Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2017
Окончание. Начало см. в № 11 за 2017 г.
Глава 16. Первая ночь в палате
В палате четверо.
За окном до самого горизонта высоченный сосновый лес. Где-то далеко торчит радиомачта, такая неуместная на фоне лесного великолепия.
«Идёшь по дороге жизни и вдруг замечаешь, что верстовые столбы давно закончились», — подумал Зять и оглядел палату.
У дальней стенки гримасничал беззвучно, широко раскрывал рот, зубы некрасивые показывал, натужно силился что-то сказать мужчина. Лицо узкое, клинышком, плотно покрыто серебристой щетиной. Странно жестикулировал, словно из другого пространства, где атмосфера разрежена, а он с искажением, как через стекло, пытался что-то объяснить.
Как же мы хотим, чтобы нас понимали и принимали!
Через проход, положив ладошки под щёку, спал коротко стриженный пожилой мужчина в новом тёмно-вишнёвом спортивном костюме, расписанном вензелями по груди и плечам. Тапочки чинно выставлены возле ножки кровати. На тумбочке аккуратно разложены прибор для бритья, два апельсина в прозрачном пакете, мобильник.
Вдоль ближней стены высился рыхлой горой белобородый, редковолосый мужчина в больших очках, гудел нечленораздельно, перебирал руками, протягивал старые фотографии, чёрно-белые.
Дед сидел на высокой кровати, к входной двери спиной. Внизу стоянка
автомобилей, дальше очищенная от снега вертолётная площадка медицины катастроф.
— Молодец, что пришёл! А тут нянечка такая бестолковка, молодая, засунула все вещи в тумбочку, вот сижу, складываю, чтобы не измялись. — Дед развёл руками, встал, обнял Зятя, отнёс куртку в шкаф возле стены.
— Он самый здоровый, хотя и самый старший, — встряхнул бритой головой четвёртый больной, — я вот самый молодой, сорок шесть всего, а вон как скрутило.
— Самому молодому инсультнику Латвии — восемь лет. Я в интернете смотрел, — сказал Зять.
Зять оценил состояние Деда — налицо было явное улучшение. Успокоился, засмеялся, приобнял, щетиной белой укололся:
— Вот и хорошо! Руки-ноги работают, речь нормальная! Слава богу! Подлечат чуток. Ты бы побрился.
— Замучили в приёмном отделении! Лежу с капельницей. Час лежу, два, три. Так в туалет припёрло! В глазах темно, понимаешь. Кричу, кричу, сестричку зову, никто не подходит! Ну, надо же! Обоссался даже! Пузырю, как ребёнок малый, в простыню и плачу с расстройства! В меня два литра влили через эту… каплицу, б…дь, капельницу-то эту. В обе руки иголки сунули. Веришь? Подгузник уже в палате надели. А что он мне теперь, я и сам до горшка дошлёпаю.
Резинку чёрного старого трико, того, что под брюки надевал в холода, оттянул. Памперс, непривычно большой на Дедовой худобе, белый, простой и без «педагогической живности», детских мордашек внучкиных памперсов.
Странновато и непривычно было Зятю его видеть на взрослом.
И грустно от мысли — может быть, придётся теперь носить их постоянно, а Дед лишь хорохорится для вида. И что ещё покажут результаты обследования? Но сейчас Зять немного успокоился.
На койку присел. Высокая, сидеть неудобно, но специальная, множество приспособлений для регулировки и смены положений туловища больного.
Врач в палату вошла. Высокая, строгие глаза, в очках, гусиные лапки к дужкам разбегаются. Волосы светлые. Журнал обхода в руках, прижат привычно к груди. Белый халатик отутюженный.
— Вы — сын?
— Можно и так сказать. Зять я ему — официально.
— Очень похожи.
— Конечно, четвёртый десяток роднимся. Скачем по жизни ноздря в ноздрю.
Слегка толкнул Деда плечом, поднялся с кровати. Врач оказалась ему до подбородка.
— Дней десять придётся полежать. Обследуем полностью вашего…
— Деда, — подсказал Зять, — громче говорите, он плохо слышит.
— Пусть будет — Деда, — закричала врач и неожиданно улыбнулась: — Витамины ему, режим. Очень вовремя вызвали «скорую». На удивление! Это редко бывает. Знаете, сосуды с возрастом ломкие… хрупкие и всё хуже.
— И мы не лучше, — сказал Дед.
«Смертельное лассо возраста —
сосуды и артерии», — подумал Зять.
— Ну, вы-то вообще держитесь молодцом, как надо! — похвалила врач. — Мы ему хотели порекомендовать физиотерапию, но он мне показал комплекс, свою утреннюю физзарядку. Выше всяких похвал. Молодец! Это тоже помогло, возможно.
Врач вышла.
— Я вас слышу — только «бу-бу-бу», слов не разобрать, — закричал сосед рядом на чистом русском языке. — Меня Имант зовут. Я историю КПСС преподавал в университете. У меня в пятьдесят шестом было три машины! «ЗИМ», «Победа» и «Опель-супер-шесть». Целый гараж. Вот, посмотрите, — фотографию стал совать, — и первый катер у меня был, с мощным мотором, вот он у причала. Красота!
— Храпит, пердит, спать мешает. Ночью упал с кровати, — Дед рукой махнул. — Тяжёлый, что колода дубовая, сестричка бегает вокруг, верещит, как птичка, а ничего с ним не может сделать, не поднять. Вызвала охрану, еле-еле на кровать снова положили. Он богатый, пять домов в Риге у него, только деньги с жильцов жмёт. Капиталист! Всё рассказывает, как ему хорошо живётся. Фото показывал в котелке, смокинге. Барин! А жена маленькая, мышка старая. Пришла вчера, суетится, он на неё орёт. Барин и есть!
— Есть такие, им при любой власти хорошо, — сказал Зять, — но я не завидую.
Имант всё говорил, говорил, не слышал их разговора, слюна летела с толстых красных губ. Тряс редкой, прозрачной белой бородой, проповедовал что-то своё. Или лекцию привычно читал. По истории Латвии. Какой? Прежней или теперешней? Голова с высокой лысиной, лоб выпуклый, глаза бесцветные, рыбьи, невыразительные. Веки тяжёлые набрякли, наплывают на глаза.
Зять зашёл в туалет, здесь же, в палате. Возле унитаза блестела жёлтым размывом и воняла небольшая лужа. Видно, мочились мимо неловкие пациенты инсультного отделения.
На бачке унитаза лежал
вырванный из газеты кусок. В глаза бросился заголовок статьи, обведённый
шариковой ручкой: «Это вам не Латвия».
Вздохнул, положил на место,
вышел.
— Катер был очень быстрый, на всю реку один такой катер, — кричал в палате Имант, — погляди, какие линии! Йёккайды!
Дед спал, повернувшись к Иманту спиной.
Зять встретил доктора в притемнённом длинном коридоре.
— Как вы расцениваете его шансы? — спросил вежливо.
— Явное улучшение. Самый старший в палате, а так активно выкарабкивается. Стабильно идёт на поправку. Но причина до конца неясна. Будем проводить полное обследование и по результатам сделаем выводы. Предварительно можно сказать, что причиной всему сосуды, сонная артерия — очень сужены, и это послужило причиной приступа. И потом, сильные морозы, перепады давления — не успеваем принимать больных. На осадном положении.
«Эх, хотя бы было мне лет сорок! — подумал Зять, спускаясь в лифте. — Рванул бы в Швецию!.. Да, надо полить цветы, заехать на старую квартиру, Дед просил».
Глава 17. Поздний звонок
Жена обычно заходила в скайп часов в одиннадцать, в половине двенадцатого. В Дублине в это время было на два часа меньше, дочь с мужем уезжали на работу, и можно было пообщаться.
Прибегала внучка, начинала что-то рассказывать, книжку приносила, расспрашивала, и разговор затягивался.
Утром сеанса связи не было, Зять весь день занимался Дедом, больницей. Вечером в понедельник он вернулся домой после всех мытарств усталый, расстроенный. Включил компьютер. Сидел в раздумьях: сообщать в Дублин или повременить недельку.
Дед выглядел неплохо, было явно видно улучшение. Зять предполагал, что за неделю, дней за десять его поставят в строй. Правда, и диагноза точного пока не было. Может, пока приветы передавать и ничего не сообщать, а уж потом, задним числом, всё и рассказать, и повиниться.
Да, решил он, пока ничего не буду сообщать.
Ложиться спать было рано, половина девятого. Лазил по интернету, по знакомым сайтам.
Почты не было. Зевал, тянул время.
Закурлыкала перекличкой журавлиной стаи мелодия скайпа. Вызывала Жена.
— Что случилось? — спросила тревожно.
Освещение было откуда-то сбоку, картинка переливалась цветными пятнами, они смещались, наезжали друг на друга.
— Что-то плохая видимость, — сказал он.
— А я тебя прекрасно вижу.
И он вдруг, не зная почему, не стал лукавить, всё рассказал. Но голосом бодрым. Минимум подробностей озвучил, самое основное:
— Дед уже почти в норме, однако будут обследовать, придётся немного побыть в больнице. Со времени инфаркта прошло больше семи лет, и он к врачам не обращался ни разу. Теперь, раз уж попал, надо это сделать.
Жена вдруг заплакала. Внучка взгромоздилась на колени, стала её успокаивать, потом сама захныкала. Он стал успокаивать обеих. Дочь вернулась с работы. Поздоровались, и он быстро распростился.
Сон пропал. Он бездумно лазил по интернету. Два сообщения привлекли внимание. Они были рядом:
— Латвию покинули в этом
году 15 тысяч человек.
— В этом году комаров будет
меньше, а клещей больше.
«Должно быть, это всё как-то связано единым природным катаклизмом», — подумал он. Потом наткнулся на тест. Предлагалось ответить на разные вопросы, будет произведён подсчёт, и по общей сумме компьютер определит, гражданином какой страны ты реально являешься.
Чтобы отвлечься, он стал кликать в круглые окошечки-вопросы. Там появлялись чёрные точки. Это напоминало мишени в тире, в биатлоне. Целишься в центр, сдерживаешь дыхание, кликаешь — есть!
Вопросов было много. Некоторые звучали странно, и он понял, что тест переведён на русский с какого-то другого языка.
Тест «Внутреннее
гражданство»
Пол
Мужской Женский
1. Участвуете ли Вы в
демонстрациях?
Да Нет
2. Доверяете ли Вы
правительству?
Да Нет
3. Доверяете ли Вы
политическим партиям?
Да Нет
4. Доверяете ли Вы ООН?
Да Нет
Много было вопросов.
Долго вращалось серенькое колёсико в центре экрана. Вдруг выскочило явственно название страны, гражданином которой он реально должен быть: Исландия. «Ну, вот, а я расстраивался, что в Швецию уже вряд ли смогу поехать. Впрочем, хорошо, что не Сомали. Там сейчас полная неразбериха. А собственно, где сейчас спокойно, кто и где меня ждёт? Кроме Ирландии».
Только так подумал, как вновь зазвучал позывными скайп.
— Доча заказала билет. Завтра рано утром вылетаю. Буду около двенадцати,— сказала Жена, — встретишь?
— Дай сообразить. Я с утра должен ехать в социальную службу. Сейчас ещё не поздно, может быть, подключу кого-то из друзей. Я перезвоню.
Раздался телефонный звонок. Он вздрогнул от неожиданности, схватил трубку.
— Что случилось?
Это была старинная Знакомая. Дружили семьями больше тридцати лет. Недавно она стала вдовой и толком ещё в себя не пришла после похорон.
— О! Привет! А ты как узнала, что у нас что-то стряслось?
— Не знаю, проинтуичила вдруг! Как-то так само получилось.
— Ангелы тебя прислали!
Она засмеялась.
Он рассказал честно, что произошло, что прилетает завтра к полудню Жена, а ему надо ехать в соцобеспечение. Знакомая согласилась её встретить, привезти домой. И взялась сама позвонить в Дублин, предупредить и договориться.
Пошёл спать, но вновь зазвонил телефон. Знакомая всё уладила.
Он был рад и удивлён одновременно.
«Дед наш Богом спасаемый человек, всё и все ему в помощь. Храни его, Боженька, он нам нужен», — подумал Зять уже в темноте, лёжа в кровати.
Глава 18. В палате
После ухода Зятя Дед долго смотрел на лес за окном. Сумерки сменились ночью, и лес превратился в тёмную общую массу, заслонившую всё видимое глазу пространство до самого горизонта.
Стало неинтересно пялиться во мрак, он завернулся в одеяло, согрелся и незаметно уснул.
Под утро Имант что-то громко мычал, бубнил невнятно, переходил на крик. Разобрать не было возможности.
Дед выспался. Лежал, вспоминал своё, но Имант отвлекал. Воздух сильно спёртый, едкий до лёгкого головокружения.
Потом Имант резко развернулся, кровать скрипнула, он нелепо вскинулся и рухнул на пол. Отчаянно закричал. Грохот был сильный, он звал на помощь, копошился медленно, странным, огромным жуком, потом заплакал от бессилия.
В палате сразу же проснулись. Сестра включила свет. Ничего не смогла сделать с вялой тушей Иманта. Ушла раздосадованная, лицо недоброе.
Привела двух охранников, недовольных ранней побудкой. Кровать Деда откатили к окну, кое-как вдвоём уложили Иманта на кровать. Он кричал страшным голосом, тон был возмущённый, какие-то претензии, видно, пытался высказать. Дюжие охранники кантовали его, как бревно. Утка опрокинулась, упала на пол, разлилась моча. Майка съехала, трусы сползли на колени. Сестра натягивала их назад на непослушное тело, но получилось не сразу. Правая часть лица, плечо, сгибы локтей в синяках.
Сестра убирала с пола шваброй разлитое. Запах всё равно остался.
Дед сидел на высокой кровати, спиной к этой суете, ноги не доставали до пола. Иссиня-белые узкие ступни. Надо бы ногти уже остричь.
Запястья руки в сгибах локтей исколоты, синие разводы. Вены тонкие, словно неуловимые лесные тропинки, старческие, ломкие и хрупкие.
«Грибы-опята вырастут скоро на таких ногах», — подумал вдруг, улыбнулся странной мысли.
Сестрички резво накинулись на него, капельницы ставили одну за другой. Только успевай в туалет бегать. Хорошо, памперс сестра надевает. Две капельницы — три-четыре часа надо лежать.
Свет выключили. Имант вскоре уснул, затих. Бледный рассвет занялся за окном. Серый, невзрачный, как небо над лесом. Чёрная стена высоченных сосен стала тёмно-зелёной, цвета ящиков для снарядов. Просвет в облаках появился. Солнце колючее, зимнее робко показалось из-за неровной кромки зубчатых верхушек. Начинало пригревать нежным теплом. Сретенье скоро. Весна поспешает.
«Всё равно лето придёт. С нами, без нас… без нас, правда, скучновато
будет».
Понедельник. Не думал, не гадал в больницу попасть. Собирались назавтра, во вторник, в баню с Зятем, но вот вышла незадача, порушились планы. Он вспомнил об этом, почувствовал лёгкий зуд в лопатках, спине. Хорошо бы веничком себя обстучать, пройтись по ним мочалкой, но когда теперь получится? Да и вообще разрешат ли врачи? Вопрос!
Озеро большое вспомнилось вдруг. Между Идрицей и Рассонами. До Беларуси всего-то пять километров от деревеньки. Тридцать пять дворов, одна улица. Зимой как снегом завалит, только дымки столбом из труб курятся уютно. Волки песни поют, не особенно боятся, хороводятся серые разбойники, хозяйничают. Тени мелькают. Кажется, сейчас в избу нагрянут. В крайней избе собаку съели. Тихо всё произошло. Спали и не услышали. Заласкали псину, заморочили до смерти. Ошейник и цепь остались от пса, ни ворсинки, ни шерстинки. Ловко управились бандиты лесные. И на овец они зарились, только смотри, чтоб не перерезали горло, в лес не уволокли.
Лисы хитрили, подкапывались под оградку, кур тягали.
Всем хотелось есть.
Лес дремучий, тёмный бор. Зверья всякого развелось, вольного, людей нет. Богатые леса, изобильные.
Собак мало кто держал. Избы не запирали на ключ. Да и что воровать-то? Нищета, голь сплошная. У дядьки, брата отца, через два дома, была собака. Здоровенный кобель. Злющий, чёрный. Отец завечерился у брата, засиделся, мама послала позвать его домой. А дядька спустил на ночь пса вольняшкой побегать по двору. Как-то он подкрался тихо, коварно, поднялся молча, морда к носу, пасть раззявил, язык розовой слюной лоснится, как лакированный, лапами на плечи. Едва удержался. Испугался тогда страшно. Несколько месяцев заикался после этого. Постепенно прошло.
Кошек было много в деревне. В каждом дворе. И у них была пёстрая, смешная, полудикая. Сама себя кормила, охотилась, мышковала. Каждый год котят приносила. Раздавали соседям.
Должно быть, года четыре ему было, когда он вошёл в память. В школу ходили за три километра, с девяти лет. Пять классов всего удалось окончить. Плохо учился, не было на учёбу азарта. До школы ни азбуки, ни таблиц не знал. И война началась. Потом уж, когда работать устроился. Год походил. Какая же учёба после работы. Усталость сильная. В сон клонит, ничего в голову не лезет. Так и остановился на пороге, в седьмой класс не зашёл. Директор вечерней школы всё письма присылала домой — приходи, приходи. Нет, лодырем не был. Чего ему в школе? Идёт домой, а в глазах мушки белёсые роятся с усталости, недоедания. Другая учёба была, на заводе, по профессии — металл, обработка. Это нравилось и получалось. Высокий разряд почти сразу получил.
Одна изба-пятистенок. В центре села. Почта недалеко. Сорок соток земли. Мало. С избой, сараями, хлевом. Что на них посадишь? Картошкой спасались. Лук сажали, чеснок. Огурцы, репа. Капуста. Квасили на зиму с клюквой, морковкой. Бедно жили. И после революции ещё хуже стало.
Колхоз затеяли, на работы сгоняли. Последнее в закрома государства сгребали. Живи-выживай как хочешь. На одной картошке. Если б не она, караул кричи! И лес ещё сильно выручал. С виду добровольно в колхоз записывались, преследований боялись, но в душе противились, не одобряли.
Один только со всей деревни отказался. Огород ему оставили. Приметный был человек, три дочери и сын. Почему его не тронули тогда? Сторонились на всякий случай.
Присматривал он за колхозным жеребцом. Пятнистый, серый, благородных кровей конёк, купили где-то далеко. В Киргизии? Казахстане?
Трудодни-палочки корявые рисовали частоколом, считали, складывали. В конце года выдали по полмешка трухи, пустой половы. И навалился голод.
Кур десяток, коровёнку разрешалось держать. Да они и молока давали меньше доброй козы, местные бурёнки, — три литра в день. Не было породистых.
На зиму в хлев две овцы, к весне ягнята, окот, а всего не больше пяти чтобы было.
Дядя родной завёл несколько коров. До новой травы должно было хватить сена. Трудился много, кажется, и спать не ложился. Тонны три на каждую бурёнку, чтоб до свежего первотравья дотянуть. Зажиточный был дядька. Только завистники его избу подожгли. Он переехал в другую деревню, подальше, пять километров. И там подожгли завистливые лодыри. Вернулся опять в свою деревню, с одной коровёнкой. Только тогда оставили в покое. Кому он мешал, чьё добро отбирал? Пахал себе и пахал с утра до ночи до бесчувствия.
Лебеду, крапиву подъели. И всё время хотелось кушать. Самое сильное впечатление той поры. Труба железная от печки. Луковицу пополам разрежет, положит на горячую трубу. По улице побегает с пацанами, вернётся. Луковка запечётся, духмяная, можно есть. Любимая еда.
Зять бульон варит, всегда ему луковицу подтиснет. Знает его слабость. Первым делом её съест. Любовь на всю жизнь. Лакомство. Хорошо!
Грибы солили бочками. Даже в Ригу, в Ленинград возили. Приёмный пункт был, заготконтора. Сдавали им за копейки. Орехи, лещина стеной. Лес богатый, делился с людьми. Хорошо бы счас грибков солёных. Груздей похрустеть, упругих. Каша тут совсем невразумительная. Размазня больничная. Ни соли, ни перца, ни сахара. Как трава безвкусная. В лесу черники в сезон навалом. Корзинами. По болоту пройдутся женщины, девки, клюкву обильно начешут, пальцы врастопырку, полные короба. Бочка стоит на улице. Зимой наковыряешь мёрзлых красных ягод, оттают они в избе. Ешь горстями. Прижмуришься, зубы ломит, а хорошо!
Озеро, километра три до него. И там клюкву собирали. Старшая сестра как пойдёт, заплечный мешок доверху наполнит. Брусника. Такие ягоды. Сластимые, с горчинкой. Всё что хочешь. Лес-батюшка. Поклонись ему и получишь своё в изобилии.
Было одно болотце, небольшое, в окружности метров сто. Гадюк там
видимо-невидимо. Сплошной гадючий клубок. Так и вьются, так и вьются,
сплетаются друг с дружкой, блестят драгоценной чешуёй. Всё лето. Осенью
пропадали. Прятались, видно, спать уходили к зиме. А ягоды там вкуснейшие.
Самые смелые брали палку, стучали, шумели, змей пугали и так вот рисковали, а
собирали. Потом хвастались, рассказывали ужасы. А как же — не соврёшь, не
расскажешь.
Гонобель, голубика-ягода. Крупная, тёмно-синяя, почти чёрная, на кустиках. На солнце другого цвета. Мягкая, под пальцами проминается, и нежная в обращении. Только много не съешь, хмелеть начинаешь от неё, голова идёт кругом. Пьянит-дурманит лесная ягода.
Травы, коренья. Лечились, бодрились. Выживали лесные люди, лесом спасаемые.
Лёску плёл из конского волоса, из хвоста. Плотвичек, уклеек тягал на озере. До озера недалеко.
