Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2018
Алексей Музычкин
(1965) — родился в Москве. Окончил МГПИИЯ им. Мориса Тореза, имеет степень
магистра делового администрирования (MBA London Business School). Переводчик,
прозаик, совмещает писательский труд с работой в бизнесе. Первый рассказ «Her Point of
View» написан по-английски и опубликован в 1998 г. в
голландской версии журнала «Cosmopolitan». Печатался
в журнале «Новый мир». В «Урале» печатается впервые.
Thus with imagined wing our swift scene flies.
William Shakespeare, «Henry
V» (3.0.1)
[«Так взмахом крыл воображенья летит рассказ.
Уильям Шекспир, «Генрих V»
(3.0.1)]
За окном неслышными хлопками падали, словно во сне, белые хлопья.
Весь квадрат окна был загроможден портовыми видами — колченогими кранами, шарящими по темному снежному воздуху длинными носами, пакгаузами в заплатах ржавчины, узкими швартовочными местами с натыканными вдоль них во множестве и похожими на мокрые собачьи носы железными бухтами, — и зябко жавшимися к этим бухтам кораблями, тянувшими к небу голые, как ветви берез, мачты. Темные души кораблей то и дело с грохотом открывались, пуская внутрь себя падающие с нью-йоркского неба холодные легкие перья.
Приемная доктора Шестова располагалась на одиннадцатом этаже, в ясный день отсюда хорошо было видно море, но сейчас перспективу закрывали облака — тяжелые, словно невыжатые простыни.
Едва войдя в кабинет, она тут же попросила закрыть окно шторой.
Пробормотала: «Какой кошмар».
Отошла, ударив себя несколько раз снятой перчаткой по запястью.
Шестов повиновался и долго и тщательно задвигал плотную плюшевую занавесь, подтыкая ее на подоконнике тяжелым пресс-папье — так, чтобы не оставалось просветов, — пока увесистый бронзовый корабль не поплыл наконец, мерцая во мраке волнующихся вокруг него складок темно-зеленой занавеси.
Закончив, он вытер руки платком и предложил ей кофе. Она отказалась.
— Это кто сидит на скале? — спросила, показав рукой на фонтанчик, тихо журчавший на старинном секретере.
— О, это Эол, — он подошел и встал рядом с ней. — Властитель воздушных стихий. Одна из немногих вещей, оставшихся у меня в память о матери. Я помню этот фонтан еще ребенком.
— Кажется, дорогая вещь, — произнесла она равнодушно.
— Наша семья была богата до революции.
Она погладила фигурку двумя пальцами. Не отпуская ее, повернулась к зашторенному окну.
— Сегодня Эол надул нам тумана.
— О, Эол был всего лишь полубог.
Он тут же заметил, что слишком часто начинает предложение с «О», и мысленно дал себе зарок перестать это делать.
Уже без «О» поговорили об ужасной погоде, как она опоздала из-за того, что пробиралась на такси сквозь снежные заторы Нью-Йорка, — потом он спросил, предпочитает она делать сеанс в кресле или на кушетке.
На это она фыркнула (он тут же узнал это ее знаменитое «пф-ф» с красиво оттопыренной верхней губой, эффектное именно тем, что оно, казалось, не было рассчитано на зрителя, а нечаянно вырвалось у нее — из досады ли на саму себя, или на плохую игру партнеров, или на неудачную реплику в сценарии, — мимический жест был выразителен, его очень любили критики), потом бросила перчатки на стол — прямо на его бумаги.
— Вы доктор, скажите мне, как лучше.
Он без всякой надобности снял с носа и протер платком очки. Он знал, что доктор должен быть подслеповат и добр, как Айболит. Пусть даже доктор не был ни подслеповат, ни добр.
— Считается, что в лежачем положении сеанс более продуктивен. Мышцы тела расслабляются, а вместе с ними и сознание.
— Что ж, я лягу.
Она без всякого стеснения, наступая на пятки, стянула с ног туфли, решительно села на кушетку (узкая бежевая юбка натянулась на еще крепких бедрах), затем легла, закинув одну ногу на другую. Шов от чулка на большом пальце правой ступни чуть торчал вперед, словно кариатида на носу судна.
Невысокого роста, она была еще очень женственна, с лицом, которое от тусклого освещения в комнате вдруг показалось ему лицом совсем еще юной девушки — почти даже девочки.
— Зачем этот пук травы? И эти маки?
— Это колосья пшеницы с моей родины. А маки мне вчера принесла моя дочь. У меня был день рождения. Хотите, я уберу их?
