Деревенские истории
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2018
Станислав
Востоков — родился в Ташкенте.
Окончил республиканское художественное училище им. П.П. Бенькова.
Автор книг «Не кормить и не дразнить!», «Остров, одетый в
джерси», «Ветер делают деревья» и др. Лауреат премий «Алые паруса», «Заветная мечта»,
Премии им. В.П. Крапивина, премии журнала «Урал» и др.
Ничего себе!
Плохо у нас в деревне со стариками. Мало их. Один дед Иван в Овражьем тупике остался. А остальные — старухи. И если у какой старухи ручка от сковородки отвалится или крыльцо от дома отойдёт, она сразу к деду Ивану бежит.
— Ничего себе! — говорит Иван. — Нашли заведующего хозяйственной частью!
Поворчит, поворчит, а потом возьмёт инструмент и пойдёт исправлять поломку. Приладит на место ручку, выпрямит крыльцо, а потом старухе что-нибудь из своих поделок подарит: вырезанную из берёзы ложку или нож, выточенный из рессоры «Жигулей».
Рядом с домом у него мастерская — навес, под которым стоит верстак и самодельный шкаф с полочками. Тут пилы, там топоры, по баночкам разложены гвозди разных размеров. А гайки и винтики — в спичечных коробках.
Однажды понадобились деду Ивану для чего-то старые оконные штапики с верхней полки. Забрался он на верстак, заглянул на полку, а оттуда вылетела трясогузка.
— Ничего себе! — удивился он.
Тут и другая вылетела. Бегают по ветке липы у навеса, пищат. Оказывается, они на той полке гнездо устроили.
— Ладно, — сказал дед Иван, — обойдёмся пока без штапиков.
На следующий день он старался громко не стучать, чтобы не пугать птиц. Подолгу сидел за старой школьной партой, которая была у него вместо второго верстака, наблюдал, как трясогузки таскают на верхнюю полку червяков.
Решил он, пока суд да дело, старый чайник запаять. Сунулся в шкаф, где лежало всякое ожидавшее ремонта барахло, а в деда чуть не стукнулась птичка с красной грудкой.
— Ничего себе! — сказал Иван и, щурясь, посмотрел в глубины шкафа.
Между картонной коробкой от мясорубки и старым чайником свила гнездо малиновка. Не боясь деда Ивана, она шныряла у его ног и то и дело юркала в шкаф.
Иван перестал заходить в мастерскую и теперь следил за птицами из-за старой парты.
Но это, как оказалось, было только начало.
Вечером пошёл дед за дровами и увидел новых гостей — на поленнице появилось гнездо осторожных чёрных дроздов. А на другой день в просторную кормушку, сидевшую в развилке клёна, заселились сойки.
Они скрипели, как сухие ветки, и деда не боялись — принимали от него выкопанных в палисаднике червяков. А вот дрозды деда не подпускали. Зато дрозд-отец красиво пел — будто кто-то задумчиво играл на флейте.
— Чистый зоопарк! — сказал дед Иван. — Ладно, пока поправлю наличники. А то всё другим, всё другим…
Наличники смотрели на улицу, и эта работа птицам не мешала. Пока они выращивали птенцов, дед Иван поправил наличники, заменил доски на крыльце, подлатал фундамент и заново выкрасил одну стену. А когда он уставал, садился за парту и наблюдал за птицами.
Первыми вылетели птенцы трясогузки, за ними — малиновки и дрозды. Дольше всех у мастерской оставались сойки.
«Наверное, потому, что они самые большие, — решил дед. — Чем больше, тем, значит, и выращивать тяжелей!»
Наконец улетели и сойки, а дед снова стал в полное удовольствие пользоваться мастерской.
Но больше всех обрадовались старухи. В тот же день они выстроились у калитки в очередь со своими старыми вёдрами и поломанными приёмниками.
— Ничего себе! — сказал дед Иван. — Даже не знаю, кто меня больше любит, птицы или старухи! Ну ладно, кто там первая?
Крик ворона
Ворóны могут каркать весело или раздражённо, могут бодро цокать и даже кудахтать. А крик вóрона всегда печален. Наши старухи его не любят. Как услышат ворона, прячутся по домам и включают на полную мощность телевизоры.
А дед Иван ворона любит.
— Не соловей, конечно, — говорит он, выстругивая в мастерской очередную, пока ещё непонятную на вид штуковину. — Зато сколько благородства!
Потом дед ткнёт штуковиной в дом соседней бабки Лизаветы и скажет:
— А вам только воробьёв слушать — «чирик, чирик!».
