жизни…
— Не-е-ет! — вдруг закричала девочка. — Нет-нет-нет!!! Я буду хорошо учиться! Ты из-за этого, да? Обещаю! Я буду без троек! Могу и отличницей стать! Спорим?! — Амина протянула руку отцу. Но он её не пожал, а приложил ладонь дочери к своей щеке. Но девочка, будто уколовшись о щетину, одернула руку и снова резким движением выставила ладонь: — Спорим? — жадно уставилась отцу в глаза.
— Спорим…
Давненько Венера не появлялась у Суфии. Готовая блузка ждала её на безголовом манекене. Жирно обведённое число в блокноте неумолимо приближалось. Танцоры названивали — торопили швею. Суфия целыми днями строчила. Забросила своих птиц, и они караулили её, а самые нетерпеливые время от времени стучали клювом в окно.
— Голубки мои, потерпите!
Суфия подняла голову. Венера стояла за окном и клевала пальцем стекло.
— Заходи! — крикнула Суфия.
Но Венера отвернулась, и тут же затылок её резко исчез.
Суфия набросила пальто и вышла во двор. Голуби и воробьи быстро слетелись на крыльце.
— Нету, нету пшена. Кончилось. Шамиля послала в магазин.
Венера порылась в карманах и кинула птицам маленькую горсть семечек. Суфия присела на лавку рядом.
— Вы продайте её. Никуда я не иду, похоже…
Женщины глядели на птиц, которые суетились возле ног, выпрашивая ещё. Венера сидела, вытянув ноги и держа руки в карманах.
— Размечталась! Куда мне! — горько усмехнулась она. — Вы меня простите, время у вас отняла. Я заплачу.
С годами Суфия, на беду свою, а может, на счастье, стала слишком хорошо разбираться в людях. И поняла ещё на свадьбе, что тот мужчина никогда, ни за что не променяет своё удобное одиночество, позорное благополучие на настоящую семью. Желание любить угадывалось в Венерином голосе, во всех движениях, во взгляде. И это пугало мужчин. А может, не только это. Может, Венера расплачивалась за грехи предков. Ведь бабка её была необыкновенной красы. Всё мужики были в неё влюблены. Поэтому и не было в посёлке ни одной счастливой семьи. А ещё она тайно делала бабам аборты. Попробовала разок-другой на себе, и понеслось. Так и закончился бы их род, если б однажды не прискакал один торговец. Он продавал платки. Стучался в дома, повязывал женщине платок, подводил к зеркалу и принимался нахваливать. А Венерина бабка сразу его выставила, даже слушать не стала. Но он это дело так не оставил. Каждый день приходил. Однажды красавица вышла к нему, поедая яблоко и… совсем голая. Думала, что мужик застесняется, замнётся, покраснеет… А она от души расхохочется ему в лицо, и он навсегда к ней дорогу забудет. Но торговец ничуть не растерялся, схватил красавицу, унёс туда, откуда лошадиное ржание доносилось…
Говорят, она влюбилась в того торговца, которого никогда больше не видела. Родила сына, тосковала, ждала торговца до старости. Очень быстро огонёк в её глазах потух, вся она будто бы ссохлась и стала обычной деревенской бабой на радость остальным.
— Сколько с меня? — спросила Венера.
Вдруг на носок её сапожки присела голубица. И принялась ворковать, наклоняя головку в стороны.
— Забери себе и носи на здоровье, — сказала Суфия. — Ты глянь, не боится, — она вытянула руку.
Голубица смотрела-смотрела, спорхнула с сапога и осторожно села на руку.
— Ладно, — выдохнула Венера, — пойду я.
И резко встала. Птица спорхнула, шумно захлопав крыльями. За нею дёрнулись и остальные.
— Ах! — Венера застыла на месте. — Вы слышали? Взмахи крыльев? Я первый раз так близко слышу… Как хорошо им! Захотели — полетели.
— Венера. Я хотела кое-что показать тебе, — сказала Суфия.
И повела её через двор к приставной лестнице. Венера посмотрела вверх, на маленькую синюю дверцу, возле которой заканчивалась лестница. Суфия крепко обхватила сосновую перекладину. На самую нижнюю встала нога в калоше. Наверху Суфия раскрыла небольшую чердачную дверь, пригнувшись, вошла и на мгновение исчезла. А потом весело выглянула:
— Ты лезь, не бойся. Эту лестницу мой сын сделал. Она крепкая.
Венера тоже взобралась:
— У вас и чердак-то не как у людей! — восхитилась она. — У меня там чёрт ногу сломит. Паутина, пыль. Я туда лет шесть не поднималась.
От маленькой дверцы до противоположной стены лежала ковровая дорожка с залысинами в нескольких местах. В дальнем углу друг на дружке стояли ящики и коробки. Справа — самодельный лежак, покрытый байковым одеялом. Рядом перевёрнутый деревянный ящик. На нём, на запыленной, когда-то белой, вязаной крючком салфетке стоял крошечный телевизор с выпуклым экраном и длиннющей антенной. Протянута проволока, на которой висела цветная, поеденная солнцем занавеска. Венера вздрогнула, потому что увидела чучело на стуле. Ноги его были бугристые — в старые штаны неравномерно напихали разных тряпок. Куртка, изображающая тело, напротив, хилая.
— Это наш домовой, — пояснила Суфия. — Когда дети не слушались, я говорила, что домовой заберёт их на чердак и в дом больше не пустит.
Венера подошла к «домовому». Поправила ему пыльную кепку.
— Ещё можно было в перчатки обрезки тканей напихать. Получились бы руки. Или медицинские надуть.
Суфия присела на самодельный лежак:
— Думаешь, это я его сделала? Было у меня время! Это Марат. В тринадцать лет облюбовал себе здесь место. — Суфия похлопала ладонью по одеялу. — До самой зимы не спускался. Как-то раз домового и смастерил. И однажды напугал нас с Резедой. Ох и смеялись мы потом!
Спрятав руки в карманы, медленно прошлась Венера по длинному чердаку. Резкие, но тихие скрипы будто выпрыгивали из-под её ног. Возле окна Венера остановилась, посмотрела на паутину:
— В детстве жуть как боялась пауков. Потом перестала. Мыши-то страшнее. Теперь и мышей не боюсь. Недавно сплю, слышу — кто-то шуршит. Вышла на кухню, включила свет, а там мышь. Раньше бы на люстру вскочила, закричала на весь посёлок… А сейчас… Ну, мышь. — Венера на пятках повернулась к Суфие:— Зачем мы сюда пришли?
Суфия встала, порылась в коробке и достала свой портрет.
— Гляди. Припрятала от Шамиля. Выбросить хотел, — старушка потянулась за другой коробкой, но не удержала, и много пожелтевших листов высыпалось из неё. — Это рисунки его молодости.
Женщины присели на корточки и стали перебирать их: кувшин на смятом полотенце, яблоки в вазе, детские игрушки на полу, угловатая худая женщина у зеркала…
На пол чердака не просто эскизы высыпались. Рассыпалась целая эпоха. Мечта. Жизнь. В которой не было ещё ни Суфии, ни детей, ни внуков. Ничего похожего на то, чем жил Шамиль сегодня. Когда он, молодой юноша, набрасывал свои этюды, едва ли думал о том, что много лет никчёмной стопкой будут покоиться они в коробке, как в братской могиле. На чердаке дома, который даже не он построил. Суфия подумала, что Шамилю всегда больно жилось на свете. Кто-то ровно проходит свои годы, а кого-то схватит судьба за горло, тряханёт, с ног на голову перевернёт всё и снова жить велит.
Птицы, клюющие зёрна, рассыпанные бусины и резная шкатулка с распахнутой крышкой… Перебирая его рисунки, Суфия подумала, что они с Шамилем разные, невозможные друг для друга. А почему-то жили вместе столько лет.
— Венера… — глухо сказала Суфия. — Гляди-ка. На тебя похожа эта.
Венера посмотрела на рисунок. Пухленькая, будто застигнутая врасплох женщина возле своей кровати едва успела прикрыться простыней…
— Я думала издалека начать, схитрить… а я тебе прямо скажу, — и старушка поведала о своей жизни, ничегошеньки не утаивая.
Сидели на лежаке, который сделал Марат, среди эскизов художника. Молчали. Венера глядела на рисунок, который всё ещё держала в руках. И вдруг, такая мягкая, прильнула к худенькой Суфие.
— Попробуй, попробуй пожить с ним. Бог вам поможет, — горячо заговорила старушка.
Пол зашептал. Женщины прислушались к звукам у них под ногами, будто к молитве Мидхата.
— А вы жили? — Венера встала, — вы жили и что? Обоих детей похоронили — это ли награда? Простите, что я так говорю…
Потрясение, которое испытала она от рассказа Суфии, прошло. Венера принялась ходить туда-сюда по чердаку.
— Знаете, я всегда думала, что вы Шамиля абы увели у кого-то.
— Почему??
— Вы красивая были в молодости, — Венера взяла портрет Суфии. — Я ещё с детства помню вас. Одни глаза чего стоят. Нет-нет, и не просите. Я всё понимаю, и детей жаль, но — нет. Тем более, он Резеду забыть не может… Вам легко говорить! Вы такая женщина… Вас любой дурак полюбит. С вами удобно и тепло. Можно уткнуться, когда хочешь, подзатыльник дать — всё стерпите!
— Ещё и накормлю, и спать уложу, и рубашки сошью,
— И за всё прощу!
— А ты попробуй любить того, кто совсем этого не заслуживает. И увидишь, как меняется он от твоей любви. Не сразу… И однажды ты поймешь, что любишь его больше жизни, что он и есть твоя жизнь.
— Когда ещё это будет! — Венера повернулась вокруг себя и швырнула портрет Суфии в коробку. — Вы так рассуждаете: он поймет, я пойму… И когда же? В шестьдесят лет? А мне четвёртый десяток! Мне сейчас, сию секунду надо!
Венера решительно направилась к двери. Но вдруг та распахнулась, а в дверном проёме, будто в картинной раме, возник Ирек. От неожиданности Венера приоткрыла рот и, кажется, забыла, как дышать. Беспомощно обернулась на Суфию и снова на живой портрет Ирека. И с его именем наконец шумно выдохнула:
— Ирек?! Господи, ты все слышал??
Ирек схватился за края дверного проёма, подтянул себя, пригнул голову и вошёл на чердак:
— Я приехал за пиджаком. В школе ругаются, что Амина без формы. Услышал голоса и поднялся, — Ирек покраснел. — Здравствуй, Венера.
Суфия встала, зачем-то отряхивая руки, будто они были в муке:
— Соберите рисунки, а мне надо два костюма закончить! — и спешно покинула чердак.
Венера первая принялась торопливо собирать разбросанные эскизы. Ирек некоторое время смотрел на неё, присел рядом. Прикоснулся к подбородку, осторожно приподнял голову. Венера быстро опустила глаза. Ирек поцеловал её в уголок губ. В другой уголок. Завёл волосы за уши. Венера не вынесла этой неожиданной нежности и встала. И Ирек встал. Рисунки, которые она успела собрать, рассыпались возле их ног.
11
Ирек и Венера стояли на пороге дома перед детьми. Амина в фартуке, скрестив руки на груди, глядела исподлобья.
— Венера теперь будет жить с нами, — пояснил Ирек и помог ей снять пальто.
От неловкости Венера кашлянула в кулачок, поправила чёлку и нежно поглядела на девочку. Не найдя у ней ответного взгляда, улыбнулась Муниру, и мальчик тут же бросился к ней. Женщина присела рядом с ним, погладила по голове и взяла на руки. Амина глядела на брата как на предателя.
— Как вкусно пахнет! — осторожно сказала Венера. — Амина, ты пироги печёшь?
Девочка убежала в свою комнату.
— Она привыкнет, — спокойно, даже как-то безразлично сказал Ирек и пошёл топить баню.
— Какой ты, оказывается, тяжёлый! — Венера опустила ребёнка на пол. — Покажешь мне свои игрушки?
Мунир тут же побежал в комнату, толкнул дверь, но дверь не поддалась. Амина сидела с другой стороны, прислонясь к двери, упираясь босыми ногами в пол.
— Апаем, открой! — попросил Мунир.
Венера тоже подошла к закрытой двери, робко постучалась.
— Амина. Впусти нас, пожалуйста. Я привезла вам подарки.
Мунир стал прыгать вокруг неё:
— Подарки! Подарки! Ура! — и пуще прежнего принялся ломиться в детскую.
Женщина внесла свой чемодан в комнату Ирека и Резеды. Венера бывала в этой комнате, когда приезжала на семейные праздники: на день рождения Резеды, на их с Иреком годовщину. Кроме Айгуль, что без конца выходила замуж, Резеда была единственной подругой, которая не боялась приглашать Венеру к себе домой. Остальные отказались от дружбы с одинокой женщиной и давным-давно отвадили от своих семей. Только здоровались на улице и перебрасывались ничего не значащими фразами. Венера сначала тянулась к бывшим подругам, потом разгадала эту наиглупейшую женскую ревность и не лезла больше. Выплакалась один раз дома и на людях всегда была весела. Решила — раз ревнуют, раз мужей своих берегут — значит, что-то привлекательное в ней есть…
Венера взглянула в окно: большой жёлтой губкой Ирек мыл свою «Газель». Давным-давно он купил её, думая, что грузовик его всегда прокормит. Сначала устроился в мебельный магазин и привозил людям диваны и кресла. Потом в бытовую технику, теперь вот работал на фруктово-овощной базе.
Венера раскрыла шкаф. На плечиках, вперемешку с одеждой Ирека висели платья Резеды. Над туалетным столиком — большая свадебная фотография. Венера вытянула ящик тумбочки — он был полон заколок, шпилек, расчёсок. Все эти безделушки выглядели так, будто ими до сих пор пользуются. Кое-как Венера разместила свои вещи в комнате. Присела к зеркалу и увидела, что Мунир стоит возле двери.
— Ты почему грустишь? — спросила Венера.
— Ты обещала подарок, и где он?
Венера дала ему диск с мультфильмами. Они вышли в большую комнату, и Венера вновь попыталась вытащить Амину.
— Мы не можем диск поставить. Амина, помоги нам!
— Я сам умею! — Мунир поставил диск и прыгнул на диван.
Венера присела возле двери, прижалась к ней щекой:
— Амина, девочка моя… — начала она тихо. — Я очень любила твою маму. У меня не было ещё детей, Амина. А я уже лет пятнадцать их хочу. Меня никто не любил. И папа твой, пока ещё не любит…
Вдруг дверь резко открылась, и женщина, охнув, свалилась в детскую. Амина проворно перепрыгнула через Венеру и бросилась в кухню. Послышался лязг открывающейся духовки.
Вечером все собрались за столом. Ирек с удовольствием поедал капустный пирог. Амина слишком уж суетилась, а Венера медленно помешивала сахар в чае. Что-то неприятное в горле, важные несказанные слова не смывались чаем, не заедались пирогом.
— Кто первый в баню? — спросил Ирек. — Амина, Венера, вы? Или мы с Муниром?
Из закрытой банной двери слышался звук воды и алюминиевого таза. Венера нехотя раздевалась. Долго стояла в предбаннике. По ногам неприятно пробегал ветерок. Женщина не решалась войти в горячую баню, из которой, тяжело дыша, выползла Амина. Она с презрением взглянула на Венеру, которая успела прикрыть себя полотенцем. И мгновенно поняв нелепость этого жеста, медленно опустила полотенце и нырнула в баню.
— Амина. Там холодно. Зайди, заболеешь, — крикнула Венера как можно строже.
Девочка вошла. Смочила мочалку в тазу, намылила её и стала натирать себя, то и дело макая мочалку в воду. Вылила полбутылки шампуня. Пена разлетелась по стенам, по полу и по Венере. Она хотела потереть девочке спину, но Амина не далась, изо всех сил делая вид, будто она в бане одна. Тогда Венера решила оставить её в покое. Взяла другой тазик, налила в него воды и собралась было мыть голову, как Амина схватила таз, разом опрокинула на себя и вышла. Венера ничего ей не сказала. Пусть перебесится, характер свой угомонит. Ведь это непросто — принять в своём доме чужую женщину. Пусть и мамину подругу.
Венера зачерпывала ковшом воду из бочки и лила на стены — смывала за Аминой пену. Потом уселась на скамью, прислонилась спиной о стену, вытянула ноги и легонько похлопала себя берёзовым веником. Зачем она здесь? Суфия разжалобила? История, которую она рассказала, не выходила из головы. Правда, что не человек выбирает, как ему жить. Бог уже за всех решил: кто, когда и с кем будет счастлив. И на какой срок. Резеде и Иреку выпало чуть больше десяти лет. Суфия и Шамиль только-только сблизились. И сколько им ещё жить на земле? А Венере с Иреком сколько лет отпущено? И с Иреком ли?
Пышная женщина, которую зарисовал Шамиль простым карандашом, и была Венера — несостоявшаяся картина, чья-то непонятная беглая задумка. Набросали её в сером цвете на желтоватом листе и на много лет забросили. Но вдруг наткнулись и решили в дело пустить.
Мужчину, потерявшего жену, называют вдовцом. Ребёнка без родителей — сиротой. А женщину, у которой никогда не было детей, — как назвать? Венерой? А мать, которая похоронила детей,— Суфиёй? Такие тайны становятся явью всегда некстати: обрушивается на человека горькая правда самым нелепым образом. Человек начинает копаться в своём прошлом, причиняя боль себе и родным. А тайна Суфии обошла её сына и рухнула на Венеру. Неужели для того, чтобы запереть её здесь? С чужим мужиком и его детьми?..
— Эй, ты там нормально? — кулак два раза стукнул в запотевшее окно. Венера вздрогнула. — Эй?
Через несколько мгновений Ирек вошёл в баню. Венера быстро прикрылась веником. Ирек глядел на неё и почему-то обратил внимание на гладкий округлый лоб, который она всегда прикрывала чёлкой. Вдруг понял, что перед ним обнажённая женщина и замер.
— А… где же ваш Сухарь? — от волнения произнесла Венера.
Ирек сглотнул:
— Пропал. На кладбище. В день похорон.
Ирек закрыл дверь и вплотную подошёл к Венере, которая всё ещё прикрывалась веником.
— Выйди… пожалуйста… — прошептала Венера.
Ирек одним рывком сбросил куртку на пол, взмахнул руками и оказался без футболки. Прижал к себе Венеру. Рукоятка веника колола обоим грудь.
Казалось, Ирек задыхается, тонет и хватает влажную женщину, как бревно, случайно проплывающее мимо. Венере показалось, будто печь отделилась от стены, а пол под ногами поплыл. Вдруг Ирек резко отпустил её и отступил. Венера во все глаза глядела на него.
— Не могу здесь, — сказал он и вышел.
Венера долго глядела на дверь, желая, чтоб та распахнулась, чтоб Ирек вернулся и ещё раз попытался любить её. Капли воды и пота стекали по женскому телу. Появилась давно забытая слабость в ногах, и бешеная карусель крутилась в животе неподвижной Венеры. Она почувствовала в своей руке связанные берёзовые прутья, растерянно взглянула на веник и отбросила его. Затем сделала шаг к двери и наступила на куртку и футболку Ирека.
Подняла. Вынесла в предбанник и вскрикнула: Ирек сидел на лавке, широко расставив ноги. В руке сжимал бутылку водки. Мужчина поднял на Венеру красные безразличные глаза и отхлебнул. Потряс бутылку и снова отхлебнул. От Венеры исходил лёгкий пар.
— Бр-р-р! — будто выбежавший из воды пёс, Ирек встряхнулся всем телом.
Он встал, спрятал бутылку под сиденье, где аккуратно были сложены дрова, и снял джинсы. Отодвинув Венеру, словно мебель, Ирек вошёл в баню. Женщина так и осталась стоять, держа в одной руке куртку, в другой — футболку. Зашвырнула их в угол и села туда, где только что сидел Ирек. Запустила руку под сиденье и вытянула бутылку. Открыла, понюхала, поморщилась, потрясла, глотнула, вскочила, заставила себя проглотить и, широко открыв рот, задышала часто. И вдруг ясно представила, как желудок Ирека переваривает еду, как она потом в кишечник попадает.
За дверью послышались льющаяся вода и бормотание. Венера, словно испугавшись чего-то, вздрогнула, вновь отпила из бутылки и проглотила уже легче. Из бани послышался какой-то странный стон. Венера хотела открыть дверь, но в неё сильно ударили с той стороны. Венера отскочила. Дверь стукнули опять. Через мгновение женщина осторожно толкнула дверь и увидела, что Ирек, потирая свой кулак, сидит на корточках возле печи. На его круглой спине Венера заметила две крупные родинки.
Спина вдруг затряслась, и Ирек, зажмурившись, загудел себе в ладонь. Венера плотно закрыла дверь, подошла к нему и тихо присела рядом. Мягко обняла его, прижалась своей прохладной грудью к его горячей мокрой спине.
12
Венера осталась жить у них. Один только Мунир полюбил её и называл мамой, на что сестра обижалась, запиралась с братом в комнате, будто для игры, и внушала: настоящая мама смотрит с неба и плачет. Мунир боялся, на улице глядел в небо, но не видел там никого и снова отвечал искренней любовью на Венерину заботу. Он один, одна только его любовь не отпускала Венеру. Амина обижала мачеху, когда дома не было отца. Порой Мунир яростно бросался на сестру с кулаками. Хватал за волосы и тянул на себя. Венера скрывалась от визжащих брата и сестры куда-нибудь во двор и мучилась на свежем воздухе. Ей хотелось нареветься в подушку или в воздух, но женщина разучилась плакать. Она затыкала уши и пыталась молиться, глядя на верхушки деревьев.
Это была самая долгая зима в жизни женщины. Она пришла к Иреку совсем недавно, но будто жила с ним много несчастных лет. Терпела выходки умной, взрослой девочки, которая вбила себе в голову, что, если полюбит мачеху, предаст мать. И во имя её памяти изо дня в день отравляла жизнь Венеры. Амина припомнила приметы, которыми напиталась в детстве: причешет Венера волосы возле трельяжа, расчёску в выдвижной ящик спрячет, а Амина, пока никто не видит, соберет волосы с расчёски, скатает в комок и пустит на ветер. Птица какая-нибудь на лету перехватит и в гнездо к себе унесёт. Птенцам тепло, а у Венеры непременно заболит голова. А чтобы уж наверняка да посильнее — Амина берёт Венерину беретку и подбрасывает её, как мяч. На пол швыряет, тихо топчет ногами, зажмуриваясь при этом. Крутит на указательном пальце. Потом положит беретку на полку, где и взяла. Или сварит Венера суп, и стоит он на плите, дожидаясь главы семейства. А Амина прокрадется в кухню, бухнет в кастрюлю аж пять столовых ложек крупной соли. И вся семья остаётся голодной.
— Тётя Венера совсем не умеет готовить, — с ложным сожалением говорит Амина. — А мама умела.
И девочка принималась стряпать что-то на скорую руку. Ирек уходил в зал и, подложив под голову медведя со впадиной на животе, листал телеканалы. Венера отправлялась грустить на улицу. Сядет у ворот и глядит в небо, на голые ветки берёз. И кажется ей, что все в мире счастливы. Все, кроме неё. В такие минуты ей хотелось побыть с Суфией, посидеть рядом, слушая, как умиротворенно стучит её машинка. Но швея жила в соседнем посёлке, через две станции. Иногда после суток дежурства Венера забегала к ней. Старушка не спрашивала, как ей живётся. Суфия не влезала в новую, ещё не окрепшую семью. И когда семья расцветёт четырьмя сердцами и когда, Алла бирса, забьётся внутри Венеры пятое, Суфия будет шить им одежду, и даже шёлковая блузка согреет зимой, потому что всё, что сшито с пожеланием добра, носится легко и радостно.
Каждое новое утро было тяжелее вчерашнего вечера. Венера могла бы затеять скандал: давно пора поставить падчерицу на место и стать в доме полноправной хозяйкой. Но женщине хотелось молчать, потому что ей открывалась только её, Венерина, истина, причиняя и боль, и радость: когда Мунир прижимался к ней всем своим маленьким телом, Венера понимала, что прошлая жизнь, кокетство её неумелое, желание выйти замуж за прочного мужика, с которым была бы уверенность в завтрашнем дне, остались далеко позади. Женщина поняла, что целую вечность не плакала, но отсмеялась, отхулиганила на много лет вперёд. Ей хотелось быть доброй мамой для этих детей. Но она не понимала, что значит — быть матерью? Кормить и тепло одевать? Читать на ночь сказку? Это лишь поверхность материнства. Чему она может научить их? Что умеет сама? Со своей настоящей мамой они не скучали! Резеда была как колокольчик. Взрослый человек рано или поздно устанет от её беззаботного звона, но малышам нравятся такие взрослые, которые только телом выросли, а в душе остались детьми.
Засучив рукава, Ирек занялся сыном и стройкой. Вручал Муниру букет гвоздей и заставлял стоять рядом и подавать гвозди. Мальчику становилось скучно, куда с большим удовольствием он прижался бы к мягкой Венериной груди и послушал сказку. Но Ирек решил так: они с Муниром — мужская шайка и будут строить дом. А Венера с Аминой пусть занимаются своими женскими делами. Кроме того, отец отчаянно желал, чтобы дочь его вновь сделалась ребёнком — иначе зачем было звать к себе Венеру? И мужчина подталкивал Амину в жестокое детское общество, не ведая, какими коварными бывают сердца созревающих девочек. Амина и сама попыталась как-то примкнуть то к одной, то к другой девичьей стайке. Лучше остаться сироткой-дикарем, чем быть на побегушках у злых детей. Почему-то во все времена взрослеющие дети выбирали грушу для битья и изо дня в день унижали. Амина к тому же вновь хорошо училась, ведь она пообещала отцу, что станет отличницей. Лишь бы не приводил он в дом женщин.
