Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2017
Ирина
Митрофанова (1977) — родилась в
Москве. Журналист, прозаик. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького.
Работала научным сотрудником в образовательном учреждении, корреспондентом
информационного агентства, журналистом, редактором сайтов образовательной
тематики. Публиковалась в газетах «Вести образования», «Еженедельные новости
Подмосковья», «Слово», «Литературные известия», литературных альманахах «Артбухта», «ЛИТИС», «Истоки».
Удочки валялись в траве. Не размотал, не закинул. Зачем? Рыбой вся морозилка забита. В пакете слипаются, мелкие. Из морозилки достанешь, под водой держишь-держишь — руки стынут. Вода холодная, рыба холодная. Хвостато-головастый ледяной ком. Не утерпишь и давай их рвать неразмороженных. Хвосты поотрываешь, а головы так и останутся слипшимися. Можно, конечно, водой горячей залить и ждать, пока разморозится.
А потом взять часть, отварить, а другую часть опять в морозилку, чтобы в следующий раз — вновь ком ледяной, только поменьше. А коты всё равно не жрут и смотрят скорбно, свежее им подавай, прямо из речки. Обожрались тогда свежей, от глистов потом лечили. Таблетки эти им в пасти засовывать, плюются, гады, без сноровки не справишься.
А как тогда с матерью ругались, чуть ли не до драки, в общем, как обычно. «Не мужское дело — котов кормить! Да ты сам-то кто, мужик, что ли? Ты хоть сто рублей сам заработал? Вали отсюда, куда хочешь! Хоть к этой проститутке своей». — «Да сама ты б… !»
Ну и что? Пожил три дня в палатке в лесу. Первый раз, что ли… А потом, когда вернулся, глазами буравила и не разговаривала неделю. А отец виноватый ходил, будто это он её словом неприличным… Вот так бы всегда молчала, а глаза эти черные, душу вытягивающие, уже давно ему нестрашные. Потому что смотреть в них незачем.
Не глядя на него, щи помешивая, рыбные, вонючие — это ж кто такое придумать может, — щи рыбные — или она это варево как-то иначе называет…
«Чтобы я этих двух извращенцев больше в своём доме не видела, у меня здесь не бордель!».
И всё из-за рыбы этой да из-за старых, беззубых котов…
***
Разве возможно такое? Чтобы у платежного терминала, в дождь. Никого рядом. Зонт над ней раскрыл черный. И сам был не как на даче, в куртке старой, соплями рыбными изгаженной, вонючей, а в кашемировом пальто с красной подкладкой, и волосы — только что из парикмахерской, а главное — трезвый совсем.
Она запуталась с заполнением электронных квитанций. Он подсказал. А потом разговорились. Виктор, Вика — Victoria — одно имя на двоих.
***
Менеджер. Ну, какой он менеджер. Был менеджером у родителей. Пока они бизнес не продали свой. На пенсию ушли, раннюю, незаслуженную. Вот и он теперь с ними на пенсии. И ничего нет своего.
«За тарелку супа в добровольное рабство», — Маринка так сказала. Это та, которую в кошачье-рыбной перепалке проституткой назвали. А на самом деле Марина дизайнер. Ручки у нее маленькие, как у ребенка, и она ими и платья свадебные, и костюмы на любую фигуру, и шторы фантастические, чтобы как в театре, для элитных домов, особо преуспевших, а может, и попроще, но тоже симпатично получается — глаз радует. Открыла свою небольшую фирмочку и шьет шторы на заказ еще с двумя женщинами. Даже кризис умудрилась пережить, не процветает, конечно, но и не бедствует. Двух дочек, кобылок, что на голову уже маму выше, кормит, одевает, образовывает. Муж у нее гражданский, Николай. На десять лет моложе, но до того объемный — не обхватить. А она и в сорок — дюймовочка. Рядом смотрятся как ровесники. И все бы хорошо…
***
Приехали к нему, пили водку, по душам говорили. Николай в палатку спать пошел. А они с Мариной на берегу сидели, из фляжки потягивали по очереди, не спеша. А звезды всё ярче становились и вот закружились, замерцали, задрожали. «Они танцуют неуклюже, стукаются друг об друга, рассыпаются, а потом богини на эту постель из острой пыли ложатся голыми, они же богини, и когда встают, серебрятся всем телом, эта пыль не ранит, но, чтобы так светиться, нужно немножко, немножко потерпеть».
