Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2018
Юлия Кокошко —
прозаик, поэт, автор книг «В садах» (1995), «Приближение к ненаписанному»
(2000), «Совершенные лжесвидетельства» (2003), «Шествовать. Прихватить рог»
(2008), «За мной следят дым и песок» (2014). Печаталась в журналах «Знамя»,
«НЛО», «Урал», «Уральская новь» и др. Лауреат премий им. Андрея Белого и им.
Павла Бажова.
***
Кто-то прислышался — или идет за мной
по Малой Сумрачной-Продувной?
Сеет смятенье складок, хрустит депешей,
заплетает ключу бородку, скрипит подарками ортопеда,
но оглянись — ни реющих и ни пеших!
Разве за левым плечом — художественные всходы:
превозмогшие ларь, конторку и сам комод —
несхлопнутым профилем и кругосветной кормой —
набранные рябым голубым песком
из пучеглазых и малахольных
пингвины и пеликаны… возможен феникс.
Выводок морфия или Морфея?
Но вольные ферты с ведьминой фермы
на первое ухо — гонят бойкот.
А за правой полой — линейка
чокнутого садовника, верно, на миг пьянее
бочонка, речных порогов и фон графина,
запилен монотонным равненьем
первого на незваных и вывел наперерез —
не розу, но мелочный и молочный крест,
недужный стоп-кадр оборванной фильмы…
И дотянется ли когда-нибудь
крестный надел, забирающий в ворожбу,
до великого пробужденья —
посреди планерки, всемирного марафона —
или в рощах чужого сна?
Выпутается ли вендетта из регулярной формы,
или сдует фокус личинок, луковиц, формул,
и вокруг разлетятся ее письмена?
С кем же блудный гомон — за мной или с ними?
Кто несет многопалую десницу
с подпорченными шумами?
Может, то растущая неизвестность —
слабовольна и суеверна,
эта крестница клептомана,
рассыпает вчерашние единицы?
Сочувствие числу 100
Ну, наконец-то — эта канувшая из памяти фамилия!
Непринужденно празднует в теленовостях —
сто лет брачных уз, а когда-то водилась справа от окон,
в которых меня кормили детским счастьем.
Два дружных молодой маме дома считали меня — своей.
Первый был — полдень солнца, ампир, скорое
профессорство, ближние и далекие колена, мячи,
ракеты, парусники, настольные викторины и сноп
проводков, зажигающих верные ответы,
а пироги поднимались — в башни.
Два юных умника принимали меня в свои игры,
а длинные зеркальные рыбы проплывали стеклянную
подводную жизнь и обращались на вираже в полумесяц,
и отражали сотни жадных зрачков полночи.
Возвеселяющиеся мужи, не так давно — с вытоптанной войны,
пускали сквозь коридорный большак — мелко порубленную
железную дорогу: паровоз с боковым карманом вишен
и вагончики, насыпали вокзальные звоны и спичечные
семафоры, платформы Пенал и Очковый Футляр,
а кое-кто с обломками пальцев (оттого, что я вместо тебя
ковырял в носу!) одним взглядом свивал
из комнатной снасти — путевые пейзажи.
«Голубая стрела», исполняющая желания…
Как-то мне приоткрылась — зреющая в плиточном боксе
гедония мелкого двоюродного купальщика:
ванное ложе заслано пенной лазурью,
и пущены надувные утята, ни одного — гадкого.
Ожидание, безмятежное качание, бриз…
Второй дом вытягивался к счастью из сумерек,
как иной град — из скалы. Полный лишних углов,
начитанных справа налево, страничных шелестов
и серебряных бликов — то ли из решета снежной бури,
то ли просветы меж нескончаемых строк, ибо к жизни
надлежит хорошо подготовиться… И что-то из Алисы —
неточности в зеркалах? Безумные чаепития?
Дитя дома сего была воздушна и полуреальна —
под благосклонностью фиолетовых карандашей,
линий, что расчерчивают тетради, блеска магнита
и кротких речей, хоть вписана — в школу ста языков…
или в сто школ — с ветхим одним?
Долговязую елку наряжали в шоколадную фею.
Вкус к смещению предметов и новым их сторонам
ввергнул меня в развенчание домашнего театра.
Плач был — не о внезапном родстве с Дедом Морозом,
а — о мне, кому Бог не дарил простодушия и воображения!
Но что теперь связует тот и этот кров?