Но женщина появилась. И такая, возле которой можно быть ребёнком, но Амина повзрослела во времена болезни своей матери, о которой плакала лишь однажды. И вбила себе в голову, что обязана блюсти отца, обречь его на пожизненное одиночество, а себя и брата на горькое детство. Втроем должны они тосковать по матери, по коню её, который так и не вернулся с кладбища и, видимо, где-нибудь умер. И ни одна женщина не смеет согревать их опустевший, печальный дом — единственное, что у Амины осталось. И она дорожила этим домашним миром, где всё было просто и ясно: надо постирать, вымыть полы, истопить баню, налепить пельменей. Потому что ей, отцу и брату нужно одеваться, питаться, мыться. И неясно было Амине, почему обзывают её на переменах? Хихикают и строят рожи, когда она отвечает у доски? Берут её тетрадь, чтобы списать домашнее задание, и выводят помадой: дура! Раньше от всего этого можно было укрыться дома. Теперь же и здесь поселился враг. Но это временно. Потому что Амина придумает много способов, чтобы прогнать подругу своей матери.
Каждое новое утро было тяжелее вчерашнего вечера. Венера и Ирек редко разговаривали. Мужчина уже раскаялся, что прислушался к словам тестя. Женщина жалела, что прониклась тайной Суфии и пришла сюда жить. Но и Ирек, и Венера волшебным образом чувствовали, что разойтись уж никак нельзя.
И продолжали мучиться.
После ужина Ирек, лежа на диване, подложив под голову медведя, смотрел телевизор. Венера укладывала Мунира, мягко заговаривала с Аминой — то советовалась с ней, то хвалила, на что получала презрительный взгляд, а порой страшное, обидное слово. И убеждалась: девочка наглухо закрыта, она кричит от боли, думая, что во всём, во всём на свете виновата Венера.
Когда Мунир засыпал, Венера, плотно прикрыв дверь детской, подходила к дивану, где спал Ирек. Выключала телевизор, немного стояла рядом со спящим мужчиной, думая, что он позовет её. Потом уходила в спальню, оставив дверь чуть приоткрытой. Чувствуя, что женщина ушла, мужчина открывал глаза и долго таращился во тьму.
Каждое новое утро было тяжелее вчерашнего вечера.
Венера думала, что если б Амина была чуть добрее, то и равнодушие Ирека сносилось бы легче. И если бы Ирек хоть обнял её, взял за руку — при детях проявил к ней нежность, то жестокость Амины не била бы в самое сердце. И главное: видя, что отец ценит Венеру, девочка перестала бы её обижать. Ирек лишь прикрикивал на дочь, когда она перегибала палку в своей грубости, а однажды выпорол ремнём у Венеры и Мунира на глазах, и ни слезинки не проронила девочка. Молча жмурилась, сжималась вся и ждала, когда её отпустят. Потом много дней не разговаривала ни с кем и пуще прежнего возненавидела мачеху, да и отца, кажется, разлюбила. Никогда он её не трогал, а тут! Из-за этой!.. Не стать ей матерью! Никогда!
Отчаянно пытаясь согреть землю, солнце едва справлялось со снегом. Люди ещё не пробудились, не задышали, не распахнулись навстречу весне.
Иногда от вновь накатившей тоски и понимания, что всё идёт не так, что обустраивать в срубе детскую безрадостно, а сыну с отцом неинтересно, Ирек срывался и в очередной «последний раз» заливался тем, что плохо пахнет утром. Впадина на животе медведя за ночь делалась глубже, потому что у Ирека голова чугунела. Слух мужчины улавливал утреннюю кухонную суету, сон покидал мозг, глава семейства вставал и, кое-как справившись с головокружением, выходил к Венере и детям.
Каждое новое утро было тяжелее вчерашнего вечера.
— Чего так рано? — осведомился отец.
— Я дежурная, — ответила Амина, надевая обувь.
Ирек жадно попил воды из-под крана и тяжело присел за стол. Венера положила ему каши.
— Сегодня у Мунира в садике утренник. — Сказала Амина на прощанье. — Не забудь пойти.
И вышла.
Ирек большой ложкой зачерпнул кашу и положил в рот. Замер на мгновение и пулей вылетел во двор. Едва успел добежать до сарая и выплеснул из себя тошноту.
— Амина! — медведем зарычал Ирек, утирая рот.
Девочка остановилась в воротах. Несколько мгновений отец глядел на её рюкзак. Дождался, когда дочь повернулась к нему лицом, и отчеканил:
— Давай-ка зайди. И поешь каши.
Амина давилась пересолённой кашей и понимала, что девочки, которые взяли моду унижать её помаленьку, ещё не так коварны, как родной отец, который жестоко стоял у неё над душой, требуя, чтобы она доела. Венере неприятно было глядеть на это, она быстро допила чай и поднялась из-за стола.
— Я отвезу тебя, — сказал Ирек. — Сейчас Амина доест и поедем.
Он посмотрел в тарелку дочери — там ничего не убавилось. Вдруг отец схватил дочь за затылок и ткнул носом в пересолённую противно-холодную кашу.
Кажется, Ирек испугался своего поступка, но виду не подал:
— Я отвезу тебя, Венера, — повторил он твёрдым голосом.
Венера намотала белый шарф, надела беретку, взбила расчёской чёлку и через зеркало взглянула на Амину, которая стала вдруг крошечной и низко склонилась над тарелкой. С носа покапывала каша.
— Не надо. Доеду две станции на электричке, — упавшим голосом проговорила Венера в зеркало. И вдруг повернулась к Иреку:
— Ты — идиот!
У мужика даже рот от такой наглости приоткрылся. Венера схватила кухонное полотенце и принялась вытирать девочке лицо, а Амина отчаянно отбивалась и испачкала Венере пальто.
— Пусть съест, пусть! — не унимался Ирек. — Будет в следующий раз знать, как продукты переводить!
На крик выбежал испуганный Мунир. Венера хотела убрать тарелку, но Амина, уже задыхаясь от душащих слёз, схватила тарелку и потянула на себя. Уткнулась в кашу лицом и стала засасывать её в себя. На мгновение Ирек и Венера растерялись. В следующую секунду девочку вырвало. Ирек схватил какую-то тряпку, чтоб вытереть, но Амину вырвало ещё. Венера пыталась подержать ей лоб и оттащить к помойному ведру, но девочка ударила женщину по лицу. Все застыли. В полной тишине Амина ударила Венеру ещё раз. Мунир заплакал. Ирек замахнулся было на дочь, но рука его зависла в воздухе и медленно опустилась.
Венера поднялась. Расстегнула пуговицы испачканного пальто, и оно упало возле ног. Женщина перешагнула через него. И вышла из кухни.
Вскоре вернулась в пальто своей подруги Резеды, в нём и ушла.
13
…Никому не ведомо, каким таким волшебством соткана женская душа, никто не может объяснить, почему одни женщины ищут счастья путём жестокости, а другие путём служения. Но даже у таких кончается терпение. Сутки через двое ездила Венера на дежурство в районную больницу, откуда Ирек и забирал её по утрам. Венера отчаянно ждала от него хоть половину ласкового слова! Малейшего касания руки! А мужчина не понимал, почему женщина героически сносит его равнодушие? Подобная совершенно бескорыстная забота с её стороны никак не укладывалась в его картину мира. Но когда Амина впервые ударила Венеру по лицу, женщина решила: это последняя пересолённая каша в её жизни. В то утро Венера Ирека не дождалась.
Она вышла на крыльцо больницы. Прозрачный морозец тут же приятно ущипнул щёки. В пальто подруги было зябко и всё же странно тепло. Оно Венере было мало, но Венера рада была его тесноте. Женщине было больно оттого, что не отзывается Ирек на её доброе отношение. Почему Амина так люто ненавидит? А тесное, стискивающее пальто подруги помогло Венере понять, что вернуться в свой одинокий дом — это правильное решение.
Медленно побрела женщина по посёлку. Промочила ноги, но обрадовалась этому: значит, снег начал потихоньку таять. Луч солнца, преломившись о золотистый полумесяц мечети, на мгновение ослепил Венеру, она подняла было руку, чтобы прикрыть глаза, но пальто подруги не пустило ладонь к лицу. Женщина приблизилась к мечети. Вспомнила, как давным-давно детвора забиралась на этот самый холм и катилась с горы. Венера с Резедой садились в одни санки, чтобы не так страшно было. А брат Резеды Марат караулил девчонок на середине горы, сбоку, и набрасывался на летящие санки. Все трое кубарем катились вниз, мальчишки хохотали и хвалили Марата, Резеда и Венера, забрасывали его снегом. «Как странно, — думала Венера, — разве знали мы тогда, в детстве, разве ж думали о том, что кто-то из нас умрёт раньше, кто-то позже, что мы вообще способны умереть? Марат в бане, Резеда от болезни, а я влезу в еёосиротевшую семью, и меня изведёт и выгонит её дочь…»
Венера обошла мечеть и увидела на крыльце муллу Мидхата, он колол лёд на ступенях. Из-под лома резво отпрыгивали осколки. Венера хотела было пройти мимо, но мулла вдруг поднял голову и увидел её. Расправил плечи и улыбнулся женщине. Она тоже улыбнулась ему и слегка кивнула. Мгновение они друг на друга глядели, Венера сделала робкий шаг в его сторону. Мужчина прислонил лом к стене и спустился с крыльца.
Мидхат и Венера поздоровались обеими руками.
— Ассалям агаляйкум, ханым, — поприветствовал её мулла. Даже руки его, несмотря на то, что держал он холодный лом, были тёплые. От его рукопожатия и пальто будто бы ослабило хватку.
— Добрый день, — поздоровалась Венера, и на сердце потеплело от добрых мужских глаз.
Мидхат был одним из немногих людей, которые вертят земной шар. Хочется быть рядом с такими, потому что до мурашек уютно на душе.
— А я вот с дежурства домой иду, — сказала Венера и, прежде чем опустить глаза, заметила в аккуратно подстриженной бороде проседь.
— А я ступени чищу. Чтобы, если зайдёт кто — не поскользнулся. Хотя… мало кто сюда ходит.
Они одновременно и порывисто взглянули друг другу в глаза. Так глубоко, что Венера невольно отшатнулась:
— Скажите… А раньше… Могла я вас где-то видеть? Вы у нас в больнице не лежали, нет?
Венере не в первый раз чудилось, что она знала этого мужчину раньше. Она хорошо помнила то время, когда он только появился в посёлке; как люди сперва не приняли этого человека, который не сближался ни с кем, а только читал и читал Коран и следил, чтобы мечеть строили хорошо. И как однажды кто-то позвал его к себе в дом почитать на поминках, после чего Мидхат сделался своим, будто жил здесь всегда.
— Хотите войти? — спросил он.
Венера растерянно поднялась на пару ступеней, но вдруг передумала:
— Я… в другой раз зайду.
Прощаясь, они вновь пожали друг другу руки, и Венере показалось, что пальто сжало её сильнее. Женщине захотелось скинуть его, и она поспешила уйти. Но, отойдя от мечети на несколько шагов, Венера обернулась. Мидхат будто знал, что так будет, пошёл ей навстречу.
— Я… я не знаю, почему не хочу внутрь, — она подняла глаза на минарет и вновь взглянула на Мидхата: — Мне неспокойно… Вернее, я думала, что всё уже решила, и ещё вчера мне было легко, да и сегодня тоже. Но когда подошла сюда, когда мы поздоровались, когда вы позвали внутрь, в одно мгновение что-то со мной произошло,— Венера жадно вгляделась Мидхату в лицо. — Ах, вы же не знаете! Что я ушла к нему, к ним, а потом не выдержала.
Венера оборвала себя, и глаза её заблестели. Мидхат взял её за плечи.
— Сегодня четверг, — сказал он. — День, когда за умерших читают. И за живых.
Венера достала кошелёк и дала мулле десять рублей садәкә.
— Почитайте за Резеду и Марата, брата и сестру. Их отца зовут Шамиль.
— Знаю. Почитаю. Ступайте, вы замёрзли.
Венера и правда озябла, она легко побежала по тропинке и почувствовала, что ноги промокли ещё больше. «Выброшу эти сапоги. И новое пальто куплю»,— подумала она. Ей вдруг захотелось погреться у костра, не у печки, а именно у костра. Весной они с Резедой любили временно подружиться с мальчишками, чтобы те взяли их в свою компанию, к костру. И было удивительно тепло рядом с весенним костром. А когда постарше стали, мальчишки сами звали к себе девочек, а они ещё не сразу соглашались, но поддавались уговорам, якобы, чтобы шашлык поесть, хотя каждая девушка непременно была в одного из парней влюблена…
Не смогла Венера пройти мимо дома Суфии. Постучала пальцем по оконному стеклу. Суфия вышла. Сели на лавку. Покормили пшеном птиц. Потом вошли в дом. Венера с удовольствием скинула с себя тесное пальто. Суфия заметила, что это пальто Резеды, но вслух не сказала. Венера стянула сапоги, мокрые носки, надела тёплые вязаные гетры и прикрыла от удовольствия глаза.
— Я вам подарок приготовила, — Суфия подала Венере аккуратно сложенный комплект постельного белья. Венера растерянно взяла его:
— Мы спим раздельно, — сухо сообщила она.
Суфия сглотнула какое-то бранное слово. Венера развернула наволочку, сунула в неё руки:
— Я могу выдержать равнодушие мужика. Но ненависть ребёнка — это уже слишком. — Она скомкала наволочку и швырнула на лавку.
Суфия набрала в чайник воды. И они с Венерой стояли у плиты и ждали, когда вода вскипит.
— Я поговорю с ней, — пообещала Суфия.
Венера прошлась по тесной кухоньке. Сполоснула руки в рукомойнике. Поглядела на себя в небольшое зеркальце, что висело почему-то над газовой плитой.
— Ничего хорошего мне там не светит, Суфия апа. Амина никогда не примет меня. С ней говорить бесполезно.
Суфия заварила крепкого чаю в заварочном чайнике, закутала его и достала из буфета чашки.
— Уходи лишь в том случае, когда у тебя совсем, совсем не останется надежды! А пока можешь жить — живи.
— А если уже не могу?!
Суфия выставила на стол варенье и кувшин молока.
— А я больше шить не могу, — сообщила она. — Руки ломит, глаза не видят. Даже в очках.
— Вы сравнили! — Венера добавила в чай молока, опустила в чашку чернослив. — Не шейте. Вам давно на отдых пора!
— А зачем тогда жить? — мягко спросила швея.
Гостья смолчала. Она не понимала, как можно сравнивать её добровольное несчастье и старушкино шитьё.
— Порой мне страшно, оттого, что выдержала я смерть своих детей. Кажется, что нет у меня сердца. Потому что любая мать померла бы душой вслед за ними, — голос Суфии задрожал. Она глотнула чай из блюдца и заговорила страшным шёпотом: — Мучительно мне, Венера! Устала! Выстрадаться хочу! Выплакаться по детям своим! Понять не могу, откуда во мне столько сил душевных? И для чего? Ирек вон в себя прийти не может, ему бы дала от себя хоть немного! Шамилю! Амине! Тебе!
На окно присел воробушек и с интересом взглянул на термометр. Суфия приоткрыла форточку.
— Весна в этом году запаздывает, — мрачно выдохнула Венера.
— Ага… холодно ещё, а пахнет уж молодо! Воздух-то, а? — Суфия в одно мгновение сделалась жизнерадостной. При слове «весна» глаза её засветились, как у юной. Будто не говорила она минуту назад тяжёлых слов. — Идём, покажу тебе, какие костюмы мне заказали! Танцевальный ансамбль «Тамчы». Настоящие, татарские!
В большой комнате возле пошивочного стола на безголовом манекене красовалось настоящее татарское платье с белым передником.
— Всегда я любила растягивать шитьё. Для меня шитьё как песня. Это теперь я тороплюсь — заказов много, да и сама уж не та. Но с шитьём-то поторопиться можно. А с житьём — не стоит.
Венера отошла к зеркалу, чтобы начесать свою пригорюнившуюся чёлку и скрыться таким образом от непрошеного совета: женщина сделалась крайне невосприимчива и закрыта для мудрых разговоров. Суфия угадала её настроение, но всё ж продолжила:
— Проживи ты каждую минуту. Проболей болью этой. Тогда всем вам станет легко.
Суфия вдруг всецело осознала себя: в самом начале пути своего, в ранней молодости она не стала сопротивляться жизни. Почувствовала себя счастливой в жутких, казалось бы, для женщины условиях: что может быть страшнее равнодушия близкого мужчины? Всю жизнь соглашалась Суфия с тем, что дает ей Бог. Не бежала от боли, как Шамиль или Ирек, а всем сердцем открылась навстречу самому страшному горю: каково понять, признать, что дети закопаны? И над ними не раз ещё выпадет и растает снег, прорастёт и отжелтеет трава…Искусство жизни в том, чтобы быть счастливым человеком в любых условиях. Что бы ни делала с тобою судьба, нужно быть благодарным за своё рождение. За жизнь.
Суфия именно так и жила. Шила и жила. Даже в несчастии своём — шила и жила. А Венера заставляла себя жить, начёсывать чёлку набок и смеяться, даже когда не смешно. Она всегда всё торопила, подгоняла. Минуты, недели, годы. Суетно жила. И одиноко. Может, потому и суетно, чтобы одиночество не сознавать.
— Суфия апа, — тихо сказала Венера, — а давайте сходим на кладбище? К Резеде и Марату.
Венера присела на лавку, взяла в руки скомканную наволочку и принялась расправлять её. Швея принялась задумчиво убирать со стола.
— Сходи, милая, сама. Ко мне скоро на примерку придут, — мучительные мысли, почему же снесла она смерть своих детей, покинули её навсегда. Она осознала, что Бог не наказал, а вознаградил её умением служить людям и заботиться о том, кто рядом. Потому что это единственный путь к счастью.
14
Возле серого памятника с надписью «Резеда Шамиль кызы» остановились боты с налипшими на них жирными кусками земли. Это Венера пришла к своей подруге. Помолчать с ней вместе. Чтобы в весенней тишине, среди мёртвых людей один живой человек понял, как поступить. Как жить, когда тебя не любят? Ни девочка, ни мужик. И горюет он, кажется, уже и не по жене умершей, а потому что привык так, и нет в нём сил вдохнуть полной грудью весну и женщину, новую свою жизнь.
Над головой кружили грачи, а может, вороны. Они галдели, будто на пир друг друга зазывали. Венере покойно сделалось от кладбища, от мёртвых. Хотя она просто побыла рядом с подругой, которую уж никогда не обнимет.
Женщина провела кончиками пальцев по имени Резеды. «А ведь мало кто помнит, что Резеда — это такой цветок! — подумала Венера. — Резеда — цветок, а я… О боже — планета! — Венера поглядела в весеннее небо: — Где-то там моя планета, боже, целая планета! Какая же я ватрушка? Я — планета! Богиня любви и красоты».
Женщина выбежала на дорогу. Немного постояла, восстанавливая дыхание. Ей захотелось вернуться в свою маленькую, недавно обретённую планету. Она теперь могла сотворить там счастье, потому что поняла о себе главное.
И побрела по краю трассы. Умытые снегом боты блестели и радовали глаз. Ветер подгонял в спину. Порой настолько сильно, что Венере хотелось упасть на него, раскинув руки. Осталось позади кладбище. Впереди — серая полоса, по которой, будто в самое небо, убегали машины. Справа и слева — поля, где среди снега уже проклюнулась земля. И чистое голубое небо вокруг. Если правда, что души людские возносятся туда, к солнцу, то у них там невероятный праздник, небывалое, ни с чем не сравнимые счастье и покой. И весна на земле — это, наверное, их дыхание. Юное, чистое…
«Газель», которая неслась по трассе, сбавила скорость и чуть плелась за Венерой, а когда женщина обернулась, встала у обочины. Открылась водительская дверь. На землю спрыгнул Ирек:
— Я заезжал в больницу. Мне сказали, ты ушла.
Помолчали. Далеко в поле стояла одинокая берёза. Казалось, что голые ветви её обросли чёрными листьями. Вороны ещё и ещё слетались к берёзе и галдели там.
— Ты заезжал ко мне домой? — спросила Венера.
— Нет. Я ехал к детям.
— А я ходила к Резеде и Марату.
Ветер принёс вдруг вонь. Такую мерзкую и низкую, как душа убийцы. Ирек переобулся в болотные сапоги и сходил посмотреть, что там.
— Сухарь, — коротко сообщил он.
Радостно голосили вороны. Проносились машины. Венера тихо прикоснулась щекой к спине Ирека. Положила ладони ему на живот.
— Мы с Резедой где-то здесь познакомились, — сказал Ирек. — Я чинил свою «Газель», а она ехала верхом.
Венера обошла мужчину, ласково погладила по щеке. Хотела убрать руку, но Ирек задержал её. И поцеловал в середину ладони, где сплетаются линии жизни.
— Не могу допустить, чтобы его сожрали вороны, — сказал он.
И поехал за лопатой и тёмно-зелёным брезентом, которым покрывали сено, когда шёл дождь. Венера осталась в поле охранять Сухаря. Старалась не смотреть на него. Но нужно было отгонять чёрных ворон, чтобы сохранить светлую память о подруге. Вороны совсем не боялись Венеры — жрали коня в своё удовольствие. Женщина опасалась, что они взбесятся и набросятся на неё, как злые псы. Но вороны не едят того, в ком бьётся сердце.
Наконец Ирек вернулся с брезентом, покрыл коня и принялся копать яму. Венера смотрела то на Ирека, то на брезент, под которым лежал мёртвый конь. Вороны не могли теперь подобраться к нему, расселись на берёзе и сердито галдели. Ветер дул Венере в лицо, смёл чёлку. Ирек всё глубже скрывался в земле. Лоб его покрылся солёной росой. Вскоре только макушка с непослушным вихром показывалась вместе с лопатой, с которой летели комья земли. Прошло много времени, пока, наконец, из ямы показалась мозолистая ладонь:
— Подай-ка мне руку.
Венера дала, и Ирек выбрался.
— Столкнём его, — сказал он, закуривая и тяжело дыша.
— У тебя в канистре бензин есть? — Спросила вдруг Венера.
Ирек почувствовал себя идиотом. Конечно, надо было сразу поджечь коня и не копать ямы. Мужчина сходил к машине, принёс канистру и вылил всё, что там было, на мёртвого коня. Затянулся пару раз, зашвырнул окурок в труп. Чиркнул спичку и бросил туда же.
Конь вспыхнул. Вороны взвизгнули, дёрнулись, и бедная берёза зашаталась под ними.
Горела прошлая жизнь Ирека, его молодость. Его воспоминания о Резеде, его любовь к ней. Мужчина взял Венеру за руку, рука была холодной: женщина замёрзла, пока ждала его. Но теперь она согревалась от этого странного и жуткого костра, который развели они посреди поля.
15
…Несколько дней Венера ни на минуту не отходила от Амины. Ни о чём не расспрашивала девочку, а просто охраняла её. Когда они мылись в бане, Венера, опрокинув на себя таз холодной воды, вышла в предбанник, наскоро вытерлась, оделась и что есть сил помчалась на последнюю электричку. Дверь поезда больно прищемила плечо. Женщина стояла в тамбуре, уставившись на белую надпись «не прислоняться». Когда двери раздвинулись, Венера не решилась ступить на платформу родного посёлка. Ещё часа полтора качаться бы в электричке до самого города и бродить там по вонючему вокзалу — быть может появится какой-то ответ. Но горячий запах семян подсолнечника будто руку Венере подал. И она выпрыгнула из тамбура в студёную весеннюю ночь. Электричка уплелась в сторону города. Справа от платформы застыл пузатый товорняк жиркомбината. Рабочий в оранжевой спецовке шагал вдоль состава с фонариком, время от времени заглядывая под вагоны.
И больше никто не встретился Венере, пока она шла со станции к дому. Только собаки, которых обычно спускали на ночь хозяева, рыскали по посёлку, выли, лаяли, дрались — набирались душевных сил перед тем, как с восходом солнца их снова посадят на цепь.
Венера долго шарила рукой под ступенями — искала ключ. А когда нашла и вставила в замок, ключ не поворачивался — дом явно не хотел впускать хозяйку. Вскоре женщина вынула замок из петли и переступила порог.
В пустом холодном доме промёрзло всё: мебель, занавески, посуда. Стёкла, стены, зеркала. Не разуваясь, в полной темноте прошла Венера в большую комнату, нащупала спинку стула и опустилась на него. Стул как-то странно скрипнул — будто ребёнок чихнул. Венера поёрзала на стуле — он простонал, как пожаловался. И женщине показалось, что она предала собственный дом и вернулась теперь, как блудная дочь. У Венеры не осталось сил и желания любить, и чтобы это понять, ей нужно было хорошенько промёрзнуть в доме, выплакаться в темноте. Но слёз не было. Венера разучилась плакать — слишком много хохотала не по делу, смехом душила слёзы и потому растеряла их. Женщина прикрыла глаза и задремала.
Тихо было в овражистом посёлке. Но с каким-то едва уловимым, непрерывным то ли звоном, то ли гулом заступал новый день. Так звучала весенняя предрассветная тишина. Иногда в неё очень естественно вторгались звуки земные: собаки, петухи и электрички. И время от времени вскрипывал под Венерой стул.
Когда она открыла глаза, было уже светло, и хозяйка заметила, что высохли в горшках цветы. А по углам, будто мышиные призраки, затаились невесомые, серые, пыльные комки. В доме всё было плотно затворено, однако, серые комки едва заметно качались, как если бы по полу гулял сквозняк. Более оставаться в родном доме Венера не могла. Она решила отправиться к Суфие — посидеть и послушать, как старушка шьёт.
Венера и сама не раз пробовала вязать, вышивать, но всё было не по душе. В рукоделии она, как и во всей жизни, спешила — ничего толкового из-под её рук не выходило, потому Венера и бросила довольно быстро, решив, что, пока она тут клубки наматывает, годы проходят, а жизнь всё ещё не устроена. «Вот выйду замуж, забеременею, тогда уж хоть весь посёлок обвяжу» — звонко хохотала женщина, искренне веря в правильность такого мышления.
