Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2018
Сергей Стопалов
(1924–2018) — после окончания Великой Отечественной войны работал в НИИ
механизации сельского хозяйства и затем в Научно-исследовательском институте
НАТИ, где занимался проблемой надежности тракторов. Автор и соавтор более 10
книг и брошюр и более 200 научных публикаций. Автор книги «Фронтовые будни
артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945.
(М., 2015). В «Урале» № 6, 2016 под заголовком «После войны» были опубликованы
фрагменты его воспоминаний.
Когда материал
«Урал военный» готовился к публикации, в редакцию пришло печальное известие о
кончине Сергея Григорьевича.
В эвакуации
После ранения под Москвой осенью 1941 года меня отправили на лечение в Челябинский госпиталь, где я узнал, что моя бабушка с сыном и его семьёй эвакуированы в Верхнеуральск. И вот с перевязанной рукой я неожиданно появился перед ними, уже потерявшими надежду увидеть меня живым.
В армию меня ещё не брали по возрасту и в военкомате сразу же предложили работу в совхозе или учёбу в автошколе. Я выбрал автошколу, так как перед самой войной в доме пионеров окончил курсы юных автомобилистов и получил право «управлять автомобилем на специально отведённом участке города в присутствии опытного водителя-инструктора».
В автошколе было две группы: младшая, в которой занятия недавно начались, и старшая, где обучение уже подходило к концу. Я был скромным и записался в младшую группу, но уже через несколько дней понял, что по теории существенно превосхожу своих соучеников. А вот практики не хватает, и по этому вопросу я обратился к преподавателю, который посмотрел мое детское удостоверение, к счастью захваченное бабушкой, положил его в карман и уехал с ребятами старшей группы в Магнитогорск сдавать экзамены. А когда вернулся, вручил мне полноценные права шофера третьего класса.
После этого меня направили на работу в автобазу «Союзсовхозтранс».
Получив старенький «ЗИС-5» и приведя его в порядок, первое время я работал на подхвате, замещая шоферов, не вышедших на работу по болезни или другим причинам. Для меня это было важным, так как позволило достаточно хорошо ознакомиться с городом и его окрестностями. Верхнеуральск оказался совсем небольшим городишком, расположенным на левом берегу реки Урал. В его одно-двухэтажных домиках проживало не более 20 тысяч жителей. А на правом берегу Урала находились огороды и небольшие сарайчики для хранения сельскохозяйственного инвентаря. По реке проходила граница Европы и Азии. Поэтому часто можно было услышать, например, такие слова:
— Пойдём в Европу. Надо окучить картошку.
В городе находилось два крупных объекта, выходящих за рамки районного масштаба. Первым была тюрьма, точнее политизолятор всесоюзного значения, где содержались многие политические заключённые. Вторым предприятием, распространявшим свою продукцию по всему Уралу, был спиртовой завод. Из его ворот постоянно выезжали грузовики с охраной, вывозившие двухсотлитровые металлические бочки со спиртом, а для возвращения пустой тары иногда использовали наши машины. Из огромных бочек невозможно было вылить весь спирт, и там всегда что-нибудь оставалось. Шоферы наливали в них 2—3 литра чистой воды, наклоняли и с помощью тонкого шланга отсасывали жидкость, представляющую собой нечто вроде крепкой водки, которую употребляли сами или продавали. Однажды я принёс домой пятилитровый бидон с этим напитком.
Я всегда старался помочь родным и по возможности приносил домой полные карманы зерна, которое бабушка молола с помощью ручной мельницы и делала вкусные блинчики, лепёшки и другие кулинарные изделия. А как-то раз я притащил два больших куска каменной соли, подобранных в глубокой колее. Видимо, туда её сбросили, чтобы вытащить застрявшую машину. Соль обмыли и пустили в дело, а один из кусков, весивший более двух килограммов, жена дяди отнесла на рынок и обменяла на продукты. Соль, как и сахар, была дефицитным товаром.
В городе особенно трудно приходилось эвакуированным. Не хватало всего: продуктов, дров и мужской силы, за которую приходилось дорого платить. А потребность в ней постоянно росла. В холодный зимний день умер тесть дяди Бори. Для приобретения гроба и организации похорон нужны были деньги, а их не было. Дядя приходил домой поздно вечером, а я находился в командировке, и похороны легли на плечи двум школьникам, учившимся в пятом и шестом классах. Они на санках отвезли труп на кладбище, находящееся на другом конце города, вырыли небольшую могилу и без гроба запихали в неё тело деда, затратив на это почти целый день.
В нашей автобазе в основном работали шоферы старшего возраста, которым было особенно трудно. Более других доставалось старому шофёру Горобчуку, приехавшему с Украины. Как-то раз у его машины, полностью загруженной зерном, спустило колесо, а запасное лежало на дне кузова. Чтобы его достать, шофёр разгрёб зерно, кое-как вытащил запаску и сбросил её на землю. Теперь надо было закинуть в кузов спущенное колесо. Сделать это старому человеку оказалось непросто, но он всё-таки нашёл выход. Подкатив колесо к кабине, он навалил его на подножку, потом по крылу перетащил на капот, на крышу кабины и колесо оказалось в кузове. Когда он об этом рассказывал, мы слушали с интересом и представляли себе, как пожилой человек разделывался с колесом, весившим около 100 кг.
Ещё над одним «изобретением» Горобчука долго смеялись. Как-то раз он раздобыл несколько пар женских чулок. Надевая их, Горобчук закреплял чулки наверху резинкой, вырезанной из старой автомобильной камеры, и носил до тех пор, пока наружу не вылезали пальцы. Потом обрезал лохмотья, зашивал простым швом и снова одевал тот же чулок, но немного укороченный. Одной пары ему хватало более чем на месяц.