Возможно, кислотные дожди, которые все распускают
по нитке? Не стоит долго хранить плоды, у которых
тонкая кожура. Или недоумение: почему объект любви
так непрочен, а соседствующие — бессмертны?
По-хорошему, надо бы всех проверить с пристрастием.
А пока ничто не мешает мне ссудить им
несколько строк, как табун велосипедистов
посвящает выветрившемуся чемпиону —
какой-нибудь спуск с горы.
***
Господин просителей, избавь и меня, и нас
от этого перекрестка, ослабь ему иждивенье!
Впрочем, кто его ни навеял,
как вздорен, пронзителен и пернат,
с пол-оборота его прилива развинчен ветер,
а за хлебные крошки день уязвим, как вечер.
Намеривший долготу фортеций и островов
озирает во все концы, у него
реки глаз, омывающих шалопутную сущность,
и все на передовой,
но что кровавый и зеленее бочки,
что уносящийся и растущий,
или крысиный, насыпанный на буксиры,
каждый поодиночке, а там и всуе —
бездушен и неразборчив.
Как вытянуты и многоствольны его посуды,
неосязаемы его своды,
как добровольны его произволы!
Толпы улиц из полярных и жарких историй
врезаются в треки западных и восточных
и, битые, заново держат курс
на его беззаветный культ.
Но на всяком круге пересевает описи и границы,
лямзит правды свои, как кур,
и ссылает на барахолку.
И уверен ли собирающий нити
на плетение перехода,
будто кесарь не образцов, их высочество преходяще
и где-то искрит последний хрящик?
Парусящий черный на ста авто — не дурная весть?
Aut nihil?
Где же спрятан его упадок?
Обретается лишь в молве,
или — нам и не снилось?
Но пока прозревает все и на реку сверх,
разве исчерпаем?
***
Поклонение не умолкнет, не заартачится, как вдова,
не закруглится, как медный лоб кимвал,
в общем — не воплотится в ослицу на сорном съезде
от светских к подшитым тинами существам,
разве — позднее, если
не обносились, не потускнели
ни плавником, ни чешуйным кантом — рыцарь и рыцарь,
с вахты в истоке и в горловине снега:
«Влюбленный в юных мартовских рыб» и
«Ревнитель плавучей карги ноября»,
ибо плоть их пассий сладка и рыщет —
то мелькнет всем атласным каталогом,
то зазноба — серебряная прядь…
Но кто пишет — на радио или вокруг колонны,
что друзья нежных ранних — и опытных поздних
отвердевшие Геркулесы — столп и столп,
на запрокинутом в белизну плато —
из варваров, антиподов
ударнику хлеборобу и всякой пользе,
ум того — мотылек.
Даже пишут, будто одна каналья,
обманув струенье колонн, фиалов, пинаклей,
низложенных в лед,
и соучастницу их — черепаху Время,
водилась с поселенцами мартобря
под гардиной, в погребе, в номерах,
где сошлись — кто канул и новый голеадор,
не то голиард… но сделали — жалкий вздох,
а не базовый вывод, как неприлично
обманывать простодушное Время.
Ибо спутало, кто оно — черепаха, сапсан, табличка —
и постилось, и приняло ускоренье…
***
Похищение женихов:
черно-белый, вальяжный, марьяжный ход,
в первом приливе — родившиеся в рубашках,
объятья сюрпризов: слипшееся и россыпь,
улыбки Фортуны, пристывшие к алебастру,
выбранная из ипохондрии их ботва,
мушки розеток и маскароны,
щелкающие клыком — на два,
плывущие через книгу окон барки
с горшечными черепами,
в трещинах вьются герань и купавка,
картуши с гербами вполоборота,
наконец — тараканьи тропы…
В третью радость — рожденный в скомканных письмах,
в некромантском свисте, овсяном писке,
или — как-нибудь ненароком,
получает в невесту — лыжи и пилы,
сморенные — клювом в балконные ребра,
и пикирующиеся над ними веревки —
струны под опусы «Галифе» и «Блуза-коршун»,
лузгавшая пятнистую падаль, вино и колу…
И сгребает распаренные, как банщик,
водостоки с несохнущими губами,
шелуху, прилипшую к антенным тарелкам,
блюдо для угощенья птиц или насекомых —
и выделенное в благодарность — на удобренья
от улетевших, будь они мыши, брегеты, кони…
Подмастерья мэтра — липа и липа,
за локотками прохаживается ветр —
и, сойдя в нарукавники их ветвей,
макнув нарезанные сердечком листья
в тушь самобранки-тени,
