Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2017
Борис Бужор (Медведев) — родился в 1985 г. в Липецке. Учился в Воронежском экономико-правовом институте, в Липецком колледже искусств им. Игумнова. Окончив с отличием колледж, работал в Липецком драматическом театре руководителем литературно-драматической части. Печатался в журналах «Петровский мост» и «Za-Za» (Германия), интернет-журнале «Интер-Фокус» (Германия), литературном альманахе «Порт-Фолио» (США). В «Урале» печатается впервые. Живет в Липецке.
Саныч
Вот она, пропасть во ржи.
БГ
1
Лейтенант милиции Сычев — для всех, впрочем, попросту Саныч, — как всегда, опоздал на оперативку минут на двадцать.
Моросило унылое серенькое утро. Сотрудники отдела МОБ томились: позевывали украдкой, ерзали, со скучающим видом изучали незатейливый рисуночек на обоях, посматривали на часы, а над всем этим монотонно гудел внушительный бас майора Бабенко, сообщавшего своим подчиненным о происшествиях за ночь.
Громыхнув увесистой дверью, обитой дерматином скучного казенного цвета, Саныч потоптался на пороге, рассеянно кивнул и довольно-таки бесцеремонно плюхнулся на свободное место между старлеем Саечкиным и капитаном Пустоваловым. Те многозначительно переглянулись; крякнул укоризненно Пустовалов, Саечкин заговорщицки хихикнул в кулачок.
Бабенко замолчал, смерил опоздавшего уничтожающим взглядом. В наступившей тишине кто-то зевнул особенно громко и мучительно; Пустовалов вздохнул.
Майор побагровел.
— Может, кому-то неинтересно слушать? — загремел он, свирепо вращая глазами. — Что-то вы, господа офицеры, рано расслабились. «Колов» на нашем участке сами знаете сколько… Опять же, — с нажимом прибавил майор, — реформа эта… Переаттестация скоро, комиссия нагрянет, и что я ей покажу — тебя? — Майор с отвращением оглядел Саныча, тот угрюмо потупился, машинально поскреб ногтями небритую щеку. — Ты себя вообще в зеркале видал? Нормативы как сдавать собираешься? Ты когда хоть последний раз бегал?
— Вчера вечером, за пивом! — выкрикнулось из угла, все с готовностью загоготали. Бабенко бушевал.
— В Германии полицейские, — майор раздраженно плеснул минералки в треснутый стакан, но тут же отставил его в сторону, — физподготовку каждый месяц сдают, стрельбу, ножами владеют в совершенстве… А мы, — тут он досадливо поморщился, — все сидим жалуемся…
— Ножами кильку вскрываем, — ехидно подметил все тот же смеющийся голос.
— Ладно, к делу, — майор властно оборвал неуместное веселье, и кабинет снова поплыл, мерно покачиваясь, под ровное басовитое гудение.
Тикали часы в виде милицейской фуражки — подарок отделу на День милиции, — и президент снисходительно, по-отечески посматривал на происходящее из дешевенькой пластмассовой рамки на стене.
Наконец майор устало буркнул:
— Все свободны, — и, помедлив, добавил: — А ты, Саныч, задержись-ка.
Народ зашевелился и начал расходиться.
— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, — напоследок хохотнул Саечкин и выскользнул из кабинета, подчеркнуто аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Ты что себе позволяешь? — тихо и яростно прошипел Бабенко, подступая к Санычу.
— Да погоди ты, — отмахнулся тот, — был я вчера у вьетнамцев…
Майор резко выпрямился.
— Ты субординацию соблюдай, да. А то будешь передо мной на цырлах ходить, по форме обращаться.
Саныч хмыкнул.
— Ну, товарищ майор, жду ваших дальнейших указаний.
— Издеваешься, гад? — вскричал Бабенко, но сразу же замолчал, прислушался к шагам за дверью и, понизив голос, продолжал: — Думаешь, мне самому нравится то, чем мы сейчас занимаемся? Думаешь, я столько лет учился, по командировкам мотался, чтоб жлоба этого покрывать? Сам знаешь, кто за этим стоит, теперь уже не соскочишь…
Кто-то робко постучался в дверь и даже предпринял жалкую попытку ее приоткрыть. На незадачливого посетителя обрушилось оглушительное: «Позже!», и он тут же исчез.
Бабенко сделал несколько жадных глотков из треснутого стакана.
— Иногда так тошно делается, взял бы да и…
Саныч равнодушно глядел куда-то в окно.
— Да что с тобой говорить, — скривился майор. — Деньги сунули, ты и рад. Карман пошире — вот и вся гордость.
Бабенко постепенно заводился.
— А ведь еще служил где-то, штаны небось в каптерке протирал, а потом решил в милицию податься…
— Давайте, товарищ майор, без этого. Еще личное дело раскройте.
— Надо будет — раскрою, почитаю еще раз на досуге. Хотя там чего только про тебя не напишут… И герой ты, и в космос летал, и за Родину гиб… — он судорожно мотнул головой и тут же поправился: — Погибал.
— Не погибал, — Саныч пристально смотрел на майора.
Бабенко решительно насупился, набрал в грудь побольше воздуха и… Наткнувшись на каменный взгляд Саныча, шумно выдохнул, так ничего и не сказав. Засуетился, торопливо уселся за стол, давая понять, что разговор окончен.
— В общем, так, часа через два дуй к вьетнамцам, свяжись с Вольдемаром, скажи… Ну, что я тебя учу, авось не маленький, соображаешь, что к чему.
— Так точно, товарищ майор, — дверь за Санычем захлопнулась, неприятно взвизгнув.
«Товарищ майор» со злостью громыхнул ящиком стола.
Саныч шагал по длинному коридору туда, где находился их с Саечкиным и Пустоваловым кабинет. Из приоткрытого окна в конце коридора ощутимо тянуло сыростью, на подоконнике лежали забытые уборщицей перчатки, томилось в обрезанной пластиковой бутылке еле живое растеньице. Дверь в уборную была распахнута настежь, оттуда доносился резкий запах хлорки, кто-то там весело переговаривался, шумел водой, набирая, видимо, чайник.
Сумрачно косясь в сторону уборной, Саныч долго терзал замочную скважину, вертел и дергал ключ, наконец упрямый замок поддался, и лейтенант вошел в кабинет.
На захламленном столе его дожидались заявления от жаждущих немедленной справедливости граждан.
Саныч наугад вытянул из жиденькой стопочки одно. Податель его был хорошо известен всему отделу: Панибратская, сухонькая старушка — «божий одуванчик», из тех, что любят подкармливать голубей и держат дома несметное число кошек, — чуть ли не каждый день прибегала к «стражам порядка» и, воинственно потрясая седенькими космочками, требовала «найти управу на соседа-изверга, который не дает житья пожилому человеку».
В заявлении было изложено следующее:
«Я, Н.В. Панибратская, убедительно прошу органы внутренних дел призвать к уголовной ответственности моего соседа, Ефимова Ф.К. Довожу до вашего сведения, что тов. Ефимов, пользуясь моим отсутствием, незаконно проникает ко мне в квартиру при помощи тайной отмычки и крадет пакетики с рисом из секретера. Таким образом, вышеуказанный тов., испытывая ко мне давнюю ненависть, пытается сжить меня со свету».
Саныч тихо выматерился и отшвырнул заявление. Потом собрался с духом, схватил второе — лист был покрыт крупными, размашистыми каракулями — и прочел:
«Уважаемая милиция прошу изловить опасного преступника он гад влез на мой участок и спер из хозяйственной постройки (сарая) мелкого ушастого скота (кролика). Я знаю это наверно…»
Саныч яростно потер кулаком слипающиеся глаза.
«Это наверно…» На лейтенанта неудержимо наваливалась дремота, он с трудом продирался сквозь корявые строчки. «Наверно…» Саныч по-школьному сложил на столе руки и заснул, уронив на них отяжелевшую голову.
Засыпал лейтенант мгновенно. Вот и сейчас, стоило ему закрыть глаза, как тут же замелькали перед ним быстрые птичьи тени, стройным журавлиным клином проплыли толстобрюхие пачки риса, а следом за ними взмыла ввысь хищная старуха, зловеще шамкая беззубым ртом. Жидковато улыбнувшись, старуха молниеносно скогтила щуплого кролика, удивительно похожего на старлея Саечкина. Тот беспомощно заверещал, завелосипедил лапками… Огромного размера орел тяжко пал на старухин хребет и загрохотал:
— Подъем!
Саныч поднял голову — перед ним приплясывал сердобольный Саечкин с пылающим чайником, а на столе лежал пакетик дешевого растворимого кофе с изображением орла и непонятной надписью «Freedom».