Перед посевной на автобазе начался настоящий аврал. Работали со сменщиком по суткам. Моим напарником был молодой немец, эвакуированный из Поволжья. В армию немцев не брали. Но наши отношения были дружескими. Однажды сменщик заболел, и я вынужден был работать несколько суток подряд, отдыхая только во время стоянки в очереди на разгрузку и погрузку машины.
Как-то раз по дороге на элеватор меня остановила женщина и попросила довезти её до станции. Я согласился и предложил сесть в кабину, но она полезла в кузов. Возможно, решила набрать в карманы зерна. Такое бывало. Часов в 7 утра я, не спавший уже двое суток, задремал за рулём и очнулся, когда машина уже начала съезжать в кювет. Предотвратить это не удалось, машина легла набок, и из кузова высыпалась часть зерна. Первое, что меня испугало, была мысль о женщине. Под зерном её явно не было, но, оглянувшись, я увидел, что она спокойно идёт по дороге. Возможно, почувствовав, что машина съезжает в кювет, она спрыгнула, избежав неприятностей. А я начал сгребать рассыпавшееся зерно и ожидать помощи. Через час на тот же элеватор ехала наша машина. Её водитель помог собрать зерно и вытащил мою машину на дорогу. Шоферы постоянно помогали друг другу, и этот эпизод не имел последствий.
В начале зимы меня перевели в совхоз Нагайбак, где предстояло возить пшеницу из третьего отделения на элеватор в Магнитогорск. В совхозе уже работали два наших шофёра: опытный Казачков, не призванный в армию из-за хромоты, и Петя Щепин — местный парень примерно моего возраста.
Встретили меня хорошо. Поужинали в столовой, потрепались и улеглись спать.
На другой день Казачков уехал чуть свет, Щепин занялся ремонтом, а я поставил свой «ЗИС» под погрузку и тронулся в путь только часов в десять.
До Магнитогорска 65 км, и тяжело груженная машина по разбитой дороге с замерзшей колеей едет медленно. Зимнее солнце неярко светит прямо в глаза, а кругом раскинулась широкая степь и только небольшие кусты вдоль дороги. На спуске машина побежала веселей. Но разгоняться нельзя — впереди горбатый мостик через речку, после которой начался длинный подъем — тягун. В звуке двигателя явно послышалось что-то непривычное. Подъем закончился, и двигатель заработал спокойней. Теперь уже отчетливо был слышен посторонний стук, и стало ясно, что с ним до города не доехать. Бросить машину и уйти пешком тоже нельзя. За три тонны зерна и вышку получить можно — время военное. Об этом предупреждали еще в совхозе. Оставалось одно — ждать Казачкова, который скоро должен возвращаться. Сейчас полдень. Мороз небольшой, а у меня овчинный полушубок, подпоясанный солдатским ремнем, валенки, теплая шапка и меховые рукавицы. В машине можно просидеть хоть до утра. Только вот что делать с водой? Замерзнет — блок разморозит.
Солнце уже приближалось к горизонту, когда вдали появилась машина. Василий Иванович работал в автобазе давно и слыл веселым мужиком, постоянно подшучивающим над товарищами.
Казачков прослушал двигатель и безапелляционно заявил:
— Накрылся третий шатунный. Снимай картер, отверни нижнюю крышку шатуна, всё зачисть. Вместо баббита заложи кусок ремня. Не забудь проковырять дырку для смазки. Затягивай не слишком сильно, а то не провернешь.
Посмотрев мой инструмент, Василий Иванович достал из-под своего сиденья пару ключей и плоскогубцы.
— На. Тебе это пригодится, — пояснил он. — А пожрать-то у тебя есть? Нет, ну тогда поджарь пшеничку. А спички? Возьми. При случае стакан поставишь. Ну, лады.
И снова я один. Но теперь знаю, что делать, и, не раскачиваясь, берусь за работу.
Лежа под машиной, орудую гаечным ключом. Но без варежек руки мерзнут. Пришлось наломать кустов и развести небольшой костерчик. Теперь все в порядке, но уже темнеет, а под машиной и вовсе ничего не видно. На ощупь стал проверять подшипники. Молодец Казачков. Действительно, расплавился третий. Но это уже работа на завтра. А пока надо набрать хвороста, развести хороший костер и погреться. Поджарив в консервной банке пшеницу, я перекусил и залез в кабину.
Так незаметно и задремал, а когда очнулся, было совсем темно, и лишь несколько слабых огоньков светилось невдалеке. Сначала я с интересом наблюдал за их перемещением, но потом вдруг насторожился. Что бы это могло быть? Постепенно начал различать какие-то тени. Неужели собаки, но откуда они здесь? И вдруг понял — волки!
Ночью я больше всего боялся крепко заснуть и замерзнуть. От долгого неподвижного сидения все суставы затекли. Пришлось энергично шевелить конечностями. Так, перемежая дремоту с «физзарядкой», я пережил эту длинную ночь. А утром я залез на крышу кабины и внимательно осмотрел степь. От волков остались только воспоминания, и я занялся заготовкой хвороста. Выложив его возле передней части машины, я развел небольшой костер для себя, съел горсть поджаренной пшеницы и полез под машину.
Два дня я почти без перерыва занимался ремонтом. Но потом решил лучше обустроить свое место. В кабине на железном полу из пары консервных банок я соорудил нечто вроде жаровни, оторвал верхнюю доску кузова и ножом наколол щепок, так что можно было, не выходя из кабины, поджарить пшеницу и ждать утра.