У Марины перехватило дыхание.
***
Он покупал ей цветы у бабушек, что торгуют рядом с метро. Хотя на даче у матери был роскошный цветник, но он не хотел рвать тех цветов для неё. Вика не любила роскошных букетов из салонов. «Хочу те, что бабушки продают». — «Но ведь быстро завянут». — «И пусть. А зимой вообще не надо. Дари мне сосульки».
Он уже лет пять не дарил никому цветы. Два года у него не было женщины, если не считать ту, что младший брат привез на дачу вместе с подругой, потом наутро никак вспомнить не могли: то ли каждому из них досталось по девчонке, то ли это была одна и та же, а её подруга так и не определилась, с кем ей лучше рискнуть. И этот роман с гражданской женой друга… Уже три года как, друг знает и не против, они, оказывается, с Мариной ходили на какие-то странные семинары, где им внушили, что нельзя быть эгоистом, и если партнеру хорошо с кем-то ещё, то надо за него порадоваться, а не обвинять в измене и предательстве.
Вика не должна была об этом узнать. Она и не узнает. Потому что всё это — неправда, и было ли?
***
Не было последних лет. Зато были другие. Ему почему-то вспомнилось детство.
…Когда в солнечном луче вальсировала пыль, а под столом с тяжелой бордовой скатертью жили домовые: один умел сопеть, другой кашлял тихо. Он командовал армией пластмассовых солдат семи цветов, солдаты жили в разноцветной крепости, стреляли разноцветными пластмассовыми шарами. И говорили: «Слушаюсь, товарищ Генералиссимус!» Ненастоящие солдаты… Настоящей была мина, брошенная в костер. И бежали, и волна сбивала с ног, а потом — голые деревья и огромный котлован… Настоящей была пустая граната, брошенная в школе под ноги психу-химику, и его бабский визг, и Витя герой класса, и никто не выдал. Настоящими были глаза той, первой, и её искреннее: «Ух ты!».
А позже, позже — ненавистный институт, скандалы с матерью…
На их корабле под громким именем «Святитель Георгий» он числился в должности то охранника, то менеджера, один раз даже генерального директора. Родители его постоянно увольняли то за прогулы, то за пьянку. А он гордо уходил, бросая матери в лицо: «Я больше не вернусь, и тоните вы все вместе со своим корытом!». И неделю бухал на квартире какого-нибудь приятеля, забыв обо всём. Но потом приятелю надоедало бухать, и он сначала вежливо, а потом чуть ли не кулаками его выпроваживал. Почти так же происходило и с девушками.
Он всегда возвращался домой. Его не сразу пускали. Разыгрывался спектакль. Мать орала на всю площадку — и что не сын он ей больше, и что иди, откуда пришёл, и тварь, и рубля больше не получишь… И старалась или делала вид, что хочет расцарапать ему лицо. Отец обхватывал ее руками, не давая накинуться на сына, и лепетал: «Людочка, успокойся, Людочка, успокойся», а за их спинами лыбился уже подрастающий младший брат Антон.
Витя молча разворачивался, шел на улицу, садился на скамейку у подъезда, закуривал. Минут через пятнадцать из подъезда выходил поникший, хлюпающий носом отец, садился рядом.
— Ну что ж ты с матерью делаешь, а? — и просяще заглядывал в глаза. — Ведь мы уже немолодые…
…Вот помнишь дядю Сережу от сердечного приступа умер а я что думаешь железный и мать один на этом свете останешься друзья твои только потусовать-попьянствовать а случись что с тобой только мы с матерью и есть жить-то знаешь как страшно кругом одно ворьё предадут своя-то шкура ближе вон как наши депутаты только на этом свете и осталось что семья да и то гомики эти проклятые c лесбиянками без того страна рушится а ты какой пример младшему брату всё сердце изболелось…
Монолог отца немного менялся от случая к случаю, но Вите всё равно становилось стыдно каждый раз.