На улице было мерзко. Саныч сутулился под козырьком автобусной остановки, тянул помятую сигарету и безучастно смотрел, как вскипают и лопаются пузыри на лужах. Ветер с завидным упорством таранил ободранный рекламный щит с загадочной надписью «На… во…».
Рядом с остановкой, у киоска, тормознула замызганная машина с помятым крылом, из нее выскочил Саечкин, крикнул пронзительно и тоненько: «Саныч, куда едешь?» — и, пискнув что-то в окошко киоска, стал совать туда помятую купюру.
— На «оторвановку», — буркнул Саныч.
— Куда-куда? — переспросил Саечкин.
Саныч поморщился. Голос у старлея Саечкина был, мягко говоря, противноват. Свежего человека всегда неприятно поражало, как этот невысокий, опрятный, румяный крепыш умудрялся издавать такие неопрятные и даже весьма раздражающие звуки.
— На «оторвановку»!
— Давай подкину, мне по пути, — старлей сделал приглашающий жест рукой, и Саныч, отбросив окурок, вынырнул под дождь.
Поворачивая ключ в замке зажигания, Саечкин глубокомысленно протянул:
— Да, хорошее место «оторвановкой» не назовут. — И тут же участливо поинтересовался: — Где ж ты свой акваланг забыл?
— Чего? — растерялся Саныч, а Саечкин довольно пояснил:
— В такую погоду да без акваланга! — и начал давиться мелкими смешками.
Гаже старлеевского верещания было только его чувство юмора, лихо-напористое, понятное, видимо, только ему самому.
Саныч промолчал. «Соблюдайте субординацию, товарищ лейтенант», да и до «оторвановки» все ж таки не ближний свет.
Машина громыхала по частному сектору вдоль разномастных домиков, покосившихся сараев, мимо прогнившего штакетника, кое-как подвязанного проволокой, подлатанного ржавым железом; за заборами мокли черные кусты и корявые, низкорослые деревья.
— А ты по вызову? Иль, может, шкурняки решать? — резвился Саечкин.
— Завали, — не вытерпел Саныч.
— Да ладно, ладно. Я в ваши дела не лезу, — Саечкин посерьезнел, даже голос его стал чуточку грубее. — Каждому свое.
— Вот и я о том же.
Какое-то время они ехали молча, Саныч листал найденный в бардачке журнал, Саечкин с преувеличенным вниманием смотрел на дорогу.
Впереди замелькали однотипные облезлые двухэтажки.
— Останови-ка здесь.
Саныч вылез из машины и запрыгал через раскисшую дорогу к призывно желтеющей огромной вывеской маленькой забегаловке. Дождавшись, пока автомобиль Саечкина скроется за поворотом, нырнул в гостеприимно приоткрытую дверь.
Окруженный железным забором рынок пустовал. У открытого контейнера с товаром суетился щуплый вьетнамец в кепчонке и стеганой куртке с большим мазутным пятном на спине. Саныч пролез в дыру между разогнутыми прутьями, подошел к вьетнамцу, ткнул его в бок увесистым кулаком, коротко приказал:
— Главного позови. Даю минуту, — и уселся на объемистый полосатый баул.
Вьетнамец подскочил, заметался бестолково и со всех ног бросился к двухэтажному бараку.
Долго ждать не пришлось. Главный — Лан — уже семенил через двор. Он пожал Санычу руку и прикорнул рядом, взглядывая на лейтенанта почтительно и зорко.
— Такой расклад, — Саныч особо не церемонился, — товар скоро придет на точку.
— Нет, я наркотики нет, — прошелестел Лан.
Лейтенант ошарашил вьетнамца мощным подзатыльником, тот мгновенно затих.
— Тише, ты, дебил узкоглазый, еще слово — и всю твою торговлю вместе с тобой накрою. Обратно к себе поедешь рис палочками жрать. Молчи и запоминай.
Разговор с Ланом не клеился — Лан юлил, отнекивался, но выбора у вьетнамца не оставалось, и он это отлично понимал. Вольдемар свое дело знал.
Знал «дело» и Саныч. Леваком он начал заниматься не так давно, но освоился быстро — заимел кое-какие связи в наркоотделе, скорешился с торгашами и еще какими-то незаметными, но очень нужными людьми… Оборотистый лейтенант пришелся по душе начальству, кто ж тогда мог знать, что все зайдет так далеко.
Саныч поднялся и, заглянув в непроницаемые Лановы глаза, внушительно проговорил:
— Все, Лан, будем считать, что мы друг друга поняли.
Вьетнамец послушно покивал, услужливо и предупредительно улыбаясь, и, когда Саныч уходил, проводил его до самых ворот.
В дурном расположении духа Саныч шагал по узкому грязному проулку туда, где под изуродованным американским кленом ютилась хлипкая на вид будочка. Над крошечным окошком была прибита фанерка с размашистой надписью «Мастер-Сапожник» и неумело намалеванным, довольно неприятно скалящимся оторванной подошвой ботинком.
Из приоткрытой двери падала полоса света, в душной утробе обувной мастерской хрипел магнитофон, и чей-то разухабистый голос под нестройный гитарный перебор на чем свет костерил злодейку-судьбу.
Саныч носком ботинка отбросил дверь в сторону — в нос ударил запах сивухи и паленой резины; в клубах сигаретного дыма угадывалась скуластая рожа хозяина, изрядно помятая и несимпатичная.
Не обратив внимания на гостя, хозяин отложил шило, задумчиво поковырял в ухе заскорузлым пальцем и лениво закурил. Свободной рукой взял с полки каблук, брезгливо швырнул его под ноги Санычу и просипел:
— Чего надо?
Магнитофон орал.
— Со мной пойдешь, минуту на сбор.
— Куда это? Ты со мной за жизнь поговорить решил? — заржал мастер-сапожник и тут же зло скривился и привстал. — А, мент, что ли? Светка небось нажаловалась. Вот сука!
Он снова сел на табурет, вальяжно закинув ногу на ногу, рукой с размытой татуировкой поскреб ляжку, затянулся и, смачно сплюнув на пол, с расстановочкой произнес:
— Так вот, слушай, ментяра. Светка — жена моя, и это я решаю — бить ее или цветы дарить. Как говорится, свободно жить, с ментами не дружить; мое дело, как быть и что делать, — довольно заключил сапожник в явном восторге от своего красноречия.
— Даю десять секунд, — сдержался Саныч.
— Шнурки мне завяжи, тогда пойду, — сапожник вытянул через всю мастерскую ноги в рваных сланцах, громко зевнул и тут же кувырком полетел на пол, по пути основательно приложившись головой об полку. Посыпались каблуки, гвозди, обрезки резины и прочий хлам. Саныч с видимым удовольствием бил сапожника ногами, а когда тот обмяк и перестал мычать, настежь распахнул дверь и вывалился на улицу; за ним поползла духота башмачного логова.
Лейтенант достал телефон, попытался вызвать дежурную машину, таковой не нашлось, пришлось звонить безотказному Саечкину.
Когда Саечкин приехал, мастер-сапожник уже смирно сидел на табурете и, тупо икая, придерживал рукой пострадавшую челюсть.
Рабочий день подходил к концу.
Капитан Пустовалов судорожно щелкал мышкой, уставившись в плохонький монитор.
Саныч лениво посоветовал со своего места:
— Пробел с «тройкой» жми, чтобы броник купить.
— Да западает этот пробел, давно пора клавиатуру сменить.
На экране суетилась толпа людей в черных масках, Пустовалов беспощадно расстреливал их из «калаша» с квадратным цевьем и с затвором не на ту сторону.
— Гранатой их долби.
— Где ее еще взять, эту гранату… Поберегу пока.
В кабинет ворвался Саечкин, запыхавшийся, озабоченный и, как всегда, невыносимо громкий.
— Ну и денек сегодня! — Саечкин включил электрочайник с перекрученным шнуром, аккуратно замотанным синенькой изолентой, и рухнул на стул. — Нашего Отелло, кстати, уже отпустили… Ну, бугая того, который жену свою чуть не порезал. Эта дура заявление забрала! — закончил он торжествующе и выжидательно уставился на остальных.
— Да гранату кидай, — глядя на мучения капитана, повторил Саныч.
— Когда-нибудь он допьется и в самом деле ее убьет, — не унимался Саечкин.
— Да говорю же — пробел западает, — огрызнулся Пустовалов, закусил губу, по-снайперски прищурил левый глаз и щелкнул мышкой: — О, видел? Прямо в голову!
— А виноватыми снова нас сделают, куда, мол, милиция смотрит…
Чайник забурлил, запрыгал и выключился.