Венера брела по посёлку и всем сердцем понимала, как глупо было все эти годы отчаянно бежать от себя. Ей стало больно за потерянное время. В доме Ирека она поняла, что, кроме добра и домашнего труда, ей и предложить-то детям и мужику нечего, потому что ничего толкового, крепкого в её личности нет. Возможно, стоит распахнуть в своём доме окна, начистить зеркала, намыть полы, выстирать занавески, посадить новые цветы и зажить в нём снова?..
Венера брела по овражистому посёлку, пытаясь припомнить, когда, в какой момент решила, что будет хохотать днём, дабы не реветь в подушку по ночам? В голове вертелись недавние слова Суфии о том, что не стоит бежать от горя и искусство жизни — быть счастливым в любых условиях, ибо для счастья и рождён человек.
Вот дом номер двенадцать. Здесь живёт мужик по имени Виталий, от него много лет назад ушла жена. А вскоре и мать. Приходит как-то раз Виталий домой, на плите сковорода с жареной картошкой, на столе записка: «Ушла замуж. Мама». Виталий и пёс остались одни. Мужик кипятил мослы, в бульоне замачивал хлебные корки. И сам ел похлебку, и с псом делился. Виталий ещё не был стар, поэтому и пенсию ещё не получал, и работать — не работал. Но бухло для него находилось всегда. Порой он напивался так, что забывал спускать на ночь пса, и пёс лязгал цепью и скулил за глухим забором, завидуя своим сородичам. А если Виталий и спускал собаку, подолгу забывал впустить обратно. Вспоминал о животном только, когда появлялось пропитание. Мужик выходил за ворота и громко свистел. Исхудавший пёс мчался к хозяину что есть сил, и они вместе хлебали из кастрюли бульон.
Венера приблизилась к ветхому забору Виталия и вспомнила, как он, широкоплечий парень в морской форме, вернулся из армии. А мать его, одной рукой придерживая передник, выбежала на улицу, кинулась обнимать сына, а крепкие пупырчатые огурцы упали к их ногам…
Венера мгновенно влюбилась в Виталия, а когда он подвёз её на багажнике велосипеда до магазина, девочка была вне себя от счастья и рассказала Резеде о своей любви, на что подруга грустно сообщила, что Виталик-то задумал жениться, что Суфия уже шьёт свадебное платье его невесте. Венера не верила. В день свадьбы она взобралась на яблоню в своём саду и сквозь листья глядела на торжественную процессию, грызла зелёные кислые яблоки, проклинала год своего рождения и мечтала поскорее стать девушкой и заказать у матери своей подруги белое платье.
За забором послышалось сопение и железный лязг. Обессиливший пёс тявкнул пару раз. Венера побрела дальше и заметила, что ветер и солнце подсушили землю в низинах. Венера обернулась на заживо гниющий дом Виталия и с ужасом подумала: когда, в какой момент здоровый мужик превратился в лохмотья? Ей стало больно за свою девичью мечту, за своё нынешнее одиночество, за мать Виталия, которая стирает и готовит для стеклянно-трезвого, педантичного вдовца, вместо того, чтобы жить в своём доме, с сыном; и за вечно голодную полудохлую собаку, и за всех пьяниц мира, за их матерей и жён, за детей. «Ирек, — с болью подумала Венера, — неужели и он таким станет? Когда дети уйдут от отца по своим дорогам?» От этой ядовитой мысли женщина поморщилась, как если бы разжевала клюкву.
— Венера! — впереди отчаянно замахала рукой местная хромуля и сплетница, баба Валя. Целыми днями ковыляла она по посёлку и подмечала что и как. Меньше всего Венера хотела встретить людей. — Ну, как тебе там живётся? — баба Валя решила опустить приветствия и сразу перейти к делу.
— Где там? — сухо произнесла Венера.
— Известно где! Как тебе там живётся? Не скучаешь по дому-то? Хотя чего скучать, да? С людями-то всяко лучше, чем одной? И с малыми детьми, поди, не соскучишься! У девчонки-то материн характер? — баба Валя была ниже Венеры и, опираясь двумя руками о свою клюку, глядела на Венеру снизу вверх, а Венера глядела вдаль, на маленькое замершее облако, будто искала в небе повод вежливо проститься с хромулей. — Ух, если материн характер, она тебе еще покажет, нелегко с ней будет! — баба Валя часто-часто постучала клюкой о землю. — Суфия в своё время тоже намучилась с Резедой, с лошади девку согнать не могла!
— А почему у вас одна нога короче другой? — спросила Венера и быстро заглянула в хромулины блёкло-зелёные глаза.
Баба Валя не выносила этого вопроса. Платформа, крепко привязанная к подошве обуви, была заляпана грязью. На веранде хромулиного дома ждала хозяйку другая платформа — домашняя, с двумя широкими резинками, чтобы цеплять к ступне. Венера иногда договаривалась с травмпунктом, чтобы делали бабе Вале платформу из гипса, высотой двенадцать сантиметров. Такая годилась только для дома, ведь гипс — непрочный материал. К тому же он быстро крошился под тяжестью чужих историй: Хромуля помнила всех мужей Айгуль по именам, хотя никто из них ей лично не представлялся, помнила по именам мужчин, с которыми Венера пыталась связать свою судьбу, помнила всех, кто здесь жил, кто когда родился, и кто когда и от чего умер. От таких познаний гипсовые платформы быстро снашивались на её короткой ноге.
Несколько лет назад покойный сын Шамиля смастерил хромуле деревянную платформу и вручил на День Победы. Лучшего подарка баба Валя не получала и от благодарности принялась присматривать для парня невесту. То неуместное сватовство забавляло весь посёлок, больше всех веселилась Венера, но баба Валя решила, что пышногрудая, вечно весёлая девушка не пара такому же весёлому тощему парню. «Ему посерьёзней жену надо, а то что это за семья? С утра до вечера хохотать что ли будете? А дело кто будет делать? Да и не смотритесь вы вдвоём!» А когда четверо мужиков несли парня на носилках на кладбище, баба Валя, ковыляя в хвосте процессии, шепнула Венере: «Суфия теперь сляжет, Шамиль сопьётся».
Но хромуля ошиблась. Своей смертью сын сблизил родителей — мать его шила, а отец взялся за давно забытую кисть.
— Так почему же левая нога короче?
— Ты же знаешь! — обиделась баба Валя и заторопилась в сторону свежевыкрашенного ярко-жёлтого дома, который в их посёлке называли муравейником.
Три поколения живут в нём: старушка-мать по имени Фирая — участница войны, двое её сыновей: старший с женой, бездетные, и младший с женой и тремя сыновьями. Фирая апа — фронтовая подруга бабы Вали, заслуженный медицинский работник, боевая медсестра. Она ушла на фронт со второго курса медицинского училища. В сорок третьем году баба Валя лежала с ранением в госпитале. Хотели ногу по колено ампутировать, баба Валя, тогда молодая светловолосая девушка, кричала, что не позволит, и даже дралась. На крик прибежала Фирая. Она осмотрела ногу Вали, вспомнила какой-то параграф из учебника анатомии и сказала, что можно вырезать лишь фрагмент ноги. Валю крепко привязали к столу бечёвкой. Валя орала песни. И пела красиво, отчаянно, лишь иногда срываясь в вопль, но чтобы не портить песни, хватала нотами свою боль и вновь разливалась соловьём, а военный хирург и медсестра иглами, нитями и стерильным тесаком аккомпанировали её голосу. И весь госпиталь, все перебинтованные бойцы с замершими сердцами слушали Валю. В русских песнях, которые она пела, пока ей резали ногу, была вся правда о русской земле, о русской женщине, о той войне.
Кость срасталась долго. Фирая и сама часто писала домой, и других к этому призывала. Ей иногда диктовали те, у кого были перебиты руки. Валя не писала, она была детдомовская. Фирая спросила, куда Валя поедет после войны? «Если хочешь, приезжай ко мне в посёлок. Может, замуж выйдешь. У нас там хорошие люди живут, поможем и дом построить…» И Фирая тупым карандашом записала адрес и бумажку положила под подушку. Валя не понимала, отчего эта медсестра лезет к ней со своей нежностью, она чуяла в этом что-то неладное и почти всегда молчала, глядя в потолок. И всё же целыми днями ждала, когда Фирая найдёт минутку, чтобы подойти и хоть несколько минут посидеть с ней. Однажды Фирая простыла и слегла с высокой температурой, вместо неё на перевязки приходила ворчливая толстая женщина. Валя затосковала. Наконец, у неё прорезался голос, она поставила на уши весь госпиталь, звала свою подругу — это было уже в сорок четвёртом. Но увиделись они лишь через девять лет, весной. Когда страна была убита горем. Едва уцелевшая в давке пятого марта Валентина приковыляла на станцию указанного на бумажке посёлка и стала искать дом подруги. Фирая за это время уже успела выйти замуж и родить своих детей. Фирая была тихая, преданная мужу жена и ласковая мать сыновьям. Она помогла устроить подругу на жиркомбинат и временно поселила у себя. Велела мужу собрать в деревне мужиков, чтобы поставить для Вали дом. Вскоре Валя поселилась там, завела хозяйство — недостроенной оставалась только веранда, которую приходил доводить до ума муж Фираи. Веранда строилась дольше, чем дом, одним-единственным мужиком.
На новоселье гулял весь посёлок — приняли в свою стаю новую жительницу. Вскоре Валя побежала к Венериной бабке делать аборт. Венерина бабка языком не молола — она почти ни с кем не разговаривала, потому что тосковала о торговце платками, который унёс её в сено и исчез потом навсегда. Валя всю жизнь гадала — а знает ли Фирая? А простит ли? Самое страшное было потерять эту нежную дружбу, которая спасла хромулю от гангрены, помогла уцелеть среди убитого горем народа на Красной площади; дружба, которая помогала ковылять на короткой ноге сквозь годы, помогала сплетничать, задавать бестактные вопросы и совать нос в чужие дела — одним словом, помогала жить.
Баба Валя и Фирая апа были единственные живые военные женщины во всём посёлке. Обе одинаково не любили вспоминать военные годы. Обеих по старой привычке всё ещё чествовали девятого мая на школьной линейке и дарили красные гвоздики. Молодые журналисты с блокнотами и диктофонами просили рассказать о военном прошлом, но Фирая и Валя дружно хватались за сердце, за ногу, и сердобольные невестки Фираи уводили старушек со школьного двора.
Обе снохи души не чаяли в свекрови и друг с другом жили как сёстры. Бездетная женщина от всего сердца стирала штанишки своих племянников. Старший недавно женился, и у него родилась долгожданная для всех девочка. Эта была какая-то неземная, огромная счастливая семья. Мужики постоянно расширяли дом, женщины выращивали на продажу клубнику и кур. Фирая уже ничего делать не могла, она тихо любовалась своим семейством и благодарила Бога за свою жизнь.
Венера взобралась на очередной холм и остановилась. Увидела, что баба Валя доковыляла до жёлтого муравейника Фираи и присела у ворот. Хромуля даже не входила в дом, ей просто хотелось побыть рядом с большой семьей, рядом с чужим счастьем.
А вот и дом, где в перерывах между замужествами жила Айгуль. Возле ворот стоит серая «хонда» — значит молодая семья приехала навестить родителей жены. Они никогда не держали скотину и ничего не выращивали. Отец Айгуль, пенсионер, всю жизнь был заместителем директора жиркомбината, а его жена, не прочитавшая ни одной книги, до сих пор работала в библиотеке, где целыми днями вязала. Айгуль была их единственной дочерью. Когда она вышла замуж в первый раз, отец и мать с трепетом ждали внуков, а не дождавшись, радовались как дети очередной свадьбе, думая, что уж на этот раз их новый зять не подкачает.
Венера брела по посёлку, и весна не радовала её. Она глядела на дома, в которых жили люди, и думала: а кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь, кроме жителей жёлтого муравейника, согласен с тем, как складывается жизнь? Кто-то ещё счастлив? Кто-то ещё живёт душа в душу, как первые жители посёлка? Они пришли сюда около ста лет назад, чтобы любить друг друга. Уже через несколько лет стали густо обрастать соседями. Когда к середине двадцатых Власть Советов расцвела, когда ещё через несколько лет в каждой избе вспыхнула лампа Ильича, загрохотали, задымили паровозы, понаехали рабочие и шустро построили жировой комбинат.
А вот и дом первых жителей. Когда-то в стенах этого дома два человека были сказочно счастливы. И занимались любовью, после чего через несколько месяцев истошно орала женщина, а вслед за нею младенец. И тут же радостно хохотал мужчина, целовал мокрое лицо жены, брал на руки очередного своего ребёнка, и отворачивался, чтобы справиться со слезами. Муж и жена жили будто один целый человек, душа в душу, понимая друг друга с полувзгляда. Такого счастья им не простили бы ни бабы, ни мужики. Такого божественного союза не понимают на земле. Поэтому первые жители посёлка много лет назад приехали в это овражистое место.
До дома Суфии и Шамиля оставалось десять минут ходу, но у Венеры вдруг обмякли ноги. Она остановилась возле дома первых жителей, в котором много лет жил мулла Мидхат. Он будто почувствовал, что к его дому приблизилась женщина, и тихо вышел из ворот.
16
Мидхат всегда считал, что заботиться о других — удел неудачников. За всю свою жизнь он не любил никого. Даже в школе не испытал этого чувства, а хотел лишь пощупать чьи-то сиськи, а лучше — сразу вдуть. Мидхат считал себя хозяином всего мира. И когда в купе поезда женщина сказала ему, что на всё Воля Божья: не то что «мерседеса» — «Запорожца» может не быть, Мидхат подумал, что перед ним откровенная дура и неудачница, какая-то несуразная, застрявшая в девяностых годах женщина, которая просто не смогла взять билет в плацкартный вагон, а лучше — в сидячий, потому что ещё дешевле. И теперь эта баба с глупой чёлкой мстит за то, что ей приходится зарывать свои желания в землю, а у Мидхата — ни одной несбывшейся мечты. Он катался на лыжах, нырял с аквалангом, прыгал с парашютом. Покуривал травку и воплощал сексуальные фантазии. Летал только самолетами. Оказаться в облезлом купе не самого лучшего поезда — для него случайность…
Но после поезда налаженная жизнь Мидхата, которая достигла наивысшей точки зла и эгоизма, начала тихо и верно осыпаться. Однажды из телефона послышался зарёванный женский голос, который проорал: «Если бы я не сделала аборт, нашему ребёнку было бы теперь пять лет! А сейчас я вышла замуж и не могу забеременеть». Её лицо Мидхат припоминал с трудом. На мгновение ему примерещилась семейная жизнь и показалось даже, что растить детей и любить их мать — не так уж и плохо, но… Нелегко человеку признать и малейшую свою ошибку, не говоря уж о том, чтоб согласиться с собственной, неверно прожитой жизнью.
Мидхат начал играть в покер. Сначала пришлось продать «мерседес». Мужик сделал это легко — машине шёл четвертый год, Мидхат, как и многие, избавлялся от трёхлеток. Пешком ходить не придётся: за ним, за слугой народа, закреплена служебная машина с водителем. Это даже удобнее — можно и выпить, когда захочется. А хотелось всё чаще. Водитель вёз своего шефа, который, развалившись на заднем сиденье, глотал из фляги виски, рыгал и требовал переключать с волны на волну радио.
Вскоре Мидхат проиграл квартиру. И свой недостроенный особняк в Италии. И проснулся однажды обычным человеком. На его место посадили другого «слугу», а его отправили на «заслуженный отдых». И резко не стало у него ни друзей, ни женщин.
Он несколько дней ничего не ел. Выкурил запасы травки, выкурил все сигары. Опустошил свой бар. Судебным приставам, которые, по велению нового хозяина, пришли выселять старого, пришлось долго стучать и звонить — Мидхат не откликнулся. И дверь была прочная — такую не выломаешь и ключей не подберешь. Поэтому вызвали МЧС, те влезли с крыши на балкон тринадцатого этажа. Мидхат спал в прихожей как пёс, которого у него никогда не было. На кожаных ботинках «ecco», если приглядеться, можно было различить следы зубов…
Кажется, Мидхат не проснулся, когда его навсегда выбросили из квартиры, хотя глаза его были открыты и он разговаривал.
Мидхат блуждал по улицам и подворотням. К концу второго дня дошёл до городской свалки, откуда начиналась трасса. Мидхат долго брёл вдоль трассы. Мимо пролетали машины, в том числе и его любимые «мерседесы», на которых он, в силу своей принципиальности, грозился ездить всю жизнь. И ни один автомобиль не остановился, чтобы подвезти Мидхата, хотя человеческий облик он ещё не потерял.
Белая «Газель» подобрала его, мокрого и солёного, потому что солнце палило, стоял лютый июль. Водитель газели с разговорами к мужику не лез, просто вёз его. Когда странный пассажир попросил остановить, чтобы «отлить», водитель хотел рвануть с места. Даже уже врубил первую скорость и нажал было на газ, но что-то заставило дождаться. Вновь они ехали молча — счастливый женатый мужчина и мужчина, который думал, что всё лучшее для него кончилось.
Но у обоих только начиналась жизнь: первому предстояло стать отцом долгожданного сына и медленно терять любимую жену. А второго ждало великое перерождение и любовь к женщине, которая, сама того не зная, одной лишь фразой изменила его жизнь.
«Газель» въехала в посёлок и сбросила скорость. То взбиралась на холм, то съезжала в овраг. Наконец, остановилась возле дома.
— Я только к тёще забегу и поедем дальше, — сказал водитель и на всякий случай вытащил из гнезда ключи.
Когда он вышел из ворот, пассажира в кабине не было.
Мидхат скитался по посёлку. Когда стемнело, забрёл в заброшенный дом первых жителей и остался там. Ночью не спал, ночь была для того, чтобы люто ненавидеть женщину из поезда. Он грезил, как встретит её и, возможно, придушит тут же — за что получит ночлег, трёхразовое питание и исправительные работы. Мидхату терять было нечего, и он пока не решил, что именно потеряет она: только здоровье или всё таки жизнь? Мысли эти были его едой и питьём.
Днём Мидхат перебирался в кухню и ложился туда, где, видимо, раньше стоял стол. Именно на этом месте был цел пол, но прохудилась крыша. Через прореху солнце прогревало продрогшего за ночь бродягу аж до самых костей. Мидхат млел в тёплой солнечной луже, и это было куда прекраснее женской ласки на ортопедическом матраце с хорошим постельным бельём. Тёплые лучи проникали в самую суть, в глубины сердца, где не нашлось ни одного воспоминания из всей жизни, за которое Мидхат мог бы уцепиться, чтоб не сойти с ума. Лишь женщина, которую он ненавидел ночью. Под солнцем ненависть к ней превращалась в любовь. Как только день остывал, Мидхат вновь принимался презирать, но из ночи в ночь злость давалась сложнее. В заброшенном доме первых жителей у молодого мужика стремительно росла стариковская борода, одежда ветшала, и весь он словно томился в собственном соку так, что даже мыши задыхались. Было сложно поверить, что в этих прохудившихся стенах, под дырявой крышей рождался новый человек, способный на большую любовь.
Однажды бродягу обнаружили дети, назвали привидением и с радостью стали бояться. Собирались у подножия холма и подкрадывались к дому. Кидали в оконный проём камни. Если слышали сердитый стон, бросались врассыпную, а если — о чудо! — видели самого Мидхата, с восторгом отбегали ещё дальше от дома. Дразнить привидение и драпать от него стало любимой игрой детворы.
Мужика же больше интересовали мышата, а не дети. Он построил грызунам норы и нянчил лысых, только что родившихся мышат, дал им имена. Один мальчик на спор влез в дом… Другие дети затаились, а потом кинулись к смельчаку с расспросами. На следующий день мальчик принёс еды и воды для Мидхата. А вскоре оба заболели мышиной лихорадкой.
Венера тогда ещё не перешла работать из процедурного кабинета в клизменную и, перевязав жгутом руку Мидхата чуть выше локтя, велела ему работать кулаком. Легко попала в набухшую вену… Мидхат заметил, что женщина морщится и старается закончить поскорее. «Всё, идите! И не разгибайте руку», — велела она. Но поросший бородой мужик не шелохнулся. «Идите, — повторила медсестра, и капельки лака для волос блеснули на пышной чёлке: — Следующий, заходите! — громко сказала Венера. — Мужчина, вернитесь к себе в палату. И вам не мешало бы побриться и принять душ».
Когда Мидхат по совету женщины, которую ненавидел, побрился и помылся, когда отоспался на белых простынях и наелся больничных каш, в нём вновь проснулся азарт, и бывший слуга принялся обыгрывать других больных. Играли на апельсины, домашние котлеты, сборники сканвордов, на порножурналы, сигареты и деньги — оказавшись в худо-бедно нормальных бытовых условиях, Мидхат драпал от своего чувства, которое зародилось в нём ещё в купе поезда и расцвело в доме первых жителей.
Мидхат часто видел Венеру в больнице, даже когда её там не было. А когда она с букетом шприцов входила в палату, мужику казалось, что он млеет в солнечной луже, в том доме. Жемчужные зубы, глаза и быстрые руки в медицинских перчатках снились ему по ночам.
А рано утром Мидхат, стоя в очереди с железной миской в руках, спрашивал буфетчицу, дежурит ли сегодня Венера. Вместо ответа буфетчица одной рукой ловко накладывала в миску кашу, другой — масло, которое начинало плавно подтаивать. Мидхат клал в карман буфетчицы полтинник, и она говорила: «Да здесь она, здесь». Тогда мужчина сам превращался в кусочек сливочного масла, которое медленно тает в тёплой каше. Мидхат присаживался за стол лицом к окну и ел кашу, глядя, как густо-зелёная ветка бьётся в стекло. От неё в столовой был приятный мрак даже в лютую жару.
«Да женись ты уже на ней!»— брякнула однажды буфетчица, и Мидхат понял, что хочет прибиться к берегу и больше никуда не плыть! В тот день он впервые проиграл пакетик грецких орехов, трехпроцентный кефир и пятьдесят рублей. Но вместо того, чтобы заговорить с Венерой, Мидхат пуще прежнего резался в покер и в дурачка, даже приноровился трахать санитарку в подсобке для швабр — это худо-бедно напоминало ему прежнюю жизнь…
Однажды утром выздоровевшего Мидхата выпустили на все четыре стороны. И перед тем, как уехать из посёлка, он пришёл в дом первых жителей, который был его кровом, и долго сидел под прорехой в крыше. Будто на берегу тёплого озерца странной формы. Мидхат пока ещё не знал историю этого дома, но чувствовал, что именно здесь, где когда-то закончилась чья-то жизнь, чья-то история, и должна начаться — его.
Озерцо росло и росло, удлинялось и вскоре стало довольно быстро уменьшаться и исчезло вовсе. Без него в доме сделалось тревожно. В проём окна прыгнула кошка с ещё живой мышью в зубах. Кошка увидела человека и зарычала. Мидхат заметил в углу троих дохлых мышат. Он сделал себе намордник из рубахи, которую тоже выиграл в карты, откопал во дворе яму, листом лопуха подобрал задушенных мышат и похоронил их. Мужчина теперь знал, что для жизни, которую так легко потерять, не нужна ни хорошая машина, ни деньги, ни власть. Мужчина, который всю жизнь хотел ездить на «мерседесах», был благодарен этому богом забытому дому, его истлевшим хозяевам, мышам, которые заразили его лихорадкой, сами подохли, а ему подарили жизнь. Мидхат был один, как никогда, и он был настоящим. Таким, каким его и задумал Бог.
17
Венера не могла не отметить, что в доме у одинокого мужчины на удивление прибрано. Некоторое время она сидела и глядела мимо хозяина на противоположную стену. Чуть сдвинув брови, Мидхат смотрел почему-то на Венерин лоб — высокий, гладкий, с изогнутой, похожей на полумесяц морщинкой между бровями, которая обычно была прикрыта косой пышной чёлкой. Венере казалось, что всё здесь сопротивляется её голосу. Женщина взглянула в тёмные глаза Мидхата и поняла, что он готов слушать и будет ждать, когда она заговорит.
— Мы вернулись домой. Ирек пошёл в сруб, а я зашла в дом и поставила отваривать яйца. Вода вскоре закипела, и яйца принялись постукивать. Никогда в жизни не смотрела, как варятся яйца. На это не было времени. Да нет, время, конечно, было… Но не было необходимости смотреть. Потому что никогда я не чувствовала себя такой счастливой, как в тот день! Мы сожгли коня и впервые вернулись с Иреком вместе. Мы и раньше приезжали вместе, когда он забирал меня из больницы. Мы физически были вместе, но каждый из нас был сам по себе… яйца варятся, стучат. Кушать очень хочется. Я убавила огонь и почему-то решила пойти взглянуть на денник, на стойло коня… — подбородок Венеры задрожал. — Захожу, а там… Амина!
Женщина захлопнула рот ладонью и крепко зажмурилась. Но вскоре лицо её разгладилось. Следующие слова она произнесла холодным голосом, отрывисто, жёстко, жестоко:
— Амина. Притащила из предбанника лавку. Перекинула бельевую верёвку через перекладину. Уже и петлю на шею надела… стоит по центру лавки и смотрит на меня, как ни в чём ни бывало. Босиком. Такая бледная, аж веснушки потемнели… Волосы аккуратно заплела. Я подошла. Другая бы кинулась к ней, сняла с шеи петлю. А я — нет. Подошла. Села рядом на лавку — она у нас довольно длинная и тяжёлая. Амина всё ещё стоит, не шелохнётся. Я спрашиваю: «Как ты такую тяжёлую лавку одна сюда притащила? Девочкам нельзя тяжёлое поднимать». А она: «Я её не поднимала, я её волокла». — «А верёвку, — говорю,— откуда срезала?» — «Из сруба», — говорит. И тут я, такая дура, спрашиваю: «Мне уйти?» Молчит. Коснулась нечаянно её холодных ножек и одёрнула руку, будто обожглась. Вдруг Ирек громко позвал меня. Я соскочила с лавки, она пошатнулась, и Амина чуть не упала с неё! — Женщина уронила лицо в ладони и сквозь рыдание глухо продолжила. — Амина ойкнула, я успела развернуться, поймала её, а лавка грохнулась. Хорошо, что не мне на ноги, в другую сторону, иначе я бы упустила девочку, и петля затянулась бы…
Венера отняла руки от лица и уставилась в окно. За стеклом, в ямочке талого снега радостно купались два воробушка.