— Прости, — говорил он.
А потом они шли домой, садились за стол, выпивали водки, пока мать молча обижалась в комнате.
— Да мы с тобой, Витька, да мы, — мечтал захмелевший отец, — да мы еще три корабля купим, да у нас пароходство будет своё, да нас с тобой по ящику показывать будут и в газетах писать. Ничего, ничего, я в тебя верю. Чувствую, есть в тебе стержень. Просто ты молодой ещё, не нагулялся, вот в ум войдешь, и мы такое с тобой наворотим! Назло им всем. Миллионерами, Витька, с тобой будем. На Канарах дачу отстроим.
Не сложилось с пароходством, и по ящику их не показали. Помешал пожар в машинном отделении. Потушили, но на ремонт ушло слишком много денег. А потом кризис, потом кое-как выкарабкались, но «кое-как» продолжалось долго, и ушлая мать семейства решила поскорее продать их бизнес. Продали вовремя, сумма была приличная, но о миллионерстве и даче на Канарах говорить было смешно.
Жили теперь летом и ранней осенью на своём загородном участке в двенадцать соток, с добротным домом, огородом и садом, а зимой в двухкомнатной квартире, где Виктор оказался лишним, поскольку повзрослевший младший брат оккупировал всю их бывшую общую комнату.
Виктор теперь
жил на даче круглый год, изредка наведываясь в Москву.
***
Она не то чтобы понимала его, но была уверена, что понимает. Двоюродные… Полуродственники, полудрузья. Красивая Катя. Всегда была красивой: и маленькой девочкой, и подростком, и девушкой, и… Он не мог назвать её женщиной. Пару лет Катя была замужем, Виктор не верил этому. Вскоре она развелась. Развелась в каком-то недоумении, будто всё произошедшее случилось не с ней, а с какой-то похожей на неё Катей.
— Как ты? — как всегда спросил он, как будто себя спросил, — как ты?..
— Ничего, — тихо ответила она, разливая чай.
— Ничего?
— Поговорить не с кем. Я, наверное, вообще для этой жизни не создана или не в то время родилась, — сказала Катя и тут же нервно прыснула. — Понимаю, не ново. Сама себе кажусь заезженной пластинкой.
— Ты встречаешься с кем-нибудь?
— Я сейчас не хочу об этом, — неожиданно резко оборвала она. — А у тебя что нового на личном? Всё Маринка напополам с Колей?
— Не угадала. Да я сам не ожидал. Вот бывает, я уж не надеялся. Я, ты сама знаешь, на всякий случай, вообще ни на что уже не надеюсь. И тут влюбился, представляешь? Я даже не пью уже почти. Всё думаю — о том, какая она волшебная и что во мне нашла, о том, как я ей все про себя объясню. Я ж никто… Но знаешь, чувствую, что вот теперь всё смогу, лишь бы она рядом была.
***
Ночь стихала. Небо затянуло серой поволокой, вязкой, непрозрачной. Душно. Редкие, будто острые капли оставляют чуть заметные круги на воде, а может, они не от дождя, может, это водомерки. Неуверенные такие круги… Вода тяжелая, черная. Не вода, асфальт расплавленный, и круги эти снова, чуть заметные такие царапины. Застывает. И листья серые, будто старая фотопленка, шелестят мертво. И деревья папье-маше. Сожми посильнее — раскрошатся. Сиди тихо, кроши ветки неживые, и траву эту, и землю. Подними руку повыше, зачерпни серую кашицу неба — как паутина свалявшаяся, разотри в руках — непрочные грязные нити. Небо, вода, ветви, рогатка для удочки — откуда-то из глубины выцветает фотография, умирает память, нет прошлого, не будет будущего, ничего нет… Навсегда уснуть в этой старой выцветшей фотографии, забыться и не вспомниться никому, никогда. Может, так и нужно, может, так и правильно.