Всё равно было детство. Что-то запомнилось до войны. Короткое получилось, а было же оно, детство. Вскакивал с утра и к лучшему другу Ваське Лебедеву. Отец Ваське купил гармошку. И так хотелось тоже научиться. В армии стал подбирать мелодии сам.
Погиб Васька, освобождая Мадону, в Латвии. Большое наступление, выдвинулись сильно вперёд. Гнали фашистов. Они очухались, перегруппировались, отсекли от основных сил наши части. Тылы отстали, прикрытия нет, и попали в окружение. Егор Бирюков, Митя, его брат. Полегли там. Всё — их фамилия. Пока «катюши» подошли, накрыли немцев, перебили, а только уже нет тех ребят. Совсем и в пацанстве не побыли, а погибли и не успели взрослыми стать. Кто призывался в сороковом, сорок первом весной, всех выкосило. С ихней деревни, соседних деревень полегли все до одного. Первыми ушли в бой. А как Вася на гармошке играл знатно! Танцевать учились. Перед самой войной. Всё это детство.
Лёня, брат Мити, был там, на могилах, после войны. Большое братское кладбище. Сколько же там головушек сложено!
И детство, и отрочество, и юность. Враз закончилась она, в семнадцать лет. Коротко и резко. А уж потом надо было работать много и трудно, жизнь налаживать. Счастье великое, что в Риге оказался. Что бы делал в деревне? Спивался, с ума сходил от беспросвета, безделья и нищеты. Вон они, спиваются, безобразничают. Умирают. И тоже молодыми уходят, но глупо, ни за что. Так что он счастливый оказался, хоть и на войне, а спасался.
Жена брата рассказывала. Столовая у них была. Егор сына маленького принесёт туда, себе водки в стакан и мальцу. Где же он алкоголиком не вырастет? Так и вырос пустым человеком. Может, и спился уже совсем? И Егор, верно, такой же стал. Егерь, леса продаст сколько-то и пьянствует. Может, и помер уже. Сколько писем ему послал. Ни ответа, ни привета. Случилось что? При такой жизни любая трагедия станется очень скоро.
Отец не был строгим. Не бил, не ругал, не наказывал.
Коров мальцом поил у крёстной, делом был занят. В их деревне несколько домов. Там она жила, почти у леса. Через лес пробежится, бывало. Коровы мычат протяжно, здороваются, головами вертят, встречают. Слюни по губам тянутся липкие, носы кирзовые, а мягкие, в пятнах разноцветных.
Молочко тогда же полюбил. Три литра в день — не много вовсе. С того времени всю жизнь пьёт, напиться не может, такое удовольствие молоко приносит.
Жил бы как-то, не задумывался, а тут в войну как проехал Россию из конца в конец да обратно. От и до, йох ты! До Камчатки. И думать прежде не думал, какая она огромная, красивая. Байкал увидел, не поверил, что такое может быть море посреди страны. Наладили бы только жизнь для людей! Перед войной голые ходили. Нечего было надеть. Женщины не все о трусах имели понятие в деревне. Тряпицей обмотается и ходит. Ни лифчика, ничего, ё-моё.
А после войны и мужиков нет, и пахать нечем. Женщина за плугом, женщина в плугу. И дома женщины, и по хозяйству, и рожать, и растить — всё женщина. Всё на ней.
Как-то ляпнул один боец, в Монголии было дело, мол, бабы дуры. А старшина его поправил, говорит — что ж, и тебя дура родила? Учила, песни пела, сказки рассказывала? Так говорить, значит, мамку родную ни во что ставить.
Запомнил эту историю.
Чего только Россия не перенесла, кошмар! Были всякие войны — и шведы, и поляки, и Наполеон, — но такого, как последняя война, не видывали. Разграбил немец до Волги, спалил полстраны. И народ повыбивали, вывезли эшелонами и людей, и богатства…
Уборщица выгнала всех в коридор, на диванчик. Только Имант спал беспробудно. Сейчас ему никто не мешал. Храпел и пердел беспрестанно. В полном бесчувствии после ночной тревоги.
Сидел Дед, думал о своём. Что-то подсказывало ему, что не скоро он вырвется отсюда. Была такая тревожная чуйка в нём, повидавшем за жизнь разные виды.
Врач пришла с обходом. Сказала, что будут тщательно обследовать. Динамика позитивная, но неясно с сосудами сонной артерии. Если больше семидесяти процентов забито бляшками, надо будет вмешиваться, устранять. Дней десять-двенадцать понадобится, не меньше.
Дед прикинул возможности своей пенсии и загрустил. Получалось, всю её надо будет отдать. Чем платить за квартиру, телефон, газ, электричество?
Месяца два тому назад с тромбом в ноге попал в эту больницу зять средней сестры Деда. Неделю лечили, потом тромб оторвался. Мгновенная смерть.
Тоскливо стало Деду и бесприютно в душной палате. Впервые за много лет он был сам не свой.
Глава 19. Прилёт Жены
По дороге из больницы домой Зять купил цветы. Розы не любил, вспоминал всякий раз фразу, кажется, из «Белой гвардии» Булгакова — «Тепличные розы пахнут приказчиками». Но больше ничего приличного не было, а цветы в горшках он брать сразу же раздумал.
Поставил вазу на видное место. И в это время приехала Жена.
— Ну, вот, как и не расставались. Двух дней не прошло, — сказала она. — Какие розы красивые.
Расцеловались.
— Как Дед? Расскажи.
— Позавтракаешь?
— Да, немного, кофе выпью. Долетели хорошо, минут двадцать сэкономили.
Собрали в больницу чистое бельё. Остальное решили купить на месте.
Автобус подошёл к остановке через три минуты.
— Представляешь, как к Деду, так всё идёт без задержки. И у тебя самолёт прилетел раньше, — засмеялся он. — Я вот заприметил такую закономерность! Что-то в этом есть непростое.
В больнице сначала переговорили с лечащим врачом.
— Обстановка нормальная, пациент идёт на поправку. Посмотрим, что даст полное обследование.
Первым в палату вошёл Зять. Дед лежал под капельницей, прикрыв глаза. Похоже — дремал. Локти, запястья были в могучих синяках. Края майки помечены кровью. Обрадовался появлению Зятя.
— А у меня сюрприз, — засмеялся Зять.
— Какой ещё сюрприз?
— А вот, полюбуйся! — Он хлопнул трижды в ладоши.
В палату вошла Жена.
— Детонька ты моя! Доченька любимая! Сколько хлопот причинил всем! Ай-я-яй! — Дед схватился за голову, капилляр капельницы выскочил из гнезда, закрутилась тонкая струйка, брызнула по сторонам.
Зять перекрыл краник. Салфеткой вытер влагу.
— Какая ты красивая! — сказал Дед — Как пирожок сдобный, румянцы в обе щёки, с морозца.
Сестра прибежала, укатила треногу с капельницей.
— А ко мне уже все тут наведались. Нанесли всякой всячины.
Сестра вернулась, приоткрыла дверь в палату, громко сказала:
— Вам звонила Астриса, передавала привет и пожелала скорейшего выздоровления. И ещё врач просила вас зайти завтра к одиннадцати утра в кабинет физиотерапии, — это Зятю. — Расскажет про комплекс лечебной физкультуры для вашего отца, — рукой пригласила куда-то в коридор.
— Ах ты, беда! — вскинулся Дед. — Она же без меня погибнет! Астриса! Голодная, верно, ходит.
— Ты поправляйся скорее, выходи на свежий воздух, — сказал Зять. — Хочешь, я подъеду покормлю, супчик ей отварю. Молочный.
— Я думаю, не залежусь тут. Сказали, дней десять. Потерплю. Раз так надо.
— В Дублине всё нормально, волнуются за тебя, приветы передают, желают, чтобы ты скорее выздоравливал. Правнучка вот прислала, — Дочь протянула листок.
В зелёном море по крутым волнам плыл синий пароход с оранжевой надстройкой, иллюминаторами, из толстой трубы круглился колёсами дым. Яркая аппликация из цветной бумаги.
— А я вот тут валяюсь в тряпках, как раненый, — завиноватился Дед, глаза повлажнели. Держал аппликацию, теребил невесомый листок тряскими от слабости руками. — Такой расход из-за меня. Хлопот не сосчитать.
— Ничего, — сказала дочь, — деньги приходят и уходят, а тебе надо полежать, подумать. Ты же столько лет врачам не показывался!
Глава 20. После больницы
Зять с Женой вернулись домой. Мороз днём немного ослабел, а к ночи снова накатил к двадцати пяти градусам. Двигались короткими перебежками. Поздний обед сготовили вдвоём. Присели на кухне. Выпили по стаканчику виски.
— Не планировали, не гадали. Как же вовремя я прилетел! Ночью встал к Деду, а он заваливается на спину, встать не может. Хорошо хоть речь внятная. А правая половина тела словно не его. Рука болтается, нога волочится. Хорошо худенький, кое-как до туалета его дотащил. Пыхтим. Пока «скорая» приехала, три раза вот так. Только потом уже подумал — а если бы спину сорвал? Она же у меня очень чувствительная. Вышел из строя бы надолго.
— Чрезвычайно вовремя! Он же ни к телефону не смог бы подойти, ни дверь открыть. А в палате уже ничего выглядит. Бодрый.
— Судьба. Он нам нужен. Для нас его Бог бережёт. Я не перестаю удивляться. Есть точка невозврата в этом процессе, понимаешь.
— Да, везёт.
— Чего стоило уговорить Деда вызвать «скорую». Упёрся — звони мужу Племянницы, пусть отвезёт меня домой. Надо было вообще мгновенно вызывать, не разводить дебаты. Ты надолго?
— В субботу желательно вылететь.
— Пять дней всего побудешь. Мало.
— Что делать. Там тоже не бросишь.
— Завтра с утра займусь билетом. Потом поедем к Деду.
Весь вечер звонили им, потом они звонили.
— Ты посмотри, какой у нас Дед популярный, — сказал Зять перед сном.
— Не только нам нужен, многим людям.
— Потому что настоящий! Вот и тянутся к нему.
Компания-перевозчик была ирландская. В интернете заказать билет было невозможно на десять дней вперёд. Прямого телефона не было, соединяли через справочную аэропорта, если сможешь договориться. Представительства тоже не было. Дискаунтная компания, дешёвка, одним словом.
Зять поехал в аэропорт.
Билет стоил сто восемьдесят евро. В два с половиной раза дороже того, с которым он прилетел четыре дня тому назад, но купленного за три недели до вылета.
— Если платить кешем, два лата
экономии, — сказала «модельная» кассирша.
Пока выяснял, образовалась небольшая очередь. Наличных денег не хватало. Он поспешил к банкомату, снял недостающие сто латов.
С него взяли четыре лата комиссии. Он сперва расстроился, но быстро успокоился, хотя брешь в бюджете образовалась большая.
Глава 21. Поливка цветов
Зять приехал полить цветы в квартире Деда. Собственно, цветов было не так уж много, хватило бы десяти минут на поливку, — пышная бледно-зелёная лимонная геранька, столетник с толстыми, кривыми листьями в окантовке острых колючек, три горшка с плетями «золотого уса» под самый верх оконного проёма.
Он сидел за столом в большой комнате, всматривался в листву пышной китайской розы, занимавшей весь угол большой комнаты. Сколько же ей лет? Она всегда стояла именно здесь, с первого его прихода в этот дом.
Пол некогда паркетный, за много лет его закатали толстым слоем коричневого сурика. Лишь контуры дощечек, сложенных ёлочкой, выдавали паркет. Заодно красили и большой квадратный ящик, слегка на конус, в котором росло чудо-дерево. Доски немного распухли от времени и воды, почернели по краям.
Дерево было предметом гордости. Каждую весну Дед лазил на чердак, собирал голубиный помёт, размачивал его в большой банке, разводил водой: «чтобы не спалить сильным удобрением». Потом поливал. И оно росло пышно, выгоняло крупный, в две ладони, тёмно-зелёный жирный лист.
Затхлый запах птичника долго не выветривался. Загадочным образом откуда-то появлялись небольшие эскадрильи дрозофил. Барражировали над землицей, лезли в лицо. Мешали смотреть телевизор. Потом так же внезапно исчезали.
Улетали в настоящий птичник? Из временной командировки.
Старый шкаф справа, плотно забитый одежонкой. Костюмы, вещи покойной жены, свитера. Зачем-то Дед их хранил.
Глаженые вещи сложены стопками, перевязаны верёвочками.
Сбоку торчат четвертушки листков из старых тетрадей — «с коротким рукавом», «с длинным рукавом». Буквы ветвистые, пляские и ломкие от неуверенности, но крупные, чтобы можно было прочитать без очков.
Комодов два, с обеих сторон комнаты. Под стеклом справа сервизы — для чая и кофе. Поверху разновеликие фотографии. На видном месте — тёщи в траурной рамке, дальше дочери, внучки, правнучки. Родни. Во всю длину поверхности комода.
Комод слева занят книжками. Случайными, как прохожие ночной улицы. Их немного. Про войну, партизан, разведчиков. Собрание сочинений Сталина занимает основное пространство. Купленное по приказу начальства, оно так ни разу не было открыто. Казённая радость похожа на строевой смотр по приказу свыше. Тёмно-вишнёвые, цвета спёкшейся крови, обложки, медальонное тиснение профиля Вождя. Бумага толстая, благородная коричневатость топлёного молока, с претензией на старинное издание.
Зять как-то спросил Деда, читал ли он классика марксизма. Дед помолчал, потом сказал загадочную фразу:
— Не корми орла мухами! — и рассмеялся.
Потолок, истресканный квадратами, «с подмоченной репутацией», желтоватый, словно старинная карта — с неровными краями, неявными островами, архипелагами несуществующими.
Дед не любил спать в этой комнате. Говорил, что ему однажды явился при полном параде и с трубкой генералиссимус, стал задавать странные вопросы. Дед не разобрал из-за грузинского акцента, проснулся в ужасе, не выспался. Объяснял, что у него в ухе «дикое мясо», так болезнь называется, поэтому и не разобрал наказы вождя.
Может, выдумал? А просто без жены неприютно ему тут.
Дед бывал здесь, если приходилось накрывать большой стол для гостей, новости посмотреть, в шкафу что-то взять. В ящиках комода хранился слесарный инструмент, штангенциркуль, старые супинаторы, молнии, болтики, гаечки, винтики, провода. «Про всякий случай». Ящики тяжёлые, и их надо выдвигать не до конца, чтобы не сорвался вниз узкий ящичек.
Дед называет ящики — «шуфлядки».
Мебель тёмная, полированная. Поэтому, да ещё из-за китайской розы, в комнате царил полумрак.
Люстра под высоким потолком о пяти рожках, но лампочка всего в одном.
— Не до баловства, — пояснял Дед.
Когда-то тихая улочка, на которой построили дом, после возведения
путепровода стала шумной, широкой. Через двор снуют машины. Дом стал
водоразделом.
Разгар рабочего дня. Машины несутся к светофору под большим окном, утеплённым на зиму ватой в щелях, проклеенных бумагой. Подслеповатый глаз и старческая рука искривили полоски.
Стёкла слегка задребезжали. Тяжело гружённая фура взревела, медленно двинулась, и стекла в буфете жалобно вызвонили, слегка соприкоснулись друг с другом. Звон тонко соединился со звуком извне. Сперва в резкий звяк, потом в приятный короткий унисон, и распались. На мгновение стало тихо.
В нише под широким подоконником большая чугунная батарея. Из-под неё торчат двумя трубами серые валенки. Голенища укорочены. Ходить по дому удобно, и тепло ногам. Пол студёный весь год.
В этой комнате Зять с Женой прожили первые годы, пока не получили свою кооперативную квартиру.
Вот на этой самой диван-кровати тихонько миловались. «Иван-да-Марья», «Диван-да-Марья». В роддом отсюда отвёз в пять утра молодую жену. Воды уже отошли, а она всё боялась его потревожить, терпела молча предродовую муку до последней возможности.
Середина апреля была. Возвращался с женскими вещами, пальто через руку, как с ночного разбоя. Косились пассажиры троллейбуса, а он ничего не видел, переживал за жену. Роды были непростые.
Потом в ногах стояла детская кроватка. Четыре года. Пока в свою квартиру не переехали.
***
Работа его отца была связана с командировками, и семья объездила всю европейскую часть страны.
Родился на Украине, а школу пришлось заканчивать на Урале. Окончил авиационный институт в Риге, лейтенант-двухгодичник, служил здесь же. Она родилась, всю жизнь жила и работала в Риге. Познакомились случайно, на вечеринке у её подруги. Она терпеть не могла военных и студентов этого вуза, потому что было много иногородних. Презирала и считала, что они расчётливо подыскивают невест из местных девушек, чтобы получить прописку и остаться в Риге. Прибалтика — почти что заграница. Однако в момент знакомства и на первые свидания он умудрялся приходить в цивильном платье. В этом не было расчёта. Так сложил кто-то помимо его воли. Решил, что так оно будет лучше.
Она ему понравилась с первого взгляда.
Может поразить сначала какая-то второстепенная деталь, но настоящая женщина это поймёт и сделает всё, чтобы очаровать, понравиться полностью.
Мужчина видит то, что ему покажет женщина, она же видит мужчину всего, сразу. И тотчас же начинает думать, как бы убрать, по её мнению, «лишнее» и добавить недостающее.
Потом начался скорый роман, ухаживания, мгновенно вспыхнуло чувство, и все соображения, симпатии, антипатии и пристрастия оказались не столь важными.
Они встречались редко, из-за его службы. Молодого лейтенанта припахивали основательно. В один из таких вечеров посидели в кафе. Он говорил, говорил, ловил себя на том, что много говорит. Она внимательно слушала в полуулыбке, поглядывала коротко, словно оценивала, отыскивала его, всматривалась за многими словами.
Пригласил её в офицерское общежитие на тихую улочку Шкюню. В самом центре Старой Риги. Недалеко. Прогулялись. Он в сапогах, портупее. Пошутил— «как с фронта на побывку».
Узенький старинный дом втиснут между такими же домами.
Ключ от комнаты одолжил сослуживец, лейтенант-двухгодичник Талдынин. Срочно улетел на похороны отца. Ключ дал с условием, чтобы кормили рыбок. Лестница на третий этаж. Почти вертикально вверх. Скрипучая, толстые перила, доски кривоватые, обструганы вручную, видны следы рубанка. И ощущение, что поднимаются они под крышу амбара, а внизу средневековый город.
Комната-пенал. Мебель с белыми кругляшками инвентарных номеров. Неустойчивая, перекошенная, пошарпанная. Разномастная посуда. Холостяцкая неприкаянность. Чужое, неуютное.
Аквариум на стене. Разноцветная радуга молчаливого движения рыб. Задник — нарисован красивый замок, развалины. Моторчик тарахтит едва слышно, выгоняет пузырьки воздуха. Мелкие, как в дорогом шампанском. Подсветка сверху, из-под крышки. Замедленная плавность валиснерий, травы какой-то, похожей на хвощи из времён ящеров. Оттуда выплывают странные существа, искажённые вогнутой линзой лобового стекла «Волги». Раскрывают плавно пасти, смотрят в упор.
Коньяк, шоколадка наломана на квадратики в ущербном блюдце. Он был очень голоден после суточного наряда. Нашёл банку солёных грибов в пустом холодильнике. Ел без хлеба. Она наблюдала внимательно.
Потом мучила его ночью долгая жажда.
Ранние дворники гремят мётлами по булыжникам. Словно отдирают окалину с
чугунного литья. Звуки гулкие в узких протоках улочек. Между этими звуками —
краткое забытьё, провал и отплытие вместе с существами в аквариуме в зыбкую
нереальность. От этого всё происходящее кажется кинофильмом, и он смотрит его с
другой стороны, с изнанки плавно колеблющегося экрана. Пытается понять.
Мучительно, через жажду, сонную оторопь и острую головную боль.
В прогалине кособоких коротких занавесок виден Домский собор. Петушок на шпиле. Загадал, как купец ганзейский, — повернётся золотым боком, значит, всё будет хорошо, чёрной стороной — надо расставаться.
Позже узнал, что петушка теперь золотят с обеих сторон, улыбнулся тогдашним мыслям.
Или вдруг начинало казаться ему, что присутствует в странном закулисье. И оттуда видны реальные декорации, зрители, бредущие по площади. Играется историческая пьеса, актёры с рыбьими головами беззвучно раскрывают губастые пасти, метут неуклюже плавниками щелястый пол, клубится пыль придонным илом, гасит влажный блеск упругих тел. Ротозеи пытаются их понять, растолмачить, останавливаются, потом равнодушно идут дальше, исчезают в узких фиордах улочек.
Они почти не разговаривали. Напряжённая тишина. Потом она сказала с улыбкой, что не любила военных и студентов «крылатого вуза». Всю жизнь не любила, и вот…
Он промолчал, не показал вида, что его это задело, но решил: свидание это последнее. Опечалился. Чувство в нём уже начало прорастать через плотный асфальт одиночества.
Он это понял в себе тогда.
Про неё он ничего толком не знал и замкнулся.
Кое-как они собрались. Мучительно, как на казнь, надели одежду, словно её подменили, пока они были заняты друг другом.
Он казённую, она вчерашнюю.
Спустились, руку подал перед последней ступенькой.
— Спасибо. — Коротко. Вежливо. В полуулыбке.
Ну и что же, что ночь провели вместе!
Ехали в троллейбусе, почти пустом, промытом. Влага в полосках резиновых ковриков. Офицерская фуражка под мышкой. Хотелось выкинуть её в окно, снять китель, переодеться срочно. Хорошенько вымыться, распрямить плечи без погон. Они ей так не нравятся! Да и ему изрядно надоели. До дембеля, до августа, совсем немного.
Она смотрела в окно, он мимо неё, будто бы на пробуждающийся город. Фокусировался взгляд на усталом её лице. Она чувствовала взгляд, поворачивалась к нему, слегка краснела. Он улыбался молча и смотрел вдаль.
И ощущал предстоящую утрату.
Июньское утро. Небо чистое и высокое. Солнце щедро заливает жёлтым светом всё вокруг, слепит через окно, тепло вползает на прохладные улицы, каменные дома, от него клонит в сон.