Желающий немедленно уехать люд штурмовал набитые до отказа маршрутки, давился в дверях, охал и переругивался. Проехал желтый автобус с оптимистичной надписью на боку: «Начни жить заново!», потом еще один, перекошенный на правую сторону. Домой отчаянно не хотелось — в последнее время Саныча стала тяготить настороженная тишина его холостяцкой квартиры. Придя с работы, он чаще всего швырял в угол сумку, наспех снимал ботинки, наступая на задники, и проходил в неприбранную комнату. Толком не раздеваясь, не зажигая света, ложился ничком на продавленный диван.
Постояв еще немного, лейтенант решительно шагнул с тротуара.
Добрых минут двадцать Саныч трясся в стареньком, дребезжащем трамвае, а потом еще долго петлял по грязным, заваленным пластиковым мусором дворам.
Мрачноватого вида двухэтажное здание из посеревшего от времени силикатного кирпича с одного бока подпирали чахлые липки, с другого притулилась покосившаяся голубятня; на пожарных лестницах и балкончиках пестрели прищепками бельевые веревки.
Здесь, в милицейской общаге, жил старинный Санычев приятель, человек с редкой красоты именем — Дмитрий Крестовоздвиженский, весельчак, задира и отчаянный бабник.
Саныч и Дима были когда-то, что называется, не разлей вода: вместе росли, в школе, конечно, сидели за одной партой, вместе дрались на танцах, вместе гоняли на грохочущем, стреляющем копотью Димином мотоцикле. Вместе решили поступать в техникум, в один год ушли в армию… Был в их совместной биографии, увы, и один прискорбный эпизод: именно Дима вроде бы не намеренно — как-то так само получилось — увел у Саныча девушку. Потом приходил Дима каяться, бил себя кулаком в тощую грудь, умолял простить, давился пьяными слезами.
Саныч обиды не держал, но былой дружбы уже не получилось. Так, встречались иногда, как водится, выпивали, говорили ни о чем, да и то — говорил в основном неунывающий, словоохотливый Дима, Саныч все больше помалкивал.
Именно Дима, кстати, в свое время уговорил Саныча бросить заскорузлую военщину, пойти в УВД и там попытать ускользающее тридцатитрехлетнее счастье.
Стоя у подъезда и поджидая Диму, Саныч рассеянно блуждал взглядом по окнам. За одним из них на первом этаже на подоконнике лежала, по-видимому, большая резиновая кукла. С улицы была видна только ее рука — пухлый локоток с ямочкой и беспомощно растопыренные пальчики, прижатые к пыльному стеклу… Саныча передернуло.
Щелкнул металлический замок, и Дима — все такой же худой, горбоносый, — радостно и щербато улыбаясь, поманил Саныча внутрь.
Коридор общаги мало чем отличался от других коридоров, которые Санычу приходилось видеть до этого. Тот же вытертый линолеум, те же крашенные масляной краской стены, разделенные надвое серой полосой. Полоса эта преследовала Саныча всю жизнь, начиная со школы, — в поликлинике, в казарме, в бесчисленных казенных учреждениях, теперь вот и в милиции, — везде тянулась вдоль стены серая тошнотворная полоса, а Саныч, как цепной пес, послушно двигался вдоль нее.
Пахло подгоревшей снедью, кошками и стираными простынями.
Дима подтянул сползающие треники, по-хозяйски поправил ногой коврик у двери и великодушно скинул стоптанные шлепанцы, сказавши:
— Надевай-ка мои скороходы, а то пол холодный!
Саныч еще топтался на пороге, еще стаскивал с себя мокрую ветровку, а Дима уже успел уютно устроиться за столиком, на котором стоял малюсенький телевизор, отчего-то накрытый дырявой майкой, и азартно протирал тяжелые узорчатые стаканчики.
На табурете у окна остывала курица.
— Ну, рассказывай, как сам-то?
— Терпимо.
— А что вы там с начальством мутите дела какие-то? — Дима хитренько подмигнул. — А то слухи, знаешь, всякие ходят.
— Я не понял, — Саныч швырнул ветровку на кровать, достал из голубого пакета бутылку водки, — ты что, как баба, сплетничать со мной собрался, что ли? Давай выпьем лучше.
Стаканчики стукались боками, Дима крякал: «Эх, роднуля, хорошо пошла», с аппетитом вгрызался в куриную ногу.
Народ постепенно прибывал. Пришел, шаркая ногами и почесывая пузцо, усатый здоровяк в оранжевых трусищах, пришел молодой, с бесцветным голосом и неуловимыми какими-то глазами. Уже сидели две — не то чьи-то жены, не то боевые подруги, — курили тонкие сигаретки, помаргивали глазками, игриво одергивали коротенькие цветастые халатики. С одной — хохочущей, запрокидывающей голову, уже напропалую обнимался Дима, другая все говорила что-то Санычу, и голос ее — низкий, кабацкий какой-то, с хрипотцой — отчего-то странно волновал лейтенанта.
Ухал, как в бочку, оранжевотрусый, звенели, падая на пол, вилки, из комнаты в кухню и обратно сновал Димин сосед — огненно-рыжий, веснушчатый паренек; душно было, и плавал под потолком табачный угар, и не спасало открытое окно.
Как сквозь вату, до Саныча донесся Димин голос:
— Лежишь, бывало, в казарме, глаза закрыл и подушку обнимаешь, тискаешь ее за уголки, а они мякенькие, острые, как у моей тогдашней…
Саныч не слишком-то деликатно отстранил свою черноглазую собеседницу и, пошатываясь, вышел.
В туалете, навалившись на умывальник и брызгая водой на черные уставные трусы, мыл подмышки сержант из соседнего отдела.
— Здорово, Саныч, — вроде как обрадовался сержант, — какими судьбами?
— Димана проведать решил.
— А, ну это дело благое.
К умывальнику сунулась было невнятная личность в домашних тапочках, но в жилетке и брюках, попросила:
— Пусти-ка водички набрать, — в руках у личности трясся чайник.
— А ну, вали, сейчас тебе наберу прямо здесь, — бездушный сержант был непреклонен.
Саныча потянуло на улицу.
К подъезду общаги подкатила широкомордая иномарка, из нее вылезли два сильно похожих друг на друга субъекта, которых так и подмывало назвать «мордоворотами». Ни дать ни взять — «двое из ларца», только вот от глуповатого добродушия не осталось и следа. Были они насуплены и угрюмы, крикнули деловито: «Эй, слышь, дверь не закрывай!»
В Димином окне полыхал свет, оттуда доносился разноголосый говор и смех. Мордовороты переглянулись и скрылись в подъезде.
Когда Саныч вернулся в комнату, на его месте восседал какой-то тип в полосатой майке, изрядно пьяный и шумный.
— Понимаешь, — надрывался он, обращаясь почему-то к усатому, — он чеку выдернул и «эфку» мне под ноги — рраз!, а я живой, бля!
На плече у незнакомца была татуировка — летучая мышь в мишени. Он стучал кулаком по столу и продолжал орать:
— А на самом деле я сдох, сдох, как скотина! Я с того самого дня мертв! Сдох, как падла! Убило меня! Только ты никому, слышишь? Никому! — он хватал усача за плечо и затравленно озирался.
Обстановка накалялась. Боевые подруги настороженно подобрались, готовые, в случае чего, разнимать и растаскивать по комнатам разбушевавшихся мужиков.
Саныч подскочил к непрошеному гостю и, схватившись за ножки табурета, на котором тот сидел, резко дернул на себя. Крикун опрокинулся на пол, и Дима помог Санычу вынести его за дверь.
— Что за чучело? — брезгливо спросил Саныч, наливая себе водки.
— Да прапор один. Как нажрется, так крыша у него едет, — поспешил ответить Дима и похвалил: — Ловко ты его, Саныч.
— Кто здесь «Саныч»? Ты, брателло? — поднялся один из мордоворотов.
«И эти тут же», — подумал лейтенант, неприязненно покосившись на шкафообразного детину.
— Слышь, я тоже «Саныч»! — гоготнул детина. — Выпьем, слышь?
Выпили. А потом, когда запнувшееся было веселье покатилось своим чередом, Саныч незаметно кивнул Диме, подхватил куртку и вышел.
В холле общежития развернулась потасовка. Дрались человек пять, один метался со стулом, другой, как ни странно, с доской. Вызванный наряд милиции и замполит пытались это дело разнять. Саныч прошел мимо, оттолкнул плечом человека у двери… В голове стучало: «Сдох, как скотина! Только ты никому! Я уже мертв…»
2
Саныч, как всегда, опоздал на оперативку минут на двадцать.
— Вот он, наш «король ринга», полюбуйтесь! — с неподдельной горечью воскликнул майор, простер к Санычу свою начальственную длань и затрубил: — Ты что вчера наворочал, а? Вот спросить, на хрена ты этого сапожника избил? Хочешь, чтоб тобой следственный комитет занялся?
— Никак нет, товарищ майор, — Саныч был непроницаем.