Но пока над деревней летает ворон, воробьи молчат. А когда скрывается он за дальним полем, в деревню начинают возвращаться привычные звуки. Старухи выходят из домов и опасливо смотрят в небо. А дед Иван кладёт на верстак недоделанную, понятную пока только ему штуковину и идёт пить чай.
Вороний глаз
Сидел я дома, писал рассказ. Но рассказ что-то не клеился. И решил я сходить в лес. Проветриться и заодно посмотреть грибы. Взял старый молочный бидон и пошёл за железную дорогу, за шоссе, в дальний сосновый бор.
Иду по тропинке, постукиваю по бидону, смотрю грибы, но их что-то не видать. Вернее, не видать съедобных, а поганки и мухоморы — пожалуйста, так и лезут со всех сторон.
Вдруг между соснами увидел странную траву. На коротком стебле листья крестом, а сверху, как на блюдце, ягода покрупней смородины. Решил её попробовать, даже нагнулся, но в последний момент передумал. Показалось мне, что ягода похожа не на смородину, а на чёрный недобрый глаз, который пристально на меня смотрит.
Вернулся на тропинку, пошёл дальше. И чем глубже уходил в лес, тем больше становилось одноглазых растений. Уже ни папоротника, ни мухоморов. Только отовсюду смотрят злые чёрные глаза. Мол, зачем сюда пришёл? Не видишь, нет здесь грибов!
И так мне неприятно стало, что повернулся я и отправился в деревню. А там рассказал про злое растение бабке Лизавете. Она заахала, замахала руками.
— Хорошо, что не съел! Это ж вороний глаз! Самое ядовитное растение!
«Ого! — подумал я. — Отличное название!»
И пошёл писать новый рассказ.
Салат
Посадила бабка Лизавета салат. Ела его всё лето и съела весь, кроме последнего куста. А на него уже сил нет.
Рос этот салат, рос и вырос к осени выше бабки.
Шёл дед Иван в магазин, увидел за забором странное растение и говорит:
— Что за кипарис?
— Салат! — отвечает Лизавета.
— Ничего себе! Что ж ты его не съешь?
— Не могу! Всё лето ела. Позеленела вся!
Посмотрел на неё дед Иван и кивнул.
— Верно, есть в тебе, Лиза, какая-то прозелень.
Бабка обиделась, хотела уйти, но дед её остановил.
— Ты не трогай его, пусть растёт. Зимой нарядишь как ёлку!
— Ну тебя! — закричала бабка. — Не мешай работать!
— Что ж ты работаешь?
— Что надо, то и работаю!
Пошёл дед Иван дальше. А когда возвращался, салата уже не было. Со зла выполола его бабка Лизавета вместе с сорняками.
Внучка
Привезли к бабке Лизавете внучку Олю четырёх лет. Бабка Лизавета обрадовалась, накормила её пирогом.
— А теперь, — говорит Оля, — я тебя кормить буду.
— Чем же? — удивилась бабка.
— Пирожками. Я тебе их из песочка слеплю.
У бабки Лизаветы было ведро песка, чтобы там зимой морковь хранить. Вытащила его из сарая. Оля стала «жарить» пирожки, а бабка Лизавета «есть». Нахваливала, а песок потихоньку обратно в ведро ссыпала. Где его зимой достанешь?
— Вкусно? — спросила Оля.
— Очень! — кивнула бабка.
— Ну вот, поели, а теперь пойдём на прогулку.
— Пойдём, — согласилась Лизавета.
— Стой, — сказала Оля, — гулять можно только парами. Где твоя пара?
Лизавета развела руками. Потом увидела за забором деда Ивана, который поправлял чучело на огороде.
— Иван! — кричит. — Будешь моей парой?
— Ты что, Лизавета? — удивился он. — Совсем помутилась? Какая я тебе пара?
— Да внучка гулять велит, а у них гулять можно только парами.
— Ничего себе внучка! — удивился дед Иван. — Ну, хочешь, чучело возьми. Отличная для тебя пара!
Делать нечего. Взяла бабка Лизавета у деда Ивана чучело и пошла с ним гулять парой.
Погуляли, Оля говорит.
— Теперь тихий час. Ложитесь спать.
Ну, это бабка Лизавета никогда не прочь. Легла на лавочку под окном, чучело рядом пристроила и сразу уснула. Но через пять минут внучка её разбудила.
— Ты, баба Лиза, неправильно спишь.
— А как правильно?
— Надо лечь на бочок, ручки под щёчку. И рот закрой.
— Он у меня во сне сам открывается.
— Надо тренироваться, — строго сказала Оля.
— Попробую, — вздохнула Лизавета.
Скрючилась на лавочке, жёсткие ладони сунула под щёку и рот закрыла. Неудобно, но всё-таки опять уснула. Через пять минут снова будит внучка.