— Стою и держу её, и обе боимся, что Ирек сейчас зайдёт и увидит нас… Снимай, говорю, верёвку. Послушалась, сняла. А я всё ещё держу Амину, не ставлю. И она не просится. Вижу, что петля уже сама по себе болтается, что не у неё на шее… Но не могу отпустить девочку. Стояли так, пока у меня руки не задеревенели. Разжать не могу. Медленно присела на корточки, когда её ноги пола коснулись, развела руки в стороны. Велела ей в дом идти…
Мидхат поражался не ребёнку, который вздумал уйти из жизни, а тому что в его доме звучит человеческая речь. Женская речь. И пред ним та, которую он полюбил в отместку за все годы, в течение которых ни разу не испытал этого чувства. Одной только встречей Венера перевернула его жизнь. Ему не верилось, что женщина из купе поезда сидит теперь перед ним, в его доме, так близко, как когда-то в больнице, когда брала у него кровь на анализ.
— Яйца треснули. Потому что вода вся выкипела. Ещё немного, и всё сгорело бы. Только я ковш с плиты сняла — входит Ирек. Он не видел Амину в стойле… Он не знает. Он съел яйца и в сруб пошёл, печку класть! Я так и не смогла спросить — почему она? Всю неделю ходила за ней как тень, даже в школу провожала. Я не смогу вечно охранять её! Поэтому и ушла. А если не из-за меня она, а… — Венера задумалась, — по какой-то другой причине, может, она уже того… Повторила попытку…
Мидхат встал и подал Венере бокал воды. Женщина долго рассматривала трещинку на дне. Сделала пару медленных глотков и поставила бокал на стол.
— Правильно ли я поступила, что ушла? — с надеждой спросила Венера. — Ведь если бы я осталась, она бы уж непременно повесилась! Рано или поздно… А может, это она из-за отца, ведь он воткнул её носом в тарелку с пересолёной кашей! Он унизил её! — женщина закрыла ладонями лицо.
Мидхат не знал, как помочь, какие слова сказать Венере, ибо нет ничего страшнее самоубийства детей. Родитель такого ребёнка будет донашивать своё тело до глубокой старости, потому что поиск ответа на вопрос «почему» нескоро отпустит его с земли.
Мидхат снова сел на стул напротив Венеры.
— Я ничего у нее не спрашивала, — женщина вдруг схватила бокал с водой, залпом выпила и почему-то поморщилась, будто от водки. — Как курица последнее яйцо своё, как последний шанс на цыплёнка, я просто охраняла её всю неделю, как собака! И что самое странное — она не гнала меня. Ирек радовался, как дурак, думая, что мы подружились! Как можно так быстро подружиться? После всего, что она мне сделала! Нет у меня сил вернуться туда! — выкрикнула она. — Я сделала всё, что могла! — Женщина вдруг рванулась вперёд и мгновенно оказалась возле ног хозяина дома, как огромная псина. Стул, на котором Венера сидела, грохнулся за её спиной.
Венера взяла Мидхата за руки и жадно взглянула в глаза:
— Скажите мне, что я и должна была уйти! Что я не сбежала, что я их не бросила! Они сами виноваты! Ирек… а особенно Амина! — Венера крепко сжала тёплые руки Мидхата, а во взгляде её была и мольба, и требование.
И мужчине стало вдруг тесно в собственном теле. Не столько от прикосновения любимой женщины, а сколько от тронувшего сердце воспоминания: именно на этом месте лежал он когда-то в солнечной луже, дышал гнилыми досками и едва ли мог подумать о том, что через несколько лет эта полусгнившая изба, оконные проёмы которой будто застыли в немом крике, станет его домом, и сюда однажды придёт Венера, возьмёт за руки и глубоко заглянет в глаза.
Мужчина и женщина замерли друг перед другом. Через мгновение Венера вдруг лишилась костей, потому что всей душой почувствовала бороду на своём лице. И две горячие ладони: на пояснице и на затылке. Мидхат не целовал женщину, а пил её с крепко закрытыми глазами, крепко сжимая в руках и всем телом понимая, что она готова отдаться ему, здесь на полу, где когда-то рождалось и исчезало солнечное озерцо.
Ни одну женщину Мидхат не желал так, как Венеру. Через неё он полюбил землю, небо, людей. И учился прощать себя. Это было непросто: Мидхат знал, что до самой смерти будет глядеть в глаза своим нерождённым детям, которые умерли внутри живых матерей с позволения живого отца. До самой смерти будет он мысленно стоять на коленях, уткнувшись в ладони своих женщин… Но с каждым днём прошлое всё больше отпускало его сердце. И Мидхат улыбался этому освобождению, понимая, что оно — не самовнушение, а божественное очищение.
Мидхат с трудом оторвался от Венеры. Она тут же распахнула полупьяные от восторга глаза, в которых мужчина увидел ни с чем не сравнимую нежность. Хотя несколько минут назад в них не было ни капли надежды на счастливую жизнь. Венера взяла Мидхата за щёки и улыбнулась так, что мужчина понял: его любимая уже встала на путь своего счастья. Как и сам он, через свои трахи, пьянки и бабло подбирался к дому первых жителей посёлка. После мышиной лихорадки можно было вернуться к привычной жизни — на «чёрный день» имелся у Мидхата малый бизнес и акции сети заправочных станций. Но он сгрёб остатки денег, вернулся в посёлок, вызвал строителей, вместе с которыми починил дом и построил мечеть.
И только Мидхат справился с желанием, только хотел отпустить Венеру, как она вдруг всем телом прильнула к нему, стала обычной возбуждённой бабой. Словно мартовская кошка вздрогнула бёдрами так, будто не было девочки, которую она вытащила из петли, не было миссии, в которую она ввязалась, а этот уважаемый всеми мулла — самый обычный мужик. Единственным её желанием было сейчас же отдаться ему.
Надо всем сердцем быть в боге, чтобы удержаться от этой близости! Мидхат с трудом встал, прошёлся по комнате, поднял упавший стул и сел на него. Венера всё ещё стояла на коленях спиной к Мидхату. И он поведал этой застывшей женской спине о своей жизни. Мужчина говорил, а женщина слушала и глядела, как через приоткрытую форточку ветер теребит белый тюль.
— Ты сама того не ведая, вернула к жизни взрослого мужика. Неужто с девчонкой не справишься?
Горячее желание внизу живота растаяло. Венера вновь обрела кости, сделалась крепкой, сильной, смиренной. Ветер распахнул форточку шире и разволновал тюль, который колыхался у самого потолка.
— Что же я могу? Что мне делать? — спросила Венера, всё ещё не поворачиваясь к Мидхату.
Он встал. Закрыл форточку, и тюль мгновенно успокоился, смиренно повис, как фата невесты. Мидхат приподнял Венеру за плечи:
— Не знаю. Но уверен: Бог подскажет тебе, как быть.
18
Жировой комбинат сутки напролёт давил семена подсолнуха. Грузно висел в воздухе привычный для жителей посёлка запах. Нагруженный подсолнечным маслом и майонезом товарный состав уплёлся в сторону города. Вскоре апрельский ветер разогнал плотный дух.
На пригорке стоял мольберт, на мольберте — холст. На нём пыхтел жировой комбинат, внутри которого трудились люди. Их не было на картине, но во всём, что делал Шамиль, была такая правда, что через стены, которые он изобразил, можно было разглядеть каждого рабочего. Старик собирался закончить картину и продать генеральному директору завода.
По тропинке, спотыкаясь о собственные лапы, плёлся тощий пёс алкаша Виталия. Шамиль подозвал его, потрепал по макушке. Пёс рухнул у ног старика. Шамиль достал отварной картофель, который дала Суфия, и поднёс его к носу собаки. Ноздри широко расправились, но пасть не разомкнулась. Большим и указательным пальцами раздвинул Шамиль собачьи губы и попытался влить меж клыками бульон. Но пёс уже оказался по ту сторону голода, когда всякая пища теряет власть над живым существом. Вероятно, пёс шёл домой, чтобы издохнуть у ворот предавшего его хозяина, которого он, как и положено собаке, любил, но свалился в пути возле ног другого человека.
Пёс тихо умирал, пока Шамиль дописывал картину. Вскоре старик отошёл подальше от мольберта, дабы понять, что получилось. Но художник глядел не на картину, а на собаку. Ветер легонько теребил волоски на её спине. Будто почуяв, что на него смотрят, пёс едва заметно дрогнул хвостом. И Шамиль понял, что пёс будет долго умирать тут. Один, потому что так устроена жизнь. Никто не помнит своего рождения — вся боль и радость достается матери. Но всякий всей душой осознает последние мгновения свои. Будь то человек или собака. И неважно, сколько длится предсмертная радость — минуту или год.
Шамиль не знал, хочет ли пёс, чтоб рядом с ним в такой важный час находился человек. Но у художника вдруг возникло острое желание пожать лапу, любовно погладить это умирающее животное. И старик присел на корточки рядом с ним. Провёл рукой по пересушенной, ломкой шерсти. Почему-то подумал: много ли осталось от него щенков? Скольких котов он загнал на дерево? Сколько человек покусал? Каким по счёту родился у своей матери? Как присосался к её волосатым сосцам, дабы пить саму жизнь в виде её горьковатого, лишь для собаки годного молока?
Будь рядом хоть сто человек, тот, кто отходит в небо, всегда один. И пёс Виталия был один. Верно, он думал о том же, о чём Шамиль. У старика и пса была одна мысль на двоих. С нею пёс и издох. А человек не спеша собрал свои кисти, тряпки, палитру и вновь сел возле собаки — ждать, когда ветер обсушит его картину…
Едва слышно вошла Венера в ворота. Во дворе было тихо. На ватных ногах приблизилась она к деннику, где раньше стоял конь, и с колотящимся сердцем заглянула внутрь. Денник был пуст. Венера вошла в него. Её тут же опутал тёплый запах крепкой скотины. Коня давно там не было, но дух его остался. Венера подумала, что хорошо бы купить корову, чтобы пили дети молоко…
Ирек не искал Венеру, которая вот уже вторую неделю не жила с ними. Тот день, когда сожгли они в поле коня, когда Ирек поцеловал Венерину ладонь так, будто это была самая важная в его жизни рука; тот день, как показалось Венере, должен был начать новую жизнь… Почему же Ирек не поехал за ней? Женщина вздрогнула и отступила назад. Ирек, который неожиданно возник на пороге, молча взял её за руки и повёл в сруб.
Это была мечта Резеды, но и Венере чудесная бревенчатая комната до глубины души понравилась. Захотелось сходить с коромыслом за водой, как ходила она в детстве.
— Я собирался позвать тебя, когда всё доделаю. Вот. Теперь всё готово, но ты сама пришла.
В углу комнаты белела печь, на которую можно забраться и спать. Возле окна стоял тяжёлый, грубый стол, вдоль стены широкая лавка, прялка с веретеном. К потолку была подвешена колыбель. В такой давным-давно качали младенцев. Венера осторожно подошла к ней. В люльке не было ещё постели — оно и понятно, ведь не было и младенца. Неужто Ирек хочет от неё ребёнка?.. Мурашки пробежали по спине Венеры. Она провела рукой по канату, чуть качнула этот нелепый пустой деревянный ящик и на мгновение прослезилась оттого, что представила в нем своё дитя.
Вечером Венера замесила тесто, испекла в печи хлеб и сварила в горшке гречневую кашу. А после отыскала на чердаке старую керосиновую лампу. И когда опустились густые сумерки, Ирек зажёг её и, освещённая мягким светом семья, ела кашу из расписанных под хохлому мисок деревянными ложками.
А после Венера уложила детей на печи. Зажгла свечу и поставила так, чтобы видеть сон брата и сестры. Женщина держала Амину за руку. И девочка, к великой радости Венеры, не отняла руки. Мунир уснул, а Амина с Венерой молча глядели друг другу в глаза. Свеча тихо таяла, глаза Амины закрылись. Венера любовалась спящими детьми, и ей не хотелось идти к их отцу.
Но он тихо подошёл и дунул на свечу.
— Ирек, зачем ты повесил колыбель? — едва слышно спросила Венера, когда они лежали на полу, под разными одеялами. Женщина от всего сердца надеялась, что он уснул.
— Венера, — тихо, но твёрдо произнёс Ирек. — Знаешь что… Выходи-ка ты за меня замуж.
Стоя на табуретке, Амина закалывала шпильками волосы Венеры в пучок. Венера была в ночной рубашке На безголовом манекене висело сшитое Суфиёй платье для никаха. В окно робко заглядывал апрельский день. Эта комната казалась Венере лучшим в мире местом: старый половик, ковёр на стене, шкаф с зеркалом на дверце, люстра и весенняя улица, которая поглядывала за ней в окно, будто благословляли её на долгую, счастливую жизнь.
Амина помогла Венере надеть платье и повязать платок так, чтобы не было видно волос. Длинная лёгкая светло-фиолетовая ткань скрывала женщину, только кисти рук и лицо были открыты. Венера прошлась по тесной комнате и с радостью почувствовала, как ткань ласкает её. Из зеркала глядела высокая красивая женщина. Тихая, преданная и сильная. После разговора с Мидхатом, после всего, что произошло в его доме, Венера ощутила себя частью Вселенной. Ей дан скромный участочек земли и человек, которому она подарит счастье. Венера знала, что в сердце Ирека нет ничего, что бы хоть немного напоминало любовь. Он договорился с самим собой, и решение соединиться с Венерой далось ему непросто. Он женится на ней ради своих детей, а она выходит замуж, потому что жизненный путь привел её в эту семью.
Никогда ещё не была Венера такой счастливой. Даже не женским чутьём, а чем-то гораздо более тонким, нежным понимала она природу Ирека, который долго ещё будет отогреваться возле Венеры, возле своих детей. Шамиль много лет промучился и осознал свою жену лишь в старости, а она всё ж прожила с ним счастливую жизнь.
И Венера знала: она не изведётся ожиданием, потому что уловила самую суть любви.
Всё ещё стоя на табуретке, Амина прятала волосы Венеры под платок.
— А ты уже беременна? — спросила вдруг девочка.
Венера хотела было ответить, но в последний момент сглотнула слова.
— Просто если родится девочка, назови её Резедой. Как мою маму.
19
За длинным столом сидели гости: мать Виталия со своим сожителем-вдовцом, ноздри его едва заметно ширились навстречу пирогам, которые накануне напекли Суфия и Венера. Матери Виталия дела не было до повода этого торжества, до старика, который сидел рядом с нею, ежеминутно протирая очки. Она чувствовала, что её сын где-то поблизости, бродит возле дома в надежде, что ему хоть поесть вынесут, потому что за общий стол его не пустят. Да и вспомнит ли кто-то о нём, кроме матери? Она уже держала наготове пакетик и баночку для бульона.
Айгуль, на этот раз беременная, сидела между матерью и отцом и с упоением рассказывала людям, сидящим напротив, о том, как тяжко ежедневно ходить на гимнастику будущих мам, а потом по магазинам, выбирая приданое для малыша. Её отец, проклиная УЗИ и мужа своей дочери, был единственный, кто, вопреки всему, ждал мальчика. Фирая и хромая баба Валя держались вместе. Большая семья Фираи светилась, как обычно, счастьем.
Возле самого окна, слегка касаясь друг друга плечами, сидели Ирек и Венера. Ирек был в простом сером костюме, вероятно, первый попавшийся и купил. Костюм был непростительно случайным, не для этого события, совсем даже не для события. Его будто бы сшили по ошибке и втюхали дурачку. Венера в лёгком платье и платке походила на птицу счастья. Гости тихо переговаривались на огородно-хозяйственные темы; некоторые молча сожалели о том, что это не свадьба, а никах, а значит, выпить, кроме чая, ничего не дадут. Но зато вкусно накормят. Со стен глядели на людей картины, которые написал Шамиль. А с окон занавески, которые когда-то сшила Суфия. Держась за руки, супруги стояли у дверного проёма и любовались гостями.
Наконец появился Мидхат. Тихие разговоры примолкли. Мулла твёрдо поздоровался и прошёл во главу стола, где для него, одного-единственного, поставили удобный стул — прочие сидели на двух длиннющих лавках.
— Сегодня мы собрались здесь, чтобы соединить перед Богом мужчину и женщину…
Мидхат говорил о простом и важном. Венера и все, кроме Ирека, слышали каждое слово. Даже мать Виталия, позабыв ненадолго о полуголодном, вечно пьяном сыне, внимала каждому слову. Когда Мидхат с едва уловимой хрипотцой запел арабские слова, люди опустили глаза, и каждый, едва касаясь плеча соседа, думал свою думу.
Бабка Валя пошевелила под столом короткой ногой. Нога ныла и отекла. Хромуля любила свою короткую ногу, как любят кота, и всячески заботилась о ней. Она разговаривала с ней, растирая её согревающей мазью, а после пеленала, как малое дитя. Поверх надевала широкий шерстяной носок. У хромули никого на свете не было. Фирая — её самый близкий человек, единственная, кого бабка Валя любила. Ещё она когда-то любила её мужа, но так и не родила от него, о чём сожалела даже Фирая. Ей больно было глядеть на одинокую подругу, которая, вместо того, чтобы прийти к ней, помчалась к Венериной бабке, а та ловко лишала жизни нежеланных детей. И не раскрывала она секрета отваров и движений рук своих, и была единственная на весь посёлок. Когда пробил её час, она бредила и рвалась сразу во все стороны, будто дети, которых много лет легко губила она рукой, все разом очутились в ней: резвились, дрались, плакали и скребли её изнутри. Она била руками живот, лезла внутрь себя со словами: «отпусти, ох, сейчас я тебя поймаю!». А когда выдохлась, опрокинулась на ступени крыльца и впервые в жизни молилась сухими, искусанными губами, и долго ещё Бог не забирал её…
Муж Фираи давно умер, а его женщины, Фирая и Валя, жили. В них никогда не было ни грамма кокетства, бабьей зависти и подлости. Они были выше всей этой мышиной возни, потому что не раз глядели в глаза смерти, и что-то необъяснимое, доброе уберегло этих женщин, как и многих других людей в те годы, от гибели. Кажется, во время войны сам Бог не разбирал, кто есть кто, и спасал людей горстями, случайными порциями. И случайно свёл этих женщин, теперь уж сухоньких старушек, в далёком сорок третьем, чтобы одна другой спасла ногу и чтобы случилось меж ними нечто большее, чем просто спасение ноги. Обе старушки чуть покачивались в такт арабскому пению. Фирая перебирала в руках чётки, Валя разминала ноющую ляжку.
Ирек радовался, что дети вроде как любят Венеру, а Мунир так и вовсе считает мамой. И всё ж эта женщина была ему чужая. После случая с девочкой на дороге, после разговора с Шамилем Ирек понял, что уже простился со своей Резедой — он не воспринимал Венеру по какой-то другой причине. Ему не за что было уцепиться сердцем, хотя всё в душе и внешности этой женщины было прекрасно. А благодарности за то, что она ласкова с его детьми, не хватало Иреку на любовь.
Вдруг Ирек уловил тёплый, совсем не весенний запах. Обычно так пахнут летние вечера, когда солнце садится и людям становится сказочно хорошо. Размышления тут же отпустили его, Ирек вытянулся в струнку и едва заметно повёл носом в сторону окна. И понял вдруг, что пахнет не с улицы. От Венеры веет покоем, любовью и духами, которые, смешавшись с её волнением, и явились Иреку запахом остывшего летнего дня, так любимого им.
Он взял её за руку, и Венера едва не бросилась ему на шею. Ей остро захотелось, чтобы исчезли все. И остались только Ирек, она и Мидхат, напевающий арабские слова, которые скрепляли их любовь на небе. Когда мужчина, которого она всем сердцем начала любить, держал её за руку, когда другой мужчина, который любил её, арабскими напевами благословлял Венеру быть женой, она почувствовала себя самой желанной и счастливой и была благодарна, что до этого дня не было у них с Иреком общей ночи, ибо ей должно случиться впервые после никаха.
Мидхат приостановил чтение. Поднял глаза на Ирека и Венеру:
— Когда люди любят друг друга, они становятся ближе к Богу. Потому что Он и создал нас для любви. Это большое искусство — любить. Любить и заботиться о человеке, не разбирая, кто перед тобой: лучший друг или почти незнакомый человек. Кто настроил себя на служение людям, кто честно делает своё дело, тот всегда будет чувствовать себя счастливым.
Суфия и Шамиль, которые так и не сели за стол, ещё крепче прижались друг к другу. Сердце мужа билось в левую лопатку жены, а подбородок касался её макушки, того места, где рождаются мысли. «Господи, сделай так, чтобы открылись они навстречу друг другу, господи, дай Венере терпения, господи, вразуми Амину. Пусть они будут счастливы!» — думала Суфия, глядя на свой молодой портрет, который она, несмотря на протесты Шамиля, всё ж повесила над швейной машинкой. С картины глядело мудрое женское лицо, такое любящее, будто оно слушало чью-то историю жизни. И вдруг Суфие впервые стало жаль себя. Когда была она молодая, муж ни разу не обнял её с таким глубоким смыслом, как теперь. Шамиль, как и Ирек, уговаривал себя, заставлял жить, а годы один за другим пусто проходили сквозь него. И только сын, который младенцем не отпустил от себя Суфию и который, не успев состариться, ушёл из земной жизни, помог Шамилю понять, что он любит свою жену.
Ирек достал из кармана перстень с бирюзой и надел Венере на палец. Это означало, что молитвенная часть никаха закончилась и пора кормить гостей. Суфия кинулась в кухню. Две женщины встали из-за стола и отправились за ней. Выносили горячую домашнюю лапшу в глубоких тарелках. Ирек и Венера крепче взялись за руки. И в такое счастливое мгновение Венере захотелось взглянуть на Амину. Женщина пронеслась глазами по лицам, но Амины за столом не было. Мгновенно Венера сделалась горячей. Сердце её забилось гулко и часто. Она встала из-за стола и вышла в кухню, где из большого котла Суфия разливала в тарелки суп:
— Венера, ты же невеста, иди к жениху, мы сами справимся.
Но Венера, себя не помня от ужаса, вышла на веранду. Порог был завален обувью. В этой ботиночной каше не было кроссовок Амины. Венера сунула ноги в первые попавшиеся галоши и выбежала во двор.
Двор был пуст и гладко выметен. Венера метнулась в огород, но и там девочки не было. Тогда женщина выбежала за ворота. Неподалёку от дома, возле большого дуба стоял, глядя в пространство, Виталий.
— Ты Амину не видел?! — крикнула ему Венера.
Мужик чуть пошатнулся и медленно, заплетающимися ногами двинулся к женщине, которая в далеком детстве была в него влюблена, а он даже не знал об этом.
— Амина выходила из ворот? Ты давно здесь?
Но Виталий, как пёс, шёл на голос, не разбирая слов. Ему казалось, что его зовут, чтобы накормить и приласкать.
Женщина нырнула во двор и на всякий случай заперла ворота. Из приоткрытого окна доносился гул голосов. Если громко позвать Амину, услышат в доме. Вдруг Венера увидела приставную лестницу на чердак и заметила, что дверь не закрыта на вертушок. Женщина приблизилась к лестнице и тихо позвала Амину. Девочка не откликнулась. Подобрав подол платья, Венера на ватных ногах взобралась по лестнице, со скрипом отворила низкую дверцу и, пригнув голову, вошла на чердак. Амина сидела на лежанке и задумчиво рассматривала эскизы деда:
— Я сюда иногда поднимаюсь. И сижу.
На полу лежал солнечный прямоугольник окна, в нём танцевали миллионы пылинок. Венера всё ещё стояла у двери, одной рукой придерживая платье.
— Ты думала, я опять повешусь? Нет. Я решила, не буду. Смотри, какой дом красивый. Чем-то похож на дворец.
Амина показала Венере рисунок. Венера приблизилась к девочке и почувствовала запах влажной жёлтой бумаги.
— Амина, ты должна рассказать мне, что у тебя случилось.
— Скоро заметят, что тебя долго нет, и станут искать.
— Ты согласна с тем, что я буду женой твоего отца?
Девочка собрала рисунки и сложила их в коробку:
— Моя мама тоже поднималась сюда, когда была как я.
Амина встала и вошла в танцующие пылинки, и сразу стала какая-то святая. Солнце подсвечивало её сзади, а казалось, что сияет Амина сама по себе. Девочка почувствовала это едва уловимое тепло в глубине своего тела и протяжно улыбнулась ему:
— Иди к папе. И я скоро приду.
Уверившись, что девочка не станет сводить счёты с жизнью, Венера решила и правда спуститься к гостям и своему мужу, как вдруг Амина порывисто обняла мачеху и рассказала, что нет у неё друзей, что в школе над ней издеваются девочки, а мальчики и учителя никак не защищают. Что однажды ей даже приклеили на спину использованную прокладку, и Амина ходила с ней целый день и только перед пятым уроком учительница заметила и сняла её.
— Она спросила у всего класса, кто это сделал. Как будто кто-то признается… потом у меня спросила, кто это? Так я и сказала! И я ушла с урока. Хотя подготовилась, могла бы оценку получить.
Венера ладонями обхватила голову Амины и прижала к своей груди так плотно, что девочке казалось, будто каждое произнесённое ею слово отзывается внутри Венеры:
— Я не понимаю почему? Я даю списывать, я не ябеда, я не знаю… я даже курить пробовала, как они…
Амина вдруг вырвалась от Венеры и отскочила к противоположной стене:
— Только попробуй сказать кому-нибудь! — зашипела девочка. — Не вздумай ходить к ним домой! А то я… я! — Амина отчаянно задрала голову.
Венера тоже посмотрела вверх. Крыша была треугольная, в щелях меж досок чернел рубероид.
— Не ходи, никому не говори! — приказала Амина.
— Не пойду. Не скажу, — пообещала Венера.
— Если догадаешься кто, тоже не ходи, — уже мягче попросила девочка. — И папе тоже не говори. А то пить начнёт.