Он сошёл раньше, потопал в казарму, чувствуя лёгкость и опьянение в гудящей голове, но не от усталости, а оттого, что вдруг так долго был вместе с ней.
Она через две остановки сошла. Надо было переодеться перед работой, чтобы не подумали востроглазые товарки, что не ночевала дома.
Много позже он узнал, что она загадала в ту ночь желание на тонкую рыбёшку, плоскую, как детская ладонь. Серебристую, лунную в ту ночь. Если она выплывет из развалин замка, значит, встреча не случайна.
Рыба выплыла, едва касаясь тонкими усиками-указками того, что вокруг, внизу. Словно человек из темноты подвала, преодолевая ослепительный белый свет дня. Ощупала. Поняла. Потом развернулась и стремительно исчезла. Только хвост мелькнул коротко, дорогим серебром.
Взгляды рыбы и девушки успели встретиться.
Позвонил ей через неделю. Был в наряде, дежурил по части. Не выдержал. Обрадовался сразу, смеялся, ругал себя вслух, потому что и она была ему искренне рада, а он нафантазировал ерунды, домыслил за неё.
Пожалел, что не может прямо сейчас уйти со службы, встретиться.
Потом они часто возвращались к этой долгой-предолгой неделе, которая показалась длиной в месяц, к надуманной, глупой проблеме и шутили над собой.
Семейные легенды. Одна из первых.
Когда же он переступил порог Дедова дома?
В июле подали заявление. Дембель, свадьба в середине августа. Много цветов, старинный автомобильчик, проехались по Домской площади. Он на окно посмотрел, то самое, где был аквариум, рыб вспомнил, первую ночь вместе.
Пылкую, неуклюжую, протяжную, полную неясных предчувствий ночь.
Показалось, что занавеска дрогнула, и неясный промельк исчез в глубине.
Он вспомнил первый утренний поцелуй тогда, потрескавшимися от жажды губами, в лохмотьях сухой кожицы, словно облизнул железо в сильный мороз. И горячо изнутри. Раскалённое нетерпение перетекало, влекло. Он чувствовал её, боялся перед этим разбудить, измучился бессонницей, странной позой, неудобством сна на узкой полоске колченогого, шаткого диванчика.
Страдая и радуясь, вглядывался в её лицо.
Губы состояли из вытянутых корпускул, плотно сложенных вместе, мякотью в апельсиновых дольках. Ужасно хотелось прикоснуться к ним своими губами. Поправить ей вихор короткой причёски, стоящей торчком, как у Незнайки из-под широкополой шляпы.
Тёмно-русые волосы.
Смотрел, гипнотизировал молча.
А она спала безмятежно, и ему это казалось легкомыслием гораздо большим, чем недавняя близость.
Проснулась, осветила милой улыбкой. Он прикоснулся губами к её губам. Немного успокоился.
Будильник клацал на столе большими портняжными ножницами. Резко и безжалостно кроил время на до и после знакомства, новой эры после близости.
Казалось, что будильник подпрыгивает на излёте каждого шага минутной стрелки — так старается.
Настоящее сильно и властно завладело им, словно ничего лучше не было прежде и уже не будет. Он, как ребёнок, жил только настоящим, и оно казалось бесконечным, и было страшновато оттого, что невозможно было определить эту безмерность и не потерять её. Просто умереть и не проснуться.
На подоконнике пустая квадратная бутылка коричневого стекла. В ней высохший зонтик борщевика. Раскидистый и странный.
Икебана от марсиан.
Так зачиналась совместная жизнь.
Она уехала в Москву в командировку, на четыре дня. Он ужасно ревновал, гасил в себе это странное, новое состояние.
В её отсутствие такое с ним бывало ещё очень долго.
Он занял себя делом, развёл ремонт на кухне, помогал будущему тестю класть плитку на стены над раковиной, газовой плитой. Сделали очень быстро, и он снова маялся, потому что хотелось, чтобы она прямо сейчас это увидела, оценила и, конечно, — приятно удивилась.
Учился терпению в ожидании и терпеливости, когда вместе.
Он пришёл свататься, просить её руки. С шампанским, цветами. Белая скатерть. Стол накрыт. Просторно, стол большой.
Он рядом с невестой, сбоку. Родители по сторонам.
Смотрел перед собой, ловил её взгляд. Она волновалась. Коротко рассказал про себя, своих родителей. Совершенно не волновался, был спокоен, и получилось, будто репетировал заранее, но солидно, по делу. Его внимательно выслушали. Тёща нарядная, губы алые, в помаде, вдруг заплакала, промокнула глаза маленьким платочком. «Будет тебе, — сказал тесть укоризненно. — Радоваться надо, а ты ревёшь».
Хотел что-то добавить. «Дура»? Нет же, не его лексикон, только показалось.
Она задумалась ненадолго. Перекрестила размашисто. Платочек маленький, невесомо-нарядный, цветы гладью весёлой по краю, судорожно в ладошке зажат. «Живите». Зубы в красном налёте помады. Спохватилась, понесла тарелки на кухню. Чай заварить, торт нарезать. Он вышел в коридор и услышал, как она тихо спросила дочь: «Ты что, не могла найти себе мужа получше?»
Вернулась с подносом, полным звонкой посуды, ложечек. Заварочный чайник посередине — купеческий, расписной и цветастый. Сказала громко:
— Надо же, роза наша зацвела! Китайская. В кои-то веки собралась! Впрямь заневестилась.
И рассмеялась, зажмурилась через влагу глаз, что-то решив для себя окончательно.
Только теперь все заметили красные оборки распускающихся бутонов. Крупные, словно несколько юбок под зелёным роскошным платьем, одна на другую наложились причудливо и неожиданно празднично, потому что такое сочетание цветов не всем к лицу.
Натуральные цвета зелёного и красного были здесь уместны. Скрасили убожество комнаты, прибавили праздничного настроения сватовству.
Он ничего не сказал, невесту чмокнул в щёку, крепко пожал жёсткую клешню руки будущего тестя. Вежливо распростился, чтобы не вызвать отторжения, очень скоро ушёл.
Он был терпелив и внимателен в те дни, словно выжидал самое главное, сидя в засаде. Что-то подсказывало ему, что только так он сможет быть с ней.
Навечно? Вечность — это время космических категорий. Жизнь микроскопична во времени, но плотно насыщена, как капля воды невидимыми глазу существами.
Потом они прожили дружно шесть лет в этой квартире, комнате, и ещё много-много лет, и тёща называла его теперь «любимый мой сынок».
Это не щекотало его тщеславие. Принял как должное, потому что понял, что тогда была не права, но скандалить не любил…
Сейчас он поливал цветы.
Ему показалось мало. Снова наполнил кувшин. Ходил по дому, вспоминал.
Глава 22. Хозяйка и Дидзис
Встретиться договорились на парковке возле супермаркета, напротив больницы. Была суббота, людей немного, и автобус приехал, точно дожидался одного лишь Зятя.
Снег таял бурно, лужи большие. Люди двигались короткими перебежками через временные преграды, приходилось маневрировать, чтобы не промочить ноги.
Только подошёл к центральному входу, как позвонил Дидзис. Запарковались они за углом. Старенькая «Мазда», слегка обрызганная весенней грязью.
Хозяйку Зять не сразу узнал. Платье трикотажное, тёмно-вишнёвого цвета, красные сапоги на высоких каблуках, причёска высокая, накидка лисья, меховым огнём, макияж продуманный. Вышла из машины королевой.
Дидзис в куртке, свитере, сутулится. Как обычно.
Поднялись в палату.
— Хорошее время выбрали для посещения, — сказал Зять, — тут через часок народ как повалит с передачками, лифта надо будет час дожидаться.
— А я вас ждал с минуты на минуту, — заулыбался Дед.
Был он странно выбрит. Из складок морщин возле крыльев носа торчали
седые волоски, на шее лёгкие порезы, небольшие кустики щетины на кадыке. На
фоне света из окна виднелись на мочках редкие, белые, жёсткие волоски из ушей.
На подоконнике в укороченной бутылке из-под минералки — пять шикарных гвоздик. Рябенькие, сиренево-белые. Зять ещё в четверг поздравил Деда с Днём Советской Армии.
— А кто тебе сказал, что мы придём?
— Сам догадался. Потому что все уже побывали, кроме вас. Вчера Племянница после работы заезжала. Я так и думал, представлял, что ты в этой шубке будешь. Она тебе страшно идёт! — Дед зажмурился, и получилось очень искренне.
Хозяйка достала из пакета яблочный сок собственного приготовления, булочки, мандарины, апельсины, бананы и баночку домашнего посола селёдочки. Вручила Деду конверт, две зелёные пятёрки латов.
— С праздником тебя, поскорее выздоравливай и больше не болей. Цветы везти не стали, при выписке вручим.
— Ну, что вы такое придумали! — смутился Дед, конверт положил на тумбочку. — Мне вон Зять принёс, поздравил. Ложечку сахара насыпал, подсластил, видишь, как распустились. За селёдку спасибо! Тут меня совсем без соли и сахара кормят, такая преснятина тошная, вот я сейчас навалюсь-присолюсь!
— В четверг все с цветами бегали по этажам, улыбаются, поздравляют. Так приятно, — сказал Зять.
— Машина была в ремонте, только вот сделали. Денег заплатили очень много, — посетовала Хозяйка, — приехать не могли из-за этого. Да, самое главное! Доченька звонила из Америки, два дня тебя искала, хотела поздравить с Днём Армии, а ты в больнице. Просила передать, чтобы выздоравливал, всего наилучшего.
— У нас девчонки после работы стол накрыли. Стаканы гранёные, селёдку нарезали, специально, — сказал Дидзис, — на газете «Красная звезда». Шпек кусочками. Килька в томате, хлебушек кирпичиком, чернушка. Луковицу на четыре части. Как в старое время. Выпили, посмеялись. «Катюшу» спели хором. Хорошо! Теперь на Восьмое марта ответный стол накроем.
— Такое застолье в землянке хорошо бы смотрелось! — засмеялся Зять.
— Неплохо посидели! Я-то теперь не пью, но за людей порадовался! — подчеркнул Дидзис.
— А я на цветы гляну, выйду в коридор, хожу, песни пою! — засмеялся Дед.— Какая красотища!
— Как самочувствие? — спросила Хозяйка. — Когда уже на выписку?
— Дней пять добавят, простыл я. Мужик напротив лежал, два дня всего-то был. Стало ему ночью жарко, молчком открыл окно, двери. Просыпаюсь от холода. Замёрз. Давай ругаться. А ему жарко, видишь ли. Утром в другую палату его, а мы все с температурой. И у меня тридцать восемь, грудь заложило, кашляю. Рецидивист, ей-богу! Такой кашель, все кишки переворачиваются. Таблетки сразу сестра принесла, температуру сбила. Кашель колкий остался.
— Я тебе свежее бельё привёз, — сказал Зять, — ты вон весь в каком-то морковном, рыжем перепачкан, после операции.
— Да, в понедельник час операцию делали. Под местным наркозом. Мазали, мазали плечо, потом врач говорит, сейчас я тебя слегка царапну. И верно, царапнул сверху вниз. Не больно. А потом, когда батарейку засовывал, немного больно было. Тискал её и так, и так. Да она и небольшая, как печенюшка, круглая. И уже потом, когда шов заделывал, иголкой этой ковырялся, тоже больно слегка было. Прежде вставал утром, улыбался, а сейчас первым делом прислушиваюсь: как там моторчик работает? Вроде бы нормально. На десять лет гарантию дали.
— Лаби, значит — хорошо, — сказал Дидзис. — И что сейчас говорят?
— Сегодня суббота? В понедельник обещали швы снять. Вы про себя хвалитесь, как у вас дела?
— Сцепление пришлось менять, сгорело, — сказал Дидзис, — скользил, скользил, а куда поедешь? Сто пятьдесят латиков отдали! Пенсия Хозяйкина ушла вся.
— Нам сейчас тоже счёт выкатят — девять с половиной латов в день. За месяц набежит, да лекарства, — сказал Зять. — Сестра говорит, в конце года надо будет заполнить декларацию, и в течение двух месяцев что-то вернут. Процентов двадцать. А может, пятьдесят. И почему такой суммой целый год будут играться, кто-то там, финансисты разные, когда денег совсем нет? Неужели мало чиновников, чтобы как-то побыстрее это всё решить!
— Зато потом придёт весна-красна, соловьи запоют! Сырень зацветёт! Вырвусь отсюда на вольный воздух, вздохну! Главное, я зиму пережил.
— Молодец какой! — засмеялась Хозяйка. — Оптимист!
— Конечно, а как иначе? — согласился Дидзис.
— Тут вот лежал мужчина, оказывается, сосед, через две остановки от меня проживает. Мобильник обещал подарить.
— На такой случай надо, — кивнула головой Хозяйка.
— Да у меня дома три штуки — выбирай любой! — возразил Зять. — Ты же сам никак не сладишь с ним, это тебе не пресс-форма железная. Твоими пальцами.
— Надо пробовать когда-то же осваивать.
— Мы тебе собрали продуктов — щавель в банке, варенье двух сортов, картошечки-моркошечки, свеколки, рыбки свеженькой, винца бутылочку смородинового. Кабачок большой, то, что ты любишь.
— Как таких людей не благодарить! Ножки надо мыть и воду пить! — радовался Дед.
Дидзис засмеялся.
— Могу сбегать за тазиком! — предложил с улыбкой Зять.
— А мы как раз помылись! Нам не надо сейчас. Только вот где нам это всё выгрузить, скажи? — спросила Хозяйка.
— Мы к Деду домой заедем, разгрузимся, — предложил Зять.
— А это что такое? — глянул в окно Дидзис.
— Вертолётная площадка, медицина катастроф, должно быть, — пояснил Зять.
— О! Мы же вон там морг строили всё лето, года два назад! — показал Дидзис куда-то вправо, в сторону низких строений из красного кирпича. — Во-о-н, видишь, труба! Хороший объект был. В смысле заработка. Сверху такой маленький, с десятого этажа.
Дед закашлялся надсадно. Стали прощаться, желать здоровья, скорой выписки.
— Я счас как завалюсь, буду спать и улыбаться! — пообещал Дед.
Пошли к лифту. Коридорами длиннющими к выходу пробирались.
— Был бы дома один. Всё — хана! — покачал головой Дидзис.
— Это Боженька всё предусмотрел, других вариантов и нет, — ответил Зять.— Теперь договорились, чтобы он на две задвижки дверь не закрывал на ночь, ключи у меня, у Племянницы есть. Мало ли что?
— Конечно! — согласился Дидзис.
Покрутились по улицам, чтобы правил не нарушать, въехали во двор Дедова дома. Поднялись на третий этаж. Дидзис нёс коробку из-под бананов, доверху наполненную припасами, Зять взял пакет.
— Вот мы и дома. Шесть лет тут прожили, — вспомнил Зять, — на старте семейной жизни.
Потом он яйца куриные отварил вкрутую, с майонезом, кофе чёрный, сыр «Российский». Огурчики солёные нарезал. Позавтракали втроём.
Хозяйка пожурила заочно Деда за обилие несъеденных припасов.
— Огурцы мягкие, надо есть срочно. Скоро уж новые огурцы появятся, — сказал Дидзис.
Яйца чистились плохо, кособокие получились после очистки.
— Взял по акции упаковку и понял, что не могу без очков белые яйца чистить, скорлупы не вижу, — посетовал Зять.
— У меня терпения не хватает, если яйца плохо чистятся, — заметила
Хозяйка. — А вот, смотри — вроде вместе варились, а сварились по-разному. Прямо
как люди, на всех кипяток по-разному действует. Кого-то сразу, а кого-то
попозже.
За столом Зять рассказал подробно, что с Дедом приключилось.
— Теперь уж и не знаю, как его одного оставлять? У меня он не хочет жить. В понедельник выпишут, будем думать.
— Ничего, форму наберёт. Он энергичный, — убедительно сказал Дидзис.
Стали прощаться.
— Я посуду помою, — предложила Хозяйка.
— Да что тут мыть! — возразил Зять. — Семь минут делов. Обижаете!
Проводил гостей.
Потом вымыл посуду. Заглянул в большую комнату.
Зашёл в маленькую. Присел в кресло. Уезжать сразу не хотелось. Вспомнил, как приходили сюда с Женой. И тот памятный визит, когда Дед впервые стал рассказывать о своей жизни.
Глава 23. На старой квартире
— Ну, чего там, в Ирландии? Как люди живут? — спросил с порога.
— Везде люди живут! Где и жить-то страшно, невыносимо. Но там хорошо живут. Потому что нас там нет. Вот что удивительно — не платят они за отопление, в Ирландии.
— Чудно! А как же приспособились?
— К дому только холодная вода подведена. Бойлер стоит, а уже внутри помещения регулируют температуру. В каждой комнате установлен регулятор отопления. Примерно семьдесят евро в месяц платят. Это зимой, летом и того меньше. Только счёт приходит раз в два месяца. За газ, электричество. А вода холодная — бесплатно.
— Вот это грамотно! — похвалил Дед. — А мы веками землю греем по теплотрассам, без головы сделано. Да уж теперь и удивляться смысла нет! Как у тебя с работой?
— Пока никак. Пенсионер.
— Ну, а что хорошего в мире?
Это было обычное начало «политинформации», которые проводил Зять для Деда при встрече.
— Видишь — теракты сплошные по всему миру! Настоящая война! Жёнка как прочла про московское метро, за сердце схватилась.
— Партизан победить очень трудно. Если правильно организовать, можно считать, что их и вовсе не победить!
— А ты в партизаны сам напросился?
— Пришёл вечером человек из отряда, поговорил с отцом. Все же вокруг знали, что я внук Яшкин. Он в японскую войну отличился, а уж как шестнадцать полек на скрипке мог сыграть на танцах! Популярный персонаж. Мне годик приписали, чтобы стало семнадцать, и айда! Так, чтобы формальность устранить. В октябре. Холодно уже. Зимой — под сосной, летом — под любой былинкой. Днём поспишь, ночью — работа! Как волки, слонялись по лесам. Такое время, всех как-то подготавливали, что придёт враг, однажды обязательно придёт, надо дать ему отпор. И мы были готовы, а что не умели, так жизнь быстро учила. Война инструктор толковый.
— И сразу в бой?
— Какое там! Весёлая жизнь. И вши бывали… да всякое бывало. Молодые! Это
счас всё вылезает, болячки, а тогда — дуй до горы.
Капкан нам приготовили, а мы и не ведали. Предала нас одна девка. Заказали ей
соль. Большая, между прочим, проблема. Мяса полно, дичь в лесу, а с солью
трудности. Она ходила и меняла мясо на соль. И она же — сдала. Полицаям. Надо
сказать, что они все… ну почти все — были хохлы. Белорусов ни одного не
встречал, русских тоже, а вот хохлы-полицаи — полно. Лето, с трёх сторон речка.
Таким зигзагом извивается. С юга она открыта, две деревни, лес. Варим себе
картошек. Огонь малый, дыма почти нет. Землянка тёплая. Как девка предала? И
сейчас толком не знаю. Рано утром, часа, может, в два-три, цепью они
рассыпались по горушке. Немцы! Етит твою ма-а-а-а-ть! Бегом в землянку.
Вскочили. Куда? В Себеж податься? Там речка. Да и засада может быть. Они горку
оцепили. Бл…! Пока жив — не забуду! Давайте, говорю,
на запад. Там вроде тихо. Бегите поврозь, но траву за собой поднимайте, чтобы
не засекли, след-то остаётся. Трава высокая, тяжёлая. Часа три, спит всё, утро.
А они с города рано, горку окружили плотно. Речка неглубокая, по грудь, может.
Июнь месяц, трава длинная, к воде наклонилась чубом таким большим, нагнулась.
Мы в одну сторону, в другую. Ах ты, ё…! К городу невозможно. Там сад яблоневый,
сквозной, весь просматривается. Деревья старые, всё видно. Может быть засада.
Запросто. Капкан! Вот тут у меня в мозгу— щёлк! Нельзя идти кучей, трава-то вон
какая высокая, росная, стряхнёшь с неё влагу, сразу брешь заметят, если всем
рвануть вместе. Враз обнаружат нас немцы. Я сзади бежал, прикрывать готовился.
Кричу — поднимай траву! И в речку. Нет другого выхода. Вот мы туда бултых. И на
волоске наша жизнь повисла. Травиной тонкой. У каждого граната лимонка в руке,
чека выдернута. Оружие в воду. Не-е-е-т, думаем, — живыми хер нас возьмёте.
Затаились. Не дышим вовсе. Будешь дышать, рябь по воде пойдёт, заметят.
Чувствуем, идут, гыр-гыр-гыр, что-то болтают, берег
зыбкий, дышит, шевелится упруго под тяжестью. И так они прошли в сторону
Себежа. Думаю, смерть прошла мимо. В этот раз.
Они через речку попытались переправиться, в стороне от нас. Нас-то им не видно. Лошадь увязла, телега ни вперёд, ни назад. Застрелили её. И так и бросили. Могли бы распрячь, вывести, нет, не стали. Бестолковые попались немцы. Взорвали нашу землянку, схрон наш. Вылезли мы, греемся на солнышке. Трясёт. Может, от воды, долго всё же сидели, час, может, больше, то ли волнение выходить стало наружу. Зуб на зуб не попадает. Слышим, со стороны деревни, за речкой, в стороне, — ла-ла-ла, ла-ла-ла! Лают чего-то на немецком своём. По воде-то всегда звук лучше бежит. Кирьяков, командир нашей группы, говорит мне — иди в разведку. Опять я! Ах, чтоб тебя! Вечер уже. Отсидели мы до вечера. И в деревню к ночи. Через два-три дня пришли к этой девке домой, Кирьяков её прижал к стенке, допросил строго. Она призналась. Кирьяков Володька вывел её в хлев. Тогда уж и коровы не было. Пустой был хлев, продувной. Ну, он её из автомата — р-р-р-раз! — Дед сделал движение, словно нитку суровую затягивал, дратву, тянул с силой кулак. — Укокошил. Лет ей двадцать пять примерно было. Красивая, стерва! Я только выстрелы слышал, сам не ходил.