— Подымаемся! Подымаемся!
— А теперь чего?
— Теперь играй.
— Во что?
— В дочки-матери.
— А с кем?
— С ним, — Оля показала на чучело. — Это же твоя дочка, не узнала?
— Моя дочка — твоя мама, — возразила Лизавета.
— Ты меня не путай! — рассердилась Оля. — Как это мама может быть дочкой? Ты или так, или так!
У бабки Лизаветы не было сил спорить. Взяла чучело, стала его баюкать. Чуть сама опять не уснула.
— Ох ты и соня! — сказала Оля. — Пойдём теперь на вечернюю прогулку.
— Так ещё же обеда не было!
— Не спорь со старшими! — ответила Оля.
— Это кто старший? — опять удивилась Лизавета.
— Я, конечно, — ответила Оля. — Погуляешь парой, а потом за тобой и родители придут.
— За мной уже не придут, — вздохнула Лизавета.
Но всё-таки опять пошла с чучелом гулять.
Гуляли, пока за чучелом дед Иван не пришёл.
— Уморит она тебя, — сказал он. — Надолго привезли-то?
— На неделю.
— Я бы не выдержал, — сказал Иван и пошёл ставить чучело на место.
Смотрит Лизавета, а Оля сама уморилась, уснула на лавочке. Ручки в стороны, рот нараспашку.
— Вот и ладушки, — улыбнулась Лизавета. — Пойду покуда обед состряпаю.
Проспала Оля два часа. Потом пришла Лизавета.
— Просыпаемся! Просыпаемся!
Оля открыла глаза, рот захлопнула, села на лавочке.
— Теперь быстренько мыть ручки и обедать!
Оля спросонья и забыла, что она старшая. Встала и послушно пошла в дом. Так у них и повелось. До обеда Оля главная, а после — бабка Лизавета. А через неделю и родители приехали.
— Как она себя вела? — спросила дочка Лизаветы, Олина мама.
— Хорошо вела! — ответила бабка. — Особенно после обеда!
Звуки и запахи
Звуки и запахи плохо уживаются в нашей деревне. Днём почти нет запахов, зато много звуков. Лают собаки, стучит колёсами электричка, дед Иван мерно и с удовольствием пилит дрова.
Но вот солнце садится за старыми дубами и забирает с собою почти все звуки. Деревню заполняют запахи. Пахнет прудом, флоксами с огорода и углём — это дед Иван затопил баню.
Хотелось бы, конечно, сразу и запахов, и звуков. Но тогда избаловались бы мы и уже меньше обращали на них внимания. А так живём полной деревенской жизнью. Днём слушаем, а вечером нюхаем!
Соня
У бабки Сони бессонница.
Соседи посмеиваются — Соня и вдруг бессонница! А бабке Соне не до смеха. Особенно когда дует северный ветер.
Казалось бы, какая связь — сон и ветер? А самая прямая. При северном ветре недалёкий от нас аэропорт меняет воздушный коридор, и самолёты летят прямо над нами. Едва присадки для голубей не сшибают. И гудят, гудят!
Ну, днём в деревенском шуме на них можно не обращать внимания. Тут радио работает, там пила циркулярная, среди этих звуков самолёт быстро глохнет.
А ночью другая история. Лёгкую тишину клином раздвигает тяжёлый рокот, будто кто-то медленно поворачивает ручку сумасшедшего радио. Рокот становится сильней, в деревне начинают подрагивать и позванивать крыши. А под одной из них даже не подрагивает, а прямо трясётся несчастная бабка Соня.
Как есть, в ночнушке, вылетает она на крыльцо и размахивает руками, ругает самолёт — вернее, его цветные лампочки на невидимых в темноте крыльях, которые весело мигают, уносясь к аэропорту. Ругательства железной машине до лампочки.
Садится самолёт на взлётную полосу, выходят из него довольные москвичи и гости столицы. И не знают, что из-за них в маленькой деревне не спит одна бабка. Бабка Соня.
Норка
Дед Иван точил в мастерской топор — вжик, вжик, вжик! Бабка Лизавета обрезала секатором малину в огороде — чик, чик!
Вдруг дед увидел, что по забору бежит норка. Словно коричневая меховая змея скользнула между планками и нырнула в лебеду на стороне бабки Лизаветы. Раньше дед Иван видел норок лишь по телевизору и решил поделиться с Лизаветой открытием.
— Слышь! Я норку сейчас видел!
— Удивил! — ответила бабка Лизавета. — У меня этих норок по две в каждой комнате!
— Ты, Лиз, глупая, что ли? — спросил дед Иван, помахивая топором. — Я тебе про что говорю? Про живую норку!
