Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2018
Анна Матвеева — прозаик, родилась в Свердловске, живёт и работает в
Екатеринбурге. Автор 16 книг, лауреат и финалист литературных премий
«Национальный бестселлер», «Большая книга», Бажовской
премии и др. Рассказ «Кресло справа» взят из нового сборника Анны Матвеевой
«Спрятанные реки», который будет опубликован в «Редакции Елены Шубиной»
(издательство АСТ) осенью 2018 года.
Екатеринбург–Москва в понедельник,
Москва–Екатеринбург в пятницу, каждую неделю кроме праздников и отпуска.
Регистрация на ваш рейс открыта, выберите место. Первые ряды, места у окна и в
проходе занимают сразу же. Чуть-чуть зазевался, или, например, связь пропала на
минуту — вот и бери, что осталось. Вы успешно зарегистрированы, пожалуйста,
распечатайте посадочный талон.
Первые ряды не люблю — там пассажиры
с младенцами. Идеально — девятый у окна или у прохода. И не дальше
двенадцатого.
Много лет один и тот же рейс, два
аэропорта — Кольцово и Шереметьево, Кольцо и Шарик. Получается, что именно круг
— а не восьмёрка — символ бесконечности, по крайней мере, для меня. Повторяется
всё — аэроэкспресс, номер выхода, текст, который произносят пилоты (кто,
интересно, научил их верить в то, что полёт способен «доставить удовольствие»?),
турбулентность, очереди в туалет, время в пути, погода, сэндвичи, самолёты,
очень редко — стюардессы и почти никогда — попутчики.
Сегодня вечер пятницы, моё место 9C,
выход на посадку 14, терминал D. Хорошо, что не надо спускаться вниз по
лестнице к выходам 1-2, значит, будет трап, а не автобус. Никто не любит
автобус, там или холодно, или душно, всегда нужно долго ждать и некуда
пристроить ручную кладь. У меня с собой небольшая сумка на колёсиках, жена
подарила на день рождения несколько лет назад. Она предпочитает практичные
подарки.
Пока всё по расписанию. Рабочая
московская неделя завершилась три часа назад, впереди — два выходных. В
воскресенье — день рождения сына, он сказал, что пойдёт в кино с друзьями, а
потом они поедят в «Бургер Кинге». Ему подарят деньги в конвертах — теперь у
подростков так принято. Если подарят тысячу, ты тоже потом в ответ понесёшь
тысячу. Ваня Малков обычно дарит две, а Серёжа Банных — пятьсот рублей. Сын
заранее знает, сколько денег выпадет из подаренных конвертов, исходя из этого
он планирует, на что их потратить — а иногда, подозреваю, увеличивает число
приглашённых для того, чтобы довести общую сумму до нужной.
На мой взгляд, это слишком. Жена
считает иначе:
— Интересно, а какой ещё сын мог
родиться у финансового консультанта?
(Какой угодно).
Спросил сына, может, он хочет в этом
году получить какой-то особенный подарок от меня, в конце концов, ему
исполняется шестнадцать. Наручные часы?
— Зачем ему? — встряла жена. — Он
время на телефоне смотрит.
(И не только время. Жене лучше не
знать, какие у него там видео. Я случайно наткнулся — и оторопел. В шестнадцать
лет лично я был намного скромнее).
— Лучше деньги, пап. Если тебе не
сложно.
— Деньги — это всегда сложно, —
заметила жена.
Московские коллеги спрашивают — тяжко
тебе летать домой каждую неделю? Устаёшь, скучаешь по близким, ну и вообще,
жить на два города — это же так неудобно!
Я соглашаюсь — да, неудобно, скучаю
и устаю. На самом деле, всё это ложь, которую я озвучиваю только для того,
чтобы не разочаровывать коллег.
В Москве мне снимают квартиру, в
которой есть всё, что нужно для жизни, и даже больше.
(Что может быть больше жизни?).