Ему показалось, что его руки и ноги не двигаются — он застыл в прямоугольнике неба, воды и деревьев, вместе с так и не заброшенными удочками. В руке фляжка с водкой. Почти полная. Сколько же он так просидел… Мертвое время. Вот оно, значит, какое… Он закрыл глаза.
***
Легкие каштановые волосы, солнце и ветер в них, стройная фигура в коротком светло-сиреневом халатике, чуть выпирающие лопатки под тонкой тканью.
Балкон многоэтажки, а если чуть вдаль посмотреть — крыши домов тонут в зелени, накрыли их шелестящие волны. Район не новый, её дом — самый высокий корабль. И легко так с балкона — в листья эти, и плыть в этом зеленом шелесте, нырнуть, а потом наверх — не воздуха, а солнечного света вдохнуть.
— А не везде глубоко: есть отмели, по колено идешь, щекотно, — она смеётся, — я часто так летом… — А представь, — шторм, кидает со свистом туда-сюда, и где я? А если в воронку попадешь? Вначале крутит медленно, ты еще различаешь очертания листьев, а потом просто всё зелено-солнечное, и непонятно, где низ, где верх, — вот так, да?
Он обнял её за плечи. Ткнулся носом в мягкие волосы.
— Так сходить с ума почему-то нестрашно. А вот на речке страшно было, наверное, потому что без тебя… Не то что нестрашно, а до такой степени всё равно, что уже опять немного страшно. Не знаю… А вот как-то давно… я с удочкой шел вдоль берега, вроде всё как обычно. Трава в тот год вымахала высокая, и так в ней солнца было много, да и в воде тоже. Еще ветер, знаешь, бывает такой ветер, будто обнимающий, теплый. И тут я на небо посмотрел. Облака порой невероятные штуки вытворяют, не всегда же они по-детски — в бегемотов, слонов и крокодилов. Иногда расступятся, и, если внимательно приглядеться, увидишь там дорогу, лес, реку, поле, будто такой же мир, как у нас, только разумнее, добрее. И кажется, что и нам здесь не хватает немного совсем, а то жили бы как на небе, а не как на земле. Или, может, то — тоже земля, только выше, а небо — оно же вокруг, а если вокруг, выходит, мы — в небе. Я не по астрономии, а по душе. А если понимать, чувствовать, что мы в небе, то, может… Тебе интересно слушать этот бред?
— Да.
— В небе тогда были не просто какой-то лес, какое-то поле. Я увидел свой лес, свою речку и (нечетко, правда, совсем) себя увидел с удочкой. Я почувствовал, что этот момент важен не только тут, но и там тоже. И как бы дальше ни сложилось, там я уже есть и буду. Чудно, конечно…
Знаешь, я сначала пытался как-то от родителей отсоединиться, уйти. Потом — то пугался чего-то, то жалко их становилось, особенно отца. И вдруг в какой-то момент понял, что только так и могу. Только с ними и больше ни с кем. Придумал себе, что мы, в конце концов, сильно разбогатеем, и денег станет так много, что уже никому в нашей семье не надо будет работать. И я всю оставшуюся жизнь буду путешествовать. И ни от кого зависеть не буду. А если я не буду ни от кого зависеть, значит, я смогу всех любить. Буду путешествовать, знакомиться, узнавать людей, природу. Думать о том, почему люди так живут и так думают, в чем причины… Кто о чем мечтает, можно ли мечтать вместе, только серьезно, не для того, чтобы что-то воплотить, а чтобы понять, почувствовать, какой она может быть, душа другого человека. А ведь у природы тоже душа есть. И она разная… Знаешь, вот как люди есть маленькие, высокие, худые, толстые… Ощущение своего тела все-таки влияет на душу, мне кажется. Вот так и природа, у неё от того, как она выглядит и звучит — и самоощущение разное, ну не может же природа не чувствовать саму себя, она же живая.