— Сам комод старый деревянный! — закричала Лизавета. — Где ты видал, чтоб дырка живая была? Городишь не знаешь чего!
И снова секатором — чик, чик!
— Вот и говори с этими бабками о науке! — вздохнул дед. — Кроме дырок, ничего не знают!
Постоял у забора, надеясь ещё раз увидеть норку и показать Лизавете. Но та больше не появилась.
Дед Иван махнул рукой и пошёл дотачивать топор.
Живучка ползучая
Приехала к нам школьная экскурсия на выездной урок ботаники. У нас в деревне много растений, которых нет в городе.
Идут школьники по улице с определителями, определяют. Особенно у отличницы Вики хорошо получается. Вот лапчатка гусиная, вот лютик садовый, а вот крапива двудомная.
В это время бабка Зина развешивала во дворе бельё. Тяжело бабке, спина ноет, ноги болят, ходит по двору с лыжной палкой вместо клюки. Даже не ходит — ползает.
Тут молодая учительница ботаники заметила в бабкином дворе растения с голубыми соцветиями вроде свечей. Ребята сгрудились у забора, стараясь рассмотреть цветок.
А бабка Зина решила, что у неё хотят бельё украсть. Подковыляла ближе к дороге, прислушалась.
— Ребята, — сказала учительница, — за этим забором вы видите живучку ползучую! Давайте зарисуем её в альбомы!
Бабка по старости подумала, что учительница про неё говорит. Закипела сразу, как самовар.
— Да как у тебя рот повернулся меня так обзывать? Девчонка! Чему ребят учишь?
Учительница хотела объяснить недоразумение, да куда там! Бабка разошлась, палкой машет. Того и гляди кому-нибудь в глаз угодит. Делать нечего, повела учительница экскурсию дальше. У пруда ребята сели на траву и стали смотреть альбомы, у кого что получилось.
Были в них и лапчатка гусиная, и лютик садовый, и крапива двудомная. А отличница Вика даже успела нарисовать живучку ползучую. Очень похоже получилось: лицо красное, глаза бешеные, машет лыжной палкой!
А бабка Зина ещё покричала, сняла бельё и поползла развешивать в кухне. На всякий случай.
Золотые шары
В сентябре расцветают золотые шары. Словно налитые мёдом пчёлы, витают они, покачиваемые ветром, над огородами. И будто высматривают цветы, чтобы опуститься на них и напиться нектара.
Но цветов уже почти нет. Увяли мальвы, засохли георгины. Да и сами золотые шары скоро исчезнут, унеся с собою последние капли прошедшего лета.
Собака
Мы с дедом Иваном стояли на поле и смотрели, как на деревню со стороны Москвы наваливается огромная чёрная туча. Она не летела над землёй, а тяжело ползла по ней, пожирая деревья и вышки электропередачи.
— Собака! — сказал дед Иван.
Туча и правда была похожа на огромную чёрную собаку с широко расставленными мохнатыми ушами. У неё был даже хвост — над тучей крутился вихрь, которым собака раскачивала провода и ломала сухие ветки деревьев.
Собака ступила на поле одной лапой, другой, и к нам потянулась огромная безглазая морда. Деревенские псы разом завыли, будто сговорившись.
— Пойдём отсюда, — сказал дед Иван.
Поминутно оглядываясь, мы перешли по мостику овраг и заторопились по деревенским улицам к дому деда. Собаки, только что страшно вывшие, так же разом замолчали, попрятавшись в конуры и сараи.
В сени мы почти вбежали. Иван запер дверь, не зажигая света, включил плиту под чайником, и мы сели за маленький кухонный столик, глядя в окно.
Яблоня за ним с минуту не двигалась, потом вдруг склонилась дугой, в один миг потеряв чуть не все листья. Окно стало быстро темнеть, и вот уже ничего не видно, кроме какой-то живой мути, что-то там отрывалось, летало, падало. В темноте раздался чудовищный вой, что-то затрещало и рухнуло на огород.
Я посмотрел на деда Ивана. Были видны только его глаза, освещённые голубым газом. Не знаю, как деду, он и войну видел, и голод пережил, а мне было жутко.
— Мы в животе у собаки, — сказал он тихо, — в самом нутре.
Казалось, что мир за окном разлетелся в щепки, сломанный собакой, и теперь существуем только мы: дед Иван да я. Минут через десять прямоугольник окна начал светлеть, и сквозь изломанную, похожую на детские каракули яблоню мы увидели, что поперёк огорода лежит фонарный столб, сбитый вихрем.
— Пойдём-ка, — сказал дед Иван.