Внутри Венеры кипела ярость. Ей отчаянно хотелось защитить Амину от всего на свете. Множество трусливых вариантов пронеслось в голове у Венеры, пока она спускалась по приставной лестнице в неудобных галошах: перевести девочку в другой класс, прижать к стенке классного руководителя, провести родительское собрание, отодрать без разбору всех, кто учится вместе с Аминой, оттаскать за волосы этих злющих девочек или же умолять их любить Амину, дружить с ней! Объяснить, что все они: Ирек, Венера, Амина и Мунир после долгих душевных терзаний, наконец, обрели покой, и что-то очень похожее на счастье рождается в их семье, и нельзя это разрушать!.. Слова о счастье не тронут сердца этих половозрелых девиц. И разговор с их родителями ничего не решит… Да и с директором школы тоже… Сбегать из посёлка — тоже не выход. Рассказать Иреку? Ах, если бы это были мальчишки!.. Ирек бы оттаскал их за уши! А как быть с девочками?
Венера спустилась с чердака и увидела, что ворота приоткрыты. Она подумала, что муж хватился её и вышел поискать. Женщина осторожно выглянула за улицу. На лавочке возле дома сидели Виталий и его мать. Он ел, а она старалась не глядеть на него. Мать давно бросила ждать, что сын попытается стать человеком, она уже не бегала к нему готовить обед, стирать и мести в избе пол. Лишь изредка поддерживала в сыне жизнь.
Вдруг на плечо Венеры мягко опустилась рука. Женщина узнала это прикосновение и замерла.
— Иди к мужу, — мягко сказал Мидхат.
Он обошёл её и взял за руку:
— Будь счастлива, Венера. Я буду просить Господа нашего, чтобы в вашей семье жила любовь.
Мидхат отпустил руку любимой женщины. Венера ушла в дом, чтобы сесть за стол рядом с мужем. Мидхат поправил тюбетейку и вышел из ворот. Заметил Виталия с матерью, подошёл поздороваться. Виталий резко проглотил пищу, уставился на руку Мидхата. Встал. Пожал её.
Мужчины оказались одного роста, оба бородатые.
— Приветствую, приветствую… — протянул Виталий, — как живёте?
— С Божьей помощью.
— Стало быть… вышла-таки не за вас? — Виталий ещё крепче сжал руку Мидхата, а другой рукой утёр рот.
Несколько мгновений они глядели друг другу в глаза.На секунду Мидхату показалось, что он перед зеркалом.
— Ох! — по старой привычке всплеснула руками мать Виталия. — Вы уж поговорите с ним, образумьте!
Раньше она постоянно приходила с этой просьбой, плакала и умоляла помолиться так, чтоб сын её непременно бросил пить. В посёлке Мидхата считали сверхчеловеком, мудрецом, волшебником, чуть ли не близким другом Бога. И шли к нему с просьбами, проблемами совсем не от глубокой веры.
— Мне уже давно никто не подавал руки, — признался Виталий.
Он хотел говорить ещё, но Мидхат стремился побыть один. Он приподнял воротник пальто и зашагал в сторону своей мечети. Приближалось время намаза.
Глядя Мидхату в спину, Виталий вновь присел на скамью, дососал куриную кость и вдруг резко свистнул — он всегда свистел, когда звал пса.
Вышли Шамиль и Ирек. Виталий взял у них сигарету, закурил и принялся предлагать жениху выпить за их с Венерой семейное счастье. Тут же мать, соскочив с лавки, шлёпнула сына кухонным полотенцем.
— Ты ешь давай, пока дают! — рассердилась она. — Успеешь оголодать-то!
— Да я уж сдохну скоро! — радостно-бодро выдал Виталий и свистнул ещё раз, будто поставил восклицательный знак после своих слов. Поводил в воздухе куриной костью и принялся внимательно глядеть по сторонам.
Шамиль закопал собаку на вершине холма, там, где писал картину. Но старик не сказал об этом ни слова. Он с досадой отметил, как жадно, не разбирая вкуса, поедает Виталий то, что вынесла ему мать. И художник понял, что этот мужик кончит, как его собака. Вот только вряд ли окажется рядом человек. Быть может, пролетит над Виталием птица, но он её не увидит. Даже на последнем вздохе он, в отличие от пса, схватит дрожащими руками не кусок хлеба — стакан. А ещё Шамиль понял, что всё это будет очень нескоро, потому что ложатся в землю молодые мужчины и женщины, малые дети или глубокие старики, а такие, как Виталий, живут долго.
Наевшись, он попросил ещё сигарету и с пакетом свежих костей пошёл по посёлку. Когда мужик исчез за первым холмом, вновь раздался отчаянный, протяжный свист. Шамиль сожалел о том, что однажды Виталий поймёт, что остался в целом мире один. И на краешке мозга возникнет мысль о жене, ради которой он не стал завязывать с пьянством и предпочел тихо отпустить её жить без него.
Над крышей дома между небом и землёй застыло единственное белое-пребелое пышное облако. Солнце подсвечивало его, делая поистине божественным. Глядеть на облако было радостно, так и хотелось оторваться от земли и нырнуть в его ласковое нутро. Кажется, облако благословляло событие, которое произошло в доме Суфии и Шамиля. Старику остро захотелось вытащить мольберт и написать это белое чудо, похожее на чьё-то светлое будущее. И сердце заболело оттого, что вернуть годы, порадовать свою жену, пока она ещё была женщиной, а не старухой, никак нельзя.
— Идём за стол? — голос Ирека прозвучал некстати.
Шамиль с трудом перевёл взгляд от облака на зятя:
— Не смей тратить время. Люби Венеру. Живи.
20
Новое утро наступило внезапно. На широкой кровати спала Амина. Венера оделась и немедленно разбудила её. Они тихо покинули дом.
Поле покорно лежало под небом. Единственная берёза набухла почками. На свет пробивались молодые листья.
— Вот тут мы с твоим папой сожгли Сухаря.
Рядом с берёзой чернела яма. Амина подошла к краю.
— Посмотри, какая весна. Какая жизнь! Это самое удивительное, самое лучшее, что может быть. Ты даже жить ещё не начала. Неужели ты хочешь лечь в такую яму? Чтобы тебя навсегда закопали?
Некоторое время Амина стояла, глядя в яму. Кажется, она всерьёз прикидывала, что лучше: лечь туда и не дышать больше или, стиснув зубы, терпеть унижения в школе. Девочке представилось, как её одноклассницы рыдают, каются и клянутся возле мёртвой Амины никогда в жизни никого больше не задирать. Амине казалось даже, что своей смертью она спасёт детей, которые ещё не пошли в школу, которые даже не родились. Она пыталась вывести во вселенский масштаб своё решение уйти из жизни. К тому же на небе она встретится с мамой, которая сначала рассердится, а потом обнимет её. А по субботам они будут пить чай в беседке и говорить с Богом на разные темы.Это небесное счастье представлялось девочке вполне реальным.
— Ты родилась от большой любви. А кто рождается от любви, тот непременно будет счастлив. Прелесть земной жизни в том, что она не навсегда. Один Господь решает, кому когда родиться и когда умереть.
Венера прижалась к берёзе щекой. Женщина не собиралась привозить Амину в поле. Но проснулась утром и поняла: надо ехать. Во всём, что теперь происходило, в каждой мысли, в каждом своём движении Венера чувствовала божественное дыхание, и вся её душа рвалась из тела, чтобы покрыть собою целый мир, как небо покрыло это поле с берёзой, женщиной и девочкой у ямы. Пройдёт время, и их не станет. Даже берёза когда-нибудь высохнет изнутри, и не распустятся на ней листья. А земля будет вечно лежать под всемогущим небом.
Далеко впереди оно сливалось с полем в одну линию. Амине странно было ощущать вокруг себя простор, потому что в последнее время она глядела только под ноги да в потолки. Когда вешаешься — нет крови. Её тихо вынут, похоронят, и не придётся мыть пол. «Наверно, много на свете несчастливых детей… если каждый будет умирать, то и места в земле на всех не хватит. А на небе места хватит всем. Потому что оно больше, чем земля. Земля лишь третья от Солнца планета. И гораздо меньше Сатурна. Жаль, не меня вызвали к доске, я как раз выучила этот параграф». Девочка вздрогнула от того, что так скоро переключилась на свои школьные дела. И поняла: яма не имеет с ней ничего общего. Потому что в ней нет интересного, большого, важного. Такого, как солнце, Сатурн и это поле.
Амина отошла от края на пару шагов. И вдруг легко побежала по полю, не разбирая земли, потому что глядела в небо. Несколько раз девочка спотыкалась, но не упала. Любуясь Аминой, Венера крепче прижималась к берёзе. Девочка отчаянно резвилась за всё время, что провела в доме, заботясь об отце и брате. До Венеры доносился её тонкий, радостной смех.
Обратно Амина шла медленно. Веснушки утонули в румяных щеках, глаза блестели, а губы высохли по краям. Тугая коса ослабла и лежала на спине толстой золотой цепью.
— Пить хочется! — выдохнула девочка, схватилась двумя руками за берёзу, закружилась вокруг неё. И звонко рассмеялась в небо, раскричалась, разбаловалась. Венера хотела собрать ей волосы, но Амина убегала от неё. А когда поле закончилось, девочка резко остановилась и порывисто обняла Венеру, прижалась к ней всей душой, зажмурилась от долгожданного облегчения.
Так они стояли долго. Потом взялись за руки и пошли по краю трассы, бесконечно любя друг друга.
— Если ты хочешь коня, мы можем взять для тебя, — предложила Венера.
— Я хочу козу, — сказала вдруг Амина.
— А почему козу? А не корову?
— Потому что, когда у тебя родится ребёнок, тебе надо будет пить козье молоко. Чтобы у ребёнка не было аллергии, — пояснила Амина. — Когда родился Мунир, у нас не было козы, и приходилось покупать молоко для мамы.
— Только обязательно белую с жёлтыми рогами.
— Я назову её Марфа. И буду сама доить. И расчёсывать шерсть.
— А весной будем её стричь и вязать тёплые носки.
Солнце уже выкатилось в небо, пока Амина и Венера шли до кладбища. У калитки девочка отпустила руку Венеры и пошла вперёд, ловко лавируя между оградами. Вскоре они приблизились к могиле Резеды и остановились. Пока Венера заплетала Амине косу, девочка глядела на имя своей матери, на годы её жизни и понимала, как мало мама жила. Но горе — оно не навсегда. Время и любовь мудро проникают в глубины человека и освобождают сердце от тяжести. Позади осталась тоска о смерти, пришла пора новой, счастливой жизни. Амине казалось, что они с Венерой одни на земле. А мама скачет по небу на своём коне и радуется, что её дочь и подруга стали родными людьми.
Венере почудилось, что будто кто-то живой и старый бродит неподалеку и ворчит. Она огляделась, но никого не увидела. Женщина заметила, что лицо девочки остыло, и веснушки вновь радостно высыпали на скулах и на носу. Совсем близко послышался чей-то кашель. И вдруг возникла хромая Валентина.
— Доброе утро, баба Валя! — радостно поздоровалась Амина.
— А вы чего тут забыли? С утра пораньше? — сердито спросила старушка.
Хромуля приблизилась к ним, оперлась о свою палку и поглядела на памятник Резеды.
— А я вот местечко себе присматриваю, — баба Валя засмеялась тихонько, и маленькое сухое тело её мелко задрожало. — А вам нечего здесь ходить, молодые ещё. Давай-давай, кыш!
И она легонько постучала своей клюкой по Венериным ногам. Амина первая двинулась к калитке. Венера тоже пошла было, но вдруг вернулась к бабе Вале, обняла её, такую одинокую, и повела вон с кладбища. Старушка сразу ослабилась телом, повисла не на палке своей, а на Венериной руке и захромала как-то уж слишком тяжело. Венера почувствовала, что баба Валя замёрзла, и не только телом. Что ей давным-давно холодно, и никакого тепла не хватит, чтобы отогреть эту годами скопившуюся в ней сырость. Мягкое, женское уже никогда не вернётся к ней, как и тот далёкий день, когда Венерина бабка, сунув в Валентину руку, выскребла из неё счастье.
Но сама баба Валя могла ещё сотворить настоящее чудо: сделать так, что Амину никто больше пальцем не тронет и слова злого не скажет. Венера поняла это так же внезапно, как и то, что ранним утром надо было непременно отвести Амину в поле, к той яме, которую выкопал её отец. Женщине нелегко было тащить на себе старушку, но хотелось непременно увести её от мёртвых.
Но возле калитки хромуля остановилась, отпустила Венеру и схватилась за ограду.
— Идите, я ещё побуду. Отдышусь.
— Баба Валя, — Венера склонилась к уху старушки и нашептала ей что-то.
21
Девятое мая выдалось солнечным, без единого облака. Но время от времени поднимался порывистый ветер, да такой, что российский флаг шумно и суетно колыхался над козырьком школьного крыльца. Распущенные волосы женщин рвались с головы в небо, школьницы придерживали свои юбки. Учителя прилагали немало усилий, чтобы дети стояли ровной линией: впереди нарядно одетые первоклашки, сзади ребята постарше и повыше, которые украдкой копались в своих телефонах, слушали в наушниках музыку. Некоторые держали в руках красные гвоздики. Старшеклассников было мало. Они нечасто посещали уроки, а сюда, в свой выходной, не пришли и подавно. Люди, никогда не знавшие голода и страха смерти, не способны осознать то далёкое время, когда любили от всего сердца, дружили до последней капли крови и от всего сердца желали подольше походить по земле. Директор школы, дама пенсионного возраста, в очередной раз благодарила тех, кто отдал за родину свою жизнь. И желала здоровья и долголетия двум почётным ветеранам — Фирае и Валентине. Они, как и принято в этот день, стойко выслушивали одни и те же ежегодные слова.
Всем хотелось домой. Торжественную линейку не любили готовить, не любили проводить, но делали это из года в год. День Победы давно превратился лишь в вялую календарную традицию, которую положено соблюдать. Дети щипались, толкались, на них шикали и прикрикивали учителя, ловили и вновь ставили в строй. А одноклассники Амины, глядя прямо перед собой, крепко хватали за попу рядом стоящих девочек, отчего те краснели, но шевельнуться стыдились. К микрофону вышла девочка и рассказала военное стихотворение. Затем мальчик сыграл на баяне «Катюшу». Вышли вперед Амина и ещё несколько девочек, которые показались Венере недобрыми. Женщина обратила внимание на высокую плотную особу, волосы которой были крашены чёрной, как смола, краской, а губы лоснились от яркой помады. Возможно, она и была главная гадюка. Её родители — обычные работяги, как и все в посёлке. Хотя… может, это и не она. Внешность порой так обманчива… «Тёмную ночь» спели из рук вон плохо. Девочки слова не выучили и подсматривали в бумажки. Амина стояла чуть в стороне и, глядя в небо, пела честно, но стыдясь своих одноклассниц. Лицо её было напряжено, будто она с минуты на минуту ждала к себе подлости.
Наконец, дети двинулись к Фирае и Вале. Обычно играла музыка, но в этот раз что-то случилось с аппаратурой, и всё произошло в тишине. Вручив гвоздики, дети отошли назад, стояли гудящей кучей, готовые вот-вот разбежаться, но учителя построили их снова, чтобы торжественно попрощаться с ветеранами.
В небе набежали тучи, день резко потемнел. Баба Валя, тяжело опираясь на свою клюку, встала:
— Спасибо, дети, за поздравления. «Не дай вам бог узнать то, что знали мы», — вот так надо бы сказать. Но я гляжу, кто как живет… И многих бы туда отправила, где повсюду грязь, кровь, смерть! Выдумываете себе врагов, ругаетесь! Еду выбрасываете, дрыхнете до обеда! — она подняла в воздух свою палку, словно ружьё и потрясла ею.
Школьники мгновенно угомонились, учителя растерялись. Фирая подошла к своей подруге, взяла за плечи, но баба Валя отмахнулась от неё. А сердце Венеры радостно забилось навстречу этому рассказу. Давно пора хорошенько растрясти людские души.
— Нет у меня таких слов, чтоб рассказать, как всё было… Каждый год говорят тут, на этом месте, что мы пошли добровольцами на фронт. Думаете, нас кто-то спросил?! Послали, и всё. — Баба Валя хрипела в готовую разойтись толпу. — Было страшно. Когда был сбор, я спряталась в самой глубине детдома, но меня нашли и вывели в строй. Никто даже не успокаивал: «Девочка, не бойся, всё хорошо будет!» Выставили и всё. Так надо. Для страны. Мы даже среднюю школу ещё не закончили, мы были дети! У меня никогда не было матери. Никто меня не ждал!
Начал накрапывать дождь. Но ни один человек не сдвинулся с места. Все замерли и внимали этой неожиданно прорвавшейся речи, которая десятилетиями копилась в сердце бабы Вали. Своим голосом, смыслом произнесённых слов она будто нанизывала каждого на крепкую струну.
— Когда видишь месиво из людей, когда постоянно хочется жрать, спать, когда срёшь где попало, когда во время месячных подложить под себя нечего и идёшь, истекая кровью, и плевать на то, что это видят, когда от собственной вони кружится голова, вши в волосах кишат— вот тогда уж и думаешь: а сдохнуть бы!
Баба Валя закашлялась и хрипло продолжила:
— Но в бою только и делаешь, что молишься: «Господи, спаси! Господи, спаси!» В свой первый бой я взяла винтовку, пальнула от страха в воздух, зажала руками голову, если бы вы знали, как это страшно! Меня оттащили в сторону, прикрыли шинелью, лежу под ней, на земле, целую землю и повторяю: Господи, спаси! Вам сказки про храбрых бойцов рассказывают — боялись все! Все хотели жить! Даже те, кто от сварливой жены ушёл, кто близких потерял, кто детей родных потерял. Когда смерть — вот она, перед носом, тогда и в Бога мгновенно веруешь и молишь его о жизни!.. И даже не победа, не счастье страны, а желание жизни, желание своего собственного счастья — вот что объединяло всех. И помогали друг другу, не разбирая людей, помогали просто потому, что это человек, такой же, как ты. Как Фирая помогла мне — отрезала ногу без наркоза, а потом обратно пришила…
Баба Валя затихла, потому что нога её дико заныла, будто услышала, что заговорили о ней, и тоже хотела сказать своё слово. Фирая бросилась было к подруге, но баба Валя вновь отстранила её:
— Был один смешной парень в нашей дивизии. Заикался. Стеснялся этого, молчал всегда. Бойцы нарочно его о чём-нибудь спрашивали, тот отвечал и застревал на каком-нибудь слове, и силился сказать, а получалось, будто мотоцикл заводится: бырк-бырк-бырк. И потешались над ним, по-доброму… Нравилась ему девушка, даже не девушка, это мы с Фираей девчонки совсем были, а то была молодая женщина, лет тридцати. Мы-то иногда собирались посидеть, поплясать под губную гармошку, а она чуть что — спать ложилась. Где стоит, там и ляжет. А парень-заика садился рядом, глядел на неё. Кто-то скажет: «Проснётся, всё ей расскажу про тебя!», а парень замашет руками, давай мотоцикл свой заводить: бырк-бырк-бырк. Короче, женщина даже не знала, что нравится ему.
Хлынул ливень. Но линейка по случаю Девятого мая стояла под ним немая. Ни один человек не дёрнулся, чтобы скрыться от дождя. И дети, и учителя почувствовали, как мокрая одежда неприятно липнет к телу. Выпрямили спины, вобрались в себя и стояли, не двигаясь — дождь будто бы заставил, наконец, уважать то время; всем телом, всей душой замереть перед той войной.
— И в том бою, когда мне повредили ногу, заике оторвало руки. Он пришёл и чистым таким голосом, совсем без запинки сказал: «Принесите, пожалуйста, мои руки, может, их ещё можно пришить. Хотя бы одну, — и посмотрел на женщину, — чтобы её обнять». Мы все так и уставились на него. И вдруг он упал — крови много потерял, пока шёл, — баба Валя расправилась, вытянулась под дождём, который поливал её, словно забытое всеми комнатное растение. — Тут мы, позабыв про свои раны, бросились к нему, кто ползком, кто как. «Где, где твои руки, брат? Сейчас принесу!!» — громче всех кричал тот, который больше всех его задирал. Он пополз в дыму, рычал, искал руки. Мы уже понимали, что парень умирает. И слышали, как тот, кто уполз, орал: «Потерпи, брат, сейчас найду!» Когда стемнело, он пришёл с руками, одна из них оказалась женская… «Брат, я нашёл твои руки, сейчас пришьём! Сестра!» — заорал он. Меня и других раненых уже грузили в машину, чтобы вести в госпиталь. Парень плакал над нашим товарищем, плакал ему в худую грудь, в которой уже не билось сердце. А машина, где были мы, уехала. Больше я никого из них никогда не видела.
Баба Валя заковыляла прочь. Когда старушка довольно быстро скрылась в плотном дожде, школьная линейка очнулась и поняла, наконец, что вымокла и замёрзла. Дети разом бросились на крыльцо. Дернули дверь — заперто. И принялись барабанить и звать вахтера, но он, видимо, пошёл обходить здание и не слышал. Под козырьком крыльца было тесно.
Ливень усилился. От него теперь было очень шумно и темно. Дети дрожали, грелись друг о друга, и им хотелось ещё слушать и говорить про войну. Младшие, стуча зубами стали задавать вопросы, поражались тому, как можно отрезать ногу и пришить потом снова. Учительница истории спрашивала: когда началась война, кто на кого напал. Мокрые дети жались друг к дружке и рассказывали о своих прадедушках, которые воевали, погибли и без вести пропали. Ребята постарше молча глядели в дождь. Тут и там на своём теле мальчишки ощущали девчоночьи округлости, но впервые в жизни у ребят было к этому уважение. Казалось, дети, наконец, поняли, что учатся в одной школе, живут в одном посёлке, ходят по одной земле. Этот дождь был тоже общий на всех, и все одинаково под ним вымокли. Как и та война — была на всех одна. И школьное крыльцо — одно на всех укрытие. От зябкости кто-то застучал зубами «Полёт шмеля». Через минуту школьное крыльцо отчаянно и с любопытством жужжало известную мелодию. Директрису в спину резко толкнула дверь. Женщина наворчала на вахтера, велела ему кипятить воду и громко позвала всех войти внутрь.
Всё сухое, что нашлось в школе — халат уборщицы, спортивная форма, занавески, поварские фартуки — все-все тряпки превратились в одежду. На кухне возле жаровни сдвинули стулья и развесили мокрые рубашки. Дети вытянули руки и держали их над накаляющейся, местами алой от температуры плитой. Одноклассницы Амины достали из сумок зеркала и принялись стирать с лица натекшую косметику. Не сладкий, не крепкий, но спасительно горячий чай быстро разлили по гранёным стаканам, из которых обычно пили дети компот. Одна из одноклассниц Амины дала ей стакан. Амина осторожно взяла его, обхватила ладонями и всем сердцем ощутила радость тепла и сухого тела.
Венера стояла возле окна. Она приоткрыла форточку — повеяло тонкой майской свежестью. Дети сели возле Фираи которая, грея руки о стакан, тихо, совсем не как баба Валя, заговорила о своей войне:
— Всё, что рассказала вам баба Валя, всё, до единого слова, всё — правда. Но я о смерти не думала… Когда молодая, кажется, что так будет всегда. Круглые сутки носилась по палатам: выносила утки, перебинтовывала… Лекарства, уколы… А потом стала ассистировать в операционной. Врач не видел ни одного человека — только тела. Все люди делились для него только на мужчин и женщин, и то не всегда… А я помнила всех по именам. Лежит парень, умирает, а я думаю, что где-то у него мать, невеста, и будут ждать его ещё долго и долго ещё не поверят в его смерть… Или женщина умирает, а я думаю про её детей, даже если знаю, что их нет, я представляю её жизнь, какой бы она была, если бы не эта война. Как-то раз мы с врачом сели и разбавили спирту, — на этом месте кто-то из мальчишек хихикнул. Оно и понятно: дети отогрелись и вновь становились детьми. В глубине кухни уже слышалось озорство. — Выпили. И он сказал мне: если жива останешься, в больнице не работай. Всю смерть домой, к мужу и детям тащить будешь, — Фирая закашлялась и отпила чаю. — Я решила, что так и сделаю. А пока война, буду резать эти бесконечные руки, ноги, зашивать дыры на теле. И казалось, что так и должно быть, что это и есть самая обыкновенная жизнь. Ох дети! Ребята мои хорошие! — Фирая поставила стакан и усадила на колени девочку-первоклашку, которая стояла ближе всех. — Я помню одного мужчину. Он не орал, пока мы его резали… Он Богу молился. Тихо так, спокойно, лишь время от времени сжимая зубы. Мне это было удивительно — ведь нас воспитывали, что Бога нет. А он так просто с ним разговаривал… Как с живым человеком! Он потерял сознание на какое-то время, а потом этот человек очнулся и стал вдруг читать стихи. Он уже будто не чувствовал боли, он читал стихи! Спокойным, сухим голосом… Врач закончил операцию, я стою зашиваю и слушаю, слушаю стихи! И не смею его перебить! Думаю, когда кончит, спрошу, кто написал.
Фирая уткнулась в плечо девочки, зажмурилась. Девочке стало не по себе, но она не посмела дёрнуться. Дождь прекратился. Рубашки подсохли, и люди стали тихо переодеваться. Фирая отпустила девочку:
— Где твоя блузка?
Девочка дала. Старушка принялась застегивать пуговки.
— В конце дня я с санитарами отправлялась по госпиталю койки проверять. Хвать человека за руку — нет пульса. Глаза ему прикроешь, санитары его на носилки… И так десять-пятнадцать человек соберешь со всего госпиталя, их потом в братской могиле хоронили. И подходишь к тому, который по всем показаниям умереть и уж остыть должен был, хвать его за руку — а она тёплая! И не верится, не верится! Я сразу представляла, как он вернётся домой, а его там встретит жена или мать. И не будет во всем мире человека, счастливее матери, которая дождалась ребенка! Жены, которая дождалась мужа! Я мечтала, что когда-нибудь война кончится. И не будет смерти, даже старики будут жить и жить, жить и жить! А молодые — тем более! И не будет ни одного несчастного — только бы кончилась война! И день этот, вернее, ночь наступила, как вы знаете…
— Девятого мая сорок пятого года, — ответили ребята.