— Я тоже об этом думала. Иногда, как и ты, сомневалась. А потом оказалось, что так и есть, и даже лучше… И понимаешь, что сил-то на самом деле у всего живого много, и уж на эту-то жизнь точно хватит.
— И у меня они есть? А на что?
— Хотя бы на то, чтобы не бояться.
***
Он шел среди крепких белых берез в мягкой фиолетовой ночи. Меж стволов мерцали звезды. Низко спустились, разбрелись по лесу прохладные огоньки, и будто не только ветви раскачивались, но и звезды чуть двигались, а под ногами кое-где, как замершие искорки костра — светлячки.
На их участке горел фонарь, его свет падал на клумбу, и большие садовые цветы казались похожими на каких-то диковинных морских обитателей. «Мать вырастила каракатиц на клумбе, молодец, здорово…»
— Вить, ну что, как рыба? — из сарая вышел отец.
— Никак. А где мать?
— Завтра приедет. Встретила в Москве старую подругу из Питера. Ей же тоже иногда надо пообщаться. А здесь только ты пьяный да я — старый, понятно, тоска. Антон приехал и сразу к друзьям, даже не поел. Твои тоже, небось, сегодня нагрянут, хорошо матери нет, а то шибко её эта ваша, даже не знаю как сказать, ситуация расстраивает.
— Нечего расстраиваться, пап. Я нашел свою девушку. А насчет Маринки — это мать сама придумала, воображение у неё от скуки разыгралось.
— Это когда же ты успел?
— Ну, я же иногда езжу в город-то все-таки.
— А, ну так ты её привози! Мне ж интересно. Эх, может, путевая девка, мозги тебе на место поставит, пить бросишь, на работу устроишься. Как зовут-то?
— Вика.
— Так же как тебя, занятно. Ладно, пойду на радостях спать, пока ты меня опять чем-нибудь не расстроил.
***
— Эх, Витька, хорошо-то как, — Коля разлил пиво по стаканам. — Вот приезжаю к тебе хоть тишину послушать, а то пыль, галдеж, начальство орастое. И всё только затем, чтобы было что пожрать. Может, ты и прав, что здесь окопался.
Коля выпил залпом.
— Ой, как же хорошо-то, а завтра на байдарках. Хорошо…
— Вить, ты какой-то не такой, трезвый, что ли?
— Протрезвленный, Мариш.
— И кто виноват?
— Да вот влюбился я, мои дорогие товарищи.
— Как это? — не поняла Марина.
— Я давно должен был тебе сказать, расстраивать не хотел.
— Кто она?
— Вика, — Витя пожал плечами. — И я её люблю.
— Сколько ей лет? — чуть слышно спросила Марина.
— Это неважно.
— Но меня она, конечно же, моложе.
— Да, наверное, моложе, я как-то…
— Ну конечно, конечно… а я… — Марина резко встала и вышла на улицу.
— Мариш, ты чего? — не понял Коля, разлил еще пиво. — Чего она?
— Слушай, Коль, — Витя внимательное посмотрел в большое усатое лицо приятеля, — странный ты все-таки.
— Я странный?
— Ну да. Был бы нормальный, хоть морду мне бы набил.
— Это еще зачем?
— Да так, для приличия, — Витя усмехнулся, — за предательство.
— Да какое предательство… Глупости. Вот мать моя так отца ревновала, уж не знаю, действительно ли он ей изменял, маленький я тогда был. А скандалы эти, вопли её да истерики постоянные век помнить буду. Ну и что? Помер отец от такой скандальной жизни. А она умом тронулась да в петлю, не будь деда с бабкой, не знаю, что бы сейчас со мной было.
— Коль, я тебе сочувствую, конечно. Но я не думаю, что причина…
— В этом, в этом, Витек. Сначала трагедии на пустом месте, а потом и настоящая трагедия. А кто виноват? А сами и виноваты… Нет, чтобы спокойно, без эгоизма. Ну, погулял отец, порадовался, сама бы погуляла… И так напряги постоянные. Тебе тут на природе хорошо, одну мать-скандалистку еще потерпеть можно… Сердце-то человеческое не так уж на много и рассчитано. Поэтому хотя бы в семье надо с пониманием.