Оглядываясь, мы вышли на крыльцо. Изломав деревья и погнув крыши, чёрная собака уползала в сторону Звенигорода. Она переползла шоссе с остановившимися машинами и, разламывая деревья, ушла в лес. А над ним крутился гигантский чёрный хвост, раскидывая в стороны сучья.
Вокруг, теперь уже вразнобой, затявкали вылезшие на свет собаки.
— Знаешь, что я думаю? — сказал дед Иван. — Вот есть всякие учёные, академики разные, а что это за собака, они не скажут. — Он помолчал глядя на изломанный лес. — И никто не скажет.
Так мы до сих пор и не знаем, что же такое это было.
Вид на бабку Таню
С одной стороны у деда Ивана вид на бабку Лизавету, а с другой — на бабку Таню. И вид на Таню, конечно, получше. Потому что у Лизаветы одни огурцы и помидоры, а у бабки Тани весь участок в цветах. В течение лета одни цветы увядают, другие появляются, и раскраска сада каждую неделю меняется. К тому же обращённая к деду сторона Таниного дома заросла диким виноградом. Летом его листья зелёные, а в сентябре становятся сначала алыми, а потом медно-бордовыми. И кажется, что Танин дом всегда освещён закатом, даже когда деревня накрыта тучами, как кастрюля крышкой. Но Таня выращивает цветы не для красоты и уж тем более не для деда Ивана. Она выращивает их для денег. Каждый вечер срезает и тащит охапками на станцию продавать городским пассажирам.
Летом ей не до винограда, надо цветы поливать, сорняки полоть. Но когда остатки цветов наконец увяли, бабка взялась за дом. Надела перчатки и стала дёргать красные плети, обнажая скучную светло-серую стену.
— Что делаешь, Татьяна! — закричал с крыльца дед Иван. — Такую красоту ничтожишь! Дай ещё недельку полюбоваться!
— Обойдёшься! — ответила бабка. — У меня из-за листьев стена мокнет. А не хочешь, чтоб убирала, плати!
Дед Иван рубанул воздух напильником.
— Нельзя тебе, Танька, цветы растить!
— Это почему?
— Потому что нет в тебе чувства прекрасного! Лучше сразу деньги выращивай! Слыхала, есть такой сорт цветов, у которого вместо лепестков рубли!
— Врёшь!
— Истинный красный крест с полумесяцем! Эти семена в Сбербанке выдают по паспорту!
— Дурень! Идиотина!
Бабка Таня повернулась к деду толстой спиной и стала сдёргивать виноград со стены. Стебли падали на бабку, и казалось, что она борется с длинными красными змеями. Таня с негодованием сбрасывала их, дёргая плечами, а на неё валились новые «змеи» и падали листья, похожие на большие монеты.
— Кого-то зелёный змей душит, — крикнул дед, — а тебя, Танька, золотой! Вернее, медно-никелевый!
Он пошёл в мастерскую и стал сердито выпиливать прекрасный деревянный цветок на свою резную дверь.
Толкунцы
В конце сентября над огородами, над сараями клубится лёгкий дымок. Кажется, что вся деревня вышла из домов и закурила крепкие папиросы. Но это, конечно, ерунда. В нашей деревне живут одни старухи, которые не то что папирос, даже сигарет не курят.
Подошёл я к облачку над опустевшей грядкой и сунул в него руку. Облачко расступилось, и в нём появилась дыра, в центре которой белела моя пятерня. Со стороны это, наверно, выглядело глупо. Я убрал руку, и облако снова задвигалось, как живое. Хотя оно и было живое. Сотни комаров-толкунцов плясали над землёй, прощаясь с последними тёплыми днями, с ещё кое-где зелёными листьями деревьев. Словно пытаясь согреть осенний воздух, они то поднимались над крышами, то падали к опустевшим грядкам.
До самого вечера «курила» деревня. Пока прохладное сентябрьское солнце не ушло за дальние пятиэтажки и от них не протянулись к нам холодные длинные тени.
Уже в сумерках облачка, словно отяжелев, осели на неубранную капусту, на увядший салат, спрятались под мятые листья.
А завтра комариные облака снова взлетят в сероватое небо и начнут танцевать, пытаясь удержать уходящее тепло и последних перелётных птиц.
Две головы
У колодца стояли три бабки: Лиза, Таня и Марина. Перемывали соседям кости и делились, у кого что болит.
Со стороны пруда шёл дед Иван с ведром, удочкой и мрачным видом.
— Ты чего такой? — спросила бабка Марина.
— Какой?
— Невесёлый. Не поймал ничего?
— Поймал, — хмуро ответил дед Иван. — Рыбу.
— А чего грустный?