Бабенко вперил в него уничтожающий взор:
— «Товарищ майор…» Мы должны на новый уровень выходить…
— В «Контре», — шепнули из угла.
— …А теперь из-за тебя все мозги вынесут… — и, уже остывая, махнул рукой. — Жаловаться на нас все умеют, дай только повод. А случись что, к нам же плакаться бегут.
Майор еще повздыхал, посетовал на беспросветную жизнь, а потом — Саныч за это время успел упасть на первое попавшееся место и теперь сидел с отсутствующим видом, глядя в пол, — буднично продолжал:
— Ну, господа офицеры, с сегодняшнего дня начинается операция «Контрафакт».
— Повезло, господа офицеры, далеко ходить не надо! — не унимался весельчак в углу. — Вон в пятом доме диски пиратские штампуют — только в путь! Весь город, наверно, в курсе. Заваливайся да шуруй.
Бабенко саркастически пожевал губами:
— Вот уж действительно — инициативный дурак опаснее врага… Проедьте по району, по киоскам пройдитесь. Подставного зашлите, чтоб, значит, свидетель был, он же жертва. Ну, что я вас учу, авось не маленькие, соображаете, что к чему. Вот ты, Саныч, кстати, и съезди. И Пустовалова с собой захвати.
Народ радостно зашевелился и начал расходиться.
— Где на этот раз подставного будем брать? — проворчал тучный Пустовалов, втискиваясь за руль своей «десятки».
— Есть у меня на примете один… Не по годам шустер. Поехали к узкоглазым.
— Вот скажи на милость, зачем этот район к нашему участку приписали, неужто поближе никого не нашлось?
Торговля на рынке шла вовсю. Сновали туда-сюда проворные вьетнамцы, покупатели кочевали от лотка к лотку, прицениваясь к кроссовкам, джинсам и непременным спортивным штанам. Воняло дешевой резиновой обувью, клеем и чем-то отвратительно рыбным.
— Тьфу ты, — сплюнул Пустовалов, — правда, что ли, селедку жарят? Как же они эту дрянь едят?
— Они ее не едят, они ею любуются, — хмыкнул Саныч, озираясь. Ему показалось, что где-то в глубине двора промелькнул Лан и тут же скрылся.
— Дядя Саныч, дядя Саныч! — из-за спины необъятной женщины с хозяйственными сумками вынырнул щуплый, взъерошенный, как воробей, мальчишка и бросился к лейтенанту.
Мальчишку этого Саныч заприметил еще давно, во время своих рейдов к вьетнамцам. Севка — так его звали. Мелкий, очкастый, всегда как будто немного озадаченный, вместе с местной шпаной Севка целыми днями ошивался на рынке — «подрабатывал» грузчиком, изо всех своих хилых силенок ворочая тюки с пестрым вьетнамским барахлом; сидя на ступеньках барака, покуривал потихоньку, или лузгал семечки, или, увлеченно жестикулируя, травил бесконечные байки, тут уж ему равных не было. Пацанва Севку не обижала и даже по-своему любила, слыл он за умника, малость, правда, чокнутого.
Строго говоря, Севку беспризорником назвать было нельзя. Был у него дом, была даже своя комната, все как полагается — стол, лампа, уютный диван, полка с книгами и плюшевым крокодилом. Вот только родителей не так давно не стало. Отец года два назад загремел в тюрьму по нехорошему делу; мать Севкина недолго убивалась — не захотела «губить свою молодость» и укатила в красивую страну Италию, оставив сына с полусумасшедшей бабкой. Время от времени присылала она оттуда деньги, еще реже — скуповатые письма, в которых клятвенно уверяла, что, как только «получше устроится», сразу же заберет Севку к себе. Сердобольные соседки гладили мальчишку по лохматой голове и вздыхали: «Сиротка… Бросила мать-то…», а Севка отчаянно и непримиримо сверкал глазенками из-за толстенных стекол очков.
Более тесное их знакомство с «дядей Санычем» состоялось при весьма плачевных обстоятельствах — Севку поймали на краже хурмы, бить не стали, а приволокли в отделение. Там у Севки с лейтенантом произошел «разговор против шерсти», после которого Севка, всхлипывая и размазывая по грязным щекам слезы, жался на стуле в Санычевом кабинете, давился горячим чаем и глодал сушку; лейтенант же сидел, уткнувшись в компьютер и делая вид, что страшно занят, а сам думал, не перегнул ли грешным делом с воспитательными мерами.
Севка с разбегу врезался в Саныча, обхватил тонкими ручонками.
— Эй, полегче, а то как огрею… Обрадовался.
— Дядя Саныч, а вы меня снова к себе не возьмете?
Саныч прищурился, с сомнением оглядел пацаненка:
— Ты что трясешься? Замерз? Давай дуй за мной.
Севка моментально скроил важную и независимую физиономию и засеменил вслед за лейтенантом, гордо задрав подбородок и расправив угловатые плечи.
Пустовалов крутил руль, Саныч молча курил в приоткрытое окно и злился.
Борьба с пиратской продукцией была делом долгим, нудным, а главное — совершенно бессмысленным. Сперва находился какой-нибудь бедолага, торгующий этим самым контрафактом, потом паленый диск изымался, факт изъятия фиксировался. А потом злополучный диск отправлялся на экспертизу, где его нелегальность доказывалась целый месяц. На этом «борьба» обычно заканчивалась.
Севка, чувствуя Санычево настроение, нахохлился на заднем сиденье.
— Вот, вот, — Саныч встрепенулся, — заверни, здесь какой-то сарай был с дисками этими.
Пустовалов покровительственно вздохнул:
— «Сарай» этот наш же лейтеха держит, Рыжий. Попросил не трогать, сам понимаешь.
— Пофиг.
На двери «сарая» красовалась табличка: «Учет». Саныч выругался:
— Вот ведь падла рыжая, предупредил уже. Небось по всему городу сегодня торгаши эти по щелям попрятались.
— Ладно тебе, — успокаивающе прогудел Пустовалов, — поехали. Я тут на Купченко знаю одно место.
Небольшой эконом-магазин трещал морозильниками и лампами. Напротив витрины, набитой нездорового вида колбасами, как по заказу, стоял стеклянный стенд с дисками. Борцы с контрафактом лениво разглядывали скудный в общем-то ассортимент и тихо переговаривались.
— Вот это, — Пустовалов кивнул на одну из коробочек.
— Уверен?
— А то. Смотри сам: «Да придет Спаситель», это же новинка, фильм только-только вышел, а тут копейки стоит, — и восхитился: — Быстро работают, черти.
Они вернулись к «десятке», Саныч приоткрыл заднюю дверь, негромко сказал в пахнущее машинным маслом тепло: «На выход!» — и, не дождавшись ответа, заглянул внутрь. Севка спал, разувшись и поджав под себя тощие ноги.
— Рота, подъем! — гаркнул Саныч. Севка подскочил как встрепанный, готовый сорваться с места и брызнуть наутек, но тут же успокоился и солидно поправил сползшие очки.
— Все запомнил?
Севка кивнул.
— Тогда заходи в магазин и делай так, как я тебе сказал.
Севка снова кивнул, преданно глядя на лейтенанта. Тот вздохнул.
— На всякий случай повторяю, отдельно для бестолковых. Берешь деньги, — Саныч протянул Севке два потертых полтинника и один совсем уж жеваный червонец, — заходишь, покупаешь диск… Как его… «Да придет Спаситель»…
— Это же «Терминатор-4», — не сдержался, съехидничал Севка.
— Берешь его, — невозмутимо продолжал Саныч, — выходишь, только без суеты, сечешь? Тут к тебе подходим мы. Вместе возвращаемся в магазин, и ты — так, чтоб все видели, — нам по-серьезному говоришь…
— Официально заявляю! — уточнил Севка.
— Еще слово — и ты пойдешь штаны у Лана грузить, понял? Так вот, говоришь, есть подозрение, что тебе продали пиратский диск, отдаешь мне коробку с чеком. Чек, кстати, не забудь. Дуй, мы тебя за углом ждем, — и Саныч отвесил мальчишке дружеский, но весьма ощутимый подзатыльник.
Протокол по изъятию контрафактной продукции составлялся в комнате видеонаблюдения. Пустовалов раздражающе шуршал листами, щелкал авторучкой. Саныч, морщась, смотрел во множество мерцающих экранов, как паук, который видит мир сразу восемью глазами, и было в этом что-то тягостное и неприятное.
— Так, пишем, — Пустовалов щелкнул ручкой, Саныч вздрогнул, — был изъят диск, «Терминатор-4»…
Севка топтался где-то за необъятной спиной сосредоточенно пишущего капитана. Ему явно хотелось тоже ввернуть хоть пару слов, но, кинув плутоватый взгляд на лейтенанта, Севка мигом уяснил для себя, что высовываться, пожалуй, не стоит.
