Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2017
Ованес Азнаурян (1974) — окончил Ереванский педагогический
институт, факультет истории и основ права. Преподавал историю в ереванской
школе им. А.П.Чехова, в настоящее время работает в сфере IT. Печатался в
изданиях «Литературная Армения», «Эмигрантская Лира», «Revue
svetovej literatúry»
(«Ревю мировой литературы», Словакия), «Еx-Libris»,
«Гвидеон», «Нева», «Дружба народов», «Октябрь» и др. Автор книг повестей и
рассказов «Симфония одиночества», «Симфония ожидания». Входил в шорт-лист
литературной премии «Русский Гулливер». Член Клуба писателей Кавказа. Живет в
Ереване.
7 прелюдий во
всевозможных тональностях
Прелюдия 1, До мажор, C-dur
3 января. Жена, дочь, я едем на метро к друзьям поздравлять с Новым годом. Вскоре в вагон входит какой-то нищий и начинает ходить по вагону из конца в конец, читать стихи и собирать мелочь. Напротив нас сидит один пассажир, с виду богач, с которым, однако, случилась какая-то катастрофа этой ночью, и поэтому он оказался в метро (потрепанный, невыспавшийся, глаза красные, взлохмаченные волосы); он просит нищего прочесть известную старую поэму. Нищий останавливается перед ним, закидывает голову назад и начинает читать, и все улыбаются, удивляясь тому, что нищий бомж прекрасно знает поэзию, и, когда нищий заканчивает поэму, богач дает ему сразу 100$ и затем выходит на своей станции. Нищий, кажется ошалев от счастья (в то время это были огромные деньги, и таких денег он явно никогда не видел), не смеет шелохнуться и все еще держит в руке стодолларовую купюру. Через станцию выходит и он, и больше в метро этого нищего не увидят никогда. А что будет с богачом, вскоре всем станет известно. Через пару дней он покончит с собой. По телевизору покажут; и я узнаю этого богача по фотографии…
Прелюдия 2, Ля минор, a-moll
Он специалист по немецкому языку. У него появляются двое учеников — молодая супружеская пара, которая собирается уехать в Германию на работу. Он становится ее любовником. Никто так и не узнал: муж поехал в Германию один, или муж остался и в Германию поехали любовники.
Началась эта связь неожиданно, когда муж заболел и не пришел на занятие. Она пошла одна. Все как-то очень быстро случилось. Было сумасшествие и какое-то опьянение… На следующий урок она опять пришла без мужа (тот все еще был болен), и они опять занимались сексом. Когда она ушла (в тот, второй раз), он решил, что на следующем уроке он объявит, что у него появились срочные дела, что он уезжает из города и что уроков больше не будет. Но когда ученики пришли (муж выздоровел), она так на него смотрела, что он не решился ничего сказать. Через пару дней она позвонила ему на сотовый и сказала, что не может без него жить, что ей нравится делать секс с ним (она так и сказала: «делать секс»), что она несчастна, что муж на работе будет до вечера, и поэтому она сейчас приезжает к нему. И она приехала. И они «делали» секс», и даже потом осталось время, чтоб выпить чай с пирожными (когда она позвонила, он сбегал в магазинчик напротив и накупил всяких пирожных). Они стали встречаться уже регулярно, и ему не нравилось, что она глотает противозачаточные таблетки, и не нравилось, что она ни за что не хочет развестись с мужем.
Когда она забеременела, она сказала ему, что это его ребенок и что это он виноват, что она забеременела, потому что он не любит противозачаточные. И еще она сказала, что муж был счастлив, когда узнал о ее беременности…
Прелюдия 3, До мажор, Cis-dur
Все уже ушли, и в ресторане «Динго» теперь никого не было, кроме одного посетителя. Официанты уже убирали со столиков и, сбросив скатерти на пол, поднимали стулья.
У посетителя этого были седые волосы, морщинистое лицо и тонкие губы. Он снял пиджак, ослабил галстук. Он был уже на той стадии опьянения, когда обычные люди роняют голову на стол и засыпают, но этот человек, видимо, был необычным. Он все курил сигарету за сигаретой, сидя рядом с маленьким кабинетным роялем, облокотившись об него локтем и подперев голову, слушал игру тапера. Время от времени он наливал себе в рюмку водки (бутылка с водкой стояла на рояле вместе с пустой тарелкой) и выпивал.