— У неё две головы.
— Как так?
— А вот так, — ответил Иван и показал бабкам карася в ведре. У него и вправду было две головы.
Бабки ахнули.
— Откуда ж страстя такие? — заволновалась Лиза.
— Оттуда. У пруда дачники чуть не каждый день машины моют. С них льётся всякая гадость, вот и результат. Не знаю теперь, что с этой рыбой делать.
— А что делать? — удивилась бабка Таня. — Съесть!
— Может, ты и съешь? А потом у тебя вторая голова вылезет!
Представила бабка Таня себя с двумя головами и испугалась.
— Ладно, — сказал дед Иван, — собаке отдам. Ей вторая голова не помеха. Лучше охранять будет. Вон у Цербера их вообще три!
И пошёл дальше.
А старухи ещё долго обсуждали, кто такой Цербер и в каком доме живёт.
Теньковка
Никогда я не видел пеночку-теньковку. А слышал часто. Её песня начинается весной, а заканчивается в сентябре. И слышится словно сразу отовсюду. Будто её, и вправду лёгкую, как речная пена, ветер носит по деревне. То закидывает в сирень, то в жасмин, а то в гущу ив.
Но на самом деле поют много теньковок, перекидывая песню из конца в конец. И хотя в ней всего три ноты, нет песни веселее! Поэтому мне казалось, что и птица эта должна быть яркая, ну хотя бы пёстрая.
Стоял глухой, поздний октябрь. Всё в мире было серым, кроме разве что рябины перед окном. И звуки тоже были какие-то серые. Выли собаки, ругались деревенские бабки, на шоссе гудели машины.
И вдруг запела теньковка — словно солнце выглянуло. Я вышел на крыльцо и увидел под крышей серенькую птичку меньше воробья, с жёлтыми бровями. Она перелетела на старую липу, и уже оттуда понеслось бодрое «тень-тень-тень».
Но где же яркость и сочность? Где хотя бы пестрота? Ну что ж, значит, пеночка существует не для глаз, а для ушей.
А цветом пусть радуют попугаи!
Недотрога
У меня под забором со стороны улицы выросло незнакомое растение. Похоже на крапиву, но не крапива: цветы не белые, а розовые, будто лодка с парусом. Вышел я на улицу, стал думать, вырвать его или оставить?
Тут из соседней калитки появилась бабка Лизавета с рюкзаком. Она в магазин всегда с рюкзаком ходит, чтобы унести больше.
— Чего ты тут?
— Думаю, что за трава.
Бабка Лиза посмотрела и говорит:
— Это аконит. Даже не сомневайся.
Мимо как раз из магазина шла бабка Таня, тащила сумку-каталку.
— Какой ещё аконит? — говорит. — Иван-чай!
Бабка Лизавета рассердилась.
— Ты иван-чай-то видела? Он свечкой, а этот весь растопырился!
— Я иван-чай каждый день пью! Он у меня на коробке нарисованый!
— Да ты цветок, наверное, с дедом Иваном спутала!
Тут и сам дед Иван объявился. Откуда-то нёс длинную доску. Подошёл, услышав разговор.
— Антинаучный спор! Иди, Лизка, в магазин, а ты, Танька, — домой катись. Вон у тебя уже молоко из сумки капает!
Бабка Таня буркнула что-то и покатилась по колдобинам к дому. Бабка Лизавета не такая гордая, осталась послушать.
— Может, вы скажете, что это за цветок? — спросил я.
— Это недотрога, ил, по-учёному, бальзамин железистый.
— Откуда знаешь? — удивилась Лизавета.
— Книги надо читать, а не об телевизор глаза мозолить!
Тут и Лизавета обиделась, хмыкнула и отправилась к магазину.
Дед Иван покачал ей вслед доской, как огромным пальцем, и понёс к себе во двор.
А недотрога пускай растёт. Не крапива, и ладно.
Дождь
В октябре начинается бесконечный, длиной в несколько недель, дождь. Всё вокруг пропитано водой. А я бесконечно пью чай и чувствую себя разбухшим от влаги.
Плавающие в небе птицы напоминают рыб: воробьи — пескариков и плотвичек, а вороны — щук. Галки могут сойти за налимов. Деревья становятся водорослями, а дома — подводными пещерами.
А в кого же превращаемся мы? Наверное, в водолазов!
Печной волк
Было это лет десять назад. Пришла ко мне бабка Марина.
— Возьми, — говорит, — к себе мою Рыжку.
Рыжка — это собака.
— Зачем? — удивился я.
— Помру скоро, — вздохнула бабка Марина.
Я внимательно посмотрел на бабку.
Щёки у неё круглые, розовые. Глаза ясные.