Открыл рот он только тогда, когда снова устроился на заднем сиденье и машина, утробно урча, неслась обратно.
— А ведь теперь из-за нас к кому-то Спаситель уже точно не придет, — сказал Севка, и Саныч не понял, шутит тот или говорит серьезно.
Щеки Севкины лоснились, Севка, причмокивая, жадно уплетал пронзительно пахнущий чебурек.
Посетителей, кроме Саныча с мальчишкой, в закусочной не было. Неопрятная тетка в засаленной, но кокетливо сдвинутой набок красной форменной шапочке грузно сидела за стойкой, лениво поглядывая на закипающее, тихо потрескивающее на противне масло.
— Дядя Саныч, — Севкины глазки благодушно мигали за стеклами очков. Он осоловел от тепла и сытости, но поболтать его распирало ничуть не меньше, чем всегда.
— Ну.
— Я теперь точно решил, кем стану.
— Ты прожуй сначала, — Саныч взял с подставки малиновую салфетку, смахнул ею со стола засохшие крошки. — И кем же, неужели милиционером?
— Не-а. Писателем.
Саныч от неожиданности громко кашлянул, еле успев прикрыться смятой салфеткой.
— Кем?
— Писателем!
— Ты писать-то хоть умеешь?
— Умею, — Севка потупился, — но пока еще медленно. И с ошибками.
— Ты бы в школу лучше ходил, писатель, а то совсем от рук отбился.
— Больно надо, — Севка самоуверенно шмыгнул коротким носиком. — Главное — я читаю хорошо. И все вижу.
— Что ты видишь?
— Все… Даже то, чего другие не замечают. Я когда-нибудь про это книгу напишу, про всю нашу жизнь, вот. Я у бабки в шкафу видел… Сленджер какой-то. «Над пропастью во ржи».
— И что? — Саныч как-то светло, по-хорошему улыбнулся.
Севка вытер руки о штаны, отхлебнул чай из пластикового стаканчика.
— Мне кажется, — он был явно настроен на философский лад, — этот Сленджер хотел написать: «Над пропастью во лжи», но почему-то не написал. Может, чего испугался? А я напишу про все и не испугаюсь.
Севка помолчал немного и мечтательно продолжил:
— Концовка хорошая будет. И люди будут жить так, как они хотят, как им нравится, свободно, вот.
— Нельзя давать людям делать то, что они хотят, — жестко сказал Саныч, — усеки это раз и навсегда.
— Почему? — Севка поправил съехавшие на нос очки.
Саныч навалился на стол и злобно прищурился. Заговорил негромко:
— Ты мне вот что скажи, писатель недоделанный, ты людей любишь? Жалко тебе их?
— Жалко, — Севка, моргая, с недоумением смотрел на лейтенанта.
— Так какая, на хрен, этим людµм свобода, если они до сих пор в урны плевать не научились? Они враз все засрут с этой свободой, загадят, запозорят, за пакет риса горло тебе перегрызут, а потом и сами удавятся.
Саныч достал сигарету, понюхал фильтр, поморщился.
— Ты вот целыми днями шароебишься по рынку, учиться ни хера не хочешь, как, нормально?
— Не, ну я… — растерялся Севка.
— Что ты? — перебил Саныч и веско закончил: — Вот тебе свобода. Давай доедай быстрее, а то мне идти надо, у меня еще дел по горло.
Они вышли на улицу и еще какое-то время стояли под навесом закусочной. Саныч цедил сквозь зубы табачный дым, Севка, надувшись, смотрел в сторону.
— Кури, — Саныч протянул пацану остаток сигареты. Тот неумело затянулся, закашлялся, и, упрямо мотнув головой, сказал:
— Я и про вас тоже напишу. Может, тогда я пойму, чего вы боитесь.
По квартире расползалась вязкая темнота. На кухне звонко капала вода из крана, тикали часы, а за стеной у соседей бормотал телевизор. Эти звуки не прогоняли тишину, а делали ее живой и пугающей.
За окном шуршал мелкий и напористый дождь.
Недопитая бутылка пива на полу, сковорода с засохшими макаронами-ракушками… Саныч лежал на диване и пялился в потолок.
Телефон неожиданно осветился изнутри белым светом и, жужжа, пополз по крашеной половице прямо к Санычу, он, не глядя, прижал трубку к уху.
— Да.
— Здорово, Женек, хе-хе, эт ты, что ль? — жизнерадостно взыграл незнакомый голос.
— Нет, — устало выдохнул Саныч, бросил телефон обратно и потянулся за пультом.
Он безвольно переключал каналы, мелькали лица дикторов и дикторш в отглаженных костюмчиках, сводки новостей, реклама, неизменные вечерние сериалы… Потом очередной новоявленный экстрасенс, пуча глаза, заблажил что-то о надвигающемся глобальном катаклизме, о наводнениях, землетрясениях, эпидемиях и обвалах мировых бирж…
«Да придет Спаситель…» — засыпая, пробормотал Саныч.
3
Саныч, как обычно, опоздал на оперативку минут на двадцать.
Провожаемый сочувствующими и насмешливыми взглядами коллег, он прошагал через весь кабинет, с безразличным видом уселся под самым носом у негодующего Бабенко. Потом, получив очередной нагоняй, он уполз в свой кабинет и вот теперь качался на стуле, листал потрепанный блокнотец и пытался заставить себя хотя бы приблизительно прокрутить в уме, как бы половчее обтяпать это дело с вьетнамцами.
Думать не хотелось. Встречаться с Вольдемаром не хотелось еще больше. Хотелось одного — немедленно вернуться домой, завалиться на диван и спать, спать, просыпаться и снова засыпать под уютный стук дождя.
Пустовалов, как обычно, возился с компьютером, почесывал в затылке и вздыхал.
— Вчера, кстати, снова бабка эта притащилась, как бишь ее…
— Панибратская, — невыразительно отозвался Саныч.
— Вот-вот. Полчаса, наверно, прыгала тут, а я ее вопли слушал… А может, правда клавиатуру новую купим, скинемся с получки… Давай?
— Давай, — Санычу было все равно.
Пустовалов обернулся, внимательно вгляделся в лейтенанта, покачал головой.
— Тебе, приятель, отоспаться надо, в ванне отмокнуть. Видок у тебя, прямо скажем, неважный. Что вчера делал, даже и не спрашиваю, и так все ясно, — Пустовалов улыбнулся. — Ладно, не кисни, послушай-ка лучше, что в газетах пишут: «МВД России отстаивало и будет отстаивать честь и достоинство своих сотрудников, добросовестно исполняющих служебный долг, — подчеркивается в заявлении пресс-центра МВД РФ». Видал, как о нас заботятся? — И неожиданно добавил: — Шел бы ты, Саныч, домой.
Явился Саечкин, просиял и хотел, видно, заикнуться про что-нибудь вроде акваланга, но, зыркнув на лейтенанта, враз осекся — безопаснее было молчать, а если и дышать, то желательно через раз. Смышленый Саечкин такие вещи схватывал на лету, он только пробормотал: «Ну и погодка…» и забился в свой аккуратно прибранный угол.
— Послушай, — с тяжелым вздохом встав со стула, обратился Саныч к Пустовалову, — я все-таки в самом деле отпрошусь. Зайду к майору, глядишь — отпустит, подстрахуй тогда, если что. — И уже с порога добавил: — А Панибратскую эту, если снова припрется, пошли куда подальше, нечего ей своим рисом нашу честь и достоинство подрывать… И этого с кроликами туда же отправь.
Пустовалов кивнул, несколько раз громко щелкнул «пробелом», проклятая кнопка не отвечала.
Саныч лежал, с головой накрывшись одеялом, и невесело размышлял. Уже тридцать пять, не женат, детей нет, с друзьями тоже не густо. Есть, правда, эта вот квартира, оставшаяся от родителей, есть довольно весомый запас денег от Вольдемара, в прошлом, кстати, самого что ни на есть тривиального Вована. Деньги есть, некуда их тратить. Взять, что ли, и впрямь Пустовалову новую клавиатуру купить…
Барабанил дождь, Саныч плыл в полудреме, мечтая о чем-то приятном, но невыразимом. Виделось ему лето, долгое, дышащее теплом поле, убегающее вдаль, к темной полоске леса.
Лейтенанта разбудил настойчивый и беспощадный писк будильника. Хочешь не хочешь, а надо было шевелиться, сперва звонить Лану, потом ехать на другой конец города, объясняться с Вольдемаром.
Саныч нашарил телефон, набрал незамысловатый номер.
— Але, — Лан, как всегда, ответил почти мгновенно.
— Ну что, все готово?