— Это была самая светлая, радостная, самая громкая, счастливая ночь!
В кухне школьной столовой накалился воздух, сухое его тепло было, как и дождь, одно на всех. Как та победа, понятная каждому и все же такая невероятная. Венера раскрыла форточку шире, и стало невыносимо, до мурашек свежо от майского воздуха.
— А чьи были стихи? — спросила учительница литературы.
— Когда проверяли койки, я взяла его за руку — пульс нитевидный. От моего прикосновения мужчина открыл глаза: «Сестра, ты стихи запомнила?» — первое, что он спросил. Я мотнула головой. Он уставился в потолок: «Жаль… хорошие стихи. Я таких больше никогда не напишу». И умер.
Фирая много лет не касалась этих воспоминаний, сама по ним истосковалась и с радостью говорила теперь о своей юности:
— Впервые за всю войну не на столе, не на койке, а у меня на руках, вот так просто, по-человечески умер тот мужчина. Я долго держала его за руку. Плакала, будто он мой жених. Мне казалось, что, если бы я вспомнила его стихи, хоть строчку, он бы остался жив… Санитары пошли опустошать койки без меня — я уснула рядом с мёртвым человеком. Проснулась от того, что он холодный, я с ним замёрзла. Выпила спирту с дождевой водой. Глянула на часы — рано ещё. Пару часов — Господи! Целых два часа счастья — сна! Отползла в уголок, свернулась там и уснула. А в обед хоронили тех, кого собрали с коек. Это были мужчины. Только одна была женщина и один был ребёнок. Я глядела на мужчин, но так и не узнала того поэта, который с Богом разговаривал. Когда умерли, все мужчины стали какие-то одинаковые…
Многие дети уже покинули кухню и бегали по столовой вокруг столов. Доносились их радостные крики. Амина и её одноклассники всё ещё были в кухне.
Фирая встала:
— Дождь кончился. Пойду я домой. Какое счастье, что есть тёплый дом, еда и чистая постель.
Стали прощаться с Фираёй. Дети обнимали её, учителя пожимали руку. Венера вызвалась проводить старушку.
— Спасибо вам за рассказ… Обычно от вас и полслова нельзя было вытянуть, — директор протянула Фирае красные гвоздики. Венера с радостью заметила, как Амина включила воду в глубокой раковине и принялась мыть стаканы. А большая, с крашеными волосами, девочка залезла на табурет и принялась расставлять чистые стаканы на полку.
— Все вы, наверно, знаете историю нашего посёлка? Как он появился? — Фирая обернулась в дверях. — От любви. Два человека хотели быть вместе и пришли сюда жить. Это самое лучшее, что может быть. В нашем посёлке нет места злобе. На всей земле ей нет места, а в нашем посёлке — подавно. Одной любовью можно жить. И крепкой дружбой. Во время войны я ещё никого не любила, но у меня был дом. Я родилась здесь, дома остались мои родители и младшие сестры. Всю войну я мечтала вернуться домой! В наш посёлок! Нигде, нигде на земле нет больше такого места! Берегите свою родину, свой родной дом.
Фирая и Венера вышли на крыльцо. После дождя было свежо, будто наступила счастливая жизнь. Венера поглядела во влажное небо и всем сердцем поблагодарила его за ливень.
— Как мы радовались в ту ночь, если бы ты знала! Обнимались, целовались, смеялись! Разговаривать сил не было, только радоваться, с воплями, со слезами. И я бы никогда не подумала, что буду старухой! Казалось, что счастье то, молодость — навсегда или надолго. Ох! — отчаянно вздохнула Фирая. — Господи! Как же быстро, быстро!.. Как же быстро всё прошло! Если бы ты знала, Венера! Хоть и старость, хоть и дряхлое тело — как же не хочется землю эту покидать! Хочется ещё жить!
Женщины отдалялись от школы. Майский воздух так и рвался внутрь человека. Чувствуя это, Венера и Фирая дышали глубоко и медленно. И шли осторожно, чтобы не поскользнуться на жидкой земле.
22
Летняя ночь была тиха и нежна. Виталий не смог доползти до кровати, время от времени перекатывался от стены к стене и стонал в пол, в щели меж досок, откуда слышалось тонкое дыхание земли. Дышала земля хладными струями, будто желая пробудить мужика. Рядом с Виталием резвились щенки, которых он нашёл недавно на станции и принёс домой, потому что любому человеку нужны живые существа.
А Мидхат был в своём доме один. Мужчина вышел в кухню, где на столе с вечера дожидался завтрак — сәхәр ашы. Приближалось утро, первое утро в месяце Рамадан. Всем, кто верует в Аллаха, полагалось вступить в Священный Пост. Мидхат стукнул яйцом по столу и принялся расчищать скорлупу так бережно, словно извлекал цыплёнка. Горячий чай с молоком мгновенно взбодрил мужчину, от яйца и хлеба появилось чувство сытости и тревожного покоя. Закончив трапезу, Мидхат вышел во двор.
Луна была ещё различима, но звёзды скрылись от человеческого взора. Мягко шелестели листья, и очень тонко пели птицы. Казалось, эта удивительная трель звучит в воздухе сама по себе. Вскоре рассвело. Нежно-розовым небо оставалось недолго. Солнце поднялось алым диском, а через некоторое время вспыхнуло, и уже нельзя было глядеть на него.
Фирая много лет соблюдала уразу. Она тихо ела в кухне, а потом ложилась снова, чтоб хоть сном добрать силы на длинный световой день, потому что пока не сядет солнце, нельзя ни есть, ни пить. Весь месяц Фирая не выдерживала, но первые дней пять постилась — так она благодарила Бога за свою счастливую старость. За детей своих и за внуков. Во рту было невыносимо сухо, первые дни от голода болела голова, падало давление. И хотелось, невероятно хотелось делать что-то руками. В дни поста Фирая вышивала гладью большую скатерть. В прошлом году старушка остановилась на лепестке маргаритки. Достала коробку с мулине. Надела очки и приступила к своим цветам.
И Суфия ежегодно постилась. Внутри Священного месяца она не чувствовала себя одинокой, нелюбимой женой. Ей казалось, что Бог рядом, в их доме, и даже стоит за спиной, благословляя её шитьё. Первые дни поста давались Суфие тяжко, особенно, если Рамадан приходился на лето: день невыносимо длинный и душный. Есть не хочется, но мучает жажда. А надо шить, стирать, работать в огороде, варить для семьи обед. Хотелось хоть пустого чаю! Но уже на третий-четвёртый день Суфия и не вспоминала о пище, легко занималась хозяйством и шитьём. На примерках швея надевала медицинскую маску или прикрывала ладонью рот, потому что стыдилась запаха изо рта. После обеда Суфия принималась за ужин. Под синими язычками вода в кастрюле тихо переставала быть водой, а становилась пищей. Во всём доме уютно пахло мясным бульоном, и душа наполнялась радостью, такой огромной и простой, что её, эту радость, хотелось тихо пережить одной. Когда солнце садилось, Суфия посыпала солью кусок хлеба или съедала урюк и читала короткую молитву. А потом долго и с удовольствием перекатывала во рту косточку от урюка, будто она карамель. Наливала суп. Некоторое время сидела над тарелкой, думая о родителях, о детстве своём, обо всех людях, которым пришлось голодать. Если бы сказали девочке Суфие, что настанут времена, когда будет столько хлеба, что можно кушать сколько хочешь и не припрятывать назавтра, потому что и завтра будет хлеб, и всегда будет хлеб, она бы не поверила…
— Доброе утро! — Венера вошла на веранду и чуть не споткнулась о деревянный ящик, из тех, в которых раньше отправляли посылки.
В ящике пищали пять жёлтых цыплят.
— Венера! Здравствуй! — Суфия появилась с пакетом пшена и кивнула на цыплят: — По хозяйству соскучилась! Яичек захотелось!
Они обе склонились над ящиком. Цыплята наступали друг другу на голову, крошечные крылья едва заметно отходили от туловища.
— И вот из этих трогательных цыплят вырастут безмозглые курицы! — Венера повесила сумку на дверную ручку и взяла в ладони цыплёнка: — Ой, петушок! Глядите, гребешок пробивается!
Женщины прошли в дом и в большой комнате выпустили цыплят из ящика. Рассыпали немного пшена, чтобы учить их клевать.
— У моей матери был гусь. Жил у нас, как собака. Восемнадцать лет прожил. Всё за матерью ходил: мать в огород — гусь в огород, мать к колодцу — гусь туда же. Он у нас ещё до войны появился, до моего рождения. Всех птиц переели, его нет. Даже в голодные годы мы его не съели. Мать со двора его не пускала, чтобы другие не зарезали, — Суфия легонько стучала указательным пальцем по полу, наконец и цыплята принялись клевать пшено.
— Ни мы, ни соседи куриц не держат… Ах, как же я соскучилась по петушиному крику! — Венера легла на пол и принялась растягивать позвоночник. — Чтобы, как в детстве, так некстати прокричал рано утром! С хрипотцой!
Цыплята щебетали тонко и забавно клевали пшено. Венера от всего сердца улыбнулась этому невероятному уюту, цыплятам, всей жизни. Хотела было приподняться, но цыплёнок отчаянно дёрнулся вверх, коготками зацепился за Венерину кофту, вскарабкался к ней на живот. Венера чуть приподняла голову. Цыплёнок был глупый-глупый, но очень трогательный, о нём хотелось заботиться. Вперевалку дошёл он до Венериного подбородка. Она почувствовала, какой цыплёнок тёплый, хрупкий и невыносимо, до нежности жёлтый.
— Как же я счастлива, знали бы вы… как я счастлива! — прошептала она в потолок.
Цыплёнок прыгнул на лицо, и стало щекотно от его коготков. Венера зажмурилась, засмеялась, нос невыносимо зачесался, и Венера резко дунула в цыплёнка, отчего тот испугался, подпрыгнул и свалился ей в волосы. Он испугался, дёрнулся, но лапы в волосах запутались. Суфия вытащила его, поставила на пол. Почувствовав твёрдую поверхность, цыплёнок побежал. Звонко смеясь и яростно растирая переносицу, Венера села.
— Я тоже заведу цыплят! Тоже хочу деревенских яичек на завтрак! Чтобы проснуться рано, взять их из-под курицы! Тихо накрыть стол, пока все спят! И чтобы Амина, Мунир и, — голос её стал чуть глуше, — Ирек… сели за стол и ели! А я встану возле двери и буду смотреть на них, как они едят, как им вкусно. И козу с Аминой заведём — она сама предложила, представляете? Сказала, что когда я буду кормить грудью, мне понадобится козье молоко… Нет-нет! Пока нет. Просто она так сказала… Она теперь меня любит!
Собрали цыплят в ящик. Они повозились и, прижавшись друг к дружке, задремали… Венера прошла в кухню, откинула со стола полотенце и с удовольствием откусила булочку:
— Вчера на дежурстве ставлю клизму, сама и не заметила, что пою! Причём дурную песню, слов не помню… Пациент глаза таращит! Я говорю: «Туалет в конце коридора». А он мне слова подсказывает! Представляете? И вместе с ним поём. Боже! Какая я глупая! — Венера говорила с набитым ртом: — Суфия апа! Почему, ну почему, когда женщина счастлива, она такая дура!
Когда Суфия так близко почувствовала лёгкость счастливой женщины, ей до глубины души стало обидно за свою молодость и за дочь — про сына она и не вспомнила. Вдруг представилось, что дорвавшаяся до любви Венера примется нежиться в этом чувстве, позабудет Амину с Муниром, родит своего ребёнка… Божественный свет, которым светилась швея, ухнул. Глаза потемнели, сделались недобрыми, и хотелось кому-нибудь напакостить.
— Какие вкусные булочки! — Венера громко прихлебнула горячий чай.
Швея быстро подошла к столу, взяла булку и откусила от неё, тут же почувствовав, что предала Бога. И будто назло ему, от обиды, что не дал любящего мужа, что отнял дочь, стала поедать эту булку с яростью, как очень голодный человек. «Нарушаю, нарушаю уразу! Вот тебе, вот тебе!» — и в глазах стояли злые слёзы.
Венера с недоумением глядела на швею, и откуда-то с неба ей открылась суть этого поступка. Женщина дождалась, пока швея доест булку, подала ей кружку с чаем. А когда Суфия, отпив, тяжело присела на лавку, Венера сказала:
— Амина издевалась надо мной, Ирек не замечал, а я жила там, никому не нужная, только из уважения к вам. Я ночами не спала, всё думала, думала, как быть… Вы не мне счастья хотели, вы хотели, чтобы у внуков была худо-бедно мать. И чтоб их отец не спился. Ничего… Амина меня полюбила. И вы полюбите.
23
Вечером Ирек повёз детей в город смотреть цирк. Венера лепила пельмени. Она крепко, до ревности полюбила своё временное одиночество. Солнце уходило из кухни. Некстати вспомнился Мидхат и его отчаянный, глубокий поцелуй. Столько лет этот удивительный человек жил рядом, а Венера не увидела его любви — была занята устройством своего бабьего житья… Когда Ирек вернулся, жена сказала ему:
— Ночью подниму тебя в два тридцать. Будем вместе держать уразу.
Будильник прозвенел с надрывом. Венера отварила пельменей и разбудила мужа. Ирек недовольно прошёл на кухню, грузно сел за стол:
— Делать нечего, что ли… Я и так в полпятого встаю…
Венера поставила перед ним тарелку. Ранним утром аппетита не было вовсе, но дабы выдержать длинный день без маковой росины во рту, нужно было поесть теперь. Ирек залил много майонеза и довольно скоро навернул тарелку. Венера цепляла вилкой сухие, без бульона пельмени. Заварили свежего чаю. За окном уже белела ночь.
Чай пили с мёдом. Вспотели даже. Ирек вытер рот тыльной стороной ладони. Хотел уже выйти из кухни, но остановился в дверях:
— Зачем ты всё это затеяла?
— У нас теперь семья. Новая жизнь. Благословил чтоб Бог.
Ирек усмехнулся, зевнул, глянул на часы и вышел из кухни, чтоб подремать в уютных утренних сумерках. Он никогда не постился, но помнил бабушку, которая пару раз падала от голода в обморок. А однажды её всей семьёй уговаривали выпить лекарство, а она, не желая портить уразу, перевязала голову и мучилась до заката.
Венера убрала со стола, умылась и долго глядела в зеркало. Когда она прилегла с Иреком, он положил руку ей на живот. Рука заскользила вниз, к ногам — так естественно для мужа и так некстати для жены. Она неприятно вздрогнула, но Ирек не заметил — он был сыт, и ему хотелось тёплого женского нутра. Венера ждала, что он прервётся, но безответность её тела не насторожила Ирека. Тогда она убрала от себя его руки и сказала:
— Во время Рамадана нужно воздерживаться не только от пищи.
Днём Венера скрылась в кустах чёрной смородины, которая росла по периметру сада, вдоль забора. Возле бани, раскинувшись ветвями, гулко роняя время от времени на землю плоды, королевой стояла многолетняя яблоня. Её чуть мохнатые листья прикрывали Венеру от солнца. Она тихо напевала и следила за тем, чтобы случайно не съесть ягоду и не испортить первый день уразы. После обеда Амина вернулась с купания, они с Венерой сели за садовый стол перебирать смородину.
— Как будем делать варенье? Засахарим или пятиминутку?
— А мама обычно как делала?
— Она их мыла и замораживала. А зимой мы компоты варили. Мама говорила, что сахар все витамины убивает. Она не любила сладкого. А я люблю. Давай пятиминутку? Чтоб зимой…
Вдруг яблоня уронила яблоко Амине на макушку. Девочка сжалась, схватилась руками за голову. Но в следующее мгновение рассмеялась.
— Мам, я как Ньютон! — вскрикнула она. — Яблоко на голову, закон всемирного тяготения… — Последние слова произнесла тише.
— Ты знаешь про Ньютона?! Разве физика не в седьмом классе начинается?
— Про Ньютона даже в садике знают! — Амина перестала отделять листья от ягод. — Папа как-то спросил про новую маму. Я подумала, это он из-за троек злится. И стала учиться, много читать, больше отвечать, исправлять оценки, лишь бы он не женился…
Амина подбросила ягоду и попыталась ртом поймать её. Смородинка стукнулась о нос и укатилась в траву. Девочка сладко потянулась, зевнула и взобралась на дерево. Она любила сидеть на яблоне. Венера вспомнила себя, она тоже обожала яблоню, на её ветвях грустила, размышляла, мечтала… «С девчонкой», как выразился Мидхат, Венера «справилась». Осталось дождаться, когда Ирек полюбит её. Однажды собственной любви ей станет мало, и она потеряет это неповторимое, удивительное чувство абсолютного счастья и гармонии, потому что безответность начнёт причинять боль. Прожить так, как Суфия, у неё не хватит сердца… Но Венера чувствовала, что Священный месяц многое изменит в их семье.
День приятно остывал, солнце садилось и золотило всю округу, ветер вальяжно прогуливался между небом и землёй. Голодать в теневом саду было несложно. А Ирек, должно быть, извёлся на раскалённом асфальте, и фрукты, которые он развозил по точкам, искушали, дразнили его своей мякотью. Но женщина верила: муж не предаст их совместное благое дело.
Желудок Венеры жалобно проурчал, ей хотелось бородинского хлеба с чесноком, и от монотонного занятия клонило в сон. Когда со смородиной было кончено, Венера смахнула со стола листья и понесла вёдра в дом. Женщина прошла на кухню и замерла: Ирек сидел за столом и доедал что-то из сковородки, вероятно, яичницу. Он нисколько не смутился, кивнул в угол, где стояли коробки с чуть потемневшими бананами:
— Надо есть! — объявил он. — Товарный вид потеряли, но внутри хорошие. Хотели выбросить, я себе взял. Схожу, что ли, Мунира заберу?
Венера поставила вёдра со смородиной у стены, подошла к раковине. Чтобы случайно не хлебнуть воды, плотно сжала губы и медленно умылась. Ирек корочкой хлеба промокнул со сковородки масло.
— Соседям надо отдать пару ящиков — мы всё равно столько не съедим. Амина! — громко позвал Ирек дочь. — Она дома? — Корка хлеба исчезла в пасти мужика.
Ирек встал из-за стола, подошёл к раковине и поставил в неё пустую сковородку, которая предательски лоснилась. Венера стянула с головы платок и вытерла им лицо.
— Как ты посмел?! — прошептала она.
— Чт-то-о?! — из Ирека вырвался сытый рык.
Венера звонко ударила мужа по лицу. В кухню вошла Амина. Венера тут же отвернулась к раковине и принялась зло драить сковородку. Ирек рассеянно пояснил дочери про бананы и пошёл в садик за сыном.
К ночи мужик уже забыл о пощёчине и полез к своей жене. Она лежала, глядя в темноту, и никак не гнала его руки и губы от себя. Ирек целовал её с одной целью — воткнуться поскорей в горячее, выплюнуть из себя похоть, а после уснуть до утра. И когда он проник в тихую женщину, она сказала:
— Я ухожу от тебя, предатель.
Мужчина потянулся рукой к выключателю, и комнату мягко осветил торшер.
— Я взрослый мужик! Я вкалываю! Я хочу жрать! Я хочу трахаться! Выдумала! Голодай сама, а меня не впутывай! — прошипел он и рванул провод торшера из розетки.
В комнате вновь стало темно. Ирек отвернулся и застыл. Муж и жена некоторое время лежали тихо.
— Я вытащила твою дочь из петли, — мягко зазвучал голос Венеры. — Амина хотела повеситься в деннике Сухаря. Я возила Амину в поле и показала яму, которую ты вырыл для коня. Амина постояла возле неё и решила, что будет жить. Надеясь, что дети проникнутся и смягчатся, я попросила бабу Валю рассказать на школьной линейке про войну, как есть — Амину больше не травят в школе, май она доучилась спокойно. Ради тебя и твоих детей я отвергла любовь святого человека, который хочет от меня ребёнка, которому я, сама того не зная, изменила жизнь, который целовал меня, как никто на свете. Если ты хочешь жрать и трахаться — жри и трахайся. Только я уйду, и твои дети будут жить со мной. Потому что это уже мои дети… Если за время Рамадана ты не сможешь полюбить меня… — голос Венеры переставал быть твёрдым. — Я смирюсь… Возможно, разведусь с тобой… Пока не знаю, как поступлю! Но я знаю одно. Ураза — это шанс для нашей семьи! — Откровение вышло из неё на одном дыхании. Хотелось хохотать, реветь, орать и пришлось зажать одеялом рот. Спина Ирека была невозмутима. Венера долго глядела в неё и не знала: радоваться, что муж спит, или сожалеть?
…Проснулась от того, что её легонько тормошили за плечо. Венера открыла глаза и вскочила: «Забыла поставить будильник! Проспала сәхәр!».
— Идём, чай стынет.
Венера набросила халат и вышла лохматая в кухню.
Ирек жарил картошку на сильном огне, картошка громко шипела. На тарелке лежало два куска грубо отрезанного ржаного хлеба, на другой — толстые кружки солёного огурца. В бокалах чернел горячий чай. Венера положила в него ложку мёда, перемешала и отпила. Широко разведя локти, Ирек поддевал лопаткой картошку. На пояснице у него едва сошлись в слабый узел лямки Венериного фартука.
На стол шлёпнулась толстая круглая прихватка, на неё встала сковорода. Стали есть. Ирек старался не поднимать глаз, но Венера заметила, что они красные и припухшие.
После сәхәр ашы они легли. Некоторое время молча глядели в потолок. От сытого желудка и раннего часа Венеру сморило… Вдруг её мягко взяли за руку. Венера тут же распахнула глаза. Иреку хотелось бесконечно целовать свою жену и реветь ей в волосы! Но он лежал тихо, тихо сжимал руку, а сердце его разрывалась от ужаса и благодарности.
24
Пища занимает в жизни человека особое место. Воздержание от неё порой изводит, но только вначале Священного поста. Бог помогает возвыситься над собственным телом и смириться со временным голодом ради наивысшего смысла. Во время месяца Рамадан человек, подвергая себя голоду, пока в небе светит солнце, учится быть покорным, благодарным за жизнь свою, за пищу, которая нужна, чтобы жить. И хочется творить добро, не чуя почвы под ногами, не разбирая людей. Посвящать свои поступки Богу.
Первый день уразы дался Иреку тяжело. Лютого голода он не испытывал, а сходил с ума от привкуса во рту, от вязкости слюней, от жары, которая окружала его. И время! Время тянулось невыносимо медленно! Во второй половине дня Иреку показалось, что он физически уменьшается, сохнет изнутри. Кровь остановилась в нём. В голове не осталось ни одной мысли. Добравшись до дома, мужчина рухнул. Венера прилегла рядом с мужем. Они взялись за руки, и стало легче. Долго, долго лежали они, глядя друг на друга, и поняли, что могут лежать так до самой смерти, спокойные и счастливые. Оба чувствовали, что в их отношениях появился Бог, что они, наконец, впустили его в свой дом.
Не сразу поверилось, что солнце, наконец, село и день кончился. От запаха еды закружилась голова. Венера любовалась румяной картошкой и заплакала, радуясь этой пище. Взглянула на часы — до принятия пищи оставалась десять минут. От тарелок поднимался пар. В хлебной корзине лежали куски ржаного хлеба.
— Я думал, не выдержу.
— А я не голодна. Да и жажда не мучила меня. Просто мы привыкли есть, когда хочется. Запрет, он воспитывает.
Они произнесли молитву. Ирек откусил хлеб. Отломил ложкой котлету и положил в рот. От радости прикрыл глаза и едва заметно задрожал всем телом. Ирек ел медленно, всем сердцем чувствуя вкус пищи. Кровь вновь зажурчала по жилам. Венера положила в рот крошку хлеба. Она любовалась своим мужем.
— Странно, да? Вроде и голода нет, и пить не хочется… А такое чувство, что радость жизни отняли. Только сад твой и спасает. Стоит оставить дела — с ума схожу. Душа так и рвётся из тела. Злость рвётся, да так, что хочется прекратить всё.
— Ешь. И таблетку от головы прими. Теперь уж не будем прекращать. Дотерпим до конца.
Лето вяло тянулось навстречу осени. Дни стояли душные, приходилось часто поливать помидоры и огурцы. Яблоня засыпала плодами землю. Венера уже свыклась с уразой, ей не хотелось ни есть, ни пить. Пустой желудок как-то странно окрылял, будто осталась голая, ничем не защищённая душа, а тело тихо растаяло, как последний весенний снег. Руки постоянно тянулись к работе. Венере казалось, что ни одно яблоко не должно пропасть, будто от этого зависит счастье их семьи. Они с Аминой без конца пекли шарлотки, варили повидло, сушили пастилу.
Хоть Венера и заводила будильник, чтобы встать на сәхәр ашы, её муж просыпался раньше и сам собирал на стол. После завтрака Венера ложилась подремать, а Ирек надевал старый спортивный костюм и бегал куда-то на край света. До самого рассвета. Ему нравилась мягкая земля, она словно радовалась его ногам, ему. И поворачивалась к солнцу не сама по себе, а будто это Ирек, бегая, вращает её.
Он встречал рассвет в поле, вгрызался пальцами в траву, тянул её — трава крепко держалась за землю. Ирек падал на спину, глядел в небо и мучился тем, что несчастен, когда для счастья всё у него есть. От мысли, что он мог потерять дочь, привычно бросало в жар. Перед глазами вновь встала жуткая картина: как он обнаружил Амину, уже неживую, кричит, зовёт, трясёт, ругает. Понимает, что уже всё. Долго не верит… Хоронят рядом с матерью, его доченьку… Как объяснить сыну? Как жить? С этими тяжёлыми мыслями Ирек, содрогаясь, засыпал в траве, но пекло вскоре будило его. Проснувшись, он, зная, что никто его не видит, неуклюже молился в поле, не слишком веруя в Бога.