Мне сильно хотелось есть, а жареная пшеница плохо утоляла голод. Возникла мысль сварить кашу. Я насыпал полбанки зерен, растолок их молотком, засыпал снегом и поставил на огонь, помешивая отверткой. Получилось что-то вроде клейстера, которым бабушка заклеивала на зиму оконные рамы. Без соли варево было несъедобным. Но я всё-таки проглотил эту мешанину, запив ее горячей водой, и, усевшись поудобней, задремал.
Утром я снова развел костер, согрелся и, наскоро перекусив своим «коронным блюдом», приступил к запуску двигателя. Он дал вспышку, другую и заработал. Но самое главное, стук, из-за которого все началось, исчез. Оставались пустяки — залить воду в радиатор, отгрести снег — и поехали. Но где зимой в степи взять несколько ведер воды? Для того чтобы натаять столько снега, нужны хорошие дрова, а их не было, да и далеко отходить от машины было боязно — всё же волки. К тому же вокруг намело сугробы, и, чтобы сдвинуться с места, надо было хорошо поработать лопатой.
За оставшееся до темноты время я оторвал от борта еще одну доску и подготовился к очередной ночевке. Было ясно, что из-за снегопада ожидать помощи было бессмысленно. Казачков, конечно, знает ситуацию и постарается сообщить на автобазу. Но сможет ли он это сделать? Ведь от отделения до центральной усадьбы километров десять, и никакой связи нет. Получается, что рассчитывать можно только на себя. Еды у меня целая машина, бензин есть, а вот воды нет, и чтобы доехать до неё, нужно расчистить снег.
Ночью ярко светил полумесяц и, как всегда, по степи шныряла знакомая стая. Снегопад прекратился, но заметно похолодало.
После еды захотелось понаблюдать за волками. Ближайший зверь был хорошо виден. Он пробегал несколько шагов, останавливался, к чему-то принюхивался, иногда даже совал морду в снег и сразу же двигался дальше, повторяя этот маневр бесчисленное число раз. Похоже, что волки охотились на полевых мышей, кормом для которых изобиловала стерня зерновых культур.
С рассветом я сразу же взялся за лопату, и после того, как расчистил снег, машина задним ходом проехала метров 300. Дальше снова начинался занос. Так, периодически запуская двигатель и орудуя лопатой, к середине дня мне удалось достаточно приблизиться к реке.
До сумерек оставалось около часа. Я двинулся вперёд, и вскоре машина снова заняла свое уже привычное место. На этот раз я решил не глушить двигатель, но, несмотря на это, в кабине было холодно. Как и в первую ночь, страшно было уснуть, особенно при усилившемся морозе.
Около часа я провозился с ужином — опять готовил пшеничную кашу и кипятил в банке воду. Затем затащил в кабину хворост, немного подбросил в огонь, снял валенки и отогрел замерзшие ноги. Чтобы не заснуть, подложил под себя несколько толстых веток. Сидеть на них было неудобно, но возможности крепко заснуть явно поубавилось.
Волки привычно бегали вблизи машины. Но теперь я не обращал на них внимания. Сейчас главное было не замерзнуть.
Эта ночь была особенно трудной. Сидя на палках, я на короткое время отключался, потом, очнувшись, начинал интенсивно двигать ногами и руками, подкладывал ветки в костерчик, несколько минут бездумно смотрел в темноту, и снова мной овладевала коварная дремота. Так прошло несколько часов. Чтобы не заснуть, пришлось разжечь большой костер и, не обращая внимания на волков, бегать вокруг него. После яркого огня степь казалась сплошной тьмой. Впрочем, такой же, как и ближайшая перспектива. Мороз крепчал, а сил становилось все меньше. О помощи почему-то даже не думалось. Успокаивала лишь монотонная работа двигателя на холостом ходу. Но что толку, ведь впереди длинная заснеженная дорога. Хватит ли сил? Именно в этот момент я впервые подумал, что если удастся добраться до живых людей, то уж никогда больше не сяду за руль. Потом эта мысль еще долго не выходила из головы.
Чтобы не терять светлого времени, я еще до рассвета нажарил пшеницы и, как только исчезли волки, приступил к расчистке сугробов. Во время работы настроение улучшилось. К полудню удалось продвинуться километров на пять. Трудности в основном возникали в низинах. Подъехав к очередному сугробу, я проверял лопатой его глубину, при необходимости расчищал заснеженный участок и с ходу его преодолевал. Однако это удавалось не всегда. Один раз машина так засела, что потребовалось более часа, чтобы выбраться на чистое место.
Приближались сумерки, и настроение снова стало ухудшаться. Кроме общей усталости появился страх перед наступающей ночью. Я старался как можно дальше продвинуться вперед, но, как нарочно, заносы встречались все чаще, а разгребать их становилось все трудней. Совсем выбившись из сил, я кое-как наломал охапку веток и с трудом отнес их к машине. Немного отдохнув, притащил еще одну. Теперь, экономя бензин, решил глушить двигатель, а ночью его пару раз прогревать.
Быстро стемнело, и жарить пшеницу пришлось уже при свете костерка в кабине. Страх замерзнуть притупился, и сразу же после «ужина» я задремал, а когда проснулся, на небе ярко светил месяц. Было очень тихо и холодно. Впервые за все эти дни волки бегали в нескольких шагах от машины. Стая явно чувствовала, что человек ослаб и долго не продержится. Между тем надо было завести и прогреть двигатель. Уложенный с вечера хворост, политый бензином, вспыхнул мгновенно. Волки сразу же отступили. Выждав, пока разгорятся толстые ветки, я вылез из кабины. На этот раз завести двигатель долго не получалось. Но в конце концов он чихнул, дернулся и как бы нехотя ожил. Немного отдохнув и успокоившись, я затоптал огонь и тяжело опустился на сиденье.