— Готово, готово. Человек приезжать, Вольдемар приезжать, все проверить.
— Ну вот, а ты переживал, молодец.
Саныч, морщась, отодвинул трубку подальше от уха, чтобы не оглохнуть от вьетнамского дребезжания.
— Тише, Лан, тише, это уж получше твоих рваных джинсов будет. И вот еще, слушай, Севку помнишь? Ну, пацан, очкастый такой, у вас вечно трется. Так вот, если узнаю, что он у тебя мешки тягает, не обижайся. И от этого всего держи его подальше, понял?
— А нету, нету Севка.
— Как нет? — опешил Саныч.
— Его… Вольдемар… Это…
— Что ты, падла, мямлишь, что Вольдемар?
— Ударить его, больница повезли.
— Что? — Саныч пружинисто вскочил.
— Не знать, я правда не знать…
Саныч рухнул на диван и, оскалившись, застыл. Дрожащими пальцами нашел нужный номер, нажал «вызов».
— Я это, Вольдемар.
— Чего суетишься, Саныч? — сыто зарокотало в трубке. — Договорились же, как всегда, на окраине встречаемся.
— Я не про то. За что ты пацаненка так, он же маленький совсем?
— «Ма-аленький»… — презрительно протянула трубка. — А пусть не вякает, чего не следует… Да и вообще, он сам упал, сам, понял? — с нажимом повторила трубка. — А ты чего так взволновался-то, а? Чего молчишь-то?
— Он же маленький совсем, — машинально повторил Саныч.
— «Маленький, маленький»… Дыши ровно, мент, вечером поговорим.
Саныч, как оглушенный, сидел на диване, незряче уставившись в злые дождливые сумерки. Потом с дурацкой ухмылкой встал, зачем-то включил настенный светильник. В тусклом свете слабенькой лампочки еще сильнее бросалось в глаза убожество его берлоги — давно не мытый, щелястый пол, заляпанные обои, грязная посуда, бутылки, сваленная в кучу одежда…
С пожелтевших армейских фотографий на стене на Саныча смотрел он сам — вчерашний. Вот он вместе со всем взводом — серая шапочка, потертый маскхалат… Знакомые и уже немного позабытые лица… Внизу — угловатые буквы: «Сычу на долгую память» — и подписи, подписи… А вот командир — держит на вытянутых руках автомат, лицо торжественное, гордое, а он, Саныч, стоя на коленях, этот автомат целует. А это он в обнимку с Юдаем, своим «братишкой», тот, как всегда, улыбается и, словно подмигивая, лукаво щурится… А над всем этим — черно-белый плакат: кулак с автоматом.
«Над пропастью во лжи», — неожиданно звякнуло у Саныча в голове.
Лейтенант нехорошо сощурился в беснующийся за окном дождь.
Громко хлопнула входная дверь.
Светильник продолжал гореть; в серванте за стеклом алел, взблескивая кокардой, берет.
Наутро всю общественность взбудоражила новость: в своей машине был убит крупный местный предприниматель Владимир Куликов.
Саныч, как всегда, опоздал на оперативку минут на двадцать.
Памятник Магеллану
«Прошу похоронить меня как простого матроса…»
Пауль Вернер Ланге, «Подобно солнцу…»
— О, капитан, мой капитан…
Уолт Уитмен
— Уффф… — сидящий на корточках у самой воды высокий плечистый парень поморщился и звучно хлопнул себя по широкой спине.
— Чего пыхтишь, как паровоз? — из глубины безразмерной олимпийки вынырнул другой парнишка, худой и остроносый; он удобно расположился чуть поодаль на облезлом диване без спинки, неизвестно кем и когда принесенном на берег безымянного озера.
— Да комары совсем озверели, даже сквозь куртку прокусывают, гады, — беззлобно отмахнулся здоровяк, неторопливо огляделся, нашел на топком берегу подходящий камешек и запустил очередную «лягушку». — Пять…
Настоящие лягушки радостно запели.
Парень вытер руки об траву, шурша болоньевой курткой, отошел от воды и ни с того ни с сего спросил:
— Тебе, Коль, чего больше всего хотелось бы?
— Покурить, — прозаически откликнулся приятель.
— Не, я не про то… Вот ты в детстве, например, о чем мечтал?
— Да не помню, Степ… Ну, велосипед там… Суперкартридж, тот самый, на котором, типа, все игры есть…
Степа рассмеялся, Колька азартно кивнул, но тут же сник:
— А если честно — чтобы отец дурить перестал. Бывало, как начнут с матерью собачиться, так хоть из дома беги. А-а, — Колька устало вздохнул, — он и сейчас чуть что: «Ну, воспитал придурка…» Повернется жопой, в телик уставится и молчит… Да хрен с ним, а то ты его не знаешь. Лучше скажи, сам-то мечтал о чем-нибудь? Небось, чтоб бабка кормила повкусней? — Колька прищурился и злорадно добавил: — «Бабкин сын»!
Степа добродушно улыбнулся в ответ на детское прозвище, когда-то казавшееся таким обидным.
— Я, когда совсем маленький был, все время, помню, в песке ковырялся, все какой-то город мастерил. И думал: вот вырасту — и уже настоящий город построю… — Степа смущенно потупился, почесал белобрысую макушку. — Помню, названия улиц придумывал, представлял, какие там дома, люди какие… Ерунда, в общем…
— Чудно…
— А, и еще: на центральной площади города обязательно должен был стоять памятник Магеллану, — сказал Степа и совсем застеснялся.
— А Магеллан тут при какой? — оторопел Колька.
— Да фиг его знает… Втемяшилось отчего-то, что должен быть ему памятник, и все тут. Может, по телевизору этого Магеллана увидел или в книжке…
Над озером гремел многоголосый лягушачий хор, зудели, вторя ему, комары. Сонные камыши изредка покачивались сами собой, от воды тянуло зябкой свежестью, непривычно — резко и пряно — пахли неведомые травы.
— А хорошо тут… Тихо так…
— Хорошо, — с удовольствием подтвердил Степа. — У нас на Садах вообще хорошо… А я, считай, последние деньки догуливаю. Через неделю — все, с ложкой-кружкой на распределитель.
— Тебе-то чего бояться, такому кабану? — Колька шутливо ткнул друга острым кулаком. — Мне б твое, я бы у-ух! Кабан толстый…
Степа довольно раздулся и покровительственно пробасил:
— Кушай побольше желудей, сынок… Беги и топчи!
Колька захихикал и, доверительно понизив голос, признался:
— Я, когда меня забирать будут, в морфлот попрошусь. А что? Так прямо и скажу этим, в военкомате: «Хочу моряком быть!» Хотя кто меня там слушать станет, ты вон тоже в ВДВ рвался…
— Было дело… А помнишь, Колюх, баб Маша на нашей улице жила? Мы еще к ней за грушами лазили… Ох, и ругалась же она! — Степа скособочился и запричитал, грозя в пространство скрюченным пальцем: — «Чтоб вас изжога пробрала, анчихристы! Чтоб у вас кИшки к утру полопались!» А вообще — мировая она бабка была.
— И груши были вкусные… Только с головой она не очень дружила. И в моряцком бушлате ходила всегда, зимой и летом.
— Это сына ее бушлат, сын у нее как раз моряком был.
— Ага, а как погиб он, тут у нее окончательно крыша и съехала, — Колька попробовал было, как всегда, усмехнуться, но только неловко поковырял ногтем почерневшую обивку «дивана» и невесело продолжил: — Помнишь, она потом все на скамейке у ворот сидела? Пройдешь мимо, поздороваешься, она вроде как кивнет, а сама все на дорогу смотрит. Вот так мы с отцом пехали куда-то, он к ней завернул — потолковать… Глядит — а она уж не дышит. Так и умерла на скамейке этой… Родня понаехала, три дня гульбанили — типа, поминки.
— Да уж… Когда дом делили, крику еще больше было.
— Ну! Племянница ее ушлая все к рукам прибрала. Пока жива была баб Маша, хоть бы раз кто навестил, а тут все мигом нарисовались… И забор поправили, и крыльцо починили… Отец и то, помню, предлагал: «Давай, баб Маш, прибью досочку?», а она только: «И-и, милай…» — и рукой махала.
— Бушлат баб Машин года два потом на помойке за посадками валялся… У него еще пуговки такие блестящие были, в виде якорька.
Колька поежился:
— Хорош тоску наводить.
— А сам в моряки собрался… Не боишься?
— А ты не боишься? Вот так пойдешь служить, а тебя на учениях какой-нибудь полудурок танком переедет!
— Ну, Коль, ты уж совсем… При чем тут танк…
— А не танком, так из автомата шмальнет, какая разница!
— Да уж, наверно, никакой, — философски вздохнул Степа и добавил. — И где служить — мне теперь тоже без разницы. Жизнь, она по-любому сама покажет, человек ты или чмошник.