— С чего вы взяли?
— Рыжка третью ночь напролёт воет. Я бы, может, с глухотой своей и не услышала, кабы собака на дворе была. Но я ведь на ночь её домой загоняю. Ночи теперь холодные, а на Рыжке шерсти на носок не наберётся. И как начнёт выть, у меня со страху вся кожа в пупырях! Возьмёшь собаку?
— Ерунда, — сказал я. — Не похожи вы на больную.
— Ты по виду не суди! Помнишь бабку Люду? У неё тоже собака вот так выла. А через три года бабка возьми и помри!
Я почесал затылок. Одна собака у меня уже была, и вторую брать не хотелось.
— Я к вам вечером приду. Послушаем Рыжку.
Бабка вздохнула.
— Ладно, приходи, как стемнеет.
Когда стало смеркаться, я надел куртку, ботинки и пошёл к бабке Марине.
На улице было неприятно. Сверху сеял холодный мелкий дождь, под ногами чавкала развороченная машинами земля. Фонари болтали тёмными железными головами. Видно, где-то порвало линию. Это у нас часто бывает в непогоду: рвутся старые провода.
Глаз луны то проблёскивал в разрывах туч, то исчезал. Казалось, что луна мне подмигивает.
«Чего она мигает? — думал я. — На земле леший знает что творится, а ей весело!»
Наконец добрёл до бабки Марины, нащупал на калитке щеколду, вошёл во двор. У крыльца кое-как обтёр ботинки прелыми листьями и постучал. Бабка Марина завела меня в маленькую кухню. У печки на тряпке уже спала коротконогая Рыжка.
Бабка Марина налила мне чаю в потемневшую от времени кружку и хотела присесть рядом.
— Вы идите спать. А я покараулю вашу собаченцию.
Сначала бабка не соглашалась — как так, в доме гость, а она спать будет! Но в конце концов уговорил я её. Бабка Марина ушла в спаленку, а я остался с Рыжкой.
Собака спит, ушами лопоухими поводит, лапы дёргаются — видно, Рыжка во сне кого-то ловит. Я привалился спиной к тёплой печке. Настырная луна продолжала подмигивать в голубое окно. На улице поднялся ветер. Листья, наверное, со старого дуба мягко бились в окно, словно ночные бабочки. В печке что-то стало потихоньку подвывать, будто туда залез волчонок. И чем сильнее становился ветер, тем больше казался этот печной волк. Я стал задрёмывать под высокий, тягучий звук.
Вдруг рядом со мною будто включили циркулярную пилу: «У-у-у!»
Я вздрогнул и открыл глаза. Передо мной сидела Рыжка и выла. С чувством выла, старалась. На несколько секунд замолчала, прислушиваясь к «печному волку», и опять: «У-у-у!» И странно, по отдельности шум ветра и вой собаки вполне можно терпеть. Но вместе получается что-то жуткое!
Встал я и закрыл дымоход вьюшкой. Шум в печке стал тише. Рыжка успокоилась, легла на тряпку. Правда, поглядела на меня обиженно. Будто я ей вместе с дымоходом всё удовольствие перекрыл.
— Обойдёшься, — сказал я. — Завтра на дворе повоешь. Хозяйка из-за тебя третью ночь не спит!
Рыжка встала, повернулась ко мне задней частью и снова легла, уткнувшись в стену.
— А мне всё равно, что ты обо мне думаешь! — сказал я и пошёл домой.
Было это, как я говорил, лет десять назад. А баба Марина до сих пор живёт. И Рыжка, кстати, тоже.
Цапля
Я стоял на платформе, ждал электричку в город. Вдруг увидел, что над прудом летает цапля. Уже свесила ноги, растопырила длинные пальцы, а куда сесть, не знает. С одной стороны пруда поле с высоковольтными вышками, с другой — свалка, куда бабки пропавшие яблоки сваливают, с третей — здание бывшей школы.
А тут ещё в камышах рыбак зашевелился — дед Иван.
Цапля поджала ноги, развернулась и улетела в сторону Самаринского пруда.
Вот и мы так иной раз. Хочется нам где-нибудь осесть, пустить корни, но что-то мешает нам, и мы цаплями улетаем на новые места.
Школьник
Есть на краю нашей деревни пруд, называется Школьник. По деревне ходит легенда, что когда-то у нас жил мальчик, который учился только на пятёрки. Но однажды ему поставили двойку. Тогда мальчик пошёл к пруду и утопился.
Но это ерунда, никто в Школьнике не топился. Там и утопиться трудно, он в самом глубоком месте первокласснику по шейку. А название пруд получил из-за школы, которая стоит на берегу.