Я, который в Екатеринбурге, ничем не
похож на того меня, каким я становлюсь в Москве. Превращение осуществляется в
тот момент, когда я вхожу в здание аэропорта Кольцово и ставлю сумку с
колёсиками на ленту. В тот самый момент она и начинается — моя свободная,
лёгкая, счастливая жизнь. Да, на восемьдесят процентов она состоит из работы —
трудной и несвободной, но мне это подходит. Когда я отдыхаю, то перестаю
понимать, что происходит вокруг. Поэтому даже в выходные стараюсь загрузить
себя делами — другими, домашними. Глажу бельё, которое семья стирает на
протяжении недели, — наливаю бокал вина, включаю какой-нибудь фильм — и вперёд.
Складываю выглаженное аккуратными стопками — футболки сына, постельное,
полотенца. Это похоже на возню с цифрами, хотя, конечно, далеко не так приятно.
Тёща полагает, что орудовать утюгом
— немужское занятие. Сын просит заранее предупреждать его, когда я буду гладить
— а то вдруг он придёт домой с друзьями, и те застанут «эту жуть». Ну а жена
считает, что ей хоть с чем-то повезло!
— Уважаемые пассажиры, вылетающие
рейсом таким-то в Екатеринбург. Номер выхода на посадку изменён. Новый номер
выхода — один.
Ну вот, будет автобус. Вместе с
другими пассажирами поднимаюсь с тёплого, насиженного места. Иду мимо кафе и
ресторанчиков, где пахнет разогретой пищей, мимо парфюмерных магазинов, откуда
несёт духами, мимо туалета, где, видимо, курит какой-то смельчак, рискующий
заплатить штраф за удовольствие. В сувенирном магазине поменяли рекламу — в
прошлую пятницу её не было.
Рядом со мной идёт женщина с чёрным
рюкзаком, и этот рюкзак ей, как мне кажется, слегка не по возрасту. Как и
чёрные кроссовки на белой подошве, и узкие джинсы, и наушники. Я заметил эту
женщину, ещё когда сидел у выхода номер 14. Она хороша собой, она прекрасно
выглядит для своих (точнее, для наших, уверен, мы — ровесники) лет, но при этом
вызывает у меня сходное чувство с тем, когда я вижу явную ошибку в отчёте — или
двойную стрелку на брюках, которую сам же сдуру и загладил.
Как сказал один поэт, воспоминания
которого я начал читать в понедельник, «наши ровесницы всегда старше нас», но
это не тот случай. Спутница пытается обогнать меня при ходьбе, но в то же самое
время она хочет отстать от нашего общего возраста, который, увы, непригоден для
многих поступков. Мне уже никогда не решиться, к примеру, на развод, переезд и
увольнение, даже на то, чтобы отпустить бороду!
(Остаются слова, невыглаженное
бельё, самолёты и, к счастью, цифры).
Хорошо, что я думаю об этом, только
когда остаюсь один.
Женщина тем временем обгоняет меня
и, глядя на её спину, где подпрыгивает чёрный кожаный рюкзак, я вдруг понимаю,
откуда взялось это чувство ошибки. Женщина похожа на мою знакомую из ранней
юности — тех странных быстрых лет, когда каждый новый день мог изменить целую
жизнь навсегда (сейчас каждый новый день — это логичное продолжение вчерашнего,
и даже хаос в нём имеет строгий порядок). Она похожа на Машу, но не может быть
ею. (Или может?) Говорили, что Маша ещё в девяностых уехала туда, куда все рано
или поздно уезжают. (Кроме меня: ведь кто-то должен оставаться, чтобы сохранить
баланс). Вроде бы в Израиль. (Или в Чехию).
Маша, моя однокурсница, была прекрасным,
а для девушки — так прямо одарённым математиком. И, что редко происходит в
случае такой одарённости, она была красавицей. Блондинка, серые глаза, тонкие
черты лица. Над верхней губой справа — аккуратная родинка.
Я пытаюсь обогнать спутницу, чтобы
проверить, есть ли у неё аккуратная родинка справа над верхней губой, но она
уже спускалась вниз на эскалаторе. (Не устаю удивляться терминалу D — к выходам
1-5 спускаешься на эскалаторе, а вверх надо идти по лестнице пешком). Я иду
следом, надеюсь сесть рядом, но не нахожу вообще никакого места — одновременно
в накопителе собрались пассажиры трёх разных рейсов, все кресла заняты.