И что её так развернуло в сторону немцев? Я думаю, самое трудное — себя превозмочь. Совладать с собой самим. Вот ты есть сам себе — главный враг! Дрогнул малость и погиб. Опять — женщина. Чужая душа — потёмки.
Разведка работала как часы. Дорогу взорвали, машину, мост, эшелон — сразу доклад. Столько-то вагонов, живой силы, техники. А как же. И явно же у немцев под боком крутились, рисковали насмерть. А ничего. Если грамотно организовано, может годами тянуться эта тихая война.
— Немецкий-то учили? Поняли, чего они там лопотали? Вы же — и разведка, и диверсии, и подрывники.
— Воевали и по ходу осваивали понемножку. Наткнулся на немца — хальт! Хандэ хох! Вот так вот, туда-сюда. Кого только не было! Немцы само собой, итальянцы, румыны, даже испанец был один. В бригаде немец был, Курт, переводчик. Перебежчик. Убежал от немцев к нам. И не скажу — коммунист ли, нет ли. В то время не до этого было выяснять.
— Небось, в лагеря потом попал, в ГУЛАГ.
— Не знаю. Факт, что после соединения с войсками остался в действующей армии, дальше пошёл воевать. Нормальный был немец. Живой, общительный. Высокий, глаза голубые, небесные, волосы жёлтые, соломой, копёнкой. И ходил по штабу бригады свободно, не притесняли его, не унижали. Ходит по лесу, играет на губной гармошке. Наш — немец.
И жизнь налаженная, быт. Повара, врачи, радиостанция. Самолёты прилетали с большой земли. Аэродромы для них готовили. «Кукурузники», Ан-2. Тры-ы-ы-ы-к! Похоже на швейную машинку «Зингер». Стрекочет над лесочком. Двигатель выключит и над деревьями плавно, птицей. Тихо, не слышно его. Кострами укажем, куда садиться. Раненых отправляли, детей, письма в обе стороны передавали. Фашисты не могли контролировать это дело. Такие площади огромные. Бригада — четыре отряда. К кому он летит? И лагерь основной, а ещё и запасной, на случай скрытного исчезновения — мало ли, отступать придётся. И там всё подготовлено: землянки, дрова, коммуникации, связь. Замаскировано всё. Не то что мы на задании, как придётся. Думаю, и сейчас что-то сохранилось. Только подправить слегка.
Разведка работала отлично! Всегда знали, где фашисты в данный момент, сколько их, чертей, что задумали, какие у них планы. Агентурная сеть. Рисковали жизнью, ясно, но вот не помню, чтобы провал или кто-то попался. Грамотно работали. Живут, работают, а связь имеют с отрядами. Моментально всё известно, быстро передали информацию. Мы-то постоянно в походе, группа подрывников. Так все и сохранились, все живые, не раненые. Чуткие, ловкие. Как звери лесные. Притопали в отряд, рапорт отдал командир группы, дня два-три отоспались и снова по лесам. На несколько недель, может, месяц. Скрытно передвигаемся. Вынюхиваем, бродим. Лес стал родной. Всё примечали — как веточка лежит, листочек не обломан ли, крик чей там долетел, хруст. Или показалось? Мозг реагировал мгновенно. Всякое бывало. Я дважды хотел командира отряда застрелить. И всё не получалось.
— Командира? Вот тебе на! Да как же это?
— Молодой такой, прыткий! Вася Вараксов.
— За что?
— Послали нас зимой за линию фронта. Мне тогда уже было восемнадцать. Пополнить боезапас. Тол, аммонал — сорок кило, мины — по восемьсот пятьдесят грамм, десять штук в ящике, да ящик сам по себе добротный, тоже вес немалый имеет, патроны пять тысяч, автоматные, ПТР — ружьё противотанковое. Полный мешок. Винтовка-трёхлинейка — четыре с половиной кило. Автоматы только у комсостава. Ну, туда-то мы лихо проскочили. Назад двинули, а немцы учуяли, обстрел сильный начался. Разбились мы на две группы. Снег, груз тяжёлый, вязнем, я проваливаюсь до горла. Кинулись все помогать мне, а про одного-то в суматохе и забыли. Старшим группы был мой брат двоюродный. Меня, значит, перетащили в расположение отряда. Доложили, мол, прибыли. А ещё один где? — спрашивает командир. А мы в горячке-то и порастерялись. Давай назад. Пока туда-сюда ползали, видно, фрицы тоже местность прочесали, но он парень опытный был, спрятался грамотно, не обнаружили его враги. Мы и сами-то с трудом нашли, едва откопали. Вернулись в отряд, отец баню стопил. Бельё чистое приготовил, — Дед глаза зажмурил. — Хорошо! Командир отдаёт приказ — расстрелять старшего группы за халатность при выполнении задания. Увели в лес, расстреляли. Я тогда озлился страшно! Просто до невозможности дышать! Ну, думаю, убью командира! Веришь? Начал тихо готовиться. Пару раз точно на него выходил, уже и целился, щурился, с пистолетом, но что-то мешало всякий раз. То ветка качнётся, прицел нарушит, то пройдёт кто-то невдалеке. Потом уже решил — ну, не везёт. Так и оставил свою затею.
— Жалеешь?
— А нисколечко! Может, убил бы, дак больше б жалел. И под статью бы попал, меня бы расстреляли. Уж точно бы тогда не жалел. А что счас мусолить, бы да кабы. Дураки были. Лезли под пули. А вот меня ни разу… даже не царапнуло. И вся семья жива осталась, сохранилась. Отец, мама, две сестры.
Линию фронта тогда прошли, нас человек встретил — и в воинские склады. Там — мать честная! Всего навалом! Толу, аммоналу. А у нас всегда этого не хватало. Бомбы, снаряды находили неразорвавшиеся, выплавляли, готовили взрывчатку сами.
— А какая между ними разница?
— Видишь, тол, он осколки гонит вверх. Шашки по 200, 400 грамм. Как мыло в брусках. Жёлтый такой. Даже народ дурили — продавали как мыло хозяйственное. Откуда же мирные люди, женшыны знают? Ну, вот одной шашки, 200 граммов, хватало, чтобы столб связи подорвать, к примеру. Взрыватель, капсюль и ба-а-бах! Самое страшное, конечно, аммонал. Порошок такой серый. Как мука плохая. Ядовитый. А я-то не знал. Кладовщик отвернулся, а я по-тихому давай в карманы порошок-то этот пихать! Радуюсь на дурницу. Загрузились, ушли, а порошок прожёг материю насквозь, карманы, до кожи, до ожога. Зима, тело голое вылезло из прорех, а мы в снегу бузыкаемся, ползаем.
А что же делать? Приказ надо выполнять. Генерал-лейтенант Пономаренко
командовал из Москвы всем движением. Две недели готовили операцию, помогали
перед началом Курской дуги, потом уж узнали. А тогда эшелон с техникой, танками
с запада. Прёт на всех парах! А местами крадётся осторожно. Паровоз завалили,
несколько вагонов под откос. Очень готовились тогда, чтобы несколько бригад
сразу по всем направлениям ударили. Для чего? Чтобы не смогли помощь фашисты
своим оказать, прислать подкрепление. У них-то что? Всё по расписанию. Ну,
засекли это дело и вали! Я маленький был, шустрый. Замаскировали в ямке. Мина
нажимного действия. Задача — подпустить их как можно ближе. Они же медленно
двигаются, спереди платформа, мешки с песком, пулемётчики вкруговую, во все
стороны. Прислушался, вроде бы пора: верёвку на плечо, да как в лес деранул! Бегом. А они стреляют прямо в меня, выцеливают! И хоть бы царапнуло! Но шум — невозможный!
Звенит всё кругом от пуль.
— И не страшно?
— Почему же? И сейчас мураши по спине! Не бревёшка же!
Да, наделали делов тогда. Или вот ещё,
например, была операция партизанская. Целый гарнизон с полицаями, человек
четыреста уничтожили. Партизан всего четверо-пятеро погибло. Бригада на полтора
километра вела наступление.
— Наверное, и ненависть была сильная к врагу? Вот что, должно быть, двигало вами.
— Да как тебе сказать? По первости немец
культурно себя вёл. Гуся попросит, принесёт пятьдесят марок. Туалеты красивые
настроили, доски белые, дорожки песочком поджелтили,
по линеечке. Порядок! Утром встают, бреются… патефон, конечно, одеколон. Кофэ. Играют на губной гармошке, настроение у них хорошее.
Смеются. Молодые! Так всё галантерейно! Пока
партизаны не начали разворачиваться. Ну они, понятное дело, тоже начали
звереть. И полицаи, прихвостни, жратву свою вкусную,
сало, шнапс отрабатывали. Но в какой-то момент поняли они, что без толку с
партизанами тягаться. Так целые районы под немцем не были. Я вот что скажу —
других партизан побольше немцев боялись! Вот он ввалился в избу ночью — давай
хлеба, еды! А где же её взять? Люди неизвестно чем питаются, всё уже отдали до
последнего! Ах, нет ничего! Враг народа! И к стенке! Фашисты — враги, тут ясно.
Но вот даже и сейчас вон — к фашизму клониться начали снова. В Европе, в мире.
Почему? Внешняя героика, сила! Романтика. Ну и муштра, строй, выправка.
Впечатляет. И мне нравилось какое-то время! Многих этим они и брали! Порядком,
дисциплиной! Вот этого в России не хватает! Но кто на Россию ни лез — все были
повержены. Поляки, шведы, финны! Турки! Всем всыпали. Россия создана не для
того, чтобы её угнетали.
— Вот, скажем, — идёт война, гибнут люди… а хирурги, врачи, санитары— спасают, опять солдат в строй, на войну. Я тут в интернете прочитал, около ста тысяч человек за год возвращают к жизни через операции на сердце! А сколько за это время в разных странах погибло! Сотни тысяч! Только в автокатастрофах!
— Всякая жизнь — цены не имеет. Каждая бревёшка о счастье мечтает. Даже одна-одинёшенька, корявая да больная! Потому что она-то единственная! И я сейчас радуюсь, что командира тогда в запальчивости не убил!
— А вон как рассуждаешь… Прямо пацифист, против войны.
Но Дед его не расслышал вроде бы. Тогда.
— По совести надо, по-доброму. И всё откроется. Первое слово — «будь добр»! И всё!
— А если не поймут?
— Повтори, не поленись. Пока не дойдёт, что правда только и стоит — на добре! Проверено! И нет ничего другого!
— Ну как вы тут, мужички? — заглянула в комнату Жена.
— Да вот, гутарим, — улыбнулся Дед, — про то, про сё. Про жизнь и не очень. Дудим друг дружке в большие ушки!
— Уф-ф-ф! А я устала, не могу. Вот у тебя, Дед, как возьмёшься за один край прибираться, так пока до другого доберёшься — утомишься. Только инструмент рабочий блестит, остальное пылью покрыто!
— А ты, детонька, приляг, отдохни.
— Нет, надо идти. Приляжешь, размажешься по подушке. Дома отдохнём.
И как они ни отказывались, но Дед дал им с собой смородинового варенья, огурчиков солёных, маринованной тыквы, лечо, всего — по баночке.
— Вот несут и несут, ты понимаешь? Женщины, сам удивляюсь — чего им от меня надо!
— Уважают! — заметил Зять. — И вот что удивительно — вкусно-то как! Откроешь и радуешься. И главное, всегда кстати! Вот почему так, Дед? Именно твоё и кстати?
— Пап, ты как юноша недогадливый — «чего им надо?» — засмеялась Жена.
— Да потому что это всё на любви замешено и дадено!
— Ну, я сейчас новости в девять часов посмотрю и зароюсь спать!
— А ночью-то что будешь делать?
— А — спать буду! Завалюсь, и дуй до горы! Я вот молочка выпью литр, внутри сразу утихомирится, и спать! Так до семи утра ни разу и не пописаю!
Распростились, по лестнице спускались с Женой.
Из квартиры Деда доносилась громкая музыка. «На поле танки грохотали». Звук сильный, густой, как у баяна! На два голоса гармонь, шуйская! Не шутка!
Даже на улице было слышно, хоть дом сталинской постройки, окна небольшие и стены толстые, как в крепости.
— Вот Дед молодец! Собаку догонит! — восхитился Зять.
— Сплюнь три раза!
— Я с удовольствием! — засмеялся он, показывая Жене скрещённые пальцы обеих рук. И подумал: почему именно сегодня, впервые за много лет, про жизнь в лесу, про войну Дед мне рассказывал? Прежде и не допросишься…
Глава 24. Любимое блюдо Деда
На следующий день рано утром Зять поехал на Центральный рынок купить говяжью косточку. К выписке Деда он задумал сварить густой, крепкий бульон.
Мяса было много. Оно лежало красивыми ломтями — розоватое телячье, алая, красная, карминная говядина, коричневая печёнка, бледно-жёлтое птичье. Выбор большой, продавцов пока больше, чем покупателей. В огромном павильоне гулкие звуки шагов, разговоров и слова по отдельности улетали вверх, к ажурной конструкции куполообразной крыши.
Там вольготно жили голуби, воробьи и пели незатейливые песни радости новому дню.
Ангар для дирижаблей выглядел внушительно, но использовался прозаически, как рыночный павильон.
Зять прошёл вдоль рядов. Почти посередине, чтобы и мясо разглядеть, и цены увидеть. Торговки зазывали, кричали, что отдают даром, предлагали подойти поближе.
Ему хотелось порадовать Деда. Он представлял его сидящим на высокой больничной кровати, спиной ко входу. Острые, худые лопатки торчат, держится руками за край постели, молчит, задумчиво смотрит на верхушки сосен за окном, словно на плоту плывёт куда-то, а снизу водоросли неслышно двигаются длинными лентами.
Очень уж он исхудал за время болезни, и Зятя это сильно расстраивало.
Решение пришло неожиданно. Возможно, от обилия разнообразного мяса на прилавках. Красивого, свежего.
Он купил кусок говядины с сахарной косточкой, свиную рульку, пару куриных окорочков, три индюшачьи шеи. А ещё баночку домашнего хрена, морковку, лук.
И поехал домой варить холодец.
Достал с лоджии большую кастрюлю, подарок покойной тёщи. Сполоснул, мясо тщательно вымыл, водой залил. Дождался, когда закипит, поварил минут пять, слил воду с бурой пеной. Вновь всё промыл.
После того как мясо закипело вновь, уменьшил газ, кинул две очищенные луковицы для прозрачности, посолил, прибавил специй. Перец горошком. Лавровый лист приготовил, а класть его собирался минуты на две, в конце готовки.
Варить надо было не меньше четырёх часов.
Он прилёг в большой комнате на диван и незаметно уснул. Спал долго и праведно.
Проснулся от густого мясного запаха.
Варево кипело небольшим бурунчиком в центре кастрюли, луковицы потемнели, прибились к краю, готовые развалиться. Бульон сильно выкипел, но было его ещё много. Положил туда три большие морковки.
Очень захотелось есть. Съел баночку йогурта с персиком. Посмотрел новости и пошёл заниматься холодцом.
Вынул развалистое мясо. Отлил бульон в небольшую кастрюльку. Его оказалось довольно много, решил часть оставить, можно будет сварить на нём суп.
Нарубил мелко чесночок. Он прилипал к ножу, пальцам, не хотел отставать, Зять непроизвольно сглатывал слюну. Всыпал чеснок в бульон, в большую кастрюлю.
Мясо дымилось, он стал разбирать горячие куски, вынимать кости. Пальцы обжигало, дул на них, и тогда слегка прихватывало, склеивались они в остывающем бульоне. Хороший знак, застынет крепко, как следует, без желатина.
Потом мелко-мелко порубил мясо. Говядина была темнее, волокна курятины чуть светлее, свинина тоже была белой, но по-другому. Долго возился с индюшачьими шеями, снимал маленьким ножом кусочки мяса, но делал это терпеливо, потому что вот они-то как раз важны были для связки, крепости остывающего холодца. Высыпал, перемешал бульон. Морковку кругляшками нарезал, по чашкам её разложил. Плотность была нормальной. Стал разливать душистый дымящийся бульон в керамические глубокие чашки. Коричневые, с веточками орнамента. Морковь оранжевыми пятнами светилась сквозь прозрачность бульона, небольшие веснушки жира поверху. Смотрелось симпатично.
— Вот Дед-то обрадуется, — сказал вслух и засмеялся вдруг.
Увлёкся этим занятием и не заметил, как провозился почти полтора часа.
Остаток бульона разлил в два пакета, положил в морозильник, на будущее.
Перед сном осторожно расставил чашки в холодильнике.
Спал тревожно, несколько раз вставал за ночь, встряхивал крайние чашки, проверял, как застыло.
Застыло замечательно, получился на славу холодец. Хотя Зять и выспался плохо, но настроение было отличное. Сегодня обещали Деда выписать, и будет его поджидать вкусный сюрприз.
Он позвонил в больницу. Выписку отложили. Сообщили, что у Деда поднялась
температура, и неясно — то ли простыл, то ли стафилококк золотистый его
поразил, будь он неладен, то ли следствие операции по вживлению
кардиостимулятора сказывается и происходит лёгкое отторжение инородного
предмета в теле.
Он помчался в больницу.
Дед надрывно кашлял, держался за грудь рукой, жаловался:
— А главное, теперь непонятно, когда выпишут, вот что. Мне эта больница уже так осточертела! Четвёртая неделя пошла, а обещали через десять дней выписать.
Зять сходил к лечащему врачу.
— Какие перспективы, доктор?
— Я же объяснила пациенту, что мы даём ему сейчас мощный антибиотик и молимся, чтобы это не был абсцесс, отторжение батарейки. — Говорила нетерпеливо, гримаска на лице, начинала раздражаться. — Шов вроде бы нормально зажил, сегодня уже снимем, но настоящую причину болезни мы пока не установили. Антибиотик стоит девяносто шесть латов! Бесплатно для вас, потому что привезли на «скорой». Я могу выписать его под вашу ответственность, тогда надо будет платить, но у вас наверняка нет таких денег.
— Доктор! Давайте говорить на полтона ниже. Пациент слышит плохо, возможно, не всё понял, поэтому я хочу уточнить у вас. Это же нормально. Я успокоить его хочу. Вы поймите, он в эту больницу привёз жену с приступом аритмии, а через неделю у неё обнаружили рак, и она умерла после операции. В этой больнице. Понятно, что ему хочется поскорее убежать отсюда.
— Я вам уже всё подробно объяснила. Мне надо на операцию.
И ушла по коридору.
Зять поехал домой, накрыл фольгой три чашки холодца, осторожно уложил их на картонку в пакете. В карман сунул баночку хрена, ложку красивую в салфетку закрутил и вернулся в больницу.
— Куда ты исчез? — спросил Дед.
— С доктором объяснялся. Примерно неделю тебе ещё придётся тут побыть.
— Мне уже тошно от этих стенок!
— Потерпи, немного осталось. Я тут тебе гостинцы, сюрприз привёз.
— Дорогой ты мой, у меня кусок в горло нейдёт! Нет аппетита. Вон тумбочка полная, холодильник забит едой!
— Эээ! У меня настоящий сюрприз! Стопроцентный, ты даже не догадываешься какой.
Он достал чашку, развернул фольгу. Холодец подрагивал, как живой, застывшей массой, покрытый лёгкой изморозью белёсой жиринки, семафорила сквозь него румяная морковка. Тонкий запах чесночка щекотнул ноздри.
— Вот это да! — повеселел Дед. — А и взаправду — сюрприз, всем сюрпризам сюрприз. Как ты додумался?
Он скоренько придвинул стул, круто намазал поверху холодца тёртый хрен и в один присест съел всю чашку.
Только слезу утёр от крепкого хрена и сказал одну фразу:
— Аж сластимый, такой вкуснющий!
Прилёг на кровать. Живот погладил, зажмурился.
— Вот порадовал, дак порадовал! Молодец! Кашу уже видеть тошно. Теперь-то что, можно жить!
— Не всё же плохие новости с утра. У меня ещё есть две чашки с собой. В холодильник отнесу, на твою полочку. И дома запасец небольшой имеется. Продержимся несколько дней.
Поговорили немного, но как-то вяло. Дед улыбался, начал сыто подрёмывать, и Зять поехал к себе домой.
Глава 25. Возвращение
Зять позвонил в больницу в понедельник, в десять часов утра. Ему сообщили, что Деда выписывают, но раньше двух часов дня приезжать не стоит.
Он позвонил Племяннице, у которой был автомобиль, договорились встретиться напротив больницы, возле стоянки супермаркета.
Сел на автобус и поехал в центр. От остановки возле памятника Свободы до Христорождественского собора было недалеко.
Празднично сверкали свежей позолотой купола.
Людей мало. Тихо и торжественно. Две энергичные старушки в косыночках пыль вытирали, мыли, прибирали.
Он купил две свечки. Одну зажёг у иконы Николая Чудотворца. Стоял у большой, в полный рост иконы, складывал молча горячую молитву из простых слов. Потом стал просить Спасителя, всех святых, чтобы Дед окончательно выздоровел. И крестился, крестился.
Вторую свечку зажёг у распятия Христа за упокой всех близких и дальних. Свечей на подставке было много. Горели ярко, светло. Вспоминал долго. Сначала путался, потом начал с дедов, бабушек, родителей. Крестился истово, широко, в полупоклоне.
Настроение поднялось. Вышел на улицу. Небольшой мороз, день начинался светло и обещал быть тёплым, солнечным.
Он поехал в больницу.
Выписка из медицинской карты была готова. Заплатил в кассе на втором этаже со своей карточки 265 латов. Денег хватило, но оставалось совсем немного, а март месяц длинный, только начинался, всего неделя прошла.
Завотделением провёл с ним небольшой инструктаж, рассказал, какие лекарства принимать, какой режим соблюдать. При себе всегда носить паспорт кардиостимулятора. Через год прийти снова на проверку. На левой стороне не спать.
Дед был очень слаб. Самые простые движения давались ему не сразу. Одевались не спеша, довольно долго. Зять вспотел в зимней куртке. Собрали вещи, чашки от холодца, всё, что не успел он съесть. Неполный пакет памперсов.