Пьяными, слезящимися глазами он смотрел на руки тапера (двадцатидвухлетний студент консерватории, подрабатывающий в ресторане «Динго») и все просил сыграть ту или иную песню, то или иное произведение.
— А это знаешь? А это сможешь подобрать?
И студент играл и удивлялся тому, что пьяный старик знает не только столько песен, но и хорошо образован и отлично разбирается в классической музыке.
Когда часы пробили уже три часа ночи, старик стал собираться. Он сунул в карман студенту огромную сумму денег, похлопал по спине и, как-то печально и горько улыбнувшись, произнес:
— Все я видел в этой жизни, все пережил, даже человека убивать приходилось, а вот на инструменте каком-нибудь так и не научился играть… — И стал пробираться к выходу.
Студент долго смотрел ему вслед. Он никогда не видел человека, который убил другого человека, и он много думал об этом.
И еще по дороге домой студент думал над тем, что он купит на заработанные этой ночью деньги.
Прелюдия 4, Фа минор, f-moll
В то лето, когда она уехала в Америку, он первое время скучал, чувствовал себя одиноким, но потом привык и уже стал выходить из дома, чаще встречался с друзьями, которые неизменно тащили его в какой-нибудь бар, и они там выпивали, ели, потом снова выпивали, а потом ходили к девочкам. Многие из них были, как он, женаты и «походы к девочкам» считали делом профилактики, как и алкоголь. Они все считали, что мужчине время от времени нужно развеяться, и они развеивались подобным вот образом, и он вместе с ними. И его удивляло то, что он не чувствовал угрызений совести. Она-то далеко, думал он о жене, и то, что он тут вытворяет, не имеет значения, хотя иногда он и чувствовал себя законченной свиньей, особенно когда просыпался в одной постели с тремя девочками. Время шло, лето подходило к концу, и он теперь уже ждал ее возвращения. Но в конце августа, за неделю до того, как она должна была вернуться, она позвонила ему и сообщила, что сдала обратный билет и возвращаться не собирается. Она ничего не собиралась объяснять, только посоветовала ему свыкнуться с этой мыслью, и чем скорее, тем лучше для него. Он послал ее подальше по телефону, только добавил, что ей не удастся отобрать дочь, и в тот же вечер напился так, что наутро голова болела, как после сильного удара чем-нибудь тяжелым, и он окончательно решил выбросить ее из головы, хотя и чувствовал, что это удастся не скоро.
Он опохмелился, почувствовал себя намного лучше и пошел на работу. Странное ощущение было у него на работе, как будто все обо всем уже знали и как-то по-особенному смотрели на него. И он удивлялся: а ведь никто не должен был пока знать! Откуда же все знают? Он делал вид, что ничего не замечает, но ему было не по себе. С работы он отпросился под предлогом нездоровья и пошел домой. Ходил из угла в угол, думал, ругался, курил, потом почувствовал щемящую тоску где-то под сердцем, потом снова стал ругаться и успокоился только тогда, когда один из его друзей позвонил и предложил вечером «поехать-куда-нибудь-выпить-чего-нибудь»… Он прекрасно знал, чем все это закончится, и подумал: «В самый раз».
В баре он пил с особой настойчивостью и думал про себя, что, несмотря на то, что так лихо послал ее ко всем чертям по телефону, он в полном дерьме. Да. В дерьме. Потому что без нее пропадешь. Ведь пропадешь, сказал он себе, сдохнешь как собака. И он продолжал пить.
Прелюдия 5, Ля мажор, A-dur
Ему сорок лет. Он законченный алкоголик. Его мать рассказывает — когда он ходил в детский сад, воспитательница предложила детям нарисовать что-то на свободную тему. Когда он закончил рисовать и показал рисунок воспитательнице, та попросила объяснить (она не совсем хорошо все поняла). Он сказал:
— Это пьяный человек, который прислонился к дереву…
Напророчил свою судьбу…
Прелюдия 6, Фа минор, fis-moll
Молодой был учеником у старого. Учился он сапожному делу, и, как уверял старый, весьма успешно. Теперь он почти ни в чем не уступал в мастерстве старому учителю, да чем-то уже и превосходил. Потому что был сильнее. А силы уже покидали старого учителя, и молодой видел, как с каждым годом учитель все больше дряхлеет. И старый мастер обещал завещать мастерскую своему ученику…
Однажды — это было весной, — когда рабочий день был уже закончен, старый сапожник предложил, прежде чем разойтись по домам, выпить по кружке молодого вина.