в свадебные мотивы, пишет на стенах
брачный и бражный поезд,
пересекающий два фасада и три эпохи,
вальс, ча-ча-ча и большой галоп,
промельки медальонов и панталон,
продолжение — за углом…
А не то иной какой-нибудь эшелон…
***
Что странностей, что бегущих с вехой,
чтоб начертать в убегающих вверх и
дальше окнах — огненный вензель,
по коему и найдут дорогу
сумерки дня и тайный ропот,
что господин тысячи лиц
жаден и слишком нетерпелив,
что трелей, гудения и журчанья,
что странствующих монет или нимфалид,
готовых слететь на глаза бессчастных,
чтобы успокоить их от видений
и даровать слепоту и отдохновенье…
Продайте тому, кто меня не зрит,
ангела из Фиглярно и со щиричной Просмешни,
хоть и заголубевшую кошку на золотой заколке —
при вправленном в мостовую тинто-меццо
самой серебряной из марин,
чтоб выпить ее, как пустую лавку
ветошника, пока почивает на глади —
последнее, кто сытно и сладко —
крапленное взмахом шагов светило…
Мы здесь — ангел, я и усатая блудодейка К. —
машем из книги жалоб убывшего паровика,
из бельведера цветущих наотмашь флагов
империи — сырной, спортивной — или фиктивной? —
из сумерек, виноградников и овчарни —
салютуем слепцу — большим ученым томом,
прихваченным, кажется, на растопку,
и съеденной лужей, что воплотилась
в кровь и укисшую плоть прощанья,
трясем пилоткой и прочей возлюбленной вещью —
развинченной головой и судебной повесткой…
Увидимся ли
незрячим отдохновенным —
сквозь семь городов, скрытных, как Медельин?
Встретимся ли ему хоть издали?
***
В пустеющих областях ранней осени — слишком вольно,
ее купели, кюветы, и кувшины с отрубленными кукундерами,
и натертые чайники, и раззявленные на кашу
башмаки вольничают и жульничают — и отражают
кого хотят и в чем придется.
Шумный лес прихватил раздолье — из эскиза,
измышленного углем, или в сыроватом опусе —
сцены изгнания из деревьев коленец дьявола?
Буквы-орлы на гребне торговой стены отлиты —
в зеркальной двери на том рубеже улицы,
а гулящие створы превращают надпись —
в обломки, или левый и правый барханы под порогом
мнят себя там, вдали — великим посланием?
Кто фактичнее: наши коллеги в голубиных воротах —
или парочка простолюдинов на мысу трамвайного
ожидания? Вихрастая голубица с сумой на желтой цепи,
осыпанная пунцовым зрачком, то есть клепкой,
и кавалер с выбритой в пух головой, в трико
с лампасом и в скрасившем запястье браслете —
или в сбросившем близнеца наручнике?
Прервавшаяся на барышне золотая цепочка
горит — в расползающемся шепоте старухи-советчицы:
только не относи в починку — укоротят!
Как мою брошь-косиножку — у вернувшейся
на три ноги меньше! — а на лице ювелира
сияет — вся невинность мира!
Как в повешенных в оперном окне особах
в линялых париках, отклеивающихся улыбках
и крокодильих слезах отблескивает — чье-то решение
не транжириться на театральные билеты…
Если экскурсионные дети (провинция Август),
покидая университетскую трапезную, возьмутся
обнять хоровод, то все как один отразятся —
в розоволицей наставнице, собирающей со стола
несъеденный хлеб и бормочущей: пока едем домой,
точно проголодаются — я их знаю!..
И если сэкономивший на театре зритель
вдруг отразился — в лупоглазых ржаных ломтях,
исполняющих в мерклых пакетах — рыб,
значит — скоро его стрескают.
И только парочка простолюдинов в ожидании
железного транспорта взахлеб передирает друг друга —
длинный рост и умасленный хмелем хохот,
и размашистые жесты на узком мысу земли,
и шлепки-поощрения, на обоих сползающие к пятой точке…
И, воздев на вытянутой руке телефон, умножают себя
в совершенно довольном ими фото…
Как реклама: в построенных нашей фирмой домах
изоляция позволит вам наслаждаться звуками,
производимыми только вами.
Остальные свободны…
Итого: на дорогах счастья — куда больше прилежания.
В лунном свете наверняка отражается
их желтый кирпич… или в красных колпаках
дорожных крыш мерещится — встающее солнце
и все, кого поднимают, взвивают, вздергивают…