Домой мужик возвращался мокрый от пота, на слабых ногах. Ополаскивался в бане и, прежде чем уехать в город, выходил в огород. Венера поливала огурцы в душном парнике, пропалывала кабачки, собирала яблоки. Грудь её по-молочному мягко ходила под сарафаном. Волоски, которые выбились из-под тёмного, с соляными разводами платка, щекотали губы, лезли в глаза. Порой Венера замечала Ирека и улыбалась ему с грядок. Горло, нос, всю душу щипало от нежности, но подойти к мужу не хватало сердца, хотелось держать расстояние, потому что только так они становились по-настоящему родными. И Венера, помахав ему, со спокойной радостью вновь погружалась в огород, который, казалось, беседует с нею — настолько Венера была нежна и уместна в нём. Даже ветер не просто задевал её кожу, а будто бы проникал внутрь, ласкал душу. Ирек садился в «Газель» и дорогой пытался понять: во имя чего голодает? Лишь тяжёлая дума о дочери помогала держаться днём без еды, воды, а ночью без соития. Ирек считал, что пока он делает всё, что велит Венера, с Аминой ничего дурного не случится.
Он много курил, во рту было сухо и противно от табака, но затяжки быстрее тянули день к вечеру. Однажды Венера сказала, что для духовного очищения воздерживаться надо и от этого. Ирек решил бросить. Желание курить почему-то не изводило, а тихо висело былой привычкой, которую не стоило брать в новую жизнь. Ирек чуял её, эту новую жизнь, но не мог распахнуться к ней сердцем. До заката он бродил по посёлку и, если встречал пацанов, на всякий случай хватал кого-то из них за ухо и грозил расправой, если тронут Амину — то, что его дочь обижали девочки, даже в голову ему не пришло. Он с ума сходил от бессилия и, как огромный пёс, со слепой преданностью желал круглосуточно охранять свою семью от неведомого зла. Отец теперь сам укладывал детей, смешно и невыразительно читал им, а когда Мунир засыпал, Ирек долго сидел возле дочери, осторожно гладил её, а она притворялась спящей. Отцу было больно от того, что Амина не сближается с ним. Он не настаивал, не торопил дочь. Ему казалось, что школа ни при чём, а лишь тот его поступок, когда он унизил её, сунув носом в кашу, причина попытки уйти из жизни.
Каждый вечер Ирек ждал, что Амина заберётся к нему на колени, обнимет как раньше, и будет с ним ласкова. И только когда девочка засыпала, Ирек осторожно целовал дочь, выходил во двор и сидел какое-то время на крыльце, глядя в ночь. Ему нравился запах летней темноты, сверчки, кузнечики и прочие травяные трели. Такие моменты, когда он охранял свою спящую семью, казались ему тихим счастьем.
Венера глядела на мужа из окна их спальни. От глубоких вдохов плечи Ирека приподнимались. Женщина хотела было лечь, но Ирек за окном резко дёрнулся и звонко прихлопнул на шее комара. Что-то внизу живота Венеры взбрыкнуло, без того тёмная ночь стала ещё темнее, и до зубного скрипа захотелось отдаться мужу. Такой порыв к Иреку испытала Венера впервые. Она тихо, скорее от удивления, чем от желания заметалась по комнате.
Дверь легонько толкнула Ирека в спину. Он резко встал. Венера коснулась пальцем его губ, взяла за руку и повела по двору.
Они вошли в нетопленую, тёмную, как яма, баню. Пахнуло дегтярным мылом и сырым деревом. Венера чуть толкнула Ирека в грудь, чтобы он сел, а сама встала рядом и приблизилась к его губам. Несколько мгновений они неровно дышали друг в друга, томясь от близости поцелуя. Венера почувствовала, как нежно легли на бёдра тёплые ладони.
— Я люблю тебя. Я люблю тебя, — едва слышно шептала ему в приоткрытый рот. — Я люблю тебя, Ирек, я люблю тебя! — и плотно накрыла губами, чтобы он проглотил эти слова.
Желая встать и быть над Венерой, Ирек дёрнулся было, но жена, целуя, надавила ему на плечи, чтобы он сидел дальше. Вдруг она резко отстранилась, взмахнула руками, и ночная рубашка едва слышно упала за её спиной. Лежак начал робко повизгивать досками, и тоненько запищал комар. Венера положила ладонь на ухо Ирека и прижала его голову к своей груди, чтоб он не слышал, как нежно говорит она в темноту:
— Я люблю тебя, я люблю тебя!
Венера плавно качалась на нём и вдруг почувствовала влагу на груди. Пот ли, слёзы — в этой внезапной любви было не разобрать.
— Люблю тебя… Люблю тебя!.. — Нежность сменялась яростью.
Ирек был вне себя от счастья.
— Люблю… люблю… люблю! — требовала Венера, хватая Ирека за волосы и всем телом чувствуя его руки на своей спине, на бёдрах, волосах.
Послышался ритмично-влажный звук похоти. Их внезапное соитие тонуло в темноте, в банном запахе.
— Ирек, люблю тебя! — голос Венеры сделался глухим, она шумно хватала воздух, в очередной раз распахнула глаза.
Муж с каким-то не то удивлением, не то восхищением смотрел на неё. Венера взглянула в крохотное окно: сквозь тьму проступил кряжистый силуэт яблони. Приближалось утро. Ирек чуть шевельнул Венеру. Она вновь взглянула в его глаза. И, кажется, только теперь до неё дошло, что они нарушили Священный пост. Она сорвалась. Он сорвался.
— Я люблю тебя. — Твёрдо произнесла жена, глядя мужу в глаза.
И они долго, невыносимо долго и глубоко целовались. Венере чудилось, что Ирек целует у ней самую душу, суть её человеческую. После любовного признания Венера стала ещё легче, тоньше, она будто освободилась от хранения вселенской тайны. Крик радости рвался из женщины, но она его не пускала, чтобы слышать, как стонут под ними доски, как с потолка хрумкают короеды, как свет божий гонит с земли ночь.
Иреку не верилось, что в его руках самая добрая и, оказывается, самая развратная в мире женщина, которая отдавалась так отчаянно, будто решилась расстаться либо с жизнью, либо с Иреком. От этой мысли он вдруг озверел, схватил Венеру, встал с лежака и, чувствуя себя полном ослом, что весной отверг эту женщину тут, в бане, с какой-то юношеской нетерпимостью принялся ритмично рвать её. Они говорили телами: ругались, дрались, нежились, таяли друг в друге, Венера то и дело взрывалась под своим мужем, от малейшего его движения, а он жадно таращился на неё, дабы до последней капли крови напитаться её любовью…
Когда солнце душным светом проникло в предбанник через окно и жирная муха громко билась в стекло, Ирек и Венера оторвались друг от друга. Ни слова не говоря, Венера вползла в свою рубашку и на дрожащих ногах ушла в дом.
25
Днём Амина нехотя забралась в «Газель», скрестив руки на груди, ехала всю дорогу, глядя в правое окно. Только когда Ирек остановился у огромного торгового центра, она резко обернулась на отца. Затем выпрыгнула из машины и, делая отцу невероятное одолжение, вошла в здание.
От обилия магазинов кружилась голова. Амине хотелось кинуться во всё это, а потом кинуться к отцу и расцеловать его, но она изо всех сил держалась обиженно и отстранённо, а глазки тем временем блестели.
Отец с дочерью вошли в первый магазин, потом во второй… Ирек сначала сам предлагал ей что-то померить, Амина, тяжело вздыхая, выполняла, и отец видел — дочь давно уж не сердится на него. Модные девчачьи юбки, куртки, платья, цветные колготки, кеды с дерзкими шнурками — такое Амина видела только в кино. Ей нравилось всё, что она надевала, восторг так и рвался из неё, но она сдерживалась перед отцом, будто ей всё это неинтересно. Ирек со светлой грустью отмечал, что его дочь взрослеет, хочет быть девушкой. Когда на кассе Амине вручили разноцветные, тоже как в кино, пакеты, она, забывшись, набросилась на отца с поцелуями.
В уютном кафе Амина съела огромную пиццу и мороженое, а отец глядел на свою довольную дочь, и сердце его пело от облегчения — Амина счастлива, светится, хочет жить! Вдыхая горячий запах плавленого сыра, Ирек испытал тихую радость сердца оттого, что может чувствовать вкус пищи, не дотрагиваясь до неё. Он подумал даже, что в этом и есть самый наивысший смысл, ради которого люди соблюдают уразу: воспитать в себе терпимость не только к голоду, а ко всей жизни, научиться любить и быть свободным, лёгким, готовым на всё человеком. Припомнил свои пьяные утренние приходы, как дочь вставала к нему, кормила. После смерти Резеды на Амине вся их семья держалась. Нежность подступила к отцовскому сердцу, обнять бы дочь! Не позволит — слишком большая, да и народ вокруг… Ничего, Ирек вдоволь надышится ею, когда она уснёт…
Амина высоко подняла очередной кусок пиццы, но сыр, не желая отрываться, тянулся и тянулся, пришлось поддеть его пальцем. После еды девочку разморило. Она опустила голову на плечо отца и подремала, сжимая в кулачке ручки пакетов.
Перед тем, как ехать домой, Амина зашла в магазин игрушек — якобы купить подарок для Мунира. Но и для себя выбрала куклу, быстро спрятала её после кассы, чтобы никто не подумал, что она ещё маленькая. Когда ехали обратно, Амина молча глядела на дорогу, крайне счастливая и бесконечно любящая своего отца. А ещё она почуяла, что заполучила какую-то неведомую, невидимую тонкую власть над ним.
— Вот ещё джинсы, дәү-әни. Укоротить! — Скомандовала Амина и строго взглянула на отца.
Прислонившись о дверной наличник, Ирек любовался своей дочерью. Её взгляд заставил его оторваться от стены и выйти. Амина скинула с себя юбку, натянула джинсы и вскочила на табурет. Суфия принялась подгибать штанину.
— Балует тебя отец! Не по делу балует.
— Мы купили только всё самое нужное.
Пока Суфия подгоняла внучке одежду, девочка полезла на чердак. Её дед дремал там на самодельном лежаке. Амина вошла бесшумно. Было ни светло, ни темно, ни холодно, ни жарко. Солнце собиралось покинуть эту часть земли и заливало небо красным. Дед лежал на спине длинный, сухой, строгий. Амина пыталась понять, что за сон ему снится: должно быть, чёрно-белый — цветные снятся лишь детям. Дед рано встаёт, потому и спит днём, как Мунир. Некоторые волоски дедовых бровей стояли колышком, большой нос жадно вбирал воздух. Не открывая глаз, Шамиль почесал под носом и закинул руку за голову. Снизу послышался приглушённый разговор Суфии и Ирека, и ритмично застучала швейная машинка. Из глубины чердака выплыла какая-то незнакомая кошка. Взглянула туда, где стояла Амина. Глаза кошачьи сверкнули бездонностью, зелёной жутью. Кошка подбежала к Амине, стала ласкаться, тереться ухом о её коленки. И так громко заурчала, что дед тут же распахнул глаза.
— Кызым?..
Вдруг он увидел кошку, резко сел, схватил галошу и запустил в неё. Амина, ойкнув, отскочила, кошка заметалась по чердаку.
— Она нашего цыплёнка задушила! Ух, паразитка!
Полетела и вторая галоша. Кошка юркнула куда-то в щель между полом и стеной. Шамиль стоял рассеянный, босой, лохматый. Амина принесла галоши.
Когда дед с внучкой спустились, на небе всё ещё был красный след солнца. Облака наползли на него так, что казалось, будто это не небо, а небольшая деревенька каких-нибудь добрых гномов.
26
В городе, что стоял на берегу Волги, суетились люди. Шамиль попросил Ирека свозить его в речной порт. Они поставили «Газель» на стоянку и вышли подышать.
Возле воды было свежо и хотелось жить. Возле воды было молодо. Даже Ирек загрустил о своей юности. От голода и жары немного кружилась голова. Во рту было вязко, в башке пусто, на сердце тяжко. Хотелось пить, но Волга забрала у него жажду. Глядя на реку, Ирек вспомнил Резеду, и тут же ему захотелось домой, к Венере. Уткнуться ей в добрую грудь и покорно сносить это удивительное, священное чувство странного голода, запрета на пищу, смирения. Приятно было знать, что дома ждёт его женщина, обессилившая, как и он, ждущая заката и пищи. Женщина, которая его любит. И детей его любит так, будто сама их родила. Ирек постоянно хотел Венеру, и абсолютно все её движения, совершенно бытовые, кухонные, совсем несексуальные будили в нём желание. Ирек ждал, от всей души ждал, когда закончится Священный пост.
Шамиль побродил возле причалов. На Волге особенно сделалось больно за неверно прожитую жизнь. Глядя на реку, старик коротко всплакнул. Любить бы Суфию больше жизни, чуть раньше понять её удивительную природу…
Вдали, в сторону лайнера весело двигалась свадьба. Группа туристов фотографировалась возле мемориальной доски — памяти затонувшему теплоходу. Первая юная жена… Сын, от неё рождённый… Оба в земле. А он живёт. Зачем? От них с Суфиёй только внуки остались. Вот их отец сидит… О чём думает? Тоскует о его дочери? Кто знает… Единственный смысл, который видел Шамиль в своей нынешней жизни, — научить Амину рисовать. Ведь она об этом попросила.
— Поехали к дому, — скомандовал старик.
Тесть и зять сели в «Газель» и двинулись в сторону художественного училища.
По-прежнему в нём обучали художников. Пекарню, которая так радовала Шамиля, когда он юношей жил здесь, снесли и сделали платную автомобильную стоянку. А в его доме на первом этаже была парикмахерская и магазин женского белья. Шамиль вошёл в парикмахерскую и по сохранившейся у дальней стены печи узнал комнату одинокого мужика. Он был контуженый и почти глухой, ему кричали в левую сторону. Он славно пел во дворе под гармонь, ладно попадал в ноты, хотя почти и не слышал инструмента. Когда битком набитый дом расселяли по отдельным квартирам, контуженый орал, что останется здесь, что он герой войны и здесь и подохнет. Первый этаж освобождали в первую очередь. Контуженый плакал, поселился у товарища на втором. Когда расселяли второй — пошёл на третий, где и была коммунальная квартира, в которой жил Шамиль. Но никто не приютил его. Тогда он спустился на первый этаж, выломал дверь в свою комнату и повесился.
— Вы на стрижку? — молодая светловолосая девушка приветливо улыбнулась старику.
Шамиль сидел в кресле и через зеркало любовался юной парикмахершей, которая, беззаботно щебеча с коллегой, стригла его. Старику вспомнились и другие жильцы, они давно уже исчезли с лица земли. После стрижки Шамиль и Ирек поднялись на третий этаж. Над мощной тёмно-бордовой дверью была установлена камера. Шамиль позвонил в звонок. Дверь запищала. Мужчины вошли.
На мгновение у Шамиля остановилось сердце. От волнения он чуть пошатнулся.
— Отец, ты чего?! — взял его за локоть Ирек, но Шамиль отстранился и медленно побрёл по длинному коридору. Справа от Ирека резко раскрылась дверь, и его приятно обдало прохладой кондиционера.
— Мужчина, вы к нам? — Женщина в белой блузке приветливо улыбнулась. — Куда поедем отдыхать? Есть горящие туры в Египет за полцены.
— Спасибо. У меня даже загранпаспорта нет.
Женщина нахмурила брови и взглянула на Ирека, как на инопланетянина.
— Есть и в Россию туры. В Краснодарский край: Геленджик, Анапа. Номера в четырёхзвёздочных отелях, завтрак включён в стоимость.
— Нет-нет, спасибо. Некогда отдыхать — работать надо! Семью кормить.
Женщина ухмыльнулась уголком губ и исчезла в офисе.
Шамиль приблизился к своей комнате. Дверь в неё не меняли — лишь врезали новый замок. На двери красовалась табличка: «Ателье “Тылсым”. Пошив свадебных платьев и костюмов». Слышен был приглушённый стук швейных машин, радио и женский разговор. Старик погладил дверь, коснулся бронзовой ручки. Вошёл.
Его взору открылась удивительная картина: три женщины разных возрастов занимались шитьём. Самая молодая, огненно-рыжая, кроила ослепительно белую ткань на широком столе, женщина постарше прошивала на машинке нечто воздушное, похожее на фату. А третья примеряла невесте свадебное платье.
Работали увлечённо и не сразу заметили Шамиля.
— Гляди, Свет, старик жениться задумал! — Рыжая звонко засмеялась.
— А невеста твоя где?! — тут же подхватила другая.
— Меня, меня бери, я вдова!
Из-за ширмы возле окна, где стоял когда-то мольберт Шамиля, высунулись ещё две женские головки.
— Дедуль, айда с нами чай пить!
Войдя за ширму, Шамиль вздрогнул. Перед ним красовалось трюмо его матери. Зеркало от времени потемнело и покрылось веснушками. Это трюмо досталось им ещё от купца, точнее, от его жены или дочери, потом много лет мать Шамиля расчёсывала перед ним волосы. Портнихи использовали трюмо как стол для посуды и не смотрелись в его тёмное состарившиеся зеркало. На полотенце сохли вымытые чашки и ложки.
И больше ничего не осталось от его юности — только дверь, трюмо, да и он сам, так нелепо существующий, не к месту оказавшийся в своём бывшем доме, среди этих шьющих женщин, которые и понятия не имели, кто такой этот забавный, свежеподстриженный старик.
Когда Шамиль уходил из своей комнаты, он подумал о том, что купец с семьёй исчезли не только с лица земли, но и во чреве её. Родители Шамиля тоже истлели, и он единственный, кто помнит этот удивительный дом в лучшие его времена. А трюмо стоит. И лет сто ещё простоит. Старик почувствовал себя самым одиноким на свете. Самым ненужным, никчёмным, бесполезным человеком. Ему сделалось невыносимо стыдно, что он живёт, всё ещё живёт… Рана осиротевшего отца, которая вроде затянулась, вновь закровоточила, и живописью было уж не спастись.
27
Венера с Аминой испекли шарлотку, завернули её и отправились на электричку. Пока они ехали, набежали тучи и стеной хлынул ливень, пришлось пережидать на станции. Вскоре дождь притих. Над дальним холмом разошлись тучи, и мокрые крыши домов блестели от солнца. Амина сняла босоножки и радостно пошлёпала босиком. Навстречу попалась Айгуль, она толкала коляску. Колеса нехотя крутились в грязи.
— Сәләм! — поздоровалась Венера и заглянула в коляску. — И кто у нас тут?!
— Венера, — ответила Айгуль.
Венера выпрямилась и с приоткрытым ртом уставилась на подругу.
— Хотела бы я сказать, что в честь тебя назвала, — улыбнулась Айгуль. — Но не могу. Муж назвал в честь своей матери. Уж она рада-рада, без ума! К нам переехала, представляешь! Я её просила?! Сбежала вот к своим на недельку, в отпуск! Типа на природу…
— Могла бы и не говорить мне правду, — улыбнулась Венера.
— Ой, приходи ко мне, а!? Целыми днями сиськи свои сцеживаю, кормлю, стираю! Когда всё это кончится?! — Ребёнок стал причмокивать, и Айгуль покачала коляску, баюкая дитя.
Венера хотела угостить Айгуль шарлоткой, но молодая мать ответила, что ей мучного нельзя.
— А ты когда нас порадуешь? — Айгуль похлопала Венеру по плоскому животу: — Давай-давай, не затягивай с этим. А то мистер Климакс нагрянет! И прощай муж, прощай беззаботная жизнь! Хотя к тебе это не относится, у твоего есть дети, — она кивнула на Амину, которая рассматривала ребёнка в коляске. — И если ты не сможешь, он от тебя не уйдёт.
Венера слушала и удивлялась: как можно было столько лет всерьёз дружить с этой женщиной?
— Ой! — вспыхнула Айгуль так, будто открыла секрет мироздания. — Тебе вообще не о чем беспокоиться! Кто ещё чужих детей растить будет? Он тебя на руках носить должен! А мне, — она тяжело вздохнула, — мне ещё сына рожать… Им же, мужикам этим, наследник нужен!
Ребёнок вновь завозился и на этот раз, к большой радости Венеры, проснулся. Айгуль тут же рванула в сторону дома:
— Побегу, а то титю просить начнёт! Заходи ко мне обязательно! — И укатила, давя колёсами грязь.
Айгуль неплохая, но какая-то дурная… Не подруга своему мужу, не родной человек — просто жена. И ребёнку не особая мать. Но Венера подумала, что всё же зайдёт к ней покачать девочку, послушать о том, как живётся Айгуль с её третьим мужем. Амина с удовольствием шла по влажной земле босиком. Тихий ветер легонько касался кожи, гусинил её, приподнимая волоски.
Подошли к мечети. Венера велела Амине вымыть ноги. Девочка, размахивая босоножками, спустилась с холма к колонке. Со стороны жиркомбината ползли тучи, темнее прежних. С высоты холма как на ладони видны были дворы близлежащих домов. В одном из дворов надрывалась собака, на заборе другого висел огромный ковёр. Хозяева — муж и жена — ритмично колотили его с двух сторон, в освежённый воздух вздымалась от ковра пыль. На крыше дома Мидхата худая серая кошка лакала из лужицы. Ветер раздул тучи, в них образовалась проплешина, и кошка, чуть вздрогнув, зажмурилась от солнечного луча, похабно, будто отдаваясь ему, упала на бок и принялась сладко перекатываться. Венера хотела было войти в мечеть, но через приоткрытую дверь увидела, как Мидхат беседует с Суфиёй.
— Батюшки! Ты как здесь? А я-то хотела сейчас на электричку идти, к вам ехать!
Амина вбежала в мечеть, увидела бабушку и бросилась к ней. Венера поставила сумку на пол и поздоровалась с Мидхатом двумя руками. После дала ему шарлотку, завёрнутую в ситцевую салфетку. Мидхат простился с женщинами, включил трансляцию и стал читать намаз.
Вечер после обильного дождя был не по-летнему свеж. Во влажном воздухе кружили комары. Бережно неся свёрток с шарлоткой, Мидхат шёл домой. Войдя в ворота, он вздрогнул — во дворе его ждал Ирек. Он подвинулся на бревне, Мидхат присел рядом. Оба молча глядели на стену аккуратно сложенных коротеньких дровишек. Правее чуть покачивалось на веревке мокрое от дождя бельё.
— Я это… — Ирек по привычке похлопал себя по груди, но вспомнил, что не курит и разочарованно уронил руки. — По поводу Венеры зашёл… Ты вроде как её любишь… Это правда? — произнёс он глухим голосом.
— Правда.
Из кармана Ирека послышался однообразный писк. Он вынул телефон, было начало десятого.
— Дай чего-нибудь, авыз ачырга, — попросил он.
Мидхат развернул шарлотку. Оба отломили от неё по куску и зажевали. Обоим хотелось подраться, обоим хотелось выпить. И обоим хотелось быть с Венерой.
Но мужики сидели неподвижно, Ирек время от времени громко шмыгал, он был легко одет и успел продрогнуть, пока ждал Мидхата.
— Давай, а? По глотку? — Ирек резко встал и вынул из пакета бутылку. — Согрешим? Бог простит!
Мидхат отщипывал от шарлотки маленькие кусочки, мял их и медленно складывал в рот. Ирек отвинтил крышку.
— Неси стаканы. Иль давай прям из горла? — Сделал глубокий глоток, поморщился и вдохнул сгиб локтя. — Ху-у-у-у… Теперь ты, — он протянул водку хозяину дома.
Мидхат поднял глаза, взял бутылку. Будто желая отпить, подержал её перед собой, но вдруг вскочил и швырнул её в дрова. На мгновение Ирек растерялся, но тут же пришёл в себя, потому что Мидхат схватил его и прижал к стенке дома. Хотел сказать что-то, но слова не шли. Оба замерли, крепко сжав губы, яростно дышали друг на друга. Через несколько мгновений Мидхат резко отпустил Ирека, отвернулся от него и только сейчас увидел: шарлотка, что лежала у него коленях, валяется теперь на земле. Мулла поднял пирог.
— Она моя! Она выбрала меня! — прохрипело за спиной. — Когда ты ей сказал? До или после нашего никаха?! — Ирек обошёл Мидхата и заглянул в глаза. — Да за тебя ж кто хочешь пойдёт! Ты ж с ней чуть не по соседству жил столько лет! Она ж одна всю жизнь! Чё ж не позвал?! — Ирек выбил шарлотку из рук Мидхата. — Это она пекла! Она сама тебе принесла?! — Яростно растоптал куски. — У вас уже всё началось!? — Он беспомощно озирался, ища чего бы такого швырнуть. В отчаянии он пнул стену дома, поднял глаза. Из окна выглядывал красный цветок. Ирек со всей дури вмазал в стекло. Горшок с цветком гулко упал с той стороны. На тюле появились красные крапинки. Ирек порезался сильнее, когда выдернул руку обратно. Он рванул с верёвки мокрое полотенце, грубо обмотал кисть и метнулся к воротам.
— Не трогай нас. Убью. Обоих…
Ворота захлопнулись так сильно, что бедный забор пробрало до самой последней щепки.
В ту ночь у Ирека поднялась высокая температура. Он наотрез отказывался пить таблетки, и Венера растирала его спиртовым раствором и обмахивала полотенцем. Время от времени Ирек проваливался в сон и жалобно звал. Венера думала, что Резеду, но муж несколько раз произнёс в бреду её имя. Венера опустилась на пол возле кровати и принялась нырять лицом в горячую ладонь Ирека. «Какое счастье, боже, какое счастье!» — думала она.
28
Впервые за много лет Мидхату захотелось удрать из посёлка. Хоть на день выпасть не только из Священного поста, но и из праведной жизни мусульманина. Опозориться на всю округу, свершив нечто отвратительное. Он в один миг возненавидел всё доброе, что было в мире и в нём самом.