Получилось две большие сумки.
Попрощались со всеми. Имант громко кричал, тянул к ним дрожащими руками жёлтую от времени газету, расправлял страницы, пытался рассказать что-то, но Дед помахал рукой, и они вышли в коридор.
Двигался Дед осторожно, словно по тонкому льду на лыжах.
Вышли на улицу. День солнечный, снег тает, лужи бликами играют, слепят. Дед зажмурился, качнулся.
— Какой крепкий воздух. Хмельной. Даже повело немного.
Зять крепко держал его под локоть. Прошли по бетонным плитам, большим, кособоко уложенным и неудобным для ходьбы. Огибали лужицы, по «зебре» прошли к супермаркету, топтали снежную серую кашу.
Остановились на сухом тротуаре. Дед прислонился к стенке недалеко от входа.
— Сильная слабость.
— Конечно, что ты хочешь, целый месяц на улице не был!
Племянница подъехала. Усадили Деда на заднее сиденье. Он завалился куда-то вбок, ноги непослушные, Зять с трудом заправил под переднее сиденье костистые колени.
— Ничего, ничего, — сказал Дед.
Был он очень бледен.
Доехали быстро. По лестнице засеменил бойко, Зять сзади шёл, страховал. На втором этаже остановился, передохнул немного.
Племянница зашла на минутку, поулыбалась и сразу же уехала.
Разделись. Дед валенки серые натянул. Прошли на кухню. Зять достал бутылку коньяка. Дед попытался открыть слабыми руками. Не получилось. Зять отобрал, показал, как надо это делать.
— Молдавский, как ты просил.
— Это хороший.
Эсэмэска пришла от Жены, спрашивали, где они.
Зять тотчас нащёлкал ответ, перечитал вслух: «Деда забрал. Мы у него дома. Возможно, останусь ночевать».
— Да, ничего лишнего. Пусть не волнуется.
Смотрели оба на дисплей, молчали.
— Долго что-то не уходит, — засомневался Дед. — Другой конец Европы!
Наконец эсэмэска ушла.
— Она как раз внучку укладывает на дневной сон.
Крохотные рюмочки коньяка Зять налил. Дед взял, рука непроизвольно дёрнулась, не удержал, рюмка упала.
— Вот, коньяк разлил, — огорчился Дед. — А врач разрешил, двадцать пять граммов в день, говорит, можно пригубить. Жалко!
— Да бог с ним, с коньяком. О нём не печалься. Плохо, что руки слабо работают. Здоровье, вот главное беспокойство!
Зять стол вытирал, приговаривал.
Дед жёстко прихватил рюмку, словно клешнёй манипулятора. Со второй попытки выпил. Почти сразу зарумянился, сонливость появилась в глазах.
— Всё, на сегодня хватит.
— Пьянству — бой, господа офицеры! Закусывай. — Зять рюмочку выпил. Крякнул, хлебцем занюхал. — Ядрёный какой!
Потом закуски разложил на блюдца: буженину мягкую, сыр, белый хлеб, колбасу, огурцов меленько нарезал.
— Сыр не буду. Каждый день был сыр и яйца. Их-то ещё ел поначалу, да тоже надоели, каждый день.
— Вот так! Я-то думал, Дед обрадуется свежему сыру!
— А я помню, как первый раз в эту квартиру приехал, — вспомнил Дед, — на Новый год, с пятьдесят второго на пятьдесят третий. Доченька уже была, родилась ещё там, мы у сестры жили. Три месяца было малютке. Беспартийный ещё был тогда.
— А как в партию принимали — помнишь?
— Как же, помню! Привязался старый коммунист, чёрт этот… Шумов! Как чиряк на задницу сел. Ты достойный, воевал, честный. Ла-ла-ла, тра-ла-ла. В партию, в первичку, принимали безо всяких, только скажи! Народу много было, когда принимали. Рассказал автобиографию, и всё, больше вопросов не было. Ни про политику, ни про партию ничего не спросили. Чего спрашивать, если я воевал! Что уж тут, мы его знаем, и все — за!
Телефон зазвонил.
— Привет, доченька любимая! Вот садимся завтракать. Или обедать, или ужинать. Три дня уже не ел ничего вообще. Замучили. Отравили весь организм лекарствами, ничего решительно не лезет. Опротивело всё. Уж в последнее время и микстуру вон выливал. Горькая, зараза, все кишки пожгла. Батарейка? Я её и не чувствую, как и нет вовсе.
Трубку Зятю передал.
— Привет, хорошая моя! Добрались. Слабый очень. Едва ходит. Ноги шаткие, лежал целый месяц, толком не двигался. Сейчас буду отпаивать молочком, чтобы яды от лекарств нейтрализовать, морс клюквенный отварю для поднятия аппетита, бульон наваристый сделаю. Худой Дед совсем. Одни косточки. Главное — грустный, вот что. Но настроен решительно на поправку. Плохо кушал. Не спал в палате из-за этого Иманта. Как ночь, так он заваливается, падает с кровати, шум, тарарам, не спят, пока его в чувство приведут. Готовка, магазин— всё завтра, а сегодня останусь у него ночевать. Набегался сегодня. Я тут всё прибрал, пропылесосил, постирал, погладил, сложил. Белье, одежду, тёплое. Не волнуйся. Ночью было минус девять, счас плюс три. Такие перескоки. Днём растеплило, по-весеннему сделалось. Пришёл март-марток, надевай семь пар порток. Ну, пока, целуем. Привет всем, ребятёнка поцелуй от нас. Хорошо.
Трубку положил.
— Ну, вот. Говорит, не спала всю ночь, волновалась.
— Такая слабость. Как в сорок четвёртом после госпиталя. Крупозное воспаление лёгких у меня было. И после войны первые годы. Трудно. Есть нечего. Голые. Мне Гайлис, директор завода, как хорошему работнику, пальто подарил с бобриковым воротником. Добротное! И у меня его украли, в цеху. Зима! Я опять к Гайлису, он новое пальто выдаёт! Воровали же всё подряд. Только смотри. Придёшь на работу и смотри, чтобы не спёрли чего. Станки были немецкие, добротные, передовые по тем временам. Прессы — сто-, шестисоттонные. О какие! Потом при мне их на переплавку отправляли, когда ВЭФ угробили. Вон сколько лет они простояли, только у нас лет сорок, а сколько у немцев — одному богу известно! Германию полностью опустошили. Тёща моя за скотом в Германию была отправлена, гнала его сюда. Машины, оборудование! Да у них и сейчас столько денег не собрать, сколько они ущерба наворотили, до самой Москвы. А людей положено убитыми. Миллионы. Со всей Европы собери, и будет мало. Ещё когда наступали, не так, а вот когда назад шли, вот уж они пожгли, понавзрывали ниже основания. И народ под метёлку. Ты вот мне газеты приносил в больницу. Там была статья большая про это. Сп…ли газету. Одни латыши вокруг, а вот утащили. Воровали русские газеты безбожно. Видно, им не всё в латышских газетах рассказывают, такие они падкие до русских газет. Есть интернет, а всё равно.
— Ничего, жизнь продолжается. Сейчас отоспишься, поправишься. В своём дому.
— Коньяк расслабил. Я сейчас спать завалюсь. А ты делай что хочешь. Астриса придёт, поговори, накорми.
— Может, сготовить чего-нибудь? Пюре, рыбки поджарить?
— Желудок вялый, давай не сегодня. Очень валит в сон. С ног сбивает и навзничь опрокидывает.
— Я, прежде чем к тебе ехать, в храм сходил, свечечку поставил во здравие. И так и будет. А ты крещёный?
— А как же! Я же не батрак, а крестьянский сын, свободный, значит, крещёный. От нашей деревни пятнадцать километров деревня была, на берегу озера. Там была православная церковь. Большая церковь, светлая. На Пасху меня крестили. И каждый год на Пасху обязательно ездили туда. Всей семьёй соберёмся. Стоишь, а с верхнего оконца свет бьёт, прямо прожектор ослепительный, иконы золотит. Батюшка басом заводит молитву, хор как подхватит, дыхание вон. Так всё торжественно. И колокола как возьмутся гудеть. Стройно, внушительно. Лет с пяти понимать начал. Может, даже и с четырёх!
Ну и вот, в церкве той в войну поселились полицаи. В сорок втором году. Числом двести шестьдесят плюс командование. Мы такое не могли стерпеть. Весной приказ пришёл из партизанской бригады. С запада окружили, оставили проход, коридор в сторону озера. Бой был на рассвете, недолгий, потому что внезапно их атаковали. Пулемёт у них стоял на колокольне. А в третьей бригаде была пушка, семидесятипятимиллиметровая. И вот по этой колокольне вдарили… так и не стало её в один миг. Загнали полицаев в озеро. Некоторые пытались сопротивляться. Всех уничтожили. И церковь уже не восстанавливали. Так она и умерла, тихо. А всё в памяти стоит, светлая, с колоколенкой.
— Я в интернете прочитал, попалась статья, что партизаны бесчинствовали, мародёрствовали, насиловали, убивали.
— Это дурак какой-то писал! Пустоцвет глумной. Мы же жили за счёт населения! Как же мы могли себя так вести! Такой статейкой капитала себе не прибавишь.
— Ты вот воевал, не боялся? Страха не было?
— Объявляю сурьёзно — не было страха!
— Молодость, бесшабашность, наверное.
— Не в этом дело. Такая ярость… ослепительная была к фашистам! Вот было
дело. Форсировать реку, приказ такой пришёл. Там много подвод с продовольствием
награбленным. Как это сладить? Основная группа ведёт бой, а мы скрытно обходим,
окружаем группировку, гарнизон. И надо в воду прыгнуть, под пули. В какой-то
момент взял меня страх. Как это — с рюкзаком, вещами, оружием. Что топор в
воду. Тогда я своему взводу командую — в деревню, берите доски, двери: плавсредства. А деревня вот она, рядом, на берегу.
Переправились. Невелика река, метров двадцать, а всё ж не перепрыгнешь разом. А
тут ещё стреляют по нам в упор. Весна, апрель, вода ещё холодная была. Просто
думать надо, как уменьшить опасность. И всякий раз об этом думку держать. Так
от страха избавился. Переправились, вода с нас ручьями, брат рядом со мной,
Егор. И комбриг бежит с пистолетом, кричит: «Вперё-ё-ё-ё-д!»
Подводы отсекайте от охраны, чтобы не угнали. И битюги бельгийские эти…
Першероны. Мы с Егором рты разинули. Лошадей таких огромецких
сроду не видывали. А комбриг легонько меня по шее: нечего тут топтаться,
ротозеи, вперёд!
Так с комбригом познакомился. Да больше его с войны и не видел. Вроде бы в Луге живёт, по слухам. А Рожко умер, командир отряда, в Киеве. Давно уже. И Вараксов умер, которого я мечтал убить. Такая была ненависть огромная. Несправедливо это было. Я это всем сердцем понял. Хотел ему в бок всадить пулю. Пусть бы и меня расстреляли, а только отомстил бы за брата. До сейчас всё волнует эта история. Ан нет, кто-то меня одёрнул. Кто? Хотя не сказать, что был верующий. Перед войной понимал эти принципы — не убивай, не воруй, не обижай… не ври. Всё такое. Это к старости жизнь подводит так, что понимаю — верующий я. Отец истинно стал верующий, когда вернулся с Первой мировой, Георгиевский кавалер. У мамы была большая вера, истинная. Сестра её, тётка моя, — утром встанем, перекрестит; чуть куда шаг-два сделает, обернёшься, опять крестное знамение. Спать ложимся, пошепчет, глаза прикроет, помолится за нас. Она многие молитвы знала. А когда в партию меня уговорили, чувство было такое — не обижай людей. Хотя знал, что коммунисты головорезы, много таких было среди них. Сколько людей выручил. Анонимку же раньше напишут в партком, считай, гибель! А я старался выручить. Разрядить обстановку. Прикрывал людей, как мог. Поддерживал. Прикрыть — это как ладошкой темечко его уберечь, спасти от удара по затылку, а поддержать — это под руку, чтоб не упал. Тридцать пять человек под моим началом. Разные приезжали. А я за каждого в ответе. И я за них горой стоял, воевал, в обиду никого не дал. И никто меня не подвёл! Вот так.
Ещё не женат был, вступил в партию. И до сейчас себя не казню. Как-то это меня не унизило, не запачкало. Так и жили, по совести старались.
— Жил ты в Риге у младшей сестры, а старшая помогала?
— Что ты! Ещё как. Работала бухгалтером в совхозе. Свиней держала, кур, огород засажен от края до края. Поле! Человек-то она деревенского воспитания. А мы что — я на резке металла, потом ученик слесаря, жена на изолировке катушек. Сколько мы там зарабатывали? Да и не было ничего в магазинах. Разруха. В субботу после работы к сестре срываемся, ночуем, помогаем в огороде, по хозяйству. Один денёк выходной. Вечером назад, утром снова на работу. Никакого отдыха. Очень меня жалела. Я с Камчатки приехал — шинель без рукава, без полы. Кургузая такая… кацавейка. Ботинки, обмотки. На Дальнем Востоке сапог нам не давали. Так она сразу же заказала сапоги хромовые, знакомый у неё был мастер, кожаное пальто сладили. Как она бывала нам рада, когда мы все вместе приезжали! Уже в Елгаве они жили, перебрались в город. Вроде и квартирка небольшая, дочь с зятем, внучка тут же, а стол — ломится! Радушная была женщина, добрая. В три дня не съесть, хоть и спать не ложись. Она была главбух в совхозе, а председатель сельсовета пьющий, спиртиком стали они вместе баловаться, самогонку гнали. Странно, вроде и еврей, а пьющий. Необычно это. Войну прошёл, воевал как следует. Верно, война его надломила. Так и она начала выпивать за компанию с ним. Прежде такой она не была, вот так.
— Это тоже, поди, от доброты сердечной, не хватило сил отказать.
— Может, и так. Пойду я прилягу.
Дед прошёл в малую комнату, брюки тянул с себя сидя. Зятю хотелось ему помочь, но не стал этого делать, пока не попросит.
Потом прилёг на тахту. Валенки стянул медленно. Остался в стареньких кальсонах, простиранных до прозрачной голубизны, тонких, перештопанных самим много раз, коряво — после ремонта обуви руки грубеют. И такая беззащитная худоба, грудь клинышком из-под майки, волоски седые, реденькие, руки слабые, неуверенные. На сгибах локтей пластырь от капельниц. В глазах усталость лёгкая притаилась.
— Ты вот что. Астриса придёт или позвонит — объясни, мол, Дед притомился, не спал толком несколько ночей подряд, отдыхает. Накорми её, успокой, скажи, всё нормально.
Она поймёт. У неё два высших образования, она не глупая, хотя и вредная, конечно, избалованная дамочка. Да уже и не такая вредная, как прежде была, потихоньку выправляется. Она тут попылит, нашумит и бежать. Всё политика. Что она ей далась, на девятом десятке. Потом приходит, я ей не напоминаю. Как ничего и не было. Так вот перевоспитать надеюсь.
Штору Зять задёрнул.
— Ты отдыхай. Давай-ка я пластырь с тебя сниму тихонько. Валенки под батарею. Встанешь, тёплые обуешь. Может, в свежее переоденешься? Я тут тебе целый пакет привёз. Глаженое, душистое и пушистое.
— Нет, притомился. Давай назавтра. Валенки-то эти — целая история. ВЭФ
уже закрутили, беси, на развал дело шло. Иду мимо склада, а тут их целая гора.
Спрашиваю кладовщицу — чьи? А ничьи! Бери, коли надо. Взял три пары. В цеху
одну пару подарил дружку, две домой принёс. Сестрину мужу подарил потом одну
пару. А там сколько их бесхозно громоздилось! Без счёту! Уф. Ну, я падаю в
тряпки! Всё. Надо очухаться немного. Заморили меня врачи, измотали совсем.
— Я на кухне приберусь, посудку помою. Потом лягу в большой комнате. Ты зови, если что. И на левый бок не ложись, там батарейка.
— Как дома замечательно! Будто с войны вернулся и тихо, хорошо. Эх, сладость на душе! Истома.
Придремал Дед.
Пришёл к нему в сон друг детства Вася Лебедев.
Стоят они на площади. Солнце во всю небесную видимость, аж глазам больно от нестерпимой яркости.
Смеются оба, радуются нечаянной встрече.
Вася в плащ-накидке, сапогах, пилотка набекрень. Воин!
— Я тут с местной девчонкой договорился, будет тебе помогать по дому, — сказал Вася, — а зовут её — Айна. По-латышски. Почти как Аня — по-русски.
— А ты сам-то где живёшь? — спросил Дед.
— Здесь вот, под Мадоной.
И рукой показывает вправо от себя.
— Тут же только деревья, да ещё — памятник?
— Я же погиб, ты что — забыл? В окружение попал и погиб.
— Помню я, Вася.
Вскочил Дед, на часы глянул:
— Ах ты ж, засоня! На работу пора, разоспался.
Засуетился, собираться начал.
Потом успокоился, присел на тахту, засмеялся:
— Вон как привык на работу бегать столько лет! Надо Васе будет свечечку затеплить в церкви. Говорил ему, поедем учиться на танкиста. Не послушался. И голову сложил. Мёртвым друзьям без нас скучно. Только я ещё немного повоюю, Вася. Дай мне времени немного. Очухаюсь — и в бой!
Глава 26. Дома
Спать легли рано. Двери в большую комнату Зять оставил открытыми.
Не спалось ему, и читать не хотелось. Прислушивался: как там Дед? И вновь уплывал в короткий, беспокойный сон.
Ногами к окну лежал. Машины ехали на мост. Он следил за бликами света от фар. Они перемещались по потолку, между шторой и стеной. Вдруг заметил в правом углу потолка пятно: верхние соседи залили. Контуры были похожи на остров Цейлон.
Что-то ещё было в углу, словно там кто-то притаился. Зять подошёл, штору отодвинул. Там была пара лыж. Белых и почти прямых от времени, лишь заострённые носы слегка приподнимались.
«Похожи на плинтус», — подумал Зять.
Звук от окна шёл. Звонкий, высокий и дробный, словно зёрна рисовые ссыпались с ладони на тонкую жесть. Звук почти затихал, но к светофору подъезжали машины, и звук снова плавно нарастал, стёкла в пазах вибрировали.
Где-то совсем недалеко промчалась «скорая», громко кричала сирена. Теперь её звук был другим для Зятя. Прежде он просто воспринимал: вот сирена, спешит машина, отмечал буднично, машинально. Теперь же подумал:
«Кого-то ещё повезли, спасать срочно. Пусть и его спасут, как нашего Деда. Может быть, те двое, врач и фельдшер, которые отвозили нас тогда, едут в машине сейчас, молодые, серьёзные. Им лет по тридцать. Немногословные, уверенные профессионалы. Что-то скажет доктор, переглянутся они между собой понятливо, без лишних слов. Это от волнения я им всё говорил, говорил, — подумал Зять, — боялся, что сейчас остановят и что-то страшное возникнет, не останется надежды, и горькую правду узнаю, какую может знать только хороший врач».
Он подспудно боялся подумать о самом страшном, не загадывал — успеют они сейчас или нет, и находился в каком-то странном ступоре.
«И мне всё это ниспослано как испытание — на истинность, самоотверженность и способность сострадать. Унять собственное нарастающее раздражение от старческой неловкости, неумелости Деда, которой я прежде не замечал, потому что был человек здоров, самодостаточен, а тогда я был так близок к тому, чтобы сделать резкое движение, или слово несдержанное вылетит, обидное, ранит невзначай».
Он вспомнил, как почти бестелесно, невесомо укладывался Дед, тахта его принимала, едва прогибаясь, потом замедленно накрывался одеялом.
***
Дед кряхтел, ворочался, подкашливал, словно знал ночные тревожные мысли Зятя, и он молча вслушивался в его воспоминания.
Зять вставал несколько раз, заходил в комнату. Одеяло поправлял. Наклонялся совсем близко к его лицу, чтобы уловить едва ощутимое дыхание. Дед не просыпался. Лишь под утро Зять его разбудил, напомнил, что на левом боку спать нельзя, там вшит кардиостимулятор. А на самом деле проверял— жив ли?
— Ага! — вскинулся Дед. — Не привык ещё. А ты чего не спишь?
— Караулю на всякий случай. Заступил на вахту.
И сам забылся тревожным сном. Вдруг проснулся. На часы глянул — около девяти утра.
— Ты давно встал? Я, похоже, проспал всё царствие небесное, — улыбнулся Зять виновато, — под утро лишь отключился.
— Сколько беспокойства. Если б не ты, я бы погиб. Попал в засаду, а пароль не знал. Спасибо тебе.
— Это ничего. Если мы в одном окопчике, куда мне бежать? Надо помогать!— Зять заметил, что у Деда повлажнели глаза.
— Ты-то выспался?
— Для первости ничего, поспал. Теперь уж дома, хорошо спится. Сладко.— Он прижмурился с удовольствием, улыбнулся. — А в больнице невозможно выспаться из-за этого Иманта, сумасшедшего капиталиста. Ты представляешь, пять домов у него! И деньги с людей выжимает безжалостно! — Дед выпростал из-под одеяла пятерню, мозолистые ладони, жёстко растопырил пальцы, воздел над головой: — Пять домов!
— Да, ты уже рассказывал мне про него.
— Вот какой он! А только с собой не унесешь, в деревянный пиджак деньжищи не положишь. Он и болезнь через это приобрёл, потому что не в радость живёт. Жить надо. Просто жить сейчас, здесь, быть человеком с людьми, любить людей, понимаешь ты, вот она, правда, — и радоваться жизни. А он не понимает этого, мучается и страшно болеет.
— Как ты-то себя чувствуешь?
— Очень слаб, чрезмерная слабость, вот что я скажу. Отравили меня лекарствами в больнице. Перестарались.
— Я молока принёс. Яды молоком надо выводить из организма. Погреть?
— Как же я молочко люблю! С самого детства. Надо вставать, сам погрею. Нечего валяться.