— Мне все равно, оставьте. Мне закрыть глаза?
Нетерпеливо дернулась на ноге нитка.
— Если вам так комфортнее.
Она закрыла глаза.
Он взял букет маков и поставил его у изголовья кушетки. Затем вернулся к столу, взял блокнот и ручку и перевернул на столе большие песочные часы в витой медной оправе.
Еще не дойдя до кресла, попросил ее:
— Элси, вчера в ресторане вы так и не объяснили мне, почему я. Скажите, мне важно это знать.
Дернулась снова нитка шва на ступне.
— Все эти психоаналитики в Лос-Анджелесе бездельники и развращены деньгами. Вивьен Лей, Джейн Вайман, Дороти Ламур… — меня раздражает то, что я вечно натыкаюсь на них в приемных. Нынче исповедоваться на кушетке в Эл-Эй не ходит, кажется, только мой садовник. А впрочем, не поручусь и за него. Все слишком много про меня знают. Мне надо было сменить обстановку.
Из кресла он видел лишь ее волосы, чуть-чуть скулы с синими тенями и едва заметно приподнимавшуюся и опускавшуюся грудь. Приглушенный свет от лампы наляпал по комнате теней — каждый из этих призраков, ставших за вещами, зыбко дрожал, словно колебался от его дыхания.
Шестов смотрел на пациентку и думал, что лежащие перед ним на кушетке люди напоминают ему гробы и что даже теперь это тело — с кариатидой нитки на пальце ступни — было тоже всего лишь ящиком, несшим в себе человека неведомо куда.
Портовый кран повернулся за окном, грохнули цепи.
— Элси, мне надо знать о вас правду, — тихо сказал он. — Только так я смогу вам помочь.
Голос ее вдруг сделался резким:
— Правда заключается в том, что мне сейчас хочется поскорее уйти отсюда.
— Вас здесь никто не держит.
Она довольно долго молчала. Невидимый падал за окном снег, неслышно сыпался в часах песок.
— Простите меня, вчера я наврала вам, — наконец с трудом произнесла она. — Я вовсе не наводила о вас справки. Вчера я набрала на телефоне первый попавшийся номер в справочнике. Иногда я бываю безрассудна.
Шестов погладил бороду, что всегда делал, когда хотел успокоиться. В тлеющем свете лампы на столе сгорали его вчерашние иллюзии о возродившейся популярности практики, о последнем закатном взлете карьеры.
— Надеюсь, вы не обиделись?
— Нет, Элси. Все в порядке.
Что-то сильно стукнуло за окном, словно обвалился груз.
— Сколько вам лет?
— Шестьдесят два.
— У нас с вами пять лет разницы, мы почти ровесники. Во всяком случае, я рада, что не нарвалась на какого-нибудь мальчишку. Продолжайте, я не уйду.
Ему нужно было ее доверие, как был нужен этот кабинет, в котором он проводил в последнее время все больше времени в одиночестве, читая газеты и ожидая времени обеда.
Словно далекая гроза, загремели за окном створки отворяющегося трюма.
— Итак, Элси. Вчера вы сказали мне, что все началось…
— …с репетиций в этой дурацкой «Чайке».
— Если я правильно помню, — он произносил фразы медленно, оставляя в них промежутки, которые тут же заполнялись тишиной, словно невидимый чертик наливал в прозрачные пузырьки непроницаемые взгляду чернила. — На репетициях с вами начали происходить приступы. Вам стали представляться… вещи. Что именно вы видели, вы не хотите мне рассказать?
Она помолчала, затем поднесла руку к лицу, козырьком прикрывая глаза.
— Когда это происходит, я представляю себя… птицей.
Шестов записал в блокноте: «Начальная гипотеза? Классическая форма психоза — см. Б. Паппенхайм у Фрейда».
— Какой именно птицей вы представляете себя, Элси?
— Какой именно? — нитка на ступне дернулась. — Не знаю, птицей с голубыми лапками. Но, может быть, это вовсе не лапки (какая же, ей-богу, все это глупость), — возможно, в такие минуты я вижу под собой море. И когда я вижу море, мне делается очень страшно.
— Случалось ли с вами раньше что-то подобное?
Она молчала.
Он спросил по-другому:
— Испытывали ли вы когда-нибудь раньше похожий на этот страх?
Скулы ее потянулись вверх, она улыбнулась.
— Со мной многое случалось в жизни. Приезд на корабле девчонкой из Европы в Нью-Йорк. Два года работы прачкой, первое замужество, суд за соучастие в рэкете. Потом Голливуд, еще три мужа, автомобильная катастрофа и бесплодие. Семнадцать фильмов, десять спектаклей и два «Оскара». Сотня разбитых мужских сердец.