Предстояла пятая ночь в степи. Я сидел один в бесконечном мире, то забываясь на какое-то время, то приходя в сознание и устремляя взгляд в черную даль. До рассвета было еще далеко, однако волки куда-то исчезли. Неожиданно по дальним кустам мелькнул и исчез луч слабого света.
«Галлюцинация», — подумал я и впервые за последнее время крепко заснул.
А луч света появлялся еще несколько раз. Потом послышался шум приближающегося трактора.
Подбежав к машине, Калмыков рванул дверь кабины, и на него чуть не выпал худой и чёрный от копоти парень, в котором меня не сразу можно было узнать. По щекам старого механика текли слезы, а я, оправившись от неожиданности, улыбнулся и молча присел на подножку кабины.
На ЧЕГРЭСе
Когда мне исполнилось 18 лет, я был призван в армию. Верхнеуральский военкомат отправил призывников в Челябинск, на городской призывной пункт, где меня направили на городскую электростанцию ЧЕГРЭС, находящуюся на военном положении.
Работница отдела кадров, ознакомившись с моими документами, тут же отвела меня в гараж и познакомила с заведующим. Обменявшись со мной несколькими словами и узнав, что на Урал я попал после ранения, он долго расспрашивал меня про войну, а потом тихо сказал:
— А у меня на фронте сын и старшая дочка — санитарка.
На этом предварительное знакомство было закончено, и завгар поручил девушке заняться моим устройством. Сначала я получил место в общежитии, потом продовольственные карточки и в конце концов был поставлен на учёт в рабочей столовой. После этого девушка познакомила меня с заведующим отделом рабочего снабжения (ОРСа), где мне предстояло работать.
На следующий день утром я уже был на своём новом рабочем месте. Здесь мне дали грузовой автомобиль «ЗИС-5», на приведение в порядок которого я потратил два дня. Зато в следующую неделю я выехал из гаража и приступил к освоению нового места работы: перевозки различного оборудования, продуктов, стройматериалов и других грузов. Через некоторое время меня снова вызвал заведующий гаражом, с которым у нас уже сложились добрые отношения, и дополнительно закрепил за мной легковую машину «М-1», на которой иногда приходилось возить главного инженера электростанции. Я не возражал, так как раньше на легковушках не работал, и сейчас для меня это было интересным.
При освоении новой обстановки меня беспокоило только одно — постоянное недоедание. Находясь целый день на работе, мне редко удавалось отоваривать продовольственные карточки. Практически по ним я получал хлеб, редко сахар и еще реже кровяную колбасу. Другой не давали. Талоны на мясо, крупу и подсолнечное масло надо было отдавать в рабочую столовую за тарелку жидкого супа и порцию каши или макарон с чем-то похожим на котлету, но каждый раз называемую по-разному — биточек, тефтели, шницель и даже бифштекс.
Сотрудники ОРСа, где я в основном работал, часто пользовались моими услугами и сами готовы были мне помочь. В частности, одна из них — Мария Николаевна, которой я помог перевезти вещи на новую квартиру и отказался от оплаты, стала брать у меня карточки на продукты и отоваривала их вместе со своими. Это заметно облегчило мою жизнь. Но однажды произошло ЧП. Поздно возвращаясь из очередного рейса, по дороге в общежитие я заснул в трамвае, и у меня вытащили бумажник с деньгами, документами и, главное, продовольственными карточками, которые на следующее утро надо было отдать Марии Николаевне. Это грозило настоящей катастрофой. Деньги можно было занять, документы восстановить, а вот карточки… Без них в магазине ничего нельзя было купить, а у спекулянтов буханка чёрного хлеба стоила 800 рублей, и в столовой без карточек тоже не кормили. Положение казалось безвыходным. /…/ Неожиданная помощь пришла от старого снабженца, эвакуированного на Урал из Минска. Арон Абрамович был человеком кристальной честности, но вспыльчивым и выходящим из себя по каждому пустяку. Так, однажды, когда моя машина забуксовала в метре от платформы, с которой надо было грузить мешки с цементом, все находившиеся на огромном складском дворе услышали истошный вопль Арона Абрамовича:
— Стопалов, из тебя шофер, как из хрена молоток!
Разумеется, мне это не понравилось, но самое интересное было в том, что другие шоферы и грузчики со смехом подошли к машине и помогли выбраться из грязи. Если бы их просто попросили помочь они вряд ли бы это сделали.
Надо сознаться, что я тоже не оставался в долгу у снабженца и нарочито с еврейским акцентом рассказывал про Арона Абрамовича веселые хохмы. Был, например, случай, когда снабженец громко кричал в телефонную трубку:
— Алло! Это склад? Я вас спрашиваю: у вас есть вот такие гвозди, — и он широко разводил большой и указательный пальцы левой руки.
Случайно узнав, что у меня украли карточки, Арон Абрамович сначала наорал (растяпа, умник, почему сразу же не пришел к друзьям?), а затем побежал в столовую и о чем-то шепотом договорился со своей старой подругой — поварихой. С этого дня я приходил в столовую к концу обеда и получал тарелку супа, в которой плавала котлета, а то и две. В общем, после нескольких голодных дней жизнь вернулась в старое русло, за что я был благодарен старому снабженцу.
Еще одного работника ЧЕГРЭСа я хорошо запомнил. Это был главный инженер Владимир Тихонович, или ВТ, как его называли друзья. Говорили, что в нем сидят два человека: в кабинете — жесткий, требовательный начальник, способный накричать на подчиненного и серьезно наказать за невыполнение задания, а дома и среди друзей — милейший интеллигент, никогда не повышающий голоса и по-доброму общающийся даже с малознакомыми людьми. Была у ВТ еще одна особенность: раз в два-три месяца он запивал и в это время ни с кем не хотел общаться. Но через несколько дней неожиданно выходил из запоя и сутками безвылазно сидел в кабинете, наверстывая упущенное. Руководство электростанции ценило его как хорошего организатора и прекрасного специалиста и к таким выходкам относилось благодушно.