— Как скажете, учитель. Я не спешу. Мама все равно меня рано не ждет домой.
— А меня ждут, но вся штука в том, что я не хочу идти домой.
Молодой на это ничего не сказал. Он убрал со стола все ненужное и принес алюминиевые кружки и бутылку вина, купленного на прошлой неделе на базаре во время обеденного перерыва. Тогда на базаре старый сапожник и сказал молодому:
— Жизнь — это один большой базар. Вот что ты, например, думаешь, когда идешь на базар?
— Что я что-то куплю, — ответил молодой.
— Правильно. Вот и вся жизнь. К жизни нужно относиться точно так же. Что ты что-то купишь, или что кто-то что-то купит у тебя.
Тогда, неделю назад, разговор на этом и закончился, и молодому сапожнику все хотелось продолжить эту тему, но он не решался… И вот теперь, в этот вечер, идя в кладовую за вином, молодой сапожник подумал, что наступил удобный момент.
Старый сапожник снял свой длинный черный фартук, умылся, причесал седые волосы и сел за стол. Молодой стал разливать вино и, как бы между прочим, начал:
— Послушайте, учитель, а насчет базара я с вами не согласен…
— О чем это ты, малыш? — Старик сделал глоток вина и крякнул от удовольствия.
— Помните? Насчет базара и жизни.
— А что я сказал?
— Что жизнь и базар — это одно и то же, и относиться к ним надо одинаково.
— Правильно. Я сказал тебе чистую правду.
— Но я не согласен.
— А может, ты еще слишком юн, чтоб не соглашаться со мной?
— Это имеет значение?
— Конечно. Поживи столько, сколько я, и все поймешь.
— Но жизнь не может быть только куплей и продажей… А прекрасное?
— Что ты понимаешь под прекрасным? Или: что прекрасного ты видишь вокруг себя?
Молодой посмотрел вокруг себя и подумал, что действительно в настоящую минуту ничего прекрасного вокруг себя не видит.
— Но если мы выйдем на улицу и посмотрим на небо, мы увидим звезды… — сказал он, подумав.
— Ни хрена мы не увидим, — старик рассмеялся. — Ведь с утра шел дождь. Ты забыл? На небе сплошные тучи! Нет, малый, ты точно чокнутый! Как ты увидишь звезды, если небо все в тучах?! Смешной ты, честное слово…
Прелюдия 7, Соль минор, g-moll.
А потом пошел снег, и город сразу же преобразился. Земля уже была мертвая и замерзшая (осень умерла раньше, чем ожидалось), и снег садился не таял, и скрывал под собой опавшие листья — свидетельства последней красоты и смерти Осени. Снег шел большими хлопьями, и дул ветер, и казалось, что Зима хочет что-то наверстать, что-то упущенное и потерянное.
Парон
Он дал кличку своей собаке — Парон1. И обращался на «вы». А иногда к кличке добавлял еще слово — в основном имя, или профессию, или должность того, на кого он сердился, — а он всегда на кого-то сердился, хоть и был не злой человек. И собака это сносила стоически, терпела и не обижалась. Чаще всего он сердился на старую женщину, тетю Седу, которая продавала во дворе нашего дома, где жил и Гиж2 Сако, соления в ведрах и угощала огурчиками Парона. А он сердился и кричал на собаку:
— Господин Седа, пойдем в парк какать! Вам же нельзя есть соленых огурчиков! Вас от них пучит! И жажда замучает!
Гижу Сако недавно исполнилось
пятьдесят. Он никогда не был женат, говорят, был неплохим химиком (до 93-года
работал в каком-то химическом НИИ), но потом оказалось, что он действительно
параноик, о чем тогда лишь смутно догадывались сослуживцы Сако.
Если до 91-го года ему казалось, что за ним следит КГБ, то после развала Союза
он был уверен, что американские спецслужбы охотятся за ним и желают увезти в
далёкие далёка. Химический НИИ закрылся в январе 93-го года, и с тех пор Гиж Сако больше нигде не работал.