Дед присел, взялся руками за край тахты, наклонился, валенки надел.
— Ты бельё перемени, а то вон рыжее, бурое всё и больницей пахнет недобро.
— Хорошо бы в баньку! Всё тело зудит, чешется, как чужое. Просоленное, лекарство из меня вон так и прёт, потел в болезни усиленно.
— Это у нас впереди. Ты приходи в себя, непременно сходим в баньку. Мне и самому душ надоел, я же без тебя в баню не ходил. Из солидарности.
Дед присел к столу. С трудом, будто три километра отшагал. А всего-то несколько шагов сделал.
— Посиди, я сейчас.
Зять погрел в кружечке молоко, перелил в бокал, смешал с холодным.
Дед принял бокал в неуверенные руки, чуть-чуть выплеснул, выпил залпом.
— Хорошо!
— Что будешь кушать? Заказывай.
— А ничего не хочу. Аппетита нет вовсе.
— Давай я домой съезжу, сварю клюквенный морс, бульон у меня шикарный припасён для тебя. Надо выкарабкиваться из этой ямы, поправляться.
— Это так, согласен с тобой.
В дверь позвонили.
— Кого это там принесло? — сказал Зять.
— Верно, Астриса, соскучала деука, — улыбнулся Дед.
На пороге стояла Астриса. В широкой плиссированной юбке, тёплой кофте, домашних тапках. Волосики жидкие, короткие, прямые, голова светится под ними кожей спелого одуванчика. Лицо, волосы — всё белое. Глаза-буравчики тревожные.
— Доброе утро. Как у вас дела?
— Доброе утро, — сказал Зять и подумал: пронзительный взгляд типичной училки.
— У нас нормально, — Дед выглянул из своей комнаты в чёрных домашних спортивных штанах, тёплой клетчатой рубахе навыпуск.
«Когда успел?» — подумал Зять.
— Вы проходите.
— Спасибо, я ненадолго.
— Хочу съездить домой, кое-что приготовить, и вернусь.
— Хорошо, хорошо. Вы мне телефоны оставьте на всякий случай. Домашний, мобильный.
***
На улице Зять глубоко вдохнул морозный воздух:
«Быстро зима вымуштровала — минус двенадцать, и уже вроде бы тепло, после двадцати пяти».
Надоела зима. Недаром Дед её побаивался.
Сидел у окна автобуса. Солнечное тепло вгоняло в сон. Слегка придремал после беспокойной ночи. Хватило совсем немного, чтобы, выходя на своей остановке, почувствовал бодрость.
Зять умылся, побрился, зубы почистил. Поставил на газ большую кастрюлю. Прикрутил к кухонному столу мясорубку.
Клюквы было примерно с литр. Мороженые ягоды постукивали мелкими
камешками, студили ладонь, но быстро оттаяли и звучно лопались, попадая под
нож. Он прикрывал отверстие мясорубки, ягоды постреливали красными искорками в
белую миску, внутрь согнутой ладони. Он слизнул холодную, яркую кислинку.
Вывалил в кипяток тягучую массу вместе с красной юшкой. Подумал:
«Тело наше — защитная оболочка, скафандр. Мы легкомысленно относимся к нему. Особенно в молодости, по глупости. И гибнем быстро, короток наш век в «дырявом скафандре». Основное состояние мира и всего, что в нём есть, — ожидание. Весь вопрос в том, насколько велика вероятность, что оно оправдается, в каждый конкретный момент, в каждом конкретном месте. То есть — появление случая в большей или меньшей степени. И человек как случайная величина в этом ряду. Почему мы не можем вспомнить самое яркое — наше появление на свет, первые лет пять жизни? Позже забываем и всё остальное. На какое-то время попользовались памятью и «вернули». Кому? Создателю? И только странным образом вспоминаем смерть. Верный признак грядущего воскрешения? А если и это не можем вспомнить, значит, в предыдущей жизни не были человеками, а чем-то или кем-то другим? И поэтому так избирательна наша память? Сколько людей может похвастаться тем, что помнят себя с рождения?»
Он уменьшил огонь, поварил минут пять, сахар всыпал. Ванили пакетик опорожнил, накрыл крышкой и выставил на лоджию студиться. Разогрел бульон, разлил в три большие банки, полотенцем обмотал, чтобы не остыли.
Включил компьютер, почту проверил. Какой-то звук отвлёк его внимание. Он посмотрел в окно. Синее небо, солнечно.
«Вот я кручусь уже второй месяц по кругу: магазины, аптеки, готовка, стирка, глажка. Вдруг замечаю — что-то прорастает из скуки обычных забот. Для чего? Чтобы объяснить, из чего состоит мир вокруг. Напомнить, что жизнь продолжается. И тогда цвет приобретёт запах, воздух — звуки, закат — грусть, солнце улыбнётся, вода засмеётся, прилагательные обнимутся с глаголами, взбудоражат воображение такой трансформацией. И станет тесно в привычной среде обитания, например, захочется опереться на упругость воздуха и полететь».
Прислушался: наверху долбил на пианино соседский мальчишка.
«Уже много дней он играет «собачий вальс». Как это утомило. Уехали бы они! Назойливый и энергичный пацан… как сперматозоид!»
Музицирование прекратилось.
Потом Зять поехал к Деду. В отличном настроении.
Дед лежал на диванчике в кухне. Отдыхал. Глаза прикрыты.
Астриса сидела у стола, судорожно сжимала в кулачке носовой платочек.
— Ой! Как хорошо, что вы пришли! — запричитала встревоженно.
— А что случилось? — спросил Зять, раздеваясь.
— Лёг и спит, ну. В валенках, вы понимаете. Разве так можно?
— Это не самое страшное. Раз спит, значит, на поправку.
Дед проснулся. Морс был ещё немного тёплый. Он, почти не отрываясь, выпил большую банку, голову запрокинул, выдохнул:
— Ах ты, вкуснотища-то какая!
— Теперь уж точно на поправку пойдёт! — засмеялся Зять. — Это проверено, по себе знаю.
— Ты уехал, а я рыбку достал из морозилки, которую Дидзис наловил. В кладовке стоит.
Зять поджарил окуней, плотвичек, картофельное пюре сделал, стол накрыл.
Дед поел с аппетитом. Астриса бульон похлебала со свежим укропчиком, рыбку поела, два раза вилкой ковырнула пюре, раскраснелась.
— А я только дней десять как выписалась, ну, операцию делали на желудке, вы понимаете. Двадцать один день отлежала. Еле хожу. Встаю, шатает всю, и голова кружится.
— Вот и поправляйтесь на пару с Дедом. Вдвоём веселей.
Глава 27. Начало выздоровления
Зять варил суп с говядиной. Дед позвонил Астрисе, попросить луковицу на суп. Астрисы дома не оказалось, видно — у врача.
— Как лёг вчера в полчетвёртого, в полдвенадцатого проснулся, — сказал Зять.
— Уснул и я. Вася Лебедев в сон приходил, — сказал Дед и надолго задумался. — Посулил помочь. Только как же это он? Оттуда, с такого далека. А я с утра встал, пока тебя не было, все часы в доме запустил. Новое время пошло.
— Я коньяка купил. С пенсии, твоё возвращение отметить.
— Мы же тот ещё не укокошили. Ты помнишь, Юрис в углу лежал?
— Да, такой энергичный мужчина. В пятницу выписался. Книжку купил Ошо «О женщинах», после твоей агитации. За восемь латов, между прочим, совсем недёшево. На латышский переведена.
— Вот у него фляжка такая, грамм на сто пятьдесят. Плоская. Он ходит, ходит, глотнёт чуть и опять двигается. Так весь день. Как кончается, сыну звонит, тот привозит новую плашку, полную. Только коньяк. Говорит, сосуды расширяет. Налей двадцать капель, может, аппетит взыграет.
Зять налил крохотную рюмку.
— Может, килечки? В винном соусе. — Дед выпил, поморщился. — Хозяйка тогда с Дидзисом привозили баночку селёдочки. Сел и съел тотчас, за один присест.
— А давай сейчас выставлю. Я как чувствовал. У тебя после каш и соли не осталось в молодом растущем организме.
Дед засмеялся, подцепил вилкой ещё одну кильку, бережно поднёс ко рту, разжевал.
— А сейчас бульон будет готов. Вон уже какой дух от него несётся.
— Пока хватит.
— Поел? Дай-ка я одну попробую. Ууу! Вкусно! — Поставил тарелку в холодильник.
— Решил, что поел. Бульон попью и лягу.
— Может, сейчас приляжешь?
— Да я только встал, перед твоим приходом. Часы вот направил, цветы полил, копался тут по дому, как жук, перебирал лапами. Смотрю в окно, а снега-то и нет почти. Я в пятидесятом когда приехал, девятого декабря, снега было-о-о!
В дверь позвонили. Астриса пришла.
— Я в больнице была. Как туда попадёшь! Коридоры, лифты, столько времени. И больница, и поликлиника, всё в одном здании. А кассы у них разные. Все ходят, спрашивают, переспрашивают. И никто сразу найти не может. Как в лесу большом, не знаешь, в какую сторону.
— Мой одноклассник командовал в своё время этой стройкой. Хороший строитель. Стал лауреатом премии Ленинского комсомола. Но на то время была супербольница. Там рядом ещё два корпуса начали возводить, да не достроили. Развал пошёл в стране. Теперь уже и не построят, наверное. Снесут, я думаю. Что с этих корпусов старых взять? Евроремонт? Это же копейки по сравнению с масштабной стройкой моста через Даугаву да евроденьгами.
— Вот я там заблудилась. Смогла только теперь к вам. Вот мандарины принесла. Сладкие. Это апельсины кислые, а эти сладкие. Надо, чтобы живот опять привык к нормальной работе. Вы посмотрите в зеркало. Вы же так похудели, постарели, у вас по лицу видно — больница. Не надо сразу много и жирное. Поели чуть-чуть, час-полтора прошёл, ещё немножко. И будет вам сила. И ноги — переходите из одной комнаты в другую. Походили, отдохнули, и так постепенно.
— Перестань, ты сама мандарины ешь! — запротестовал Дед.
— Ему сало, чесночок, лучок! Какие там мандарины. И чем же вас вкусненьким угостить? Чай, кофе? — предложил Зять. — Фруктовый чай. Паштет есть. Пока бульон варится, после больницы перекусите чего-нибудь?
— Какой чеснок, сало! Пусть начинает потихоньку с творога, сметаны. Я хлебца серого принесла, пока желудок не в норме, надо такой хлебушек кушать. Называется «Живой хлеб», тут всякие семечки есть в нём, полезные.
— Это я ему всё принёс, а когда меня нет, что он тут делает? Главный источник пополнения энергии для человека — питание. И лекарства купил, в основном витамины. Дорогущее всё. Спрашиваю — до еды или после, а мне отвечают— вместо еды. О как!
— Правительство о нас не думает, — сказала Астриса, — у них зарплата по несколько тысяч латов.
— Со мной лежал вместе чернобылец. У него брат вступил в одну партию, её уж теперь закрыли за долги. Их же и создают на время распила денег, ненадолго. Его определили в совет морского грузового порта. Две тысячи четыреста латов приплачивали, но с условием, что он расписывается, оставляет себе семьсот, а остальное наличкой в кассу партийную приносит. Ну, раз в месяц совет этот позаседает чего-то там, бумажки поскладывает. Два года так было. Потом вызвали, говорят — тут у одного нашего лидера партии плохо с деньгами, бизнес у него захирел, мы тебя пока из совета порта выводим, его туда назначаем. Там дальше подыщем чего-нибудь для тебя.
— А в Латвии сто шестьдесят тысяч семей не имеют средств к существованию, пособие какое-то дают небольшое, — сказала Астриса, — и разве вот такие партийные их понимают? И где рабочие места?
— В Латвии было сто пятьдесят тысяч рабочих, — сказал Зять, — а теперь триста тысяч человек выехали. Сейчас уже и больше. Не самые плохие, ленивые и тупые! Наоборот. В основном предприимчивая молодёжь, энергичные и неглупые. А чиновников почти десять процентов от числа работников. В три раза больше, чем надо.
— Вот. Молодежь с образованием и уезжает, — сказала Астриса. — А здесь завал полный. Делали же вагоны, приёмники, стиральные машины, трамваи, рыбу ловили, порт работал.
— Ломать не строить — душа не болит. У тех, кто порушил. Были два сахарных завода. Закрыли. Теперь говорят — невыгодно завозить сахар из Европы, надо свои заводы строить. Опять двадцать пять. Значит, денег дадут и часть из них умыкнут, как всегда. Финны предложили завод построить в Латгалии, по производству небелёной целлюлозы. Триста пятьдесят человек работающих по проекту, а всю инфраструктуру должны будут обеспечивать десять тысяч человек. Кормятся вокруг них, зарабатывают. Для Латгалии, представляете, такой завод. Нет, что-то не понравилось финским парням, не пошёл проект. Наверное, большие взятки потребовались, не потянули, да и не принято у них так вести дела.
— Мне всё больше кажется, что кто-то это делает нарочно, — заключила Астриса.
— Латвия не Греция, забастовок не будет. В болоте штормов не бывает! — с горечью сказал Зять.
— Запах чудесный! — неожиданно сказал Дед. — Давай, наливай-заворачивай. Хватит про политику. Беси, они и есть беси, политики эти. Нервы об них мочалить.
— Присаживайтесь к столу, — пригласил Зять. — Сейчас я мясо разделаю, укропчик подсыплю. Морковку наловлю в тарелочки. Ах! Красота. Вон у Деда слюнки побежали. Это хорошо. Чтобы всё съел, повара по пустякам не расстраивай. Сам говорил — чистая посуда лучшая награда повару. Приличный получился бульон, вон пятнышки бегают круглые по поверхности, такие золотистые колёсики крутятся. А реклама какая!
— Ах ты, мать честная! Вкуснятина! — Дед проглотил первую ложку бульона, слегка обжигаясь. — Уже кишочки-то прогрею.
— Вот и славно. А то ты уже за ручку от щётки прячешься, и не видим, где ты, так отощал, — посетовал Зять.
— Я тут с краешка стола присяду. Тоже подкреплюсь. Съедим за раз, а там я ещё наварю, если будет заказ. Всем приятного аппетита.
— И вам приятного, — сказал Дед.
— Очень вкусно, — похвалила Астриса, — вы настоящий повар. Ну, вы молодец, что так умеете всё делать хорошо.
— С солью угадал, — радовался Зять. — Главное — кстати, при варке, а не вдогонку.
— Я уже лет пять как мясо, колбасу не ем. Даже не знаю почему. Перестала есть. Очень вкусный бульон. Давайте я помою, — предложила Астриса.
— Мне не в тягость.
Зять посуду собрал со стола, начал мыть.
— Вот он возле меня и крутится, — опечалился коротко Дед. — Нянькается, как с дитём.
— Ну, правильно, — похвалила Астриса. — И большое вам спасибо. Дочь далеко, надо приходить, помочь.
— Молочка погреть? С булочками? Молодёжь?
— Так бы глазами всё съел. Я окрепну, на рынок съезжу, куплю печенье вкусное. Давай заканчивай полоскаться в воде. Молочка попьём и спать. Жажду я полежать.
— Скажи, где печенье продают, я могу съездить, — предложил Зять. — Сейчас я поеду домой, морса ещё наварю. Надо будет мусор прихватить, набрался полный пакет. Вроде и едим не особенно.
— Может, квас купить? — спросил Дед Зятя.
— Магазинный? Там консервантов полно, а морс натуральный. Ты что, мало химикатов съел?
Попили молока.
— Я так жду лета, — Астриса помолчала. — Ужас! Мне вообще зима не нравится. Темнеет рано, холодно. Много одежды носишь на себе.
— Лето всё равно придёт. И это радует! — подытожил Зять. — А кто пьёт молоко — будет бегать далеко.
— А потом полежать, отдохнуть, и жизнь пойдёт дальше. И пенсия послезавтра. Потом мы с тобой разберёмся, посчитаемся, — предложил Дед.
— Это уж потом. Не печалься. Живём без долгов. Сейчас выздоравливай, — приказал Зять.
— А вон у него румянец на щёки появился! — удивилась Астриса.
— И я заметил. Как солнце на восходе, робко так. Ничего! Сутки только дома— ничего! Нагоним.
— Буду теперь укладываться, — закряхтел Дед. — Надо в строй скорее. Тоску эту больничную, смертушку-погибель, выгнать вон.
Зять прибрался на кухне, подмёл пол, посуду расставил.
— Будет прохладно, одевайся, я там привёз одежду, в большой комнате на гладильной доске разложил, чтоб не мялась.
— Хорошо.
— Бывай, не скучай.
— Я вечерком позвоню.
Глава 28. Учимся ходить
Звонок телефона раздался ровно в восемь вечера.
«Точно Дед, больше некому в это время. Значит, не зря ругал, чтобы давал о себе знать. Дисциплинировал», — подумал Зять.
— Слушаю, на проводе. У аппарата!
— Это я!
— Я уж понял! Как ты там, старинушка!
— А знаешь — хорошо. Первую половину дня так хорошо себя чувствую, как до болезни. А во второй половине пока устаю, и приходится отдыхать.
— Это дело времени. Главное — положительная динамика, как говорят врачи. Ты вон уже трое часов отремонтировал. Явно улучшение наметилось.
— И был звонок! Сенсация! — кричал Дед в трубку.
— Рассказывай, не томи. Очень хочется хороших новостей.
— С Центрального рынка позвонили, на ремонт пару женских туфель надо забрать. Подъедем завтра? Как-никак четыре латика не помешают.
— Я-то что, как ты себя чувствуешь?
— Нормальненько!
— Часов в десять, в одиннадцать жди меня, и поедем.
— Вот это хорошо! А сейчас я заворачиваюсь в тряпки и дуй до горы! Спать укладаюсь.
— Спокойной ночи.
— И тебе спокойной ночи.
Спал Зять беспокойно, несколько раз просыпался. Под утро привиделся солнечный ясный денёк. И будто сидит он на лавочке в теньке и видит со стороны, как идёт Дед по тротуару. В летней рубахе светлой с короткими рукавами, брюки тоже светлые, туфли мягкие коричневые. Белая кепка лёгкая на голове. В руках пакет пёстрый. Зять хочет что-то сказать, встаёт со скамейки. Дед неожиданно разворачивается, чтобы сократить расстояние к остановке, ступает на газон и вдруг усиленно чистит о зелёную траву что-то налипшее на подошвы. Зять присмотрелся, а там ярко-жёлтое дерьмо. Сон цветной, ослепительный.
Так и не заснул больше, лежал, ворочался. Хороший сон — дерьмо к прибыли, по приметам.
Утром помчался к Деду. Астриса ковыляла в прихожей, ахала, охала, выговаривала строго, с латышским акцентом, голосом раненой чайки над белой волной.
— Как же это вы в такую даль доберётесь, Дед ещё слабый?
Зять на неё цыкнул, приказал панику не сеять — тоже мне, психолог дипломированный. Нечего фобии в больном культивировать.
Астриса приумолкла обиженно.
Дед надел куртку-пуховик. По лестнице спускались — Зять впереди, потом Дед, сзади Астриса: что-то пыталась сказать, но сразу умолкала, видно, вспоминала строгий голос Зятя.
На втором этаже распростилась, она в свою квартиру ушла, пожелала всего хорошего.
Доехали хорошо. Дед прогуливался между рядов мясного павильона, здоровался со многими — впрок, чтобы увидели, вспомнили, отметили, что он есть и готов принять новые заказы. Зять шутил с разбитными продавщицами, старался на благо Деда, рекламу гнал, «пиарил» с улыбкой и довольно остроумно.
— Ты глянь, — удивлялся Дед, — почти два месяца миновало, а ничего не поменялось. Решительно ничего!
Короткие сапожки, каблук сантиметров десять, высокий подъём стопы. Профилактику поменять и набойки на каблуках. Инара, хозяйка сапожек, — шустрая, говорливая бабёнка лет сорока. Глазками карими постреливала на Зятя, кокетничала откровенно, пока разговаривала с Дедом.
Потом купили любимое печенье. Говядинки взяли
два кусочка для супа, с косточкой сахарной. Зять решил сварить рассольник. Деду
идея понравилась. Надо было срочно доедать прошлогоднего засола огурцы, пока не
стали мягкими.
А самое главное, добыли сала, свежего свиного шпека. Для Хозяйки. Гостинец. Дидзис собирался заехать на днях, и Дед ломал голову, что бы им купить в радость.
Хозяйка вытапливала жир, шкварки шли на приправу к серому гороху, а смалец на бутерброды, жарку картофеля. Получался картофель от такого сала румяный, весёлый.
Зять забалагурил толстую сонную тётку-продавщицу, и она согласилась отдать всё чохом по двадцать сантимов за кило.
В отличном настроении прошли до кольца троллейбуса.
В подземном переходе длинноволосый саксофонист играл печальную мелодию. Людей было мало.
Когда поднялись на остановку, Дед взмолился: устал. Сели под навесом. Ясная погода сменилась тихим дождичком. Вскоре приехал троллейбус.
Дома Дед прилёг на диванчик на кухне. Зять натёр огурцы на овощной тёрке. Мясо варил вместе с огурцами, так вкусней получалось, да и мягче они были после долгой варки. Был уже третий час дня. Время обеда. Дед взмолился, попросил скорее готовить. Съели по большой тарелке, с молотым чёрным перчиком, свежей сметанкой.
Дед запросился отдохнуть, был весел. Зять уложил его спать и поехал домой.
Написал в скайпе письмо Жене.