Владимир Тихонович был одинок и жил в маленькой двухкомнатной квартире со старушкой тетей Надей, обслуживающей его и следившей за порядком в доме.
Время от времени я возил ВТ по служебным делам. Иногда тетя Надя просила меня съездить с ней на рынок, и я, если мог, всегда помогал старушке нести тяжелые покупки. Это нас как-то сблизило, и старая женщина встречала меня доброй улыбкой и старалась сунуть пирожок или какое-нибудь другое угощение.
О наших добрых отношениях многие знали. В один прекрасный день меня пригласила к себе главный бухгалтер и, умоляюще глядя, попросила зайти к Владимиру Тихоновичу и подписать у него какую-то банковскую бумагу. А дело было в том, что директор станции находился в командировке, а ВТ — в очередном запое, и домоправительница к нему никого не пускала, а права подписи финансовых документов ни у кого больше не было.
Тетя Надя встретила меня с улыбкой и пригласила на кухню. Я не стал врать и честно рассказал, зачем пришел. Её лицо стало суровым.
— Смотри, чем твой начальник занимается, — сказала она, приоткрыв соседнюю дверь.
Я заглянул и остановился в нерешительности. ВТ в трусах сидел в ванной комнате с удочкой и смотрел на воду. Увидев меня, он тихо произнёс:
— Не клюет, чертяка.
Потом стал серьезным и как ни в чем не бывало спросил:
— Что-нибудь нужно? Загорелось?
Подписав бумагу, он снова уставился на воду.
Я поблагодарил тетю Надю и пошел к выходу. Провожая меня, она, как бы оправдываясь, тихо сказала:
— Жалко его. Мужик хороший. А пить начал после похоронки на сына.
Война в Челябинске постоянно ощущалась — и не только в похоронках. В городе находилось большое число военных предприятий, где по 12 часов в сутки работали тысячи людей. Из общей массы они выделялись лишь постоянной усталостью и продовольственными карточками более высокой категории.
Однажды поздно вечером, возвращаясь из другого города, я решил сократить путь и поехал через пустырь, находящийся недалеко от тракторного завода, в то время выпускавшего танки. При движении по ухабистой дороге в заднем мосту что-то застучало, и машина остановилась. Служебное время уже закончилось, и сообщить на работу о случившемся можно было только утром. Бросить машину я не мог, так как в кузове вёз ценный груз. И я решил переночевать в кабине. Это было не впервые, и за спинкой сиденья у меня находились тёплые вещи. Но спать в эту ночь не пришлось.
Как только я устроился и, возможно, даже задремал, послышался шум приближающейся техники, и мимо меня проехало с десяток танков. На некоторое время стало тихо, и я опять приготовился ко сну. Но не тут-то было. К машине подъехал военный автомобиль, из которого вышли лейтенант и сержант. Лейтенант внимательно проверил мои документы, а сержант осмотрел груз, находившийся в кузове. Потом они спросили, откуда я, куда еду и почему остановился. Сержант сел за руль, завёл двигатель и попробовал тронуться с места. Но, убедившись, что машина неисправна, оба сели в свою, и начали кого-то вызывать по рации. Вскоре подъехала ещё одна легковушка с двумя военными и уже не уезжала до самого утра. А за ночь мимо прошло ещё несколько танковых колонн, направляющихся в сторону товарной станции.
К утру движение танков прекратилось, легковушка уехала, а ко мне подъехал завгар, которому военные ночью сообщили, где я нахожусь. Мы, вытащив полуоси, отсоединили колёса, и он на своей машине отбуксировал меня в гараж.
За эту ночь я снова почувствовал себя как на войне.
Военная учёба
В декабре меня направили в воинскую часть, расположенную в 80 км западнее Челябинска. Когда пришла повестка, сотрудницы ЧЕГРЭСа позаботились обо мне, и я прибыл в Чебаркульский учебный полк с увесистым вещмешком, набитым разной снедью.
После прохождения официальной церемонии принятия в часть я получил обмундирование и оказался в длинной сырой землянке. Посередине тянулся двойной ряд трехэтажных нар. Отбой уже прозвучал, и, забравшись на верхние нары, где было теплее, я улегся на мате, представлявшем собой плоско связанные берёзовые ветки шириною примерно 60 см и длиною около полутора метров. Положив под голову свой вещмешок, я укрылся шинелью и приготовился ко сну. Тогда мне казалось, что всё идёт хорошо, и мысли о каких-либо неприятностях не беспокоили.
Проснулся я еще до команды «подъем». Лежать было как-то неудобно, и я сразу же понял, что мешок пуст, а голова покоится на чем-то твердом, оказавшемся двумя кусками рафинада, единственным, что осталось от вчера еще полного мешка.
Рядом сидел и ковырялся в пустом вещмешке какой-то долговязый парень.
— Разрезали, б…и, — пожаловался он, показывая большую дыру в вещмешке.
— Ну, что ж, значит, друзья по несчастью. Ты откуда?
— Из Москвы. В Кургане были в эвакуации.
— Значит, земляки. Стопалов.
— Юргин. Алик.
Вот так и началась наша дружба, главной целью которой в то время была борьба за выживание.