— В жизни всегда есть место подвигу, что ли? — ехидно поинтересовался Колька.
— Ладно тебе, Коль, я ж не шучу. Вон Магеллан — весь мир обогнул, не побоялся.
— Да ты откуда знаешь, чего он боялся? — Колька разгорячился, замахал руками, как ветряная мельница — крыльями. — Я так вообще без понятия, чего Магеллан твой открыл да сколько проплыл!
В густых зарослях лозняка что-то зашевелилось, затрещали ветки, и из кустов неподалеку от того места, где сидели приятели, выбрался человек и, слегка прихрамывая, направился прямиком к ребятам.
Степа насторожился, Колька перестал вопить и неприязненно уставился на незнакомца.
Невысокий, плотно сбитый, он напоминал не то добродушного рыбака, не то сурового дачника. Открытое, загорелое лицо, аккуратно постриженная седеющая борода; из-за видавшей виды камуфляжной куртки не сразу угадывалось, как мужчина широк в плечах.
— Вечер добрый, — мягко и невыразительно проговорил то ли дачник, то ли рыбак.
— Здравствуйте, — отозвался Степа. Колька мотнул головой и стал похлопывать по олимпийке в поисках зажигалки.
— Отец, — обратился он к мужчине, — закурить не найдется? А то свои кончились, а до магазина…
— Конечно-конечно, — заторопился то ли рыбак, то ли местный, то ли вообще непонятно кто, порылся в карманах, достал синенькую пачку и, сказав: «Угощайся», протянул ее Кольке.
— «Арктика», — прочел тот, удивленно поморщился, но сигарету взял.
— Спасибо, — поблагодарил вежливый Степа, но не удержался — поддел приятеля: — Колян — он только такие и курит. В арктический спецназ собирается, вот и привыкает заранее.
Мужчина равнодушно кивнул в ответ.
— Вы тут, я слышал, про Магеллана говорили? — он достал из-за пазухи аккуратно сложенную белую тряпку, в свое время бывшую, видимо, носовым платком, протер ею лоб и спрятал обратно. Сдвинул на затылок черную вязаную шапочку. — Магеллан, ребята, великий человек был. Человек, что называется, с большой буквы.
— Слушай, отец, — скривился Колька. — Давай двигай своей дорогой, не грузи нас.
Степа сконфуженно шикнул и предостерегающе пихнул приятеля в бок.
Незнакомец нахмурился и замолчал. Потом испытующе глянул на серьезного Степу, на сразу притихшего Кольку, расправил плечи и заговорил:
— Солнечным сентябрьским утром 1519 года из гавани Санлукар-де-Баррамеда корабли «Тринидад», «Сан-Антонио», «Консепсьон», «Виктория» и «Сантьяго» под командованием Фернана Магеллана выходили в устье реки Гвадалквивир.
Еще так недавно Магеллан преклонял колена перед алтарем, истово молясь: «Господи, благослови меня. Дай мне силы до конца идти стезею Твоей… А если суждено мне умереть, то да будет так».
Теперь же капитан, гордо выпрямившись, неподвижно, как изваяние, стоял на палубе «Тринидада» и, не отрываясь, смотрел на свою молодую жену, оставшуюся на берегу. Съежившись под порывами ветра, Беатрис бессвязно шептала что-то, судорожно прижимая к груди маленького сына. Родриго, еще вчера хватавший отца за бороду, заливавшийся веселым смехом, теперь бойкими младенческими глазенками следил, как поднимается огромный якорь, обросший ракушками и тиной.
С уст моряков срывались прощальные возгласы, горячечное «Я вернусь!» летело над пестрой многолюдной толпой, наводнившей пристань.
Берег уходил вдаль. Обезумевший ветер трепал флаги Испанской империи.
Неделю спустя экипаж высадился на острове Тенерифе — это был последний приют, последняя возможность пополнить запасы провизии и пресной воды перед долгим походом.
Три дня под закопченными сводами портовых трактиров гремели песни, слышался звон монет и стук тяжелых кружек о столешницы. Через три дня корабли снова вышли в море.
Магеллан взял курс на юго-юго-запад.
«Я буду следовать путем, который выбрал», — сказал он.
Так началось первое в мире кругосветное путешествие.
Незнакомец умолк и прислушался.
Ребята — Колька недоверчиво, Степа во все глаза — смотрели на диковинного рассказчика.
— А потом… Потом на корабли обрушились бури. Море тешилось беззащитными суденышками, оно вздымало их ввысь, в набухшую дождем мглу, и с ревом швыряло обратно в яростно клокочущую бездну. В вое ветра, в скрипе снастей жалобные, леденящие душу стоны чудились морякам. Когда небеса раскалывались надвое, самые суеверные из моряков уверяли, что на верхушке грот-мачты видели святого Эльма в образе слепящего факела, — значит, покровитель мореплавателей не даст кораблям пойти ко дну.
Но море было неумолимо.
Среди истерзанной страхом и неизвестностью команды, подобно пожару, вспыхивало и стремительно росло недовольство.
Первый мятежник — капитан судна «Сан-Антонио» — был растянут на козлах и с позором переведен на другой корабль простым матросом.
Поползли тревожные слухи. Люди тайком шептали друг другу, что будто бы сам Руй Фалейру — отважный путешественник — не принял участия в плавании потому, что звезды предсказали ему ужасный исход экспедиции.
Моряки роптали: «Магеллан погубит себя и нас! Не высланы ли вслед в самом деле две португальские эскадры, чтобы потопить нас всех как слепых котят?»
Но вот наконец небо начало светлеть.
Накануне дня святой Люсии на горизонте показалась земля.
Магеллан вышел на палубу, пламенея надеждой. Он смотрел на изможденные лица, на изуродованные руки моряков: «Боже, неужели, неужели… Я буду спасен, спася эти души…».
Близость долгожданной земли дурманила одичавших людей, они плакали, встречая восторженными криками пролетающих чаек. Один из моряков впал в безумие и выпрыгнул за борт, его не успели удержать… Спасти не успели тоже.
Как оказалось, это был материк, на котором жили индейцы. Над причудливой бухтой величественно возвышалась гора.
Кто тогда мог предположить, что много лет спустя на этом самом месте раскинется огромный город — Рио-де-Жанейро?
Измученные мореплаватели получили возможность отдохнуть и набраться сил; а когда изрядно потрепанные бурями корабли были кое-как подлатаны, когда люди оправились от перенесенных ими бедствий, Магеллан отдал приказ продолжить поход:
«Я буду следовать путем, который выбрал».
Голос рассказчика дрогнул. Он махнул широченной ладонью в сторону озера, туда, где, прощально светя сквозь тысячи переплетенных ветвей, угасало солнце, присел на край «дивана» и негромко спросил:
— А знаете ли вы, как был открыт Магелланов пролив?
На «Тринидаде» состоялось совещание капитанов. Гомес — опытный, всеми уважаемый кормчий — нервно мерил шагами каюту.
— У нас ничего не выйдет! Глупость… Даже если мы выберемся из этого каменного мешка, что ждет нас дальше? Южное море? Одумайтесь! Нам не выжить! Мы должны зализать раны и возвращаться в Испанию.
Капитаны переглянулись; они понимали, что Гомес прав.
Магеллан был непреклонен.
— Мы пройдем этот лабиринт, который потом назовут моим именем.
— Самодурство!
— Я буду следовать путем, который выбрал, пусть даже мне придется лакомиться кожаной обшивкой рей.
«Сан-Антонио» и «Консепсьон» были отправлены в юго-восточном направлении. Больше эти корабли никто не видел. Гомес поднял бунт, захватил власть и повернул обратно.
Незнакомец жестко усмехнулся.
— Под боком у героев всегда гнездятся предатели. Представляю, что Гомес по возвращении наговорил Испанскому королю о безрассудстве Магеллана, о его безумствах и чудовищной жестокости. Хотя кто, как не кормчий, знал, что Фернан спускался к умирающим морякам с кувшином вина и вливал это вино в их запекшиеся губы, чтобы хоть как-то скрасить несчастным последние минуты…
А Магеллан тем временем плыл дальше, и о том, что было с ним и с его людьми, можно догадываться лишь отчасти… Гавань Голода, бухта Последней Надежды, гора Страданий, берег Скорби… Мыс Желанный, впоследствии названный мыс Десеадо, — тихоокеанский вход в Магелланов пролив…
В густеющих сумерках голос рассказчика то гремел, то становился тише, падая почти до шепота.
— Трудно представить себе человека беспощаднее и милосерднее, чем Магеллан. Он был готов отдать умирающему последнее, но поступиться заветной целью не мог. А море… Море тоже не знает великодушия. Человеческие страдания, человеческое мужество, благородство, одержимость море не трогают.