Но упрямо соблюдал уразу уже без сердца, без лёгкости, а чувствуя голод и мучение. Мидхат пытался было молиться, чтобы Аллах успокоил его, вернул ему прежние мысли и спокойствие, но быстро прекратил это и лишь механически читал намаз в положенные часы. Слова Ирека о том, что Венера много лет жила рядом, а он не признался, не позвал, не схватил её для себя, не давали ему покоя. Какого чёрта?! Как можно было любить и молчать?! Боже, какая ужасная, впустую прожитая жизнь! Мечеть — к чёрту! Уразу — к чёрту! Дом первых жителей — какая глупость! Она ведь была здесь! Он целовал её! Почему отпустил?!Подумаешь, дети — нашёл бы другую… Да ещё выдал её замуж за этого осла! Даже алкаш Виталий поддел: вышла не за вас…
Напиться хотелось. И погонять по городу на хорошей машине, со шлюхами в обнимку. Пропитаться дурным, самым дурным, что есть на свете! Что сносит на себе земля!
Мидхат снял тюбетейку и подошёл к зеркалу. Взял ножницы, поднёс к бороде. Лязгнуло, хрумкнуло, на пол посыпались волоски. Мидхат взял бритву, обмазал себя пеной и чисто выбрился. Поскрёб ямочку на подбородке. Руки так и чесались подраться. Вляпаться в историю, желательно с полицией. Чем хуже — тем лучше.
Он хотел было войти в магазин, чтобы купить водки, но не решился. Однако продавщица увидела его из окна и громко поздоровалась. Мидхат вошёл.
— Вас не узнать! На той неделе каждый день дожди, холод обещают. Кончилось лето-то! — продавщица уже собирала Мидхату набор продуктов, который он обычно покупал.
Мужчина растерянно и немного виновато стоял перед прилавком. Затрещал кассовый аппарат, из него поползла лента.
— Ещё что-нибудь?
Мидхат мотнул головой.
— Эфенди, вы себя хорошо чувствуете?
Мидхат кивнул.
— Это ураза вас умотала. Хорошее дело — поголодай-ка весь день! Да ещё так долго! Уж месяц никак! Сколько ещё до конца?
— Пять дней.
— Пять дней — не месяц! Святой вы человек! Я вот пару часов чаю не попью, так уж хоть вешайся! — В её улыбке сверкнул золотой зуб.
Мидхат расплатился и хотел было уйти, но продавщица задержала его.
— У моих годовщина скоро. У бабы с дедом. Помните тот случай-то с газом? Нет? Ну да, вас тогда ещё здесь не было. Они газом отравились, будь он неладен. Когда газ в посёлок провели. Сначала воду, потом газ, сделали из нас город!
— Простите, я спешу.
— Вы уж почитайте за них, — продавщица протянула пачку чая и коробку конфет. — Я на бумажке вот имена написала.
Мидхат принял сәдәкә и вышел. Несмотря на вечернее время, было душно. Резко пахнуло горячим маслом. Люди, что встречались Мидхату, пока он шёл по улице, удивлённо здоровались с ним.
— Мидхат эфенди!
Обернувшись, он увидел спешащую к нему мать Айгуль. Он не помнил её имени.
— Малышку нашу видели? Как поживаете? Вы уж, когда ураза кончится, придите к нам на аш почитать! Я уж и барана присмотрела! Такое счастье — дочь замуж вышла, внучка родилась. Алла бирса, уж на этот раз навсегда!
— Какого числа? — спросил Мидхат растерянно.
— Ой скажу, скажу. В субботу, в одну из суббот. Пока обзваниваю всех, кто когда может, чтоб уж непременно вся родня собралась!
Мидхат кивнул и поплёлся прочь, глядя себе под ноги, и ни с кем не здоровался до самого дома Виталия.
Виталий оказался трезв. Он стоял посреди двора и точил косу. У его ног грызли друг друга и рычали щенки.
— Салям алейкум!
— Алейкум ассалям…
Мидхат опустился на полусгнившую лавку и положил рядом свой пакет. Тут же подбежали дворняги и принялись нюхать и клянчить съестного. Раздался нечеловеческий свист, собаки отбежали от Мидхата в другой конец двора и смирно сели. Виталий грозно обернулся на них:
— У-у, прорва! Вы уже жрали сегодня! Я сам не жру, а вам нахожу! Не сметь попрошайничать!! Удавлю, на хрен…
Щенки жалобно заскулили. Виталий вновь принялся точить косу.
— Мать прислала?
— А ты скотину завёл?
— Завёл… Я — скотина! Хайван я! Так у вас, у татар, говорят!? Исерек тәре!
Солнечные лучи время от времени вспыхивали, преломляясь в косе. За воротами послышалась телега.
— Эй, ты скоро там?!
Вновь зашлись лаем щенки. Виталий уронил косу, схватил камень и кинул в своих питомцев.
— Хайван косить поехал. Для соседа. Для кореша моего! А матери скажешь: мол, приходил, бесполезно, горбатого могила исправит. Собак не выпускай!
Виталий ушёл. «Неужели я и правда послал бы его за выпивкой!?» Мужчина порылся в пакете, извлёк оттуда батон, порвал упаковку, откусил… Почувствовал себя отмщённым, откусил ещё и вдруг возненавидел этот батон, швырнул его и раздавил подошвой. Зрачки Мидхата сузились и потемнели. Со слепой яростью он подумал о том, что совершил уже два злодеяния: нарушил уразу и надругался над хлебом. Дворняги подбежали, понюхали, да есть не стали — видимо, Виталий и правда находит для них пропитание.
Мужчина пошёл по двору. Возле крыльца стояла, покосившись, собачья конура. Он заглянул в неё и тут же отшатнулся от запаха псины. Вошёл в мастерскую, где ржавели инструменты. Вышел в огород, где раньше выращивали картошку, а теперь росла по пояс трава. Ничего, совсем ничего не говорило том, что здесь живут люди. Всё было унылым, вонючим, всё гнило, исчезало… Перед уходом Мидхат порылся в пакете, достал консервы и подозвал собак. Они подбежали и, суматошно виляя хвостами, потянули к нему свои морды. Мидхат поднял раздавленный батон и мысленно попросил у него прощения. Макнул кусок хлеба в масло шпрот и дал собаке. Щенок мгновенно проглотил. Мужчина скормил дворнягам весь батон и почесал одну из них за ухом. Какие это были несмышлёные, дурные, молодые длинноногие псы!
Робко открылись ворота, и во двор вошла женщина. Мидхат раньше не встречал её здесь.
— Добрый день… вечер, — поздоровалась она растерянно и в волнении уставилась на Мидхата.
— Хозяина нет, — ответил Мидхат. — Он уехал косить.
Удивительно, что в этот дом пришла аккуратно одетая женщина, явно не пьющая. Она сняла солнцезащитные очки и вновь жадно вгляделась в Мидхата.
— Это и правда ты… — прошептала она.
Собаки, желая подружиться, принялись обнюхивать её и прыгать, но женщина была столь взволнована, что не заметила этого.
— Я только приехала… Даже не думала, что так быстро разыщу тебя… Господи…
Мидхат растерялся окончательно. Он подумал было, что его путают с Виталием, но вдруг похолодел: перед ним стояла одна из его женщин, из его прошлой жизни, когда он был богатым бесстыжим человеком.
Он не помнил её имени. И не знал, что сказать.
— А я слышала от людей, что ты изменился, — продолжила она дрожащим голосом. — Когда у тебя всё описали… Что ты поселился в этом посёлке в полузаброшенном доме. Я хотела приехать, повидать тебя… Давно хотела, но не решалась. И вдруг поехала! — Она сглотнула, замолчала на мгновение. — Решила, что если сразу не найду тебя, сама если не найду, если Бог не приведёт к тебе, значит, уеду, не буду расспрашивать. И представляешь, свернула с трассы, заехала. Вижу: дом. Старый. Почти заброшенный. Вошла, а тут ты!..
Женщина отвернулась к воротам, и плечи её задрожали. Мидхат не решался прикоснуться к ней, но пожалеть, успокоить её хотелось. Молчание становилось невыносимым.
— Это не мой дом. Я просто товарища проведать зашёл.
— А ведь я два аборта от тебя сделала! — Страшно прошептала женщина. — Первый по твоему велению, а второй, когда ты меня бросил.
Мужчина уже решился было взять её за плечи, но женщина резко повернулась к нему, и Мидхат вспомнил её имя — Лариса.
В эту минуту у ней были жуткие глаза. Но Мидхат не отвёл взгляда.
— Ты и правда изменился. Наглости во взгляде больше нет. А я изменилась? Постарела? Не отвечай…
Лариса присела на лавку. Первое волнение прошло, она принялась трепать собаку.
— Знаешь, зачем я хотела приехать? Все эти годы меня занимал вопрос: что я в тебе нашла? Почему я тебя любила? — Она вновь взглянула на Мидхата. Собачья голова застыла в её руках. — Тебе, должно быть, странно это слышать, что кто-то искренне любил тебя? Возможно, я была не единственная… А тебе всё казалось, что бабам деньги твои важнее. Нет, я ничё не говорю, и такие, должно быть, у тебя были, ты ж в бабах меры не знал!.. Интересно, сколько хороших, добрых женщин ты от себя оттолкнул?
Мидхат медленно сел на лавку рядом с Ларисой и уставился дворняге в глаза. Мужчине показалось, что пёс, который сидел перед ним с высунутым языком, понял, что он за человек.
Темнело. Мидхат и Лариса вышли с чужого двора и двинулись в сторону дома первых жителей. С жиркомбината возвращалась домой вторая смена. Люди с Мидхатом здоровались. На удивление Ларисы, некоторые откровенно благоговели перед ним, будто дотрагивались до святыни. Одна-две старушки дали ему сәдәкә и попросили почитать за упокой их мёртвых. Мидхат Ларису представлял так: «Моя старая знакомая. Из города», потому что в лицах людей было откровенное любопытство. Попалась навстречу и Суфия. Она шла из магазина.
— А это наша портниха. У неё золотые руки. Суфия ханым.
Лариса улыбнулась.
— А муж у неё художник.
— Здесь, в деревне? Как интересно!..
— Суфия ханым, вы уразу случайно не держите? — строго спросил Мидхат.
— Пытаюсь… Давление. Через день держу.
— Вам не надо. Ураза не должна причинять вред здоровью.
Когда они простились со швеёй, Мидхат рассказал Ларисе о трагедии, о покойных молодых детях Суфии и Шамиля.
— А я гляжу, ты всерьёз в религию ударился. Мечеть построил. Людям помогаешь. Все тебя уважают. А это твой дом?
— Да.
— Можно войти?
— Входи.
Лариса сосредоточилась: стоит ли входить? Мидхат опасался тишины и, чтобы избежать её, рассказал историю своего дома, что именно с него, с этого дома началась история посёлка. И то, как он его подлатал. Лариса достала сигарету и закурила. Мидхат уже отвык от таких женщин, и вообще от женщин возле себя, и продолжал рассказывать, потому что было невыносимо под Ларисиным взглядом. Темень ещё не полностью овладела землей, и всё было различимо.
— Проводи меня до станции, я там машину оставила.
Они сходили на станцию, но Лариса не уехала. Мидхат впервые за этот месяц не встал на сәхәр. Он сто лет не просыпался рядом с женщиной. Даже испугался, увидев её лицо над собой.
— А ты всё так же храпишь. Даже ещё громче.
— Ты… давно проснулась?.. — Мидхат почувствовал кислый запах и увидел на постели, между собой и Ларисой блюдце с окурками.
— Я и не спала. Я, кажется, поняла, почему любила тебя. Ты способен на большой духовный переворот. Это как если бы Земля завращалась в другую сторону. Невозможно. А случается. — Лариса легла на спину. — Вот что я в тебе разглядела. Кроме твоих денег, положения, уверенности в завтрашнем дне… — Она сказал это с иронией и ухмыльнулась. — Я почуяла в тебе великие возможности, почуяла в тебе настоящего мужчину. Если бы сейчас я тебя встретила, когда ты такой ответственный! Но меня бы напугала твоя набожность. К тому же, ты — татарин, я — русская.
Пока пили чай, Мидхат спросил о том, как сложилась её жизнь. Замужем ли? Где теперь работает? Лариса отшутилась и ничего толком не сообщила. Про детей спросить не рискнул — побоялся, что объявит о бездетности из-за тех абортов. На секунду Мидхату показалось, что она всё ждёт от него чего-то, чего-то важного, чего-то единственно возможного, затаилась и ждёт, со вчерашнего дня ждёт, всю жизнь ждала.
Но Мидхат ничего не сказал. Он проводил её до машины. Она включила зажигание, опустила стекло и прикоснулась рукой к его руке.
— Я была уверена, что если вдруг каким-то чудом разыщу тебя, то ни в коем случае не буду спать с тобой. Так же я поклялась себе, что не скажу. — Лариса убрала руку, опустила её на руль. — Второго аборта я не делала. Я хотела, но мне сказали, что я не смогу больше иметь детей. Я родила дочь. Её зовут Малика. Я всегда мечтала назвать дочь Натальей, но надо ведь, чтобы с отчеством сочеталось. В сентябре Малика пойдёт в девятый класс. В этом году она заняла третье место по гитаре и будет представлять школу на олимпиаде по математике. Ну, прощай! — Лариса опустила со лба солнцезащитные очки, и машина резко тронулась с места.
Мидхат долго глядел на дорогу. А когда почувствовал дикую ломоту в теле и слабость в ногах, ушёл к себе во двор, запер ворота и сидел на крыльце до самого вечера. Слушал ветер, шелест листьев, стрёкот кузнечиков в траве и негромкие людские голоса за воротами. Он настолько растерялся, что не спросил ни адреса, ни телефона и даже не взглянул на номер машины! Зачем приезжала Лариса? Только ли сообщить о дочери? Хотела увезти его с собой? Пригласить в их с дочерью жизнь? Был ли это шанс на избавление от одиночества? Или это была её месть?
В глубине двора послышался жалобный тонкий писк. Мидхат встал и увидел драного худого кота, который лениво поигрывал с мышью. Мужчина приблизился, кот сердито зарычал. Мидхат схватил его и тряс до тех пор, пока кот не разжал пасть.
Мышь упала возле ног Мидхата. Он отбросил кота и склонился над мышью. Она тяжело дышала и дёргала лапкой. Мидхат поднял мышь. Ему до глубины души захотелось вдохнуть в неё жизнь, но мышь была уже смертельно ранена и напугана. Глаза-бусинки становились мутными. Мышь отчаянно дышала, и Мидхат видел, как сильно она хочет жить. Через несколько минут она умерла. Вероятно, она была единственная из мышей, которая умерла на человеческой ладони.
Мидхат изо всех сил швырнул её, словно камень. Мышь разбилась, на стену дома брызнуло её маленькое нутро. А мужчина упал на землю и заплакал. Впервые в жизни у него по-настоящему болело сердце. Он пропустил сегодня все пять намазов, вчера ночью согрешил с женщиной. Мидхат не хотел исправить ошибки всей своей жизни, не вспомнил и о Венере, которую всё ещё бесконечно любил, он хотел вернуть лишь сегодняшнее утро, чтобы удержать Ларису или хоть проститься с нею по-человечески. Он долго ревел, содрогаясь всей душой, ему захотелось к людям, в гущу людей, лишь бы не быть одному.
Немного успокоившись, Мидхат отправился в мечеть, открыл её, вошёл, разулся, ступил на ковёр, прочитал намаз, но покой не пришёл к нему. Когда он вновь вышел на улицу, было уже темно. Он бесцельно побродил по посёлку и подошёл к дому, где раньше жила Венера. Ворота оказались заперты, но забор был невысок, и Мидхат перелез. Он встал на колени перед дверью любимой женщины и принялся беседовать с Богом. Просил обо всём и сразу: о здоровье и счастье своей дочери, о её матери — случайной, очередной в его жизни женщины, но от мысли, что Лариса когда-то искренне любила его, стало теплее. Молился о счастливой семье Фираи, чтобы и дальше жили они душа в душу в своём жёлтом муравейнике. О бабе Вале, чтобы не сильно мучила её нога. О Виталии, чтоб он одумался и попытался вновь стать человеком. Об Айгуль, чтоб у ней хватило ума не разрушить свой третий брак. О Суфие и Шамиле, чтоб не болело у них сердце за детей своих, а чтобы радовались они внукам. И особо горячо помолился о счастье Венеры и Ирека, хоть это было непросто.
29
До окончания Священного поста оставалось два дня. Ирек ещё не оправился от простуды, Венера настойчиво лечила его и запретила соблюдать уразу. Слабость не позволяла Иреку хозяйничать в полную силу, и он находил себе мелкие незначительные занятия: нарезал бесконечные яблоки, которые так боялась потерять Венера, или расчищал тыквенные семечки. Жена заваривала для него травы, поила чаем и заставляла дышать над картошкой. Ирек выполнял и ощущал неведомую ранее лёгкость сердца. Страх за дочь, ревность к Мидхату — всё это ушло из него. Истощённый голодом организм, лёгкое, очищенное от скверны тело помогли ему осознать, что он всей кровью любит Венеру.
Когда она поднялась для сәхәр ашы, мужчина схватил подушку, зарылся в неё носом и услышал запах волос. Каждой порой он прочувствовал тепло постели, на которой спала его жена. Ирек вышел в кухню. Венера в ночнушке, босая и растрёпанная, помешивала в миске суп. Тут же бросилась к мужу щупать лоб.
— Я уже здоров!
Ирек открыл холодильник, вытащил кастрюлю, добавил в миску ещё пару половников супа.
Когда согрелось, они поставили миску на подставку и сели за стол. Ирек коснулся Венериной руки:
— Остался один день. Спасибо, что ты затеяла это.
— Спасибо, что согласился и выдержал.
Они принялись хлебать суп из одной миски. Горячий бульон согрел кровь. После трапезы Ирек вернулся в постель, а Венера вышла в сад. Было темно. Женщина подошла к яблоне, обняла её как подругу. После вошла к детям, которые тихо спали. Венера укрыла Мунира, посидела немного рядом с Аминой. Неприятная мысль кольнула Венеру: она будто прощается с детьми перед дальней дорогой. Женщина резко поднялась и вышла. «Нет-нет, это мне кажется, это мне только кажется!»
Светало. Венера сидела на крыльце. Было зябко, но она не куталась. Утренняя прохлада бодрила. В душе поселилось тревожное чувство, что завтра Ирек не скажет ей важных слов, и Венера покинет этот дом.
В последний день Священного месяца Венера не нашла в себе сил, чтоб заняться хозяйством. Работа не шла в руки, сердце колотилось, волненье ничем не унять. Венера понимала, что очень изменилась рядом с Иреком и его детьми. Возможно, прими он её с добром и любовью, она не выросла бы духовно, осталась бы прежней неинтересной бабой вроде Айгуль.
Из-за слабости Ирек всё ещё лежал в постели, пытаясь читать газеты. К нему Венера не подходила, боялась задать вопрос, после которого перестала бы себя уважать. Она и так сделала немало и однажды уже ушла, и сама же потом вернулась, хотя это Ирек должен был позвать её назад…
Теперь всё зависело от него.
Скрипнула входная дверь. Послышались лёгкие скорые шаги. Амина пробежала через зал в свою комнату.
— Мам! Ну ты идёшь? Косичку заплетать!
Ирек впервые услышал, что его дочь зовёт Венеру мамой.
В детской комнате о чём-то тихо переговаривались Венера и Амина. Пару раз она звонко посмеялась. Через некоторое время дочь вбежала к отцу:
— Пап, дай сто рублей!
— Зачем это?
— В магазин пойдём с девочками. Ну, к школе там, ручки разные, карандаши.
Когда Амина ушла, Ирек подошёл к Венере, которая прибирала детскую. Она испугалась и поспешила уйти, взволнованно проговорив на ходу:
— Я помню, помню про этот день, я ведь сама назначила! Вечером, давай вечером!
Остаток дня Венера бродила по посёлку в невероятной тревоге. Она понимала, что в семье Ирека всё наладилось, что там теперь так и будет — спокойно, без пьянства, с любовью отца и детей. С Венерой ли, без неё — всё у них останется по-хорошему, как сейчас. И как же хотелось ей и дальше жить матерью в этом доме, жить в нём любимой женой!..
А Ирек всё ждал, когда же Венера вернётся. Сегодня они, наконец, займутся любовью, долго и вкусно, как тогда в бане!.. Он предвкушал их ночь. Но вдруг почудилось, что Мидхат поведал Венере о своей любви, и теперь она размышляет: остаться ли с Иреком? Или уйти к Мидхату? Уж очень взволнованный у неё вид… Но ведь она говорила в бане, что любит… Да мало ли, что ляпнешь в страсти?.. Уйдёт?! Как это было бы некстати теперь, когда Ирек полюбил её, Амина называет мамой! Как быстро убежала Венера сегодня из детской! А быть может, она ушла?! Совсем ушла, без вещей, без объяснений?!
А Венера вернулась ко времени, когда нужно положить пищу в рот. Женщина была бледна и напряжена. Они с Иреком сели за стол и, ни слова не говоря, стали есть. Ирек доел первым, отнёс тарелку в раковину и присел на корточки рядом с Венерой. Она тут же развернулась к нему, он положил голову к ней на колени и понял, что счастлив. От радости и облегчения, Ирек прикрыл глаза. Венера принялась гладить его по волосам.
— Мам! — Послышался с веранды запыхавшейся голос Амины. — Можно мы ещё погуляем?! Мы играем в казаки-разбойники!
— А Мунир где? — крикнула Венера.
— Мунир с нами!
— Ещё полчаса и домой!
Ирек принялся неистово целовать её руки. Женщина уверилась: Ирек благодарит её за всё добро и просит прощенья: не смог полюбить, хотя и старался. Эта мысль заставила её подняться. Ночью она не дала ему прикоснуться к себе. А когда он уснул, ушла.
30
Сентябрь пришёл дождями. Ждали-ждали, чтобы убрать картошку, не дождались — моросил каждый день. Несмотря на непогоду, весь посёлок собирал урожай. У Суфии и Шамиля картошки было посажено немного. Рано утром они вышли в огород. Обещался подъехать на помощь Ирек. Суфия приготовила мешки, вёдра и лопату. Шамиль принялся привычно вскапывать землю, оставляя картошку на поверхности, Суфия подбирала её. Работа радости не приносила, земля плыла, дождевик не спасал. Шамиль так и вовсе не стал его надевать — работал в обычной куртке, которая давно промокла. Вскоре дождь притих, и через мокрую одежду ветер добирался до самых костей.
— Сходи, в сухое переоденься! — Скомандовала швея.
Старик покопал ещё немного.
— Заболеешь ведь! Лечи тебя потом. Да и я замёрзла. Чайник вскипяти.
Шамиль ушёл в дом. Он снял с себя мокрую одежду, докрасна вытерся полотенцем. Хотел глоток спиртного, да его в доме не было. Надел чистую рубашку и поставил чайник. Прилёг на кровать. Дождь тихо барабанил по крыше, в сухом доме было радостно его слушать.
В груди вдруг стало невыносимо горячо, и Шамиль понял: сию минуту всё кончится. Глаза старика широко распахнулись, а губы высохли. В последний свой миг художник пожалел о том, что над ним потолок, а не небо.
Стол, который стоял посередине комнаты, вынесли и поставили носилки со стариком. Амина с Муниром сидели в соседней комнате, возле мольберта своего деда. Мидхат не заставил себя долго ждать. Сел возле Шамиля и принялся перебирать чётки. Баба Валя поковыляла разносить печальную весть.
Вскоре в доме Суфии собрались жители посёлка. Фирая промокала слёзы, мать Виталия тихо беседовала во дворе с продавщицей из магазина. Некоторые плакали, некоторые в глубокой задумчивости качали головами. Суфия достала из комода большой белый материал, отмерила нужное. Нитки, иголки раздала старушкам, которые остались, чтобы сидеть ночь. Им предстояло с молитвой на устах шить старику саван.
Суфия решила, что когда всё кончится, она поднимет свою машинку на чердак, чтоб никогда больше не шить.
Ночь прошла тихо, в полутьме, в шептании и шитье. Суфия не шила, держала мужа за руку. На следующее утро в доме вновь собрались люди. Уладив дела на кладбище, появился и Ирек. Он надел тюбетейку и сел у самой двери. Мидхат чашечкой сложил перед собой руки, из его уст лилась арабская речь. Глядя на Мидхата, Ирек понял, что мулла до сих пор живёт один, Венера к нему не пошла. А, кстати, где же она? Ирек не видел её среди прочих, пришедших проститься с художником. Ни вчера, ни сегодня.
Он неслышно вышел из комнаты.
Венера была во дворе. Сидела на лавке, прислонившись о стену дома, держа руки в карманах плаща.
— Скоро будем мыть. Если хочешь проститься — иди сейчас.
— Я прощаюсь с ним здесь.
— Ты боишься смотреть на покойников?
— Не боюсь. Просто… мне теперь нельзя.
Несколько мгновений Ирек глядел на Венеру, и вдруг лицо его просияло. Венера с нежностью, даже как-то виновато улыбнулась ему и тут же застеснялась своей улыбки.
Во двор одна за другой стали выходить женщины.
— Ирек, Шамиля мыть сейчас будут, поди, помоги, — попросила Суфия.
Ирек ушёл в дом. Суфия присела рядом с Венерой и всем сердцем порадовалась, что после похорон Шамиля Ирек и его жена уйдут вместе. Венера решила: если будет мальчик, назовут Шамилем, девочку — Резедой. А перед самыми родами непременно купим козу.
Алла бирса — Бог даст, если Богу будет угодно;
Кызым — доченька;
Аллаһү әкбәр — Слава Аллаху;
Дәү-әти — дедушка;
Әтием — мой папа;
Улым — сынок;
Резеда Шамиль кызы — Резеда, дочь Шамиля (в тат. языке
нет отчества);
Сәхәр — завтрак в Пост Рамадан
(совершается за два часа до восхода солнца);
Сәләм — приветствую;
Сәдәкә — милостыня, подаяние, чтобы
почитали молитву за упокой;
Сәләм-алейкум — Алейкум ассаләм —
приветствие;
Хайван — скотина;
Исерек (пьяный) тәре (непереводимое) — общий
смысл «пьяница несчастный», «пьянь», «алкаш».