Солдатское меню было более чем скудным. Завтрак: ложка голубой каши из саго без масла; кусок хлеба 200 грамм; холодный чай с одним куском сахара. Обед — на первое щи. Сначала по мискам разливали жижу, затем гущу вываливали на стол и делили на кучки по числу солдат в отделении. Потом кто-нибудь отворачивался, а другой тыкал пальцем в одну из кучек и спрашивал: «Кому?» На второе опять ложка каши из саго или пшена и кусок хлеба 200 грамм. Ужин: три подмороженных картошки в мундире размером с грецкий орех, кусок хлеба 100 грамм и холодный чай без сахара.
При таком питании после целого дня физических занятий на морозе люди буквально умирали от голода. Пытаясь сократить смертность, в бригаде ежемесячно проводили осмотр на дистрофию. Пожилой врач по очереди щупал за ягодицу проходивших мимо голых солдат. Если, кроме кожи, ничего ущипнуть не удавалось, доходягу признавали дистрофиком и направляли в госпиталь. К концу января смертность возросла до 10—15 человек в сутки. И тогда командование приняло эффективные меры. Нет, кормить лучше не стали. Просто осмотр на дистрофию начали проводить два раза в месяц. И это спасло некоторых из тех, кого еще удавалось отходить в госпитале.
В эту зиму реальную возможность выжить имели лишь две категории солдат: местные, к которым приезжали родственники и привозили продукты, и ребята, воровавшие все, что можно было украсть и сменять на пайку хлеба или десяток картошек. Я и Алик принадлежали ко второй категории.
Расставшись в первую же ночь с содержимым своих вещмешков и поняв, что пассивность неминуемо приведет к смерти, мы довольно быстро освоились и начали действовать.
Самое простое было под видом наряда заскочить на кухню и набить карманы картошкой. Если солдат попадался, дежурный офицер сажал его в отдельную комнату, запирал и не отпускал, пока тот не начистит ведро картошки. А уж в своей роте пусть сам оправдывается, как сумеет. Не брезговали и жмыхом, который иногда удавалось добыть в конюшне. Однажды, будучи дневальным, Юргин ночью заскочил на кухню и черпанул из котла полведра недоваренной каши. Съели ее вдвоем. А потом началось… И самое главное, что сортир находился метрах в двухстах от землянки.
Воровали не только на кухне. В это время призывали остатки 25-го года рождения. Это были либо болезненные малосильные ребята (их называли «25-й год, III сорт»), либо сынки различного местного начальства, которое всеми правдами и неправдами старалось удержать своих деток возле себя и уберечь от фронта.
Так вот, попав в нашу бригаду, эти солдаты зашивали в мешки свои цивильные вещи и складывали их рядом с землянкой для отправки домой. Возле каждой кучи вещей ставили часового. Поскольку они еще не знали друг друга в лицо, я или Юргин до общего подъема выходили их «сменить» на посту. Затем начинали шуровать мешки. Выбранные вещи продавали местному населению. Плата была универсальна: валенки — пайка хлеба (500 грамм), штаны — пайка хлеба и даже полушубок — тоже пайка хлеба. Кое-кто из местных жителей неплохо наживался на наших бедах.
Памятуя о своих разрезанных мешках, мы не брезговали и простым воровством, особенно у куркулей — сынков местных богатеев. А наметанному взгляду голодных москвичей выделить их из общей массы было совсем не трудно.
В бригаде ходил упорный слух о том, что плохо кормят умышленно, чтобы солдаты не старались отсидеться в тылу. Однако слух этот был явно на руку настоящим ворам, которые безбожно урывали все, что могли, от скудного солдатского пайка. Так или иначе, а подготовка и отправка маршевых рот на фронт шла своим ходом, и ежемесячно десятки команд, одетых в новенькое обмундирование, грузили в эшелоны и отправляли на запад.
В марте в нашем полку начали отбирать солдат для артиллерийского училища, находившегося в городе Нязепетровске на севере Челябинской области. На первом этапе, для того чтобы попасть в училище, нужно было иметь хорошую характеристику и среднее или близкое к среднему образование. Этот барьер мы с Аликом легко преодолели. Командир роты недолюбливал нас за частые нарушения дисциплины и, чтобы избавиться, с удовольствием дал положительные характеристики, а девять классов образования окончательно решили вопрос.
На новое место мы прибыли, когда ещё шло формирование личного состава, и нас начали готовить к экзаменам. Но главные неприятности заключались в другом. Чуть ли не каждую ночь курсантов поднимали по тревоге и направляли на станцию грузить лес. А ещё в училище был совершенно дикий распорядок дня. Столовая находилась в трёх километрах от казарм. Из-за этого подъём был в 5-30 утра. Бегом мы бежали в столовую, завтракали и бегом обратно. Потом туалет, уборка постелей, утренняя физзарядка, строевая подготовка, другие занятия и хозяйственные работы. В три часа дня снова в столовую бегом туда и обратно. Два часа самостоятельной подготовки под присмотром командиров взводов и снова бегом на ужин. Отбой в 22-30, а ночью по тревоге погрузка леса. Такая беготня никому не нравилась, но кормили здесь удовлетворительно, а фронт был далеко. Большинство терпели, но не мы с Аликом.
Благополучно сдав вступительные экзамены, мы всё-таки решили сбежать. И когда по местному радио объявили построение солдат, не сдавших экзамены и отчисленных из училища, Юргин и я стали в строй и были отправлены на пересыльный пункт. И тут же снова угодили в артучилище. Но на этот раз в город Ирбит Свердловской области. И снова с нами сыграло шутку наше образование. Экзамены — диктант и по арифметике — мы сдали и были зачислены в курсанты. Но и здесь мы пришли к твердому убеждению, что училище не для нас и надо уходить. Помог случай.