«Привет, Жёнка! Перед отбоем
пишу тебе короткий отчёт. С Дедом решили, что будем гулять теперь понемногу
каждый день. Ездили на Центральный рынок. Прогулка получилась удачной, но
долгой, потому что всё делали не спеша. Дед уже отремонтировал трое часов,
почувствовал силу, руки не дрожат, а ещё взял пару обуви женской для ремонта («йох ты — четыре латика, это
кое-что!»). Купили печенье «Топлёное молоко», чай «Клубника», говяжьи косточки,
сыр мягкий. Сало-шпек для Хозяйки, я выторговал по 20 сантимов, 4,5 кило! Дед
просто счастлив. В самом конце прогулки, уже на лестнице между вторым и третьим
этажом, сказал, что устал. Но очень доволен. Куртку-пуховик нахваливал всю
дорогу, тебя, конечно, тоже, что заботливая. Я сварил рассольник, вкусный
получился, от души. Со сметанкой. Покормил, поели с
отменным аппетитом, потом уложил его спать. Поехал домой. Накануне был у твоей
сестры. Зашила она многочисленные дырки на Дедовой тёплой рубахе. Отвёз всё
постиранное и поглаженное. Получилась большая сума.
Наметили сходить в баню на
следующей неделе. Его бывший коллега с ВЭФа принёс за ремонт часов два отличных
веника. Берёзовый и дубовый. Хотя ему веником нельзя париться, но сам процесс
вселяет оптимизм. Самое главное, чему мы оба обрадовались, это то, как Дед
гулял, — не шаркал, а нормально поднимал ноги, даже когда устал. Но ещё,
конечно, видна слабость. Однако Дед очень оживлён. Меня это радует. И солнышко
вышло, небо голубое. Может быть, уже заканчивается заморочная
зимняя чума. Почти два месяца летаю между двумя домами. Утомительно всё-таки, и
транспорт час занимает в один конец. Одна радость — платить не надо за проезд.
Пока. Всем приветы. Целую, любимицы мои!»
Зять поужинал холодной рыбой. Выпил виски. Включил телевизор и под его бубнёж уснул крепко и с пользой.
***
Утром Зять чувствовал себя отдохнувшим. Накупил фруктов и поехал к Деду. Дед встретил его хитроватой улыбкой. Принёс с кухни вчерашние полусапожки. Они уже были почти готовы.
— Ну, ты молодец! Когда же успел-то?
— Встал раненько. Раньше встанешь, больше заработаешь.
— Можем вместе прогуляться, отвезти.
— Я так и планировал. Только сегодня, пожалуй, не получится.
— Не обязательно сегодня. Она же до среды попросила. Могу я и один отвезти. Смотри, как ты себя чувствуешь.
— Немного устал. Завтра с утра на станке дошлифую края, и можно везти. Интересно сделано. На каблук втулка надета, металлическая, а там, в середине каблучка, стержень, и набойку загоняешь прямо в стержень. Крепко держится. Тоже надо края немного обработать, заподлицо. Чёрным покрашу, красочкой. Будет просто супер!
— Удивляюсь, как возможно на таких высоких, тонких каблуках ходить.
— Так они же не ходят, крадутся. Как рыси на охоте. За нами охотятся, за мужчинами.
— Красиво сделал! — вертел в руках Зять аккуратный полусапожок. — Как там, на Руси, говорят, мастерство не пропьёшь. Руки-то помнят.
— Это конечно! Я один раз только сделаю, потом приводят ко мне клиента другого, так и представляют — это наш мастер! Хотя нонешняя обувь всё равно долго не служит. Не ноская. И цена — пятак.
Дед был доволен. И собой, и похвалой Зятя.
— Так у тебя есть постоянная работёнка.
— Это так. Но грустно. Делаешь, делаешь, чужие огрехи штопаешь, исправляешь халтуру.
Стали собираться гулять.
— Катрина, соседка, с утра была, перед тобой ушла, — сообщил Дед. — Таблеток мне дала. Спрашиваю, сколько их ещё глотать? Говорит, пока не кончатся. Чай попили с вареньем. Блины принесла. Хорошая женщина. И сын не женится из-за этого, мама заботливая, а сын хороший мужчина, да один.
— Зачем ему жениться, если мама такая замечательная?
— Мама мамой, а своё гнездо надо вить, вот что.
Зять помог одеться, молнию на куртке застегнул.
Вышли на лестницу.
— Как себя чувствуешь, Дед? Скажи мне честно, пока на берегу, не отплыли.
— Сила в руках есть, всё нормально, только вот ноги слабоваты. Зарядку делал для ног. Застоялся-завалялся по койкам. Два месяца. Не шутка!
Зять шёл не спеша впереди, оглядывался, чтобы успеть помочь, если что.
Через два лестничных пролёта Дед вспомнил, что надо было бы сходить в туалет.
— Мочевой пузырь не дядя — не уговоришь.
Вернулись. Перед тем как закрыть входную дверь, Зять покрутил крепкую фигу перед зеркалом, чтобы путь был лёгким.
— Ничего, полезно по лестнице поциркулировать туда-сюда, — успокоил его Дед.
— Вспомнил вовремя, вот что хорошо.
Дом обогнули, со двора вышли на оживлённую улицу. Тепло, солнечно, небо в бескрайней голубизне. Птицы заливаются, поют свои радостные песни. Машины мимо проносятся. Снег сошёл, осталась чёрная грязь, колдобины нахально выперли наружу.
Улицу перешли, свернули в тихий переулок. Прошли до половины.
«Скорая» промчалась мимо них в сторону клиники «Гайлерес».
— Кого-то повезли на твоё место, Дед.
— Не знать бы его вовсе, это место. Никому.
— От как летом пахнет, теплом. Хорошо! Потом отметим тебе девяносто лет, и дальше — девяносто пять, и ещё, а там и полный век, сто годов. С песней по жизни.
— Что-то ноги шалят, слабые, — Дед взялся за столбик дорожного указателя. — А вчера мы рванули. По первости. Я и сам не ожидал. Циркуляции нет, кровь не поступает в конечности. Ноги без крови не хотят двигаться. Жаль, скамеек не видать. Вот так же ноги чувствовал, когда из больницы шли, в машину к Племяннице. После выписки.
— Смотри, силы распределяй, я уж под тебя подстроюсь. Дом твой вон уже видно. Это не в Дублин шагать. Ты с утра повертелся, устал. Хоть и не ходил никуда особенно. В туалет да обратно. Ну, на кухню ещё.
Назад шли с остановками. Дед держался то за столбик, то за дерево. Согнулся, двигался медленно, опасливо.
— Что-то правая нога забастовала, совсем не хочет подниматься, — сокрушался Дед в подъезде и отдыхал после каждого лестничного марша.
— Полчаса всё-таки погуляли, размялись.
Дед дышал тяжело. Медленно разделся сам. Лёг на тахту. Пятки шершавые, цеплючие, словно зрелый чертополох, с трудом с них носки стягивал, слышен был лёгкий треск. Сразу же облегчённо закряхтел.
— Никуда не годятся сегодня ноги. Отказываются идти.
И тотчас уснул.
Зять накрыл пододеяльником. Ветхим, перештопанным много раз, как простреленный парашют.
Опасность вроде бы миновала, но всё равно было тревожно.
Глава 29. Лечение продолжается
Два звонка в дверь, значит, кто-то из своих. Так было заведено у Деда. Зять открыл двери.
— Здравствуйте, я логопед. Меня зовут Айна. Где наш больной?
— Очень приятно, проходите. Здесь можно руки помыть с дороги.
Дед читал лёжа любимую книгу «Спутник партизана». Небольшую, чуть больше ладони, чтобы в карман уместилась. Много раз читаную-перечитаную.
— Та-а-ак. Добрый день. Выглядите хорошо. У вас — тёплые ноги? Вы чувствуете тепло ног?
— Здравствуйте, Айна, я вас ждал, меня предупредили, что вы зайдёте. Ноги немного чувствую.
— Вы почаще вот так вот — двигайте ногами. Руками и ногами. Самое главное, чтобы у вас была координация движений. Сейчас поиграем в такую игру: правая рука — маленький пальчик. Подвигайте. Правильно. Теперь правая рука— большой палец. Всё понятно? Левая рука — большой палец. Глаза закройте. Левая рука — большой палец. Четвёртый пальчик, легко? Это нелегко, эти пальчики вместе. Мы должны всё время думать какие. Мелкая мускулатура. Моторика. Разработкой рук и ног будет с вами другой врач заниматься — физиотерапевт. А теперь вот так, вот так, как будто моете руки. Рука об руку. Маленький массаж делаете. Молодец! И сразу как-то по-другому руку чувствуете, правда? Вы когда-то играли на гармошке, значит, у вас пальцы были очень ловкие.
— Гармонь у Деда шикарная, шуйская. И называется красиво — «Бариня», звучит как баян, — сказал Зять. — Пальцы разработаем, будет на углу играть, а я деньги в шляпу собирать. Поживём красиво. Хотя бы пару дней.
— Давайте подвигайте. Я не умею на гармошке, я когда-то на пианино училась в детстве, — ответила врач.
Зять достал из шкафа гармонь, салфетку постелил, поставил Деду на колени.
Дед развернул меха, кнопки попробовал.
— Ну, молодец, пару аккордов уже получилось. Каждый раз понемножку, понемножку.
— Конечно! — засмеялся Зять.
— А теперь вспомним. Когда вы закончили войну, вы — что?
— Приехал на завод.
— Правильно! А какой завод?
— ВЭФ. Какой же ещё!
— ВЭФ. Молодец. Конечно — корпуса ВЭФа в окно видно. В каком году?
Дед помолчал.
— В пятидесятом. Ну да, что ж вы меня сбиваете.
— А скажите, на пенсию ушли с какого завода?
— С ВЭФа. Я и говорю — с ВЭФа.
— Значит, вы нигде больше не работали?
— Нет же. Только ВЭФ. Одна запись всего в трудовой книжке.
— И сколько лет вы отработали на ВЭФе, давайте мы сейчас посчитаем. Значит, в 50-м году вы пришли на ВЭФ, а в каком году вы ушли на пенсию?
— А я и после пенсии там долго работал.
— Всё время? Вообще-то это счастье, не бегать где-то там, искать. А всё время на одном месте.
— Так и тёща моя, жена его, тридцать два года на ВЭФе отработала, — пояснил Зять.
— Повезло, столько лет на одном месте.
— Как меня Гайлис принял, так я и работал.
— Первый директор?
— Георг Гайлис. Таких душевных людей уже не осталось!
— Сейчас мы пройдём небольшой тест. Вы немножко отдохнёте, и мы
поиграем, как в детстве, в картинки. Я вам выдам четыре открытки, а вы должны
их хорошо разглядеть и отложить ту, которая лишняя. Это тест на внимание,
сообразительности вам хватает на сто лет вперёд. Это простые фигуры — три
зелёных, одна красная. В трёх картинках что-то общее, а одна лишняя. Надо
найти.
— Нравится.
— Мне тоже нравится. Что это?
— Мишка с ягодами. Косолапый.
— Та-а-ак. Это — лиса, хитрая лиса, а это? Рычит, пушистый?
— Нет.
— Правильно! А эти рычат, бегают?
— Нет!
— Очень хорошо. Значит, здесь много общего. Это животные? А это — растения? Значит, что здесь лишнее? Они и по цвету, и по размеру различные. И вот по такому принципу ещё немножко потренируемся. Теперь расскажите про каждую открытку. Это кто? Заяц? Бывает заяц с длинным хвостом? А это кто?
Дед улыбался.
— Это кто? Надо немножко
подумать. Это не фотография, это рисунок. Это кто?
— Кот-обормот! Домашний заяц.
Врач засмеялась:
— А главное, что здесь общего? Тут и в дамском платье.
— Кошки, жёны кошачьи.
— И что общего?
— Я же говорю — кот! Он здесь главный!
— Правильно! А это кролик, он, наверное, хотел бы стать котом, чтобы в компанию с красивыми кошками попасть, но его не берут. Значит, это — лишнее.
— Он из другой компании. Тут — ясно.
— А цветы на всех картинках?
— Нет!
— Дайте мне, пожалуйста, ту открытку, которая лишняя. Какие тут цветы? А это — отдельно. Тест на сообразительность. Так, четвёртая лишняя. Молодец! Хорошо у нас получается. Теперь расскажите о том времени, когда ваша дочка пошла в школу. Помните?
— Помню, — сказал Дед глуховатым, усталым голосом.
— В котором году это было? Помните, по каким дням я прихожу к вам? По средам. Вы меня хорошо понимаете? Мой родной язык другой.
— Понимаю.
— Вам задание. Я прихожу в следующий раз, и вы мне расскажете о своей дочери. Я созвонюсь с эрготерапевтом, и мы придём вместе. Это государственная программа, и мы должны её выполнять. Хотя два специалиста сразу— трудно вам будет. Двадцать минут, и внимание рассеивается, больше ему уже трудно,— пояснила Зятю. — Смотрите, красивая открытка, а забываете, внимание уже концентрируется на другом. Можно простые тесты дома проводить, для начала — три тарелочки белые, одна с цветочками. Или пуговицы. Принцип единый. Развивать память, внимание, сообразительность.
— Я его накормлю, сяду рядышком, и он мне по два, по три часа всю свою жизнь пересказывает, — поделился с логопедом Зять.
— Он хорошо поправляется, стремительно, — похвалила врач, — и вообще скоро…
— На дистанцию! — заулыбался Зять.
— Вот именно.
Дед засмеялся.
— До свидания. Дайте мне руку. У вас очень хорошая, сильная рука. Надёжная. И человек вы интересный, и мужчина тоже, приятно общаться.
Дубы за окном ещё не зазеленели. Было солнечно, но ветер прохладный, и на улице ощущался холод.
Так закончился апрель.
Глава 30. Физкультура
Врач пришла утром.
Зять долго искал тапочки, пошутил:
— Нашёл! Розовые, в тон вашей кофточки.
— Спасибо. Где я могу помыть руки?
— Вы нас легко нашли?
— Нашла. Но сегодня у меня первое посещение и вас, и женщина тут недалеко, а это всегда не быстро. Пока всё расспросишь.
— Проходите. Это врач. А это наш героический Дед.
— Я направление читала, но вы расскажите, что случилось. Дома?
Дед молчал, в глазах настороженность.
— Дома, оба раза. Был инфаркт, довольно давно, — пояснил Зять. — И два инсульта. Кардиостимулятор вшили в левое плечо.
— Выписки есть?
— Конечно! Всегда при себе.
— Давайте! Угу. Предпосылок не было?
— Нет. Второй инсульт здоровья не прибавил, но у него своя гимнастика, оригинальная, медленно выкарабкивается. Жизнь любит, вот и старается, не сдаётся. Два месяца был на реабилитации, в Первой городской больнице. Бесплатно.
— Давление меряли? Аппарат есть?
— Есть.
— Таблетки пьёт каждый день?
— Так у него нормальное давление.
Померила давление.
— Надо пить от давления препараты. Покажи мне руками, какие упражнения ты делал. Аккуратней, а то заедешь мне в глаз, уйду от тебя с синяком. А с ногами? Сожми пальчики на ногах. Молодец! И отпусти. Хорошо. Теперь большой палец руки к носу подтяни. И отпусти. А на швейной машинке работал?
— Было дело.
— Покажи мне, как ты работал. Ногами.
— Ручная была машинка.
— Согни ногу. Хорошо. И выпрями. Молодец. Теперь другую ногу. Так. Теперь давай попробуем одной ногой, как на велосипеде. Тебе нужно поднять ногу и выпрямить. На педаль нажать. Вот, молодец. Выпрямляй, выпрямляй. Отлично получается! Давай попробуем соединить ногу и дыхание. Когда выпрямляешь ногу, делай выдох. Вот, выпрямляй, выпрямляй. Молодец! Сгибай ногу, сгибай, выпрямляй и делай выдох. И ещё раз. Дави на педаль и делай выдох! Дави педали, пока в нос не дали. Теперь согни эту ногу. На две ноги, а то криво поедешь. И-и-и — выдох. Просто — герой! Потянись пяточками в окно, потянись. Во-о-о-о-т. Хорошо. Сейчас нужно поднять попу от постели. Я тебе помогу вначале. Поднимай, ра-а-аз — и вниз. Ну, очень хорошо. Когда попа идёт вниз, попробуй сделать выдох, соедини два действия. Всегда на усилии должен быть выдох. Смотри на меня, и будем вместе дышать. Куда ты спешишь? Знаешь, где спешка нужна? Потянись, ещё, ещё. Воду когда-нибудь набирал из колодца?
— Я же в деревне родился, деревенский я был сначала.
— Как ты крутил этот барабан?
— Ворот, — уточнил Зять.
— Как ты крутил ворот, одной рукой? Давай двумя руками. И вот так мы его крутим. Большую амплитуду, вот так! Берём воду из колодца и делаем вы-ы-ыдох. И ещё, и ещё. Замечательно. Воды набрали? Давай кашу варить. Котёл большой, народу мно-о-о-го. Все хотят каши. Выше, выше руки поднимай! Молодец. Руки за голову положи.
— Мы не замучим на первый раз? — озаботился Зять.
— Да, не желательно. Руки вытяни в сторону шкафа, как будто хочешь его коснуться, и опусти вниз.
— А вот сейчас больно правой руке, — пожаловался Дед.
— Через боль не делаешь. Как только чувствуешь боль, сразу
возвращаешься назад. Всё равно надо работать, разрабатывать, иначе потом будет
ещё хуже. Возвращаемся назад, крутим ворот. Выше немного. Крутим, крутим. Ещё.
Больно?
— Немного.
— Чуть-чуть можно потерпеть боль. Я не смогу каждый день к тебе приезжать, понимаешь? Многое зависит от тебя. Твоя задача — дышать. Представь, что у тебя горит праздничная свечка, красивая, но надоела она тебе. Ты собрался спать, свечку нужно погасить. Покажи, как ты будешь гасить свечку? Задуй свечку. Громче. Нет, не задувается. Хорошо! Вот это ты должен делать обязательно. Первое — гасишь свечку. Вспомни, как ты будешь воду из колодца набирать? Нет! Это ты варишь кашу. Прежде чем варить кашу, надо набрать воду из колодца. Нам вода нужна, мы ничего не сможем сделать. Как мы берём воду? Та-ак. Одышка у него всегда?
— Он так дышит, своеобразно. Пыхтит.
— Угу! Руками будешь делать эти вещи. Понял меня? И то, что касается ног. Согнул одну ногу, ра-аз — и выпрямил. Согнул другую ногу. Дв-а-а. И выпрямил. А если мы ещё с дыханием соединим, вообще будет супер. Делаешь вдо-о-ох, дуй на свечку! И вдо-о-ох. У тебя две ноги. Как ты ходишь? Ты же не прыгаешь на одной ноге! Значит, ты должен сгибать сначала одну ногу, и выпрямил её, потом другую. Сгибай до конца. Пробуй сам. И — ра-а-аз. Ты вообще шустрый такой!
— И как долго ему упражняться?
— Хотя бы три раза в день пусть работает. Восемь упражнений для начала, потом шестнадцать. Но таз без меня пусть не тренирует, ему будет сложно. Пока вот так, дружок. Всё позитивно на самом деле. Тем более новый человек: не то чтобы стресс, но всё-таки и он волнуется — то надо сделать, это. Ты обещаешь мне, что будешь так заниматься?
— Да я и так не ленюсь, занимаюсь.
— Ты устал?
— Немного.
— Ты сам пробуй повернуться на одну сторону, на другую. Не спеша. Сперва согнёшь одну ногу, потом другую и будешь ложиться на бок. Когда ноги согнуты, спина немного отдохнёт. Во-о-т, к стене. Молодец. Удобно? Потом полежи на другом боку. Переходишь на спинку, ноги согнуты. Попу подвинуть к стене. Только аккуратней. За руки не тяните. Берёте здесь и вот здесь. Молодец! В следующий раз будем пробовать садиться. Ты хочешь сесть?
— Можно.
— Ты меня под танки бросаешь. Первый раз всё-таки. Давай давление померяем.
— Пообщались хорошо.
— Это важно. Другие лица, новые впечатления, отвлекаемся от болезни. Пусть логопед придёт, позанимается с ним. Вот и давление спало, сто сорок шесть. Очень хорошо.
— Логопед уже приходила, — доложил Зять.
— Видишь, как все стараемся тебе помочь. И румянец заиграл. Подвигался. На самом деле — ты борец! Молодец!
— Как убежал в партизаны в сорок втором, так и воюет. Такое поколение.
— Дух бойца сохранился. Это хорошо. Буду навещать по вторникам и четвергам. О времени созвонимся. Скорее всего, вторая половина.
— Главное, чтобы вы были здоровы.
— Всё, я ушла. Очень позитивный у меня больной. Но чтобы мы не топтались на месте, ты должен работать сам. Не перетруждаясь, но и не лишь бы как. Сердце включается, сохраняются двигательные стереотипы. И легче будет учиться ходить заново. В противном случае я ничего не смогу сделать. Сам тренируйся, а я буду помогать. И не подведи меня. Я сразу оценю — сачковал ты или нет.
— Его не надо агитировать. Ему задачу поставили, теперь он будет пыхтеть, два раза повторять не надо. Любит он это дело.
— У меня глаз намётан, сразу определю.
Врач вымыла руки.
— Полотенце, пожалуйста.
— Ассистент — камфару, вату, шприц, тампон?
— Стакан, огурец… — засмеялась врач.
— Отметим второе пришествие Деда в жизнь. Он уже планы строит, как пойдёт в душ, гулять будем.
— Он сможет! Удивительно, для его лет такой оптимизм!
Врач ушла.
— Что она мне показала? Я это всё давно знаю и делаю.
— Ты на дыхание обрати внимание. Она хочет, чтобы ты постепенно, под её наблюдением восстановился. Ты делал, как умел, а она будет делать с тобой по науке, по-медицински верно.
— Какая она высокая. Врач-физкультурница. И видно — командовать привыкла. А одета скромно.
— Что ей, на шпильках к тебе приходить? Такая работа.
— Ты глянь, как солнце в окно ломится! — Дед зажмурился от удовольствия.
— Хорошо!
— Верно, хорошо!
Глава 31. Друг Деда
В дверь позвонили.
— Здорово, заходи! Друг пришёл, Дед.
— Я пошла. — Астриса ушла.
— Дед спать собрался, а ты на порог!
— А я подумал, может, продукты какие нужны? — сказал Друг Деда.
— Не ест, вот проблема! — сказал Зять.
— Месяц без воздуха, конечно! Умирать, что ли, собрался?