«Маша» (пусть будет хотя бы в
кавычках), как подросток, села прямо на пол у стены — распутывала провода,
подключая плеер к розетке. Я прошёл мимо как бы невзначай — посмотрел, родинки
не было. Но мне показалось, что на том самом месте над губой у «Маши» — тонкий
розовый шрам.
Объявили посадку на мой рейс, и у
ворот тут же вырос длинный хвост очереди. «Маша» никуда не торопилась, сидела
на полу, прикрыв глаза, и я подумал — может, она летит другим рейсом, и то, что
она пошла вместе со мной к воротам сразу после объявления, — всего лишь
совпадение, каких в жизни множество?
У меня льготный «золотой» уровень, я
могу проходить на посадку без очереди, но не в этот раз. Дождался, пока от
ворот отъедет первый автобус, и сотрудники начнут проверять посадочные талоны у
второго хвоста, уже не такого длинного, как первый. «Маша», не торопясь,
отсоединила провод от розетки, убрала его в рюкзачок и легко поднялась на ноги:
лёгкость соответствовала тем цифрам возраста, на которые она претендовала.
Я занял очередь прямо за ней, и
попытался прочитать фамилию в посадочном талоне, который она вложила в паспорт.
Фамилии, как назло, видно не было, имени — тоже. Я даже не мог понять, какой у
неё паспорт — российский или иностранный, потому что он был в обложке. И
обложка также не сообщала ровно никакой информации — была чёрной, кожаной, как
будто сделанной из остатков рюкзака.
Я понадеялся, что успею заглянуть в
её паспорт или в посадочный талон, когда сотрудник авиакомпании будет отрывать
от него правую часть, но «Маше» вдруг махнули из соседней очереди, где
пропускали бизнес-класс и льготников: «Девушка, проходите сюда!»
Торопились, чтобы не задержать рейс,
так что я вновь ничего не увидел.
В автобусе мы стояли на отдалении
друг от друга, но я видел, что «Маша» надела серую шапочку с меховым помпоном и
плотно завязала шарф. Было вначале очень холодно, потом нестерпимо жарко, как
всегда. Везли нас долго, и кто-то из пассажиров предположил, что мы поедем в
этом автобусе прямиком до Екатеринбурга — шутка, которая сопровождает каждый
рейс. «Маша» криво улыбнулась и прибавила громкости в плеере. Я держался за
петлю, висевшую на поручне, сумка стояла на полу.
Потом нас долго не выпускали, а
когда, наконец, дверь распахнулась, живое содержимое автобуса вывалилось
наружу, как начинка пирога.
Всем хотелось как можно скорее
занять своё место, взлететь, полететь, долететь и забыть про этот полёт.
На трапе мы с «Машей» вновь
оказались вместе: она сняла наушники и, перед тем как взойти на борт,
перекрестилась.
— Девять «бэ», — улыбнулась «Маше»
стюардесса, носившая на затылке чёрный волосяной валик. (Такая причёска теперь
в моде у молодых девушек: напоминает несъедобный пончик.) Мне досталась такая
же точно улыбка и слова:
— Девять «це»,
добро пожаловать на борт!
На месте 9А уже сидел пассажир —
миниатюрный китаец, который успел не только пристегнуться ремнём, но даже
уснуть в ожидании вылета. «Маша» бросила на сиденье свой паспорт (страницы
вроде красные) и сумку, потом сняла пальто, сложила его подкладкой наружу и
убрала на багажную полку вместе с рюкзаком. Свитер немного задрался, обнажив на
секунду плоский загорелый живот.
(Возможно, что она действительно,
моложе меня, а не просто хорошо сохранилась.)
Я убрал сумку, достав из неё
предварительно воспоминания поэта, а также телефон, планшет и наушники. Потом
сел рядом с «Машей» и пристегнулся.
От неё пахло духами — слегка
старомодными, сладкими. Похожие были у моей бабушки — они так долго стояли на
полочке трюмо, что стали густыми, как подсолнечное масло, и такими же точно
жёлтыми. Не помню, как они назывались.
«Маша» достала из сумки книгу — она
тоже была в обложке, как и паспорт.