Она помедлила.
— Но я никого из них никогда не любила по-настоящему.
Шестов поднял голову.
— Забавно, я так же, как вы, приплыл когда-то в Нью-Йорк на пароходе. Но вы сказали, что никогда не любили по-настоящему…
Не поднимая головы, она пожала плечами.
— Я всю жизнь наслаждалась вниманием мужчин. Но я использовала мужчин для того, чтобы получить от них то, что мне было нужно. Может быть, меня вовсе и не интересуют мужчины. Интересно, не от этого ли я стала актрисой и столько раз умирала от любви перед камерой? Скажу вам больше: я никогда не хотела иметь детей. Бесплодие после аварии было для меня подарком небес, а не наказанием.
Шестов записал в блокноте: «Отрицание женственности. Врожденное? Травма?»
— Элси, образ птицы как-то был связан у вас со спектаклем? Может быть, что-то неприятно поразило вас во время репетиции?
Она фыркнула.
— Пф-ф, меня сложно поразить. Каминский милейший человек, но он вовсе не так талантлив, как о нем говорят. И он, и вся труппа относятся ко мне как к богине. Что до моего участия в пьесе, это только работа. Я не люблю Чехова.
Он сделал еще пометку в блокноте.
— Что вы еще чувствуете в те моменты, когда представляете себя птицей?
— Отчаяние и ужас. Дело не в том, что я вижу себя в такие моменты птицей, дело в том, что птицей я лечу над морем — в море заключается весь ужас.
— Море штормит? Оно представляется вам бушующим?
— Вовсе нет. Меня страшит именно картина унылого, спокойного моря. Оно представляется мне могилой. Я одновременно хочу броситься в это море и боюсь его.
Он помолчал, глядя на струящийся в песочных часах поток. Потом записал в блокноте: «Страх смерти».
— Два раза Челси, моя горничная в Малибу, стаскивала меня с подоконника. У меня большой дом в Калифорнии, внизу проходят каменные дорожки. Один раз приступ случился во время репетиции, я упала в оркестровую яму и сильно ушибла руку. Был большой конфуз. В Нью-Йорке я попросила номер на первом этаже.
— Элси, вы понимаете, что ваше состояние очень опасно? Вам не следовало одной приезжать в Нью-Йорк…
— Мои проблемы вам не по силам?
— О, я этого не говорил. Но работа предстоит большая.
— Так не теряйте времени на глупые рассуждения.
Сеанс продолжился до тех пор, пока набор мгновений не иссяк и время не застыло в нижней капле песочных часов неподвижным могильным холмом.
Она ушла (на прощание небрежно задев его щеку надушенным хвостом лисицы), а он, оставшись один, подошел к окну, отодвинул штору и долго стоял, наблюдая, как пушистые нежные существа, кружась, летели с неба, бились в тяжелые железные конструкции внизу и своим непрекращающимся хаотическим движением превращали их в зыбкие, лишенные плоти видения.
— Я вовсе не в обиде на вас.
Она снова лежала на кушетке в его кабинете — только теперь на ней были черные расклешенные брюки, белая блузка и прозрачный розовый шарф, — да за задернутой темно-зеленой шторой в этот момент сияло невидимое обоим яркое солнце.
Шестов поднялся с места.
— Элси, я сам недоволен результатом — вернее, его отсутствием. За три с половиной месяца мы подробно обсудили всех ваших мужей, проанализировали все ваши роли в кино и театре, прочесали ваше детство, детские фобии и страхи, подробно остановились на суде, аварии и больнице, разобрали по косточкам сны и сексуальную жизнь, все хорошее и плохое в вашей жизни, все прошлое и настоящее. И — ничего. Мне жаль тех денег, что вы тратите на перелеты ко мне. Признаться, я даже не понимаю, как вы еще терпите меня.
— Но с момента нашего знакомства приступы ни разу не повторились, — живо отозвалась она.
— Поймите, — он встал с кресла и подошел к кушетке, чтобы видеть ее лицо. — Я не могу вам гарантировать, что ваше болезненное состояние не вернется к вам завтра же. Причина приступов не найдена. Вам может помочь только полное погружение.
— Нет, нет! — отвечала она на это решительно, садясь на кушетке и опуская вниз ноги. — Я слышала, что после гипноза люди никогда не просыпаются окончательно. Говорят даже, что ими потом можно управлять.