Когда-то в ней было четыре класса и несколько учителей. Здорово, наверное, было учиться, глядя на пруд! А зимой ученики катались по нему на коньках вместе с учителями!
Долго школа работала школой. Но сорок лет назад на городской окраине построили для целей образования новое здание. Ученики с учителями переехали в город, а старая школа осталась у пруда. Тридцать лет стояла пустой на берегу зарастающего камышом Школьника, и сельсовет не знал, что делать со зданием.
В конце концов там открылось бюро «Ритуальные услуги», и наши бабки, которые когда-то учились в маленькой школе, пошли туда работать.
Казалось бы, мрачное это занятие, делать похоронные принадлежности. Но здание, как ни странно, осталось уютным и светлым. И никто его не боится, потому что бабки работают с подъёмом — сидят за школьными партами, плетут венки из пёстрых искусственных цветов по нарисованному на доске образцу, поют весёлые песни. И ничего ужасного в смерти они не видят. Бабки уверены, что с нею наступит другая жизнь, ничуть не хуже этой. Просто там будет другая деревня и другие бабки. А когда у какой-нибудь из них получается особенно хороший венок, она обязательно прибережёт его для себя. Чтобы на похоронах все видели, какая она мастерица!
Каждый год в райцентре проходит состязание похоронных мастерских, и наша всегда занимает первое место. Потому что даже похоронные принадлежности в нашей деревне делают с оптимизмом и верой в будущее!
Каток
Зимой вороны катаются с крыши соседской бани. Опустятся на конёк и — эх! — едут на хвосте к банному навесу. Там встряхнутся, взлетят на конёк и опять вниз! Развлекаются, пока не промокнут, или пока дед Иван не затопит баню и округу не накроет тяжёлый угольный дым.
Тогда вороны улетают греться под крышу железнодорожной станции. Там хоть и шумно, зато тепло. А мимо то и дело едут поезда фирменного вороньего цвета. Хоть сейчас садись и езжай за границу!
Но вороны никуда не едут. Им нравится кататься только на банной крыше!
Чёрная курица
Ночью мне приснилась книга «Чёрная курица» с рисунками художника Юдина. Ну, приснилась и приснилась.
Утром выхожу на крыльцо, смотрю, бабка Лизавета ходит по огороду в полусогнутом состоянии и всё время оглядывается, будто видит свой огород впервые в жизни.
— Опять спина? — спросил я.
— Не, — ответила бабка, — курица.
— Какая курица?
— Чёрная!
Я вспомнил сон, и мне даже нехорошо стало от такого совпадения.
Тут перед бабкой мелькнуло чёрное пятно и скрылось за сараем.
— Вам одной не поймать! Сейчас приду.
Надел я одежду похуже и отправился к бабке.
Долго мы ловили чёрную курицу. Измазались в грязи, промокли от снега. Наконец загнали птицу к компосту.
Я накинул на неё старую куртку, замотал и сунул под мышку, только голова с красным гребешком торчит. Курица смотрела на нас такими умными глазами, будто и вправду была заколдованным подземным жителем.
— Как она к вам попала?
— Это Танькина. Небось, через дырку в заборе вылезла, а на дороге её машина шуганула. Вот она ко мне под калитку и тюхнулась.
Отнесли мы курицу бабке Тане, а та даже спасибо не сказала. Схватила пропажу и потащила в курятник.
На улице я рассказал бабке Лизавете про увиденную во сне книгу.
— Сон в руку! — удивилась бабка.
— Не сон, а курица! — ответил я и пошёл мыть облепленные перьями руки.
Зимние коровки
В сентябре божьи коровки начинают искать место для зимовки. Забиваются в щель между моим окном и стеной и засыпают.
И вот уже зима. Давно забылось лето и даже осень. И уж тем более — божьи коровки. Январь на дворе!
Но вдруг наступает оттепель. Хрустальные узоры на окне искрятся от солнца, плавятся и стекают водой на подоконник. А на стекло со стороны комнаты выползают божьи коровки. Думают, глупые, что наступила весна.
И как же странно на это смотреть! За стеклом заснеженные дома, деревья, а прямо по ним бегают коровки. Расправляют крылья, взлетают, кружат по комнате.
Я ловлю коровок и запихиваю в щель между окном и стеной, а щель затыкаю ватой.
Рано вам ещё летать. Подождите до весны!
Золотое слово
Бывают такие дни, когда кажется, что в мире разлито золото. Под лазоревым небом стоят золотые деревья, золотые сараи и даже золотые фонарные столбы. По деревне летают золотые птицы, бродят золотые собаки. А из золотого дома напротив выходит дед Иван и говорит золотое слово:
— Здравствуй!