С настоящей Машей из давних студенческих
лет, которые мне представляются сегодня «залитыми солнечным светом», мы вряд ли
сказали друг другу хотя бы пару слов. Она меня упрямо не замечала, хотя я был
одним из лучших студентов потока и вскоре, перешагнув через курс, учился уже
совсем с другими людьми. Машу встречал в коридорах, но, по-моему, мы даже не
здоровались.
А ведь она мне нравилась,
по-настоящему нравилась, просто духу не хватило подойти и сказать ей об этом. Я
тогда боялся девушек, как филологи боятся интегралов. Она мне нравилась намного
сильнее моей будущей жены, с которой я познакомился на третьем курсе — супруга
моя обладала средними способностями к точным наукам, но её выручали три великих
«у» — усердие, упрямство и усидчивость. Она всегда очень хорошо понимала, чего
ей хочется и как это можно получить. Подошла ко мне сама, в октябре,
пятнадцатого (этот день мы теперь отмечаем как «рождение нашей семьи») — и
попросила объяснить ей задачу, с которой Маша справилась бы за минуту. Я
объяснил. Она поблагодарила меня и пригласила в гости — в общагу на Большакова.
Я знал, что Маша тоже живёт в общаге, и пошёл на Большакова, втайне надеясь,
что встречу её там. Но не встретил и уже через полгода женился.
Мои родители были против нашего
брака, они считали, что девушка выбрала не меня, а квартиру на проспекте
Ленина, но вскоре полюбили невестку чуть ли не сильнее дочери, которой у них к
тому же не было. Она оказалась практична, основательна, надёжна. Варила суп с
клёцками и умела делать лечебный массаж. Вот только забеременеть долго не
могла: наш сын, кумир деда и бабушки, родился через десять лет после свадьбы.
Маша, как я уже говорил, пропала из
поля зрения в девяностых — кто-то из общих знакомых сказал, что она уехала в
Чехию (или в Израиль).
Не могу сказать, что вспоминал её
все эти годы — но сейчас, когда мы сидели рядом на креслах 9B и 9С, выяснилось,
что никаких «этих лет» и не было. Вся моя жизнь, поделенная на два города, была
лишь сроком, который я отбывал между двумя аэропортами — только для того, чтобы
встретиться с женщиной, не придававшей моему существованию ровно никакого
значения.
И точно как в юные годы я не мог
вымолвить и слова. Надо бы спросить, как взрослый человек спрашивает у
взрослого человека:
— Простите, пожалуйста, вы случайно
не Мария?
Вдруг она ответит, улыбнувшись:
— Случайно — Мария!
И даже если буркнет, что нет — не
беда: все иногда ошибаются. В прошлом месяце в вагоне метро на меня пристально
смотрела одна женщина, а потом извинилась, сказав:
— Вы очень похожи на одного моего
знакомого.
Она вышла из вагона, оборачиваясь, в
полном смятении.
Я должен был всего лишь спросить
соседку из кресла справа, не училась ли она случайно в 199… году в Уральском
государственном университете, но почему-то не мог этого сделать и только
поглядывал на неё искоса. «Маша», судя по всему, была не из тех, кто чутко
реагирует на чужой интерес — она читала книгу, не отражая моих взглядов. Ни
шрама, ни родинки видно не было — судьба, усадив нас рядом, перепутала кресла.
Пилот сообщил по громкой связи, что
воздушному судну нужно пройти противообледенительную
обработку, и часть пассажиров расстегнула ремни, заново включив телефоны.
Стюардессы бегали туда-сюда,
проверяя багажные полки. На полу валялась смятая салфетка, но её никто не
замечал, и тогда я поднял салфетку и спрятал в карман «впереди стоящего
кресла».
Через проход от меня сидела женщина
с котом — в прорезях переносной клетки мелькала время от времени недовольная
пушистая морда. Впереди блестела чья-то свежевыбритая лысина. Сзади две дамы
оживлённо обсуждали проблему лечения артроза коленных суставов.