Мать, тетя Аршалуйс, выбила для сына инвалидность, по
которой он стал получать небольшую пенсию, и спокойно умерла во сне в августе
95-го года. Пять лет Гиж Сако
целыми днями слонялся по улицам нашего города, присоединялся к разным митингам,
подсаживался в кафе к разным полузнакомым, которые угощали его кофе и водкой и
заставляли петь детские песни из мультиков, и гоготали, когда Гиж Сако, закатывая глаза и
раскачиваясь из стороны в сторону, распевал фальцетом: «Орленок, орленок,
взлети выше солнца!..»
В 2000 же году кто-то
из соседей по дому подарил Сако щенка. Это и был Парон — псина весьма неопределенной породы, неказистая на
вид, но с большими, умными и добрыми глазами. С тех пор и начались
издевательства Гижа Сако
над Пароном: «Господин коммунист», «Господин
ублюдок», «Господин сын шлюхи», «Господин кассирша», «Господин военком»,
«Господин турист», «Господин б-ь» — как только не называл Гиж
Сако бедную собаку. Неизвестно, что по всему этому
поводу думал сам Парон, но только он, когда слышал
вдруг нежное «Господин хороший», или «Господин родной», или «Господин товарищ»,
мелко вилял хвостом, и прижимался мордой к ногам хозяина, и благодарно смотрел
снизу вверх. Наверное, все же Парон понимал кое-что в
жизни.
Гиж Сако был высок, сутул, худ и в любое время года носил черный берет a-la Че Гевара (правда, без красной звездочки). Курить Гиж Сако тоже не курил, в отличие от знаменитого команданте, зато выпивал иногда, когда везло, и его куда-то приглашали, или он сам находил пустые бутылки, сдавал их и на вырученные деньги покупал дешевую водку. Жизнь его, как нетрудно догадаться, была нищенской — ведь очень часто пенсии хватало лишь на то, чтоб купить чего-нибудь Парону. Кто-то ему посоветовал продать двухкомнатную квартиру, где он жил с Пароном — в самом что ни на есть Малом Центре, — и купить подальше где-нибудь однокомнатную, но Гиж Сако ничего об этом слышать не хотел.
— Это квартира моей мамы! — говорил пятидесятилетний Гиж Сако и продолжал нищенствовать.
Так и жил Гиж Сако со своим Пароном в двухкомнатной квартире своей мамы — в самом Центре Еревана, недалеко от Оперы. День за днем. И постепенно становился обязательной, хоть и не необходимой составляющей нашего города. И стало вполне нормально слышать грозно-язвительно-уничтожающий голос его по утрам:
— Парон, сын шлюхи, пойдем уже домой!
А потом Парона пристрелили. Ночью, вернее под утро, во время рейда. Гиж Сако спал, и Парон сам открыл дверь и выбежал во двор по своим собачьим надобностям. Такое не раз случалось. Видимо, Парон не хотел зря будить своего хозяина… Вот его и пристрелили.
Когда все же Гиж Сако проснулся и пошел искать своего Господина, уже начинало светать. Застрелившие Парона как раз пригнали машину, чтоб подобрать трупы собак и погрузить их в кузов. Гиж Сако только и смог закричать:
— Парона оставьте! Парона оставьте! Не увозите Парона. Я! Я его похороню! Сам…
Когда работники «Зачистки города от бездомных животных» уехали, Гиж Сако сел на бордюр в нашем дворе, положил к себе на колени окровавленное, совсем мертвое тело Парона и заплакал, завыл, застонал:
— Ну, куда ты один уходил? Почему один уходил? Почему не разбудил? Ай, Парон! Ай, Парон! Господин родной! Господин товарищ! Господин брат! Господин единственный!..
И плакал. Потом снова:
— Ну, куда ты один уходил? Почему один уходил?..
Постепенно все жители нашего дома собрались во дворе вокруг Сако и его мертвой собаки. Никто не знал, что делать. Жалко было, конечно, Парона — добрая псина была, но Сако было жалко еще больше. На кого теперь будет кричать Сако? На ком срываться? И вообще: как будет теперь Гиж Сако без своего Господина? В нашем дворе никто этого не знал.
Парона похоронили за домом, рядом с гаражами. Хоронили всем двором, было очень много народа, и Гиж Сако сказал короткую речь. А потом вдруг почему-то приехал на черном BMW то ли чиновник какой-то, то ли депутат и стал кричать на нас, что, мол, не Сако только один гиж, но и мы все — то есть жильцы дома, что был в самом Центре Еревана, недалеко от Оперы.
1 Парон (арм.) — господин.
2 Гиж (арм.) — сумасшедший, безумец.