Периодически курсантов посылали в наряд патрулировать по городу. Однажды мы с Аликом медленно прогуливались по рыночной площади, посматривая по сторонам. Наш взгляд привлек солдат, предлагавший женщине что-то завернутое в тряпку. Наблюдая за ним, мы выяснили, что он продает ботинки. Когда сделка уже состоялась, мы подошли и строго предложили продавцу и покупательнице последовать в комендатуру. Однако через несколько минут все мирно разошлись. Но теперь в кармане у Юргина лежали деньги, достаточные для приобретения водки и закуски. Уединившись во дворе небольшого дома, мы быстро опустошили бутылку, перекусили и решили пойти в кино. В натопленном зале нас разморило и мы заснули. Разбудили нас работники кинотеатра после окончания последнего сеанса. В казарму вернулись уже около полуночи.
Обычно после наряда патрули вечерней поверки не проходили и сразу же ложились спать. Но на этот раз нас хватились. Дежурный офицер сразу же уловил запах водки и доложил заместителю начальника училища о возвращении самовольщиков.
Разговор в кабинете был короткий.
— Вы что, учиться не хотите? На фронт захотелось? — грозно начал полковник, видимо, ожидая каких-либо объяснений и клятв типа «мы больше не будем». Но вместо этого Юргин и я, переглянувшись, почти одновременно ответили:
— Так точно. Просим отправить нас на фронт.
Полковник аж привстал от неожиданности. Попасть в училище считалось большой удачей. Поэтому отчисления курсантов были редки и обычно происходили при очень серьезных нарушениях дисциплины, к которым наш проступок явно не относился. Через полминуты он уже более спокойным голосом скомандовал:
— Идите!
На другой день нас отчислили из училища, каждому выдали аттестат на питание и отправили на формировку в Свердловск.
Сразу же по прибытии поезда мы направились за продпайком. На день одному человеку выдавали полбуханки хлеба, селедку, пачку концентрата перловой каши, несколько кусков сахара и небольшую пачку махорки.
В углу продпункта Юргин заметил здорового солдата, рукавом шинели утирающего слезы.
— Ты что сопли распустил? — негромко спросил он.
— Паек не дают. — тихо ответил солдат.
— А почему?
— Да вот, нет подписи нашего интенданта, — ответил солдат и снова засопел.
— А печать есть? Покажи.
Сверив аттестат с нашим и убедившись, что все в порядке и не хватает только подписи, Юргин тут же предложил за селедку и махорку все уладить. Солдат с радостью согласился. Я остался в очереди, а они зашли в привокзальную почту, где Юргин взял ручку, обмакнул перо в чернила и лихо расписался на документе. Когда они вернулись, очередь уже подходила. Протянув старшине аттестаты и получив продукты, мы вышли во двор и забрали «честно» заработанные селедку и курево. Прощаясь с довольным парнем, Юргин все-таки не удержался от нравоучения:
— Ну, ты и дурак. Из-за какой-то подписи чуть не остался голодным. Сам бы давно расписался.
Вечером произошло еще одно забавное происшествие.
В воинской части, куда мы явились за назначением, нас внесли в список направляемых в Челябинск, на главный формировочный пункт. Ехать должны были ночью в теплушке, прицепленной к товарному составу с лесом. Когда подошли к вагону, там уже сидело человек 20. Мы разместились на верхней полке и уже начали готовиться ко сну, когда вагон неожиданно опустел. Выйдя выяснить, в чем дело, Алик сразу же вернулся и позвал меня.
— Недалеко стоит вагон с сахаром-рафинадом. Двери открыты. Пошли.
Но я не послушался и переложил шмотки обоих в один вещмешок, прихватил пустой и только после этого побежал за остальными.
Набрав килограмм 15 кускового сахара, мы сначала хотели отнести вещмешок в вагон, но потом передумали и затолкали его между бревен на соседней платформе. На свои места все вернулись возбужденными и очень довольными. Вскоре состав тронулся. Разговоры умолкли. После трудной работы все уснули.
Проснулись от скрипа открывающихся дверей и громкого лая собак. Было еще темно. Вокруг вагона стояли вооруженные автоматами и с фонариками солдаты внутренних войск. Начался обыск. Того, у которого находили сахар, тут же уводили в станционное здание. Когда состав тронулся, уже светало, и было хорошо видно шестерых солдат, угрюмо сидящих на нарах.
А как же мешок с сахаром, спрятанный на платформе? Во время обыска вагон с солдатами отцепили, а состав с бревнами благополучно укатил. Так что, кому достался сахар, осталось неразгаданной тайной. Зато мы благополучно прибыли в Челябинск и были направлены для прохождения дальнейшей службы в небезызвестный Чебаркуль.
Уже на второй год войны в дивизионной артиллерии возник острый дефицит командиров взводов управления. Для исправления ситуации командование приняло решение срочно подготовить младших офицеров на пятимесячных курсах. Отбор проводили в два этапа: сначала на пункте формирования по документам, потом путем собеседования.
Начальником курсов оказался башкир по национальности, полковник Валеев — замечательный человек, заботливый отец курсантов и хороший организатор учебы и быта. Но это все стало известно потом. А сначала мы, уже побывавшие в Чебаркульских лагерях и хорошо помнившие, как люди умирают от голода, ничего хорошего здесь не ждали и твердо решили проситься на фронт.
Первое знакомство с Валеевым произошло в его малюсеньком кабинете. Собеседование с вновь прибывшими он считал важнейшим делом и никому не доверял. После нескольких общих вопросов — откуда родом, кто родители, где учился и что окончил, следовал основной вопрос:
— Учиться хочешь?
На что я твердо ответил:
— Нет. Хочу на фронт.
Такой ответ, казалось, не удивил полковника. Он еще раз посмотрел на меня и, обращаясь к писарю, сказал:
— Пиши: курсант Стопалов — пять сутка арест.