Мне везёт на интересных попутчиков —
одно время я даже подумывал о том, чтобы записывать самолётные истории, но
как-то не собрался. Помню, летел рядом с одним известным артистом — почему-то
он сидел не в бизнес-классе, а в экономе, первый ряд, место 1B. Я подумал, что
артисту не хочется, чтобы его узнавали случайные попутчики — и поэтому сделал
вид, что не понял, кто это сидит рядом со мной и хлещет пиво из банок, одно за
другим. (Пустые банки он бросал на пол, и они гремели по всему салону, как в
американском фильме про молодожёнов). Но артист почему-то занервничал и
осторожно задал мне какой-то вопрос общего характера, а я ответил ему вежливо,
но сдержанно, как любому другому попутчику. Тогда он достал из кармана пиджака
зеркальце и долго смотрел на своё лицо, так что мне стало его жаль, и я
попросил автограф. После этого артист сразу же успокоился и уснул крепким сном.
В другой раз я летел вместе с
многодетной семьёй. Мама довольно неформального вида держала на руках младенца,
завернутого в кусок ткани (не помню, как он называется), и крепко спорила со
стюардами, когда они сказали, что ребёнка следует пристегнуть. Рядом с ней
сидела девочка лет девяти и мальчик-подросток. Они занимали целый ряд, а через
проход, рядом со мной сидел, как я понял, ещё один сын этой неформальной
женщины — ему было лет семь, и он, судя по всему, обладал незаурядным
интеллектом. Сначала он достал из сумки кубик Рубика
и собрал его секунд за двадцать. Потом погрузился в изучение биографии
Эйнштейна на планшете и читал её, задумчиво ковыряя в носу, пока не объявили
посадку. Мама, перегнувшись через проход, то и дело предлагала юному гению
подкрепиться и поглядывала на меня с выражением законной гордости на лице. А
мальчик делал вид, что он не знаком ни со своей мамой, ни с другими членами
семьи.
В прошлом месяце позади меня летел
пухлый обкуренный юноша. Это не мои домыслы, что он обкуренный, а его
чистосердечное признание, сделанное попутчице — он долго и подробно рассказывал
ей свою печальную историю. Начал ещё до взлёта:
— Из Швейцарии возвращаюсь, мля.
Родители платили, чтобы я там учился, а я вот не учился. Я курил, мля. И меня
выгнали. А они очень большие деньги за меня платили, мля, реально большие. Вы
таких денег никогда, наверное, не видели…
Попутчица молчала, и юноша продолжал
свой монолог, одновременно шурша какими-то пакетиками. Он очень громко шуршал и
громко говорил, я только потом понял, что он собирался раскурить косяк в
туалете, лишь только погаснет табло «Пристегните ремни». Попутчица — она была
иностранка и навряд ли поняла хотя бы слово юношеской исповеди — подскочила с
места, когда самолёт ещё даже не набрал высоту — и пулей понеслась к
стюардессам.
— Женщина, вернитесь на место! —
сказали ей стюардессы. — Мы находимся в вертикальном полёте.
Тогда мне пришлось вмешаться,
объяснить девушкам, что иностранка не хулиганит, а всего лишь пытается
предотвратить ЧП на борту. Вызвали стюарда, он строго поговорил с обкуренным
пассажиром, и тот замолчал — но ненадолго. Всего через пятнадцать минут он
достал из сумки коньяк и начал предлагать его изумлённому мужчине, сидевшему
через проход. На вид этому мальчишке было лет шестнадцать — ровесник сыну.
Из последних по времени перелётов
особенно запомнились две раскрепощённые девушки — одна красила ногти на ногах,
другая выщипывала брови. Я вспомнил слово «бровист»,
всерьёз произнесённое женой — оказывается, теперь существует и такая профессия.
Очень, говорят, востребованная в горных республиках бывшего СССР.
Однажды рядом со мной сидела
нарядная дама — вся в каких-то бантах и рюшах, она решала задачи из шахматного
учебника Ласкера. А в другой раз я встретил своего
двойника — то есть мы были с ним совершенно непохожи, но он вначале достал из
сумки такую же точно книгу, какая была с собой у меня, потом играл в
компьютерную игру на телефоне — ту единственную, что мне нравится, и телефон у
него был точно такой же, в общем, всё это выглядело каким-то странным вывертом,
какие Вселенная устраивает исключительно ради собственного удовольствия.