— Ты думаешь, у тебя семья?
— Конечно, я уж и к дочерям её привык, и будто всегда так жил. А что она с тобой, так я к тебе всегда хорошо относился.
— Коль, а ты Маринке изменял?
— Честно? Нет. Я толстый. Вот еще денег накоплю, займусь собой, тогда может, девушки со мной и захотят. А пока только Маринка не отказывает, за что ей тоже спасибо.
— Ты думаешь, что в тебя нельзя влюбиться, потому что ты толстый?
— Не знаю, Вить. Но не хотят… Глупые потому что. Я так считаю, какой бы человек ни был, он ведь тоже существо природное. А в природе изначально всё прекрасно, я бы хоть с толстой, хоть с тонкой — всё мне кажется интересно, радостно и по-разному, главное — чтобы искренность была. А любить можно вообще всех, ну так, понемногу.
— Хиппи вы недобитые с вашей псевдофилософией, — хмыкнул Витя.
— Это ты зря, Витек. Хотя как знаешь. Я тебе насильно ничего не навязываю. Ты сам для себя всё решать должен. А захочешь — приходи к нам.
— Слушай, а ты меня к себе на работу можешь взять?
— Зачем тебе?
— Да так. По людям, знаешь, соскучился. Может, я поспешил в них разочароваться.
— Так лучше тогда к нам на семинар.
— Нет, Коль, вот этого точно не надо…
***
Марина тихо плакала за сараем, никак не могла остановиться, да и не хотела. «Моложе, моложе, — чуть слышно причитала она, — но что я могу, что…»
— Это что тут за ежи расхныкались, — окрикнул её пьяный голос (с дискотеки вернулся Антон). — А я тут такую отцепил, правда, плоская… но это ниче… мне все равно нравится. Завтра дожму, сегодня сорвалось, ниче. Как думаешь, Марин, она мне завтра даст? Ну, как у тебя предчувствие? Говорят, у взрослых баб сильно предчувствие развито?
— Да уйди ты от меня, идиот малолетний, — всхлипнула Марина. — Иди, куда шел.
— Мне спешить-то сегодня уже некуда, только спать, а я так рано не ложусь. Ну колись, что ли, что стряслось. Я не совсем бухой-то. Ну…
— Я его люблю. Просто он не хочет ничего, а к Коле я привыкла. Мы хорошо живем, спокойно. Я думала, так будет, ну, может, не всегда, но хотя бы долго. А тут какая-то Вика, — залепетала Марина, не глядя на него.
— Вика! — Антон расхохотался.
— Ты что, с ума сошел?
— Не бойся, Мариша. Вика благополучию вашей шведской семьи не помеха.
***
Что же я сделал — или не сделал еще ничего? К чему это всё и куда движется? Где ты и кто ты? Как сон наяву. И такой ясный сон…
Он видел луга белого клевера вдоль пыльной дороги. Вроде как на велосипеде ехал. Сколько простора, небольшие холмы до горизонта. Здесь будто неба больше, у него на даче лес гуще, темнее, а здесь редкие полосы леса, прозрачные. Солнце багряное, низкое, и облака в вишневый окрасились.
Окно: белое, облупившееся, между стеклом и рамой замазка, словно пластилин, поколупать. Крупные градины в стекло, на желтые длинные цветы, по большому столу в маленьком палисаднике, кошка, под скамейку шмыгнула, лохматая, серая, мокрая. Молнии серое небо режут, чиркают с высоты огненно, в землю уходят, рябь прудов рассекают. Земля душистая, черная. И дышится легко.
— Теперь я узнаю это место. Ты когда-то жила там? Я — жил?
— Да.
— Оно наверняка тебя еще помнит.
— Всё всех помнит.
— Я правильно поступил?
— Ты еще не поступил.
— А если…
— Ты проживешь свою жизнь, и она будет ценна.
— И я буду счастлив?
— Ты сможешь прожить свою жизнь. У тебя хватит сил.