Этим все было сказано. Меня зачислили в курсанты. А «пять сутка арест» — была любимая присказка полковника. На курсах не было гауптвахты, а максимальное наказание за провинность редко превышало наряд вне очереди.
Почти сразу же началась новая жизнь. Хорошее обмундирование, приличное питание и интересная учеба по пяти основным предметам: артиллерия, тактика, топография, разведка и матчасть оружия. Строевая подготовка и политзанятия не были главными, и их часто заменяли работой в поле по выращиванию картошки и других овощей. На это, разумеется, курсанты не жаловались.
Полковник очень серьезно относился к подбору преподавателей. В большинстве это были фронтовики, вернувшиеся с войны по ранению. Например, у преподавателя тактики капитана Федорчука не было правой руки. Для того чтобы писать на доске, он левой забрасывал протез вверх, предварительно прикрепив к нему кусок мела. Каждую букву или знак капитан аккуратно выводил, работая плечом и всем телом, как бы пританцовывая возле доски. Причем все это делалось так, что ни у кого не возникало сомнения в естественности процесса. Да и вообще капитана любили за веселый нрав и бесчисленные, иногда неприличные шуточки.
По инициативе преподавателей и при поддержке полковника на курсах было сооружено несколько вполне приличных стендов-макетов для имитации артиллерийской стрельбы, изучения тактики и топографии.
Подготовка офицеров шла полным ходом, и до конца обучения уже оставалось меньше двух месяцев, когда пришел приказ командования о ликвидации краткосрочных курсов. Это, видимо, было связано с подготовкой наступления на Курско-Орловской дуге и возросшей потребностью фронта в людях.
На прощание расстроенный полковник устроил курсантам роскошный ужин, всем выдал новое обмундирование и в сопроводительных документах дал хорошие характеристики. А на следующий день чуть ли не со слезами на глазах проводил бывших подопечных до дверей вагонов. Курсанты (около 100 человек) уезжали в трех теплушках, а вместо сухого пайка в четвертой ехала полевая кухня с запасом провизии.
По прибытии в Коломенский учебный полк — учебку, как ее называли бывшие курсанты — почти младшие лейтенанты, долго не могли понять, зачем нужно учиться еще 6 месяцев, чтобы получить сержантские погоны.
Порядок в полку существенно отличался от того, к которому мы успели привыкнуть. За каждую мелочь серьезно наказывали. Так, за складку на одеяле можно было получить два наряда вне очереди, а за большую провинность схлопотать и гауптвахту, которая никогда не пустовала. Примерно за месяц до прибытия пополнения с Урала перед строем частей, расположенных близ Коломны, расстреляли парня за то, что он украл у командира полка сумку с продуктами, отвез ее в родную деревню и вернулся назад, пробыв в самовольной отлучке 6 дней. Об этом новым курсантам рассказал политрук батареи на политзанятиях.
Странной была и программа обучения. Главным предметом в учебке считали строевую подготовку, которой ежедневно уделяли несколько часов. На втором месте стояли политзанятия и изучение устройства оружия. Артиллерийской подготовке и прочим военным дисциплинам отводилось по два-четыре часа в неделю. Никаких стендов и макетов в полку не было. За первый месяц занятий на местность взводы выводили только один раз. Перебивать преподавателя вопросом строго запрещалось, да и вообще задавать вопросы считалось плохим тоном.
Очень много времени занимала караульная служба. Часто курсантов ставили на пост возле объектов, не представляющих никакой ценности, например, у пустого склада без дверей, где когда-то хранили бочки с машинным маслом.
Раз в два-три дня солдаты чистили старые орудия. А еще постоянно занимались разными строительными работами.
Единственную радость доставляла борьба со вшами. Их, в общем-то, не было, но осмотры проводили дважды в неделю. И если у кого-нибудь обнаруживали вошь, его немедленно отправляли на берег Москвы-реки топить баню, мыться, а потом выдавали чистое белье. Худо ли! В нашей батарее было несколько насекомых. (Доставали их в карантине у новичков.) И поверьте, их владельцы всегда были сыты, даже при довольно скудном тыловом пайке.
По сравнению с либеральной обстановкой на курсах полковника Валеева, мне, Алику и многим другим бывшим курсантам в коломенской учебке было тоскливо и совсем неинтересно. Тем более что учебную программу мы знали достаточно хорошо, чуть ли не лучше преподавателей. Выдерживать такую обстановку становилось всё трудней, и в конце концов спустя пару месяцев по прибытии в Коломну 23 курсанта подали рапорты с просьбой об их отчислении и переводе в маршевые роты. Остальные 75 человек, несмотря на недовольство, все-таки предпочли остаться в учебном полку и отложить отправку на фронт.
Это было крупное ЧП. Командир полка собрал «военный совет» из преподавателей и своих приближенных и на нём принял решение: проэкзаменовать всех подавших рапорт, по результатам оценки их знаний каждому присвоить воинское звание и отправить на формирование. При этом особо оговаривалось, что в случае слабых знаний присвоить звание ефрейтора, что для курсантов считалось чуть ли не позорным.
Однако этого не произошло. Экзамены, на которых присутствовал командир полка и почти все преподаватели, дал ошеломляющие результаты: 19 курсантам было присвоено звание старшего сержанта (высшая оценка), а остальным — сержанта. По словам одного офицера, сочувствовавшего нам, обычно из учебного взвода выходили не более трех-пяти старших сержантов и примерно половина сержантов.
Так и закончилась эта история. Мы с Аликом стали старшими сержантами и в должности командиров орудия вскоре попали на фронт, а командир учебного полка, некоторые преподаватели и ряд других лиц, многих из которых мы даже не знали, за «хорошую» работу были представлены к наградам.