А, ну и ещё был поистине
незабываемый полёт с хасидами — когда рейс задержали на пять часов, и мы
встречали рассвет в воздухе, они дружно встали с места и начали молиться,
приматывая к рукам свои ремешки, к которым были привязаны коробочки, и моя
соседка — деревенская бабулька — перепугалась, что это теракт, и сейчас при
помощи этих ремешков и коробочек самолёт взлетит на воздух…
Православный батюшка разгадывал
кроссворды, мормон плакал в голос, когда самолёт не мог зайти на посадку, а
католическая монахиня угостила меня мятными конфетами. Все они были однажды
моими соседями, кратковременными попутчиками, оставившими в памяти не глубокие
следы, а лёгкие царапины, как на фольге от шоколада, если разглаживать ногтем…
Пока я предавался воспоминаниям,
соседка справа легонько тронула меня за рукав:
— Извините, мне нужно выйти.
Я поднялся с места. Она пошла в
конец салона.
А сумку оставила в кресле.
Я огляделся. Женщина с котом спала,
некрасиво раскрыв рот. Кот бодрствовал, глаза его сверкали, и смотрел он на
меня без всякой симпатии. Китаец у окна по-прежнему дремал, припав головой к
иллюминатору. Пятница, вся планета устала.
Стюардессы со своей тележкой,
содержимое которой я знаю наизусть, ещё даже не вышли на тропу обслуживания.
Я сам не понимал, что делаю — просто
опустил руку в чужую сумку. Хотел достать паспорт, а вытащил — кошелёк.
Красивый кожаный кошелёк бордового цвета из мягкой кожи — довольно туго
набитый.
Сзади раздался топот очередной
стюардессы — те из них, кто носят каблуки, особенно громко топают.
Я вернул кошелёк на место, а
стюардесса протопала мимо.
Больше я на сумку не покушался, хотя
соседки не было довольно долго — наверное, очередь в туалет.
Она мило извинилась передо мной,
скользнув на своё место.
Нам принесли напитки и сэндвичи. От
еды «Маша» отказалась, взяла томатный сок с лимоном. Я попросил стакан воды и
выпил его залпом.
В салоне выключили свет. Теперь
почти все, даже кот, уснули — лишь над несколькими креслами светились круглые
глазки лампочек «индивидуального освещения».
Я редко сплю в полётах, и тем более
не смог бы уснуть сегодня.
Вдыхая слабый аромат духов,
долетавших до меня из кресла справа, я думал о том, что жизнь похожа на
компьютерную игру, где ты сразу и автор, и единственный игрок. Может, у кого-то
происходит иначе, но я давно ни с кем не обсуждаю и не сравниваю свою жизнь.
То, какой она могла бы стать, и то, какой она стала. Я совершаю заранее
спланированные действия, зная, какой результат получу — он может быть более или
менее интенсивным, лишь в этом разница. Я перехожу из одного дня в другой, как
с уровня на уровень, где победой становятся вечер пятницы и смс о зачислении
зарплаты.
Когда случаются сбои (болезни,
задержки рейса, эвакуация аэропорта и так далее), это меня раздражает, но даже
хаос, как я уже говорил, имеет свой строгий порядок.
Я помню, когда понял это впервые —
что хаос имеет свой строгий порядок. Мы тогда были с женой в Америке, в
природном парке Эверглейд. Неслись по болотам на
лодке с воздушным винтом, а рядом с нами коричневые аллигаторы плавали в мутной
воде, как гигантские солёные огурцы в рассоле.
— А что будет, если они решат на нас
напасть? — спросила жена у нашего гида, загорелого красавца в тёмных очках.
— У меня есть строгая инструкция
даже на самый невероятный случай, — заверил её красавец. — Предусмотрено всё!
Хаос, как я теперь думаю, в жизнь
приносят не чрезвычайные ситуации, регламентированные — или нет — инструкцией.
Хаос — это когда ты потерял все пройденные уровни разом, откатился к самому
началу игры и теперь думаешь, правильно ли я жил до сих пор? Может, где-то
рядом была другая возможность, маячило другое решение — то, которого ты не
заметил, или заметил, но счёл уж слишком неказистым, или наоборот — сложным. А
сейчас вдруг видишь, как всё могло бы получиться, имей ты лишь чуточку больше
смелости.
— Уважаемые пассажиры, командир
корабля включил табло «Пристегните ремни». Мы завершаем обслуживание и начинаем
готовиться к посадке.