— О, это детские страшилки, — улыбнулся было он, но она была уже у окна и ударяла спичкой о коробок, закуривая сигарету. Пыхнув дымом, решительно отодвинула занавеску, — тут же золотой свет окутал ее, словно нитями, — танцуя вокруг нее, наполнился тончайшей взвесью пыли и сигаретного дыма, отблесками корешков книг на полках и воды в фонтане, превратил ее в сияющее видение, в прозрачный сталактит.
Он остановился, пораженный, она же вдруг стала напряженно всматриваться в какую-то точку за окном.
— Посмотрите, — поманила она его пальцем, не поворачивая головы. — Вон там. Там.
Он подошел и выглянул в окно.
— «Левиафан», — сказал он. — Все правильно, сегодня пятнадцатое число. В этот раз он немного задержался.
Огромный океанский лайнер только что закончил швартовку у пассажирского пирса. С высоты были видны маленькие фигурки портовых рабочих, принимающих с борта трап и крепящих его на причале. На палубе, словно зерна икры, лезущие из банки, толпились готовые ступить на берег люди.
Элси вдруг сделалась необыкновенно возбуждена. Щеки ее покрылись звездами румянца, дыхание стало прерывистым.
— Скажите, нельзя ли… Нельзя ли открыть окно? Ведь уже тепло, не правда ли?
Она взялась рукой за шпингалет. Он положил свою руку поверх ее.
— Элси.
Она вздрогнула. И он сам в тот же миг вдруг почувствовал внутри себя совсем необычное, неприличное… Нет-нет, он был профессионал, он знал, как часто пациентки влюбляются в аналитиков, он и в мыслях не собирался воспользоваться этим, но… не было, как ему показалось вдруг, в его жизни ничего более сладко-мучительного, чем сейчас это стояние с ней у окна в лучах золотого вечернего солнца, в виду этих искрящихся красными бликами волн вдали.
В голове нежной грустью слово — всего только одно слово — стекало в сознание, словно в сонной пещере тысячелетиями гулко и мерно капала со свода вода, — «прощай», «прощай», «прощай»…
Пассажиры сходили с лайнера на берег. Белые зонтики, яркие платья, костюмы, кепи, шляпы, даже, кажется, пара подобий цилиндров — с высоты было точно не разглядеть.
Он все держал ее руку. Через некоторое время она повернула ладонь и хотела переплести свои пальцы с его.
— Элси, я…
— Начинается! — вдруг прошептала она, поглядев на него, как сумасшедшая. — К черту! Давайте ваш гипноз, давайте скорее его! Это приступ…
Она подбежала к кушетке и с размаху бросилась на нее. Тело ее начали бить судороги.
Выхватив из нагрудного кармана пиджака маятник, он быстро подошел к ней, склонился над ее лицом и принялся раскачивать перед ее глазами серебряный шар, держа его за цепочку.
— Смотрите на маятник! Вернитесь в то место, где все началось! Ровно в то место и в то время!.. Следите за маятником… Вы в том самом месте.
Дрожь ее начала проходить. Взгляд застыл на маятнике, по телу прошла последняя лёгкая дрожь, веки опустились.
— Вы там, где начался ваш полет, — прошептал он ей, склоняясь над ее лицом, с ужасом чувствуя в себе снова порыв прикоснуться к ней чувственно. — Вы там, где все началось… Что вы видите? Скажите мне…
Ее ресницы дрогнули.
— Корабль, — прошептала она. — Большой корабль.
Он вдруг с ужасом почувствовал, как поднимается вверх, — так явственно, что схватился рукой за край кушетки, иначе упал бы. Ощущение было такое, словно волна прошла под ним, подняла и затем опять опустила на прежнее место.
Он перевел дыхание.
— Что это за корабль? Как он называется?
— Я не вижу названия. Я внутри его, вокруг меня темно.
— Вы видите хоть что-нибудь?
— Узкие коридоры, красные ковры. И двери, много дверей, но все закрыты. Лестницы, перила с золотыми шишечками…
— Сколько вам лет, Элси?
— Неполных восемнадцать. Я работаю на корабле горничной. Это мой первый рейс. Мне очень важно показать себя прилежной и опрятной горничной.
— Пройдитесь по кораблю, Элси. Расскажите мне, что вы видите.
Подбородок ее потянулся вверх, на губах заиграла улыбка.
Он в ужасе смотрел на эту улыбку.
— Я выхожу из темного коридора на палубу. Как солнечно! Блестит море, кричат чайки — много чаек, их очень много, они летят рядом с кораблем. И много людей на палубе. Зонтики, зонтики! Цилиндры, сюртуки… Детская коляска. Какой-то мальчик в клетчатых бриджах крошит булочку чайкам.