Знаете ли вы, ребята, что такое цинга? Когда десны опухают так, что невозможно есть, когда боль настолько сильна, что проще, кажется, сдохнуть с голодухи, чем заставить себя положить в рот крошечный кусок мяса? Когда отчаяние раздирает нутро, а разум отказывается повиноваться?
Моряки умирали. Руки в язвах, распухшие, бескровные десны. Некоторые настолько ослабели, что ползали на четвереньках.
Приходилось есть воловью кожу, выдубленную солнцем, дождем и ветром. Ее клали на пять дней в соленую воду, а потом, слегка размякшую, — в раскаленную золу. Потом кожу жевали. Поймать крысу считалось за счастье.
И вот, на исходе четвертого месяца, когда угасла даже последняя призрачная надежда на благополучный исход, перед мореплавателями открылись невиданные доселе берега — покрытые пышной растительностью, слепящие буйством красок, манящие запахами. Это был новый архипелаг — мечта Колумба, мост из Европы в царство пряностей.
Рассказчик снова достал из кармана пачку «Арктики», закурил сам, протянул сигарету Кольке. А Степа тем временем украдкой всматривался в лицо незнакомца — лицо как лицо, в общем-то, ничем не примечательное — густые брови, нос с горбинкой, обветренная, словно бы дубленая кожа, — и мучительно пытался вспомнить, где же он видел этого непонятного человека.
Мужчина аккуратно погасил окурок и спрятал его обратно в пачку.
— Я так и не смог понять, зачем Магеллану понадобилось крестить туземцев? Чего хотел он? Спасти тысячи заблудших душ? Или же жажда наживы разгоралась в нем с каждым днем все сильнее?
Странствуя от острова к острову, Фернан видел опаленных солнцем аборигенов — чернокожих, краснозубых, с серьгами в ушах. Залпы корабельных пушек внушали им больше трепета, чем библейские заповеди.
Фернан выводил на палубу корабля канонира в сверкающих на солнце доспехах; канонира били мечами, копьями, но тот оставался невредим.
— Таких воинов у нас великое множество! — горделиво восклицал Магеллан, и туземцы в благоговейном ужасе падали ниц перед могущественными чужеземцами. Некоторых туземцев брали на корабль матросами, и они проворно сновали по палубе, изъясняясь жестами и гортанными криками.
А потом наступала ночь, и Магеллан метался по каюте, изнемогая от бессонницы. Души умерших моряков бродили за ним по пятам.
Магеллан спускался вниз, вглядывался в осунувшиеся лица спящих. Он всходил на палубу и подолгу простаивал там, подняв воспаленные глаза к чужим, незнакомым звездам.
В одну из таких ночей, в апреле, шестьдесят вооруженных до зубов людей погрузились на три лодки, самые большие из оставшихся, и взяли курс на остров Мактан. Чуткую предрассветную тишину нарушал лишь плеск весел да еле слышное лязганье металла о металл.
Остров, медленно надвигаясь, выступал из белесой мглы. Стало ясно, что подойти к нему вплотную и вытащить на песок пушки не удастся — мешали торчавшие из воды огромные валуны, окружившие остров коварным, неприступным кольцом. Человеку, посланному Магелланом к вождю воинственного племени — одного из последних, кто отказался принимать европейскую веру, — пришлось преодолеть вброд расстояние двух полетов стрелы из арбалета.
Ответ вождя Силапулапу дерзким пришлецам был прост и страшен: «Бой начнется на рассвете».
С первыми лучами солнца Магеллан повел людей в атаку. Огромные орды туземцев, размахивая деревянными щитами и копьями, по-звериному визжа, ринулись навстречу испанцам. Они шарахались от выстрелов, но заставить их, как прежде, в страхе кинуться врассыпную уже не удавалось. Островитян становилось все больше и больше, их пронзительные вопли сводили с ума. Истошный крик Магеллана взрезал невообразимый шум и взметнулся над островом:
— Разделиться на две группы! Держать фланги!
Туземцев обстреливали из мушкетов и арбалетов, но выстрелы не пробивали мощные деревянные щиты.
— Прекратить огонь! Прекратить…
Копья, камни, колья, бамбуковые стрелы градом сыпались на испанцев, но Магеллан снова гнал их вперед:
— Держать фланги! Стрелять по ногам!
Чернокожие как подкошенные валились на белый песок. Солнце уже палило вовсю, и туземцы, теснимые захватчиками, понемногу отступали в глубь острова.
Но тут случилось непредвиденное. Откуда-то сбоку из-за каменистой насыпи, оглашая воздух воинственным ревом, вылетела толпа аборигенов. Засвистели копья. Воины на правом фланге падали, убитые или оглушенные. Оставшиеся, охваченные паникой, кинулись обратно к спасительным лодкам.
— Назад! — надрывался Магеллан.
Его ранило в ногу чуть выше колена, но Фернан остался стоять. Рядом с капитаном еще держались шесть матросов. Они были преданы ему до конца. Племя Силапулапу окружило жалкую горстку испанцев. Отравленный дротик попал Магеллану в шею.
— Господи… — прошептал капитан искривленным от боли ртом.
В ярости он еще успел проткнуть мечом подступавшего к нему туземца, а потом меч выскользнул из непослушных уже пальцев, и Магеллан упал лицом в песок так и не покорившегося ему острова.
«Я буду следовать путем, который выбрал».
Путь Фернана Магеллана был завершен.
Он так и не узнал, что там, в далекой Испании, умер его маленький сын, а потом и жена. Беатрис нашли бездыханной на пристани. Она до последнего ждала своего капитана.
Незнакомец провел ладонью по лицу, задумчиво погладил густую бороду, сгорбился и замолчал.
Колька покосился на неподвижного Степу, неожиданно ляпнул:
— А вы случайно не Магеллан? — и неловко крякнул, пришибленный дикостью своего же вопроса.
— Нет, — по-простецки, как ни в чем не бывало протянул мужчина. Мрачноватая таинственность как-то враз соскочила с него, перед друзьями сидел немолодой, усталый человек. — Я — Федор Могилев, да вы меня можете просто дядей Федей звать. Я ведь, ребята, не поверите, только-только из плавания вернулся. Дай, думаю, через озеро махну — и путь вроде как покороче, и опять же — по родным местам пройдусь… Сюда, бывало, со всей округи рыбаки собирались, а сейчас вон позаросло все… Я с Садов родом, тут недалеко.
— Мы тоже оттуда, — солидно сказал Степа.
— Гляди-ка, земляков встретил… А с какой вы улицы?
— С Железнодорожной.
— Вот те раз, и я с Железнодорожной! Промотался по морям, по волнам, совсем одичал, своих не узнаю, дурень… Мать вон уж сколько лет не видел, год, два, три, четыре, — мужчина стал загибать пальцы. — А-а, точно и не вспомнишь. Тетя Маша, вы ее должны знать.
— Да она же… — выдохнул Колька, но договорить не успел — Степа предупредительно толкнул его локтем.
— Оно и верно, старая она у меня. Стыдно, я ей и писал-то мало, бросил старушку… Ну, ничего, наверстаем. Теперь уж все, я свое отбродяжил, буду по хозяйству крутиться, первым делом крылечко починю… Дом, поди, совсем обветшал. Ну, — моряк поднялся, крепко пожал растерянным пацанам руки, — удачи, землячки, жду в гости, если что — заходите.
Грузный мужчина, шурша травой, неожиданно легко взбежал вверх по склону и пропал в темноте. Колька трясущимися руками безуспешно пытался нашарить сигареты, забыв, что они давно кончились.
— Как же так? Он же погиб, понимаешь?
— А вдруг нет?
— Да гадом буду, я в газете читал! По телику даже показывали.
— А может… — Степа сорвался с места и со всех ног бросился вслед за ушедшим незнакомцем. Наперерез ломанулся сквозь кусты — ветки с неприятным скрипом чиркали по куртке, цеплялись за штаны, — и вылетел на дорогу.
Дорога была пуста. Впереди в нескольких шагах смутно белел указатель поворота на Сады.
В неподвижном воздухе висела нетронутая мохнатая тишина.
Степа, поминутно оглядываясь, вернулся к озеру.
— Ну?
— Чего «ну»? Нет там никого. Как сквозь землю провалился.
Степа подошел к самому краю воды. На мгновение ему почудился шум волн, лижущих просмоленные бока тяжелых лодок, он услышал далекое бряцанье старинного оружия и чужеземную, незнакомую речь.
Магеллан высадился где-то неподалеку.
Степа наугад нашарил на топком берегу камешек и, ловко размахнувшись, подбросил его. Камешек проскакал по неподвижной глади озера и, звонко всплеснув шестой раз, исчез в черной воде.