В салоне включили свет, кот
возмущённо мявкнул.
— Помните, как раньше летали? —
спросила вдруг «Маша». Я кивнул, что помню, но по-прежнему боялся на неё
взглянуть.
— Никто так не досматривал: ни
пассажиров, ни вещи. И в самолёт шли пешком. И можно было курить на борту…
Она улыбнулась:
— Ой, я помню, как в юности мне
срочно нужно было в Москву, а билетов не было. Так мне одна девочка назвала имя
сотрудницы аэропорта — Таня Позднякова, как сейчас помню, — и меня от этой Тани
бесплатно посадили на рейс! Представляете?
«Маша» улыбалась, а самолёт, тем
временем, начал снижаться — его слегка потряхивало, потом стало трясти сильнее,
так что одна из стюардесс, собиравших мусор, чуть не упала, и где-то впереди
заплакал ребёнок, повторяя:
— Мы падаем, мама, мы падаем!
— Можно, я возьму вас за руку? —
поспешно спросила Маша (кавычки отпали за ненадобностью — она повернулась ко
мне, и я увидел розовый шрам над губой справа). Она боялась летать, и поэтому
лихорадочно болтала с незнакомым человеком (не подозревая о том, что мы знакомы
— при условии, что это всё же моя однокурсница и я не ошибся), лишь бы
отвлечься от страха.
Ладонь её была холодной и влажной.
— Обычно я не пристаю к мужчинам, —
продолжала соседка, жмурясь от каждого нового толчка самолёта, как от спазма в
желудке. — но мне, действительно, очень страшно! Извините!
— Это боковой ветер, — сказал я. —
Всё будет хорошо, обещаю. Сядет как миленький.
Вот идиот! Надо было спросить, как
её зовут, а не объяснять, откуда ветер дует.
Самолёт дважды заходил на посадку, и
дважды безуспешно. Уже видна была посадочная полоса, но мы снова поднимались,
набирали высоту, кружились над городом и снова снижались. Лишь на третий раз
борт приземлился — с такой силой и грохотом, как будто не совершил посадку, а
ударился оземь, чтобы, как в сказке, обернуться кем-то другим. Во время руления
его шатало во все стороны, как пьяницу. Пассажиры аплодировали. Маша отпустила
мою руку, теперь её ладонь была горячая, а моя — холодная.
— Наш самолёт совершил посадку в
аэропорту Кольцово города Екатеринбурга. Просим вас оставаться на своих местах…
Но все уже начали отстёгиваться,
вскакивать с нагретых кресел, включать телефоны. Маша достала из сумочки помаду
и пудреницу. Китаец наматывал на шею шарф.
Если я не решусь спросить её прямо
сейчас, другого шанса не будет.
Подали трап. Всем хотелось как можно
скорее выйти наружу, в проходе толпилась очередь. Маша никуда не спешила и
раздражала этим китайца, давно готового к старту.
Я стал вытаскивать с багажной полки
свою сумку.
— Рюкзак прихватите, пожалуйста, —
попросила Маша. — Кожаный, чёрный.
Моя ценность в её прошлом равнялась
нулю. Её ценность для меня — измерялась крупными цифрами. А в сумме всё равно
был ноль.
Из самолёта мы вышли вместе. Дружно
кивнули бледненьким стюардессам. В зале выдачи багажа ходили пограничники с
собакой — ирландским сеттером. Кто-то рассказывал мне о том, что все эти
собаки, обученные находить наркотики, — самые настоящие наркоманы. Их сначала
подсаживают на героин, а потом они ищут его, бегая по ленте багажа и обнюхивая
чемоданы.
Сеттер был очень красивый. В моём
детстве во дворе жил такой — его звали Ерофей.
— Ну, всего доброго! — улыбнулась
Маша на прощанье. — Ещё раз спасибо вам!
Кожаный рюкзак слегка подпрыгивал на
её спине.
Я вызвал такси — и пока ждал машину,
смотрел на встречающих: их лица совершенно менялись, когда они видели того, за
кем приехали в аэропорт. И лица тех, кто прилетел, тоже становились другими —
счастливыми, красивыми и молодыми, даже у стариков.
Наверное, это очень приятно, когда
тебя встречают.