Теперь он был почти уверен.
— Элси, вы можете посмотреть название корабля? Скажите мне, как называется этот корабль, на котором вы плывете, — я умоляю вас! Нет ли рядом шлюпки? На шлюпках обычно пишут название.
— Нет, шлюпок нет. Но я вижу спасательный круг. «Акви…» «Аквитания».
Пальцы его похолодели.
— Элси, какой сейчас год? — спросил он ее вдруг сделавшимся сухим и слабым голосом.
— 1914-й.
Запах сандалового дерева в каюте. Пятна крови на простыне.
И кровь, приливающая к ее щекам, блеск в глазах.
Открытое окно, бешеное солнце пляшет на стреляющим искрами океане.
Он сам — молодой, здоровый, худой, с пачками долговых обязательств в чемоданах, в хрустящей сорочке и новом сюртуке от лондонского портного.
Они стоят на палубе и дышат голубыми морскими брызгами, ощущая в них звенящий дар недавней близости.
— Посмотрите, сколько чаек!
Ее улыбка — он совсем не помнит ее саму, но помнит улыбку.
— Я сниму в Нью-Йорке квартиру, Дори, мы начнем новую жизнь. Мы будем свободны, Дори, — мы будем свободны!
— Как птицы!
— Как птицы!
Он берет ее за талию и ставит на нижнюю перекладину сетчатого заграждения, она вытягивает руки в стороны и закрывает глаза.
Какая пошлость.
— Как вас зовут?
— Доротея Кларк.
В 1914 году, накануне войны, на летних каникулах он поехал путешествовать в Европу. В Лондоне проигрался в пух и прах, остался должен гигантскую сумму, — побоялся телеграфировать отцу и матери и, следуя глупой детской фантазии, сел на пароход до Нью-Йорка. Он сам не знал, зачем он это сделал, что собирался делать в Нью-Йорке. Путешествие по морю оказалось неожиданно нудным, и эта горничная…
Люди стекают
бурным потоком на берег по доскам,
И я среди них,
обещаньям поверив горячим на ложе,
Бросив свое
услуженье на судне и вслед за любимым
Готовая взмыть в
поднебесье или в Тартар опуститься
Мрачный и темный,
лишь бы со счастьем вовек не расстаться…
В море бескрайнем
ему отдала я ключи от блаженного храма,
Кровь жертвы моей
постель залила, с душою и с детством
Рассталась, и
птицами оба себя представляли, играя, —
Договорились
сойти в этот город, чьи башни обоих
Нас поразили
тогда, вознесясь вдруг из водной пучины,
Как обелиски,
сверкая на солнце, нашу судьбу
Предрекая с
любимым. Нет, я не знала еще, что то были —
Плиты надгробные,
камни могилы, — в ней я любовь,
Что мне волны
сулили, похоронила с мечтами навеки.
Через неделю горничная ему надоела. Шестов послал родителям покаянную телеграмму, они простили его и пообещали уплатить долг при условии его немедленного возвращения домой.
Когда они пришвартовались в Нью-Йорке, он сказал Доре, чтобы она спускалась на берег и ждала его с вещами на причале. Ему надо было еще кое-что забрать в каюте.
С корабля на берег спустили два трапа — один на корме, другой — основной — посередине судна. Он взял вещи и незаметно сошел на берег по трапу на корме.
Он был уверен, что, не дождавшись его, она вернется на судно. Он забыл о ней, как только ступил на землю.
Много сначала
было людей, — голуби в клетках, нарядные детки…
Меня обтекал
поток оживленный,
Зонтики, шляпки,
цилиндры, букеты…
В этом потоке я
камнем стояла, пока не развеялся смех беззаботный,
Все разошлись, и
одна обелиском
На берегу я
осталась недвижна,
Бледна, как
лишенная жизни пустыня,
Не понимая
обмана, не находя даже силы
Чувства свои
успокоить и плакать, —
На камни упала,
сознанья лишившись,
Под солнцем
ночным умершей птицей…
— Дори, Дори, — прошептал он, склоняясь над ней.
— Это вы? — одними губами отвечала она ему.
Слезы душили его.
— Мы полетим? Мы станем птицами?
— Да! Да, Дори! Это я, я! Мы снова станем птицами и улетим. Мы будем жить вечно на качающихся голубых волнах. На сверкающих голубых волнах! Только ты и я…
Он поднял руку, но вместо нее лазоревое крыло вдруг с шумом поднялось и раскрылось над ней.