— Наверно! — сказал Дед.
— А вот типун тебе на язык! — возмутился Зять.
— А чё же тогда не ест?
— Полный месяц лекарствами пичкали, что ты хошь! — сказал Дед.
— Морсом напоил, может, кушать начнёт, — сказал Зять.
— А другое чего нельзя? Покрепче?
— Что ты! Нет! Нельзя! — сказал Дед. — Раздевайся, проходи.
— Ну, в магазин не надо, тогда разденусь.
— А мы сейчас переоденемся. Два дня его уговаривал. Такой воспитанник непокорный. Как упрётся во что — не свернуть, — сказал Зять. — Ты-то как сам?
— Нормально.
— Проходи на кухню, я счас его уложу. — Зять помогал Деду переодеться.— Говоришь, чистая майка. Неделю, поди, носишь, какая же она чистая после этого.
Дед учащённо дышал, сидя на кровати. Потом лёг на спину, ноги полусогнуты, закрыл глаза. Зять накрыл его одеялом, вышел, двери плотно прикрыл.
— Мне не нравится, что он такой… вялый очень. Привёз из больницы. Он полтретьего лёг и проспал в первый день до полдвенадцатого вечера. Я даже слегка волноваться начал. Он же обычно как термоядерный реактор, а сейчас ходит еле-еле, голос слабый, глухой, едва пробивается. Непривычно. Кажется даже, что немного сдрейфил, а это не в его правилах, вот что. Это меня немного пугает. Я сам-то приболел на неделю. Некогда об этом даже подумать мне было. На ногах всё.
Я же у него был бригадиром, а он — мастером участка. Дед часто выручал. И так в этих железках весь день копался с удовольствием, нравилось ему. Непросто тебе на два дома вертеться.
— Да, я теперь так женщин стал понимать, вот им-то крутиться приходится! Что-то он там завозился?
Зять сходил в комнату, проверил Деда, вернулся.
— Раньше прихворнёт, быстренько его полечу и спокойно дальше бегаю, а сейчас все мысли — как он тут, что с ним? Тревожно очень. Другие болеют годами, все уж к этому привычны, а он столько лет здоров, ни сном ни духом, и сразу тревожно. У меня тогда чай попили, он говорит, пора шагать в кровать. И слава богу, говорит, своими ногами шагаю, никому не обуза. Вишь, как напророчил. И ночью с ним это всё стряслось. Это в тот момент как шутка, когда говорится, а уж потом, оказывается, накаркал. Задним умом все крепки. Он двенадцать дней отлежал в инсультном отделении. Приходит врач, говорит, обследовали полностью, у него аритмия в придачу, надо кардиостимулятор ставить. Он может упасть и не встать. Дед говорит, у меня пару раз так было — шёл, шёл и упал. Встал, отряхнулся и дальше пошёл. А что ж ты молчал, я ему говорю? Партизан старый! Дед-пердет! Да не хотел вас расстраивать. Я врачу говорю, раз уж влезли в эту историю, надо доводить до ума. Хуже не будет? Не должно. Тем более вас на «скорой» привезли, поэтому бесплатно операцию сделаем.
— И сколько заплатили за больницу? — спросил Друг Деда.
— Двести шестьдесят пять латов. И лекарств на
пятьдесят восемь. Это при его пенсии в сто девяносто шесть. А компенсация будет
или нет? В конце года надо заполнить декларацию, и в течение двух месяцев,
возможно, что-то компенсируют, осчастливят чиновники. Возможно! Это целый год
деньги будут где-то вертеться. Почему? Чиновников в стране сто восемьдесят семь
тыщ, армия, неужели так трудно пересчитать и вернуть
поскорее? У него что, лишние деньги?
— А может, помрёт за это время?
— Что ты заладил одно и то же! — возмутился Зять.
— Вот они на это-то и рассчитывают, вот что я хотел сказать. И оттягивают расчёт! Выгадывают опять на шкуре пенсионеров.
— У нас самые богатые — нищие пенсионеры. Вчера показали по телику, обсуждали вопрос, как все садики детские перевести на латышский язык. Какой-то депутат, русскоговорящий, но на латышском, конечно, ей возразил, а она вся в злобе перекошенная, она и умрёт-то от злобы, разорвёт её изнутри взрывом ненависти, заявляет — собирайте чемодан и дуйте в Россию! Какая-то преподавательница чего-то там. А он ей отвечает: я не ваш студент, а с кого вы будете налоги собирать, вам на пенсию? Ну, она и умылась.
— Мы здесь заложники, вот они и спекулируют на этом.
— Российские олигархи в здешних банках деньги сберегают. Может, им-то как раз и выгодна вся эта мутная вода? Спокойнее хранить от российских фискальных органов?
— У меня сто сорок пять латов пенсия, за тридцать пять лет стажа. Мне про олигархов неинтересно знать. Дочь собралась в Германию, медсестрой. Сертификат получила, созвонилась с госпиталем. Сейчас уедут всей семьёй.
— Вчера узнал. В Китае сорок пять миллионов евреев! И язык сохраняют, и обычаи, и веру. Никакой ассимиляции, хотя и живут в ладу с местными законами. И есть мысль предложить им переселиться в Еврейскую область, в Россию.
— Видишь, когда есть голова, так и не пропадёшь, а так — и труба не нужна
транзитная, производство не надо, заводы развалить, всё превратить в пустыню.
Надо было принимать нейтралитет. И быть как Швейцария, жить за счёт транзита
денег и товаров. Только деньги собирай с клиентов. Что теперь-то охать и ахать!
А вот что у нас впереди? Вот над чем надо думать. Ладно, пойду я дальше. Галоши
натяну. Такое говно выпускают, а не обувь. Подошва отваливается всего за один
сезон. Каблук пустой, супинатор из картонки, что ли? Вместо металла.
— Давай, бывай. У нас впереди много радостных встреч. А я рыбки речной пожарю, замотаю кастрюльку в полотенца, Дед проснётся, может, поест свеженькой. Он же любитель пёрышки рыбьи посмаковать.
— Может, Деда постричь? Я дочку пришлю, она умеет. А то он вон как зарос. Будто в монахи задумал податься. Она собиралась прийти ещё до его больницы.
— Надо бы, пора уж. Я бы чаю сварил, кофе. Я разузнаю, как у него настроение, и созвонимся. Это ты вовремя придумал со стрижкой.
Глава 32. Стрижка
Деда посадили на стульчик, накрыли полиэтиленовой жёлтой пелеринкой, клейкой от времени. Верёвочные белые завязки едва держались, поэтому просто запахнули на шее неласковое покрывальце.
Волосы длинные, седые. Даже лысина пушком покрылась, так давно не стригся Дед.
Друг Деда с Внуком сидели на табуретках. Дочь Друга, высокая, широкобёдрая, симпатичная женщина лет тридцати, в тёмных брюках и водолазке. Грудь рельефно смотрелась.
Долго не включалась электрическая машинка для стрижки. То ли розетка старая, то ли машинка барахлила. Наконец она заработала, тихо жужжала майским жуком на подлёте. Поменяли несколько насадок, и стрижка пошла нормально.
— Десять евро в Ирландии стрижка «под ноль», — сказал Зять.
— У нас все напокупали китайские машинки по три лата и мужчин многих просто дома стригут, экономят, — сказала Дочь Друга, — парикмахерские с трудом выживают. А как у них с детскими пособиями, в Ирландии?
— Смотрят, есть ли работающие в семье, уровень доходов определяют на человека. Декларации заполняют и шлют по почте. Там почта работает, стараются в очередях не топтаться, — ответил Зять.
— Всё прозрачно, должно быть, — прибавил Друг Деда. — И, верно, не бедствуют.
— Не шикуют, но и не бедствуют. Жить можно. Некоторые оформляют пособие, договариваются со знакомыми, те ходят забирать деньги, отмечаться, а сами улетают куда-нибудь в Литву и там устраиваются на работу по возможности, — рассказал Зять.
— Думают о людях. Тут у нас на сто латов устроили по программе безработных. Приехал из Брюсселя какой-то хрен, чинуша, спрашивает — сколько получаете? Наш отвечает — сто латов. А тот опять спрашивает — в неделю? Нет, в месяц. Скандал международный. А минимальная пенсия — сорок пять латов. Если женщина просидела дома с детьми всю жизнь и стажа у неё нет трудового, то как ей выжить на старости лет на эти копейки?
— В Германии после смерти одного из супругов оставшемуся супругу платят половину пенсии ушедшего, вот как. А у нас за время трудового стажа человек в среднем отчисляет до девяноста тысяч латов, а пенсию ему выплачивают около семидесяти пяти тысяч. Остальное в закрома родины, как говорится. А если не дотянул до пенсии, что вполне реально, особенно мужчинам, то все отчисления автоматом идут в пенсионный фонд, — пояснил Зять.
— Дед, ты просто на глазах преображаешься! — похвалил Деда Друг.
— А у вас это хобби? На родственниках оттачиваете мастерство? У меня жена хорошо стрижёт, обычно она этим занималась, а сейчас далеко, в Дублине.
— Я тоже на муже практикуюсь, сынуля вот объект, папа. На знакомых. А работаю медсестрой в клинике. В Германию собрались уезжать всей семьёй. Поэтому интересуюсь, какие пособия на детей в Европе. У нас-то восемь латов на ребёнка, смех, а не пособие.
— Там наши медсёстры очень востребованы, в Германии, ценятся, — согласился Зять. — А как немецкий язык?
— Для начала нормально. Там же есть курсы, подтянуть можно. Главное, с работодателем напрямую договорилась. Сейчас же полно всяких фирм и фирмочек по трудоустройству. Деньги собирают с людей и разбегаются.
— Дед наш приобретает брутальный вид! — улыбнулся Зять. — А то ведь из-за кудрей уши уже не видны были. Может, косицу оставить, как у кришнаита, для стильности.
— Не выдумывай, пусть голова дышит, — возразил Дед.
— Так мы пошли его проведать в больнице, а он газету читает, сразу и не
узнали. Теперь вообще от соседских бабуль отбоя не будет! — засмеялась Дочь
Друга.
— Будут спать под твоей дверью на коврике, — прибавил Друг Деда, — гони ты их. У меня через пять минут голова от них распухает. Помоложе тебе найдём, а этих, древних, гони вон.
— Сын, поди, на врача будет учиться? — спросил Зять.
— Ещё не определился, десять лет всего, — ответила Дочь Друга, — и вообще ему не надо в медицину идти.
— Как не определился! — вскричал Друг Деда. — Гонщиком будет!
— Не каждый сможет. Латвийский гонщик — такой-то, такой-то. Язык знаешь? Главный вопрос! — поинтересовался Зять.
Кивнул мальчишка утвердительно.
— Он в садик ходил, в латышский, очень хорошо знал, разговаривал, бабушка латышка, а как теперь в школе, разговорной среды нет, ни дома, ни там, забывает. Надо теперь немецкий осваивать, — пояснила мама.
— Вот, семьсот латышских семей готовы взять к себе русских детей. На перековку, — сказал Зять.
— Ну и что? Вернутся-то они в русскую семью, ну, что-то запомнят, — засомневался Друг Деда. — Культура?
— Очень культурный народ! — иронично подхватил Зять. — Стою в аптеке, Деду покупаю лекарства. Сзади халда какая-то дышит в затылок. Смотрю сбоку. Одёжка на ней в коричневую клеточку, как на дворнике, болтается, беретик набекрень. Широкая, будто Рижский залив, грудь плоская, губки куриной гузкой сжаты судорожно, и глаза злобой полыхают. Ну, думаю про себя, места мало, что ли, чуть ли не легла на меня? В пустой аптеке. Но не поворачиваюсь. А она говорит — вам повестка пришла от Путина. Приглашает в Москву. А вас не приглашает, спрашиваю её? Нет, я латышка! Видно, говорю, по одежде, по мыслям, интеллигентности.
— Я бы не стерпел! Послал бы её куда подальше! — возмутился Друг Деда.
— С психбольными весной и осенью надо аккуратно, — сказал Зять. — Говорить с ними тихо, не повышая голоса, вкрадчиво, чтобы не перевозбудились. Болезнь про национальность не спрашивает, вот что.
— Всё равно неприятно, — сказала Дочь Друга.
— Вот латышка вредная! — влез в разговор Дед. — Бзднула тебе под нос! Ах ты, стерва баба! Поганка-мухомор.
— На бытовом уровне вся эта гнусь не очень-то приятна. Даже давление поднялось сначала. Потом говорю себе — успокойся. Твоё давление — это ей на радость! И успокоился. Теперь вот улыбаюсь, а всего-то один день прошёл. Но уже иду по улице — всматриваюсь в лица, ищу типично латышские и думаю: «А что у тебя на уме?» На кухнях, поди, между собой такое трёте! Европа! Там через слово — «сорри, сорри». Шагать ещё и шагать до уровня Европы. Латвия— мусорная канава Европы. Еврозона? Девальвация лата? Это выгодно только иностранным банкам, вот и всё. В другом качестве она не нужна. Других аргументов я не нашёл пока, — высказался Зять.
— Раньше как-то этой дури не замечал! — сказал Друг Деда.
— Я служил лейтенантом-двухгодичником в Риге. Перестройка ещё и в страшном сне не намечалась. Иду по улице, жарко, лето в разгаре, фуражку офицерскую снял, несу под мышкой. Вдруг мужик какой-то, возраста не разобрать, ну, знаешь, у психов вообще возраст трудно определить. Гибкий такой, стремительный, мимо пролетел, выбил фуражку из-под руки с криком: «Долой краснопогонников!! До забора добежал по газону, прыг — и исчез мгновенно. Так это всё быстро произошло. Что я за ним буду бегать? Поднял фуражку, пыль стряхнул да и пошёл. Конечно, неприятно, но как можно обижаться на таких? Может, это его дочь была в аптеке? У безумия одно лицо.
— На злобе ничего не вырастает, — сказал Дед. — Гибнет просто, и всё. Только на любви вырастает.
— Это верно. Гибнет на корню, — согласился Друг Деда.
— Ах, хорошо! — Дед встал со стульчика, распрямился.
Зять зеркальце поднёс.
— Я, например доволен, — засмеялся Дед. — Голове легко, и мыслям весело. Вот спасибо!
— Чем вас угостить? Чай, кофе? — спросил Зять.
— Не надо ничего, спешим, — засобиралась Дочь Друга, — сейчас дома будем стричь папу, сына.
Дед попытался пятёрку латов дать.
— И не вздумайте, не обижайте меня! — возмутилась Дочь Друга. — В церковь пойдёте, свечки поставьте за наше здоровье. Лучше скажите, когда поправитесь, обувь принесу на ремонт.
— Приноси починку в любое время. Руки у меня работают, как прежде, и ничего не забыли, — предложил Дед.
Вышли на лестницу.
— Ты, если занят или не можешь почему-то, позвони, я за продуктами сбегаю, — предложил Друг Деда. — Я же тут недалеко проживаю.
— Спасибо, — поблагодарил Зять.
Прошёл на кухню, волосы сивые подмёл, ссыпал из совка в мусорник.
Дед пошёл прилечь в спальню, а Зять стал готовить котлеты.
Когда заглянул проведать, Дед читал.
— Вот она, любимая моя книжка-книжища. Всем книгам книга! «Спутник партизана». Если её прочитаешь пару раз — в любой обстановке сможешь выжить. И в городе, а уж в лесу-то и подавно. Тут и как землянку вырыть, зиму пережить, костёр развести, скрытно передвигаться, маскироваться на местности. Что можно в пищу употреблять и как. Очень жизненная книга. Освоить, и не страшны никакие преграды. Тогда один равен сотне.
— Сейчас уже, поди, и не выпускают? — предположил Зять.
— С войны храню. Сейчас если выпускать, так террористы могут во вред использовать.
— Тебе-то она зачем? Дома, в тепле.
— Она мне прибавляет силу. И воспоминания всякие. В основном хорошие, волнительные.
Дед явно что-то скрывал.
Глава 33. «Консилиум»
— Вечером пришла соседка Катрина и забраковала у Деда одно лекарство. Она сказала, что очень вредное, — доложила Зятю с порога Астриса.
— Что, семейный врач — дурнее соседки? Пусть каждый занимается своим делом. Вот великий врач — Катрина.
— Я не знаю, она так сказала. Она переболела и всё знает, что принимать.
— Мало ли чем и как она болела! — бушевал Зять. — Ведёте себя, как дремучие пещерные люди.
— Она много знает! — возразил Дед.
— Врач за свои действия несёт ответственность, лечит тебя много лет, а Катрина за свои советы ничем не отвечает, — крикнул Зять. — Сейчас доброхотов соберём со всего дома и консилиум устроим! Для чего семейный врач? Она прочитала выписку из истории болезни, показания, противопоказания и выписала лекарства. Баламутят тебя тут, голову морочат, сбивают с курса.
— Он с утра немного поел, хлеб. Печенье хорошее я ему дала, — сказала Астриса. — Катрина сказала, что зайдёт попозже. Вы тут разберитесь сами.
— Что это мужчине — печенье? Я сделаю котлеты паровые, суп сварю. С печенья не наешься. — Зять раскладывал из пакета в холодильник кефир, сок, фарш, кильку в винном соусе.
— Ну, я ухожу на встречу с подругой.
— Спасибо вам за помощь.
Астриса ушла. Через несколько минут звонок. Зять открыл двери.
— Вы кто?
— Катрина.
— Вы — доктор?
— Нет!
— А почему вы делаете такие заключения — это можно, а вот это нельзя!
— У него нормальный холестерин, зачем ему пить эти таблетки для снижения холестерина? У меня подруга — тридцать пять лет семейный врач. У этого лекарства сильный побочный эффект. Это модное лекарство для похудения, против ожирения, а Дед и так худой. Евросоюз ввёл новые нормы, а они неуместны в наших условиях, вот и всё. И врачам приплачивают за продвижение лекарств. Он выпьет, а ночью станет плохо. Что тогда?
— Семейный врач тридцать лет практикует в нашей семье. Претензий нет. Я не могу её подозревать в каких-то корыстных действиях.
— Я знаю её практику, она увлекается лекарствами. А у него нарушена микрофлора кишечника, и это вредно, когда много лекарств. Я купила ему капсулы для улучшения микрофлоры. Пищевую добавку, аппетит улучшить. Астриса уходила в панике — нельзя одного оставлять. Он еле ходит, он едва живой. Чуть ли не помиравши. Я пришла, гляжу — он в норме.
— Уже можно ненадолго оставлять одного. Она большой паникёр.
— Надо следить за давлением, солёное не особенно, чай чёрный, кофе. Надо оберегать его от этого. Сосуды у него ломкие, могут лопнуть. Хотя для его возраста всё более-менее в норме.
— Он так просто не сдастся. Хотя грустный ходит, без настроения.
— А кому старость в радость? Никому! Он привык один, дочка далеко. Мужчина не всегда правильно оценивает, какая у него настоящая сила. И продолжает думать, что он такой же, как до болезни.
Звонок. Дед пошёл открывать двери.
— Кого там опять принесло? — сказал Зять, выглядывая из кухни в прихожую.
— Мобильник принёс!
Лицо круглое, голова лысая, блестящая, как шар, глаза синие, плечи узковатые, голос глухой. Одет аккуратно, тёмная куртка, ботинки чёрные на толстой подошве, отполированы до блеска. Брюки тёмные, отутюжены.
— А, это вы! Сосед по палате, — пояснил Зять для Катрины. — Да у нас три мобильника! Он же мобильников боится, не понимает и видит плохо. Хотя и спасибо вам за заботу. Чаю попьёте?
— Можно. Я и мёда баночку прихватил для сладости. Маленькую. Не знал, застану вас дома или нет.
— Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро! Это значит — прийти в гости со своей закуской. Вы нас сразу нашли?
— Да я и не знаю, где у вас тут магазины, чтобы не бегать, припас. Дом-то узнал, хорошо это место знакомо, раньше кафе было на первом этаже. Так я любил зайти, рюмочку под кофе пропустить. Тут у меня и сестра рядом живёт.
— Ну, я пошла, — сказала Катрина.
— Спасибо вам. Если я был где-то не прав, извините.
— Что вы! Всё в порядке. Мы же для пользы дела.
Мужчины прошли на кухню.
— Мёд, он вроде бы есть, но его сразу — нет, как сказал Винни-Пух. — Зять поставил баночку на стол. — Какой вам чай?
— Чёрный.
— Вчера к врачу ходил. Должно быть, магнитная буря влияет на кардиостимулятор. Ноги отекли сильно. Даже испугался немного. Врач говорит, пока привыкнешь психологически, всё-таки инородное тело вживили.
— Может, коньячку? — предложил Дед.
— А мы с ним в палате сдружились. Не очень хорошо себя чувствовал, — пояснил Зятю.
— Нет. Я ещё не в полной силе восстановлен. Надо окрепнуть немного. И кушать надо хорошо.
— А меня соседки всё оберегают, Зять вот хлопочет, — похвастался Дед.
— Вчера я на полдня отбежал, так тут такая камарилья завертелась! И это покушай, и это выпей, а это не пей. С женским именем ураган, как водится, — сказал Зять.
— Советчиков много, — сказал Сосед по палате. — Это не очень хорошо.
— Раньше жил, не знал их так. А счас не одна, так вторая бегит. Тебя выписали, а я ещё неделю провалялся. Обнаружили какую-то инфекцию и давай меня лечить, температуру, кашель сбивать.
— Я вижу, исхудал основательно.
— Бери варенье, сморода. Блинчики соседка делает. Прежде редко ходила. Обувь починить, по делам. Это теперь вот взялась за меня, зачастила. Как заболел, зашевелилась.
— Ууу! Вкусные. Румяные.
— Он тут один на весь подъезд мужчина, остальные бабушки, а помоложе за границу подались на заработки. Вот и балуют его тётки сердобольные, дай бог им здоровья, — сказал Зять. — Несут домашнюю вкуснятинку.
— А я два раза у врача уже был. Настраивал батарейку. Температура немного поднялась. Я переживать начал. Жить-то хочется. Я сам с Сибири, моряком всю жизнь в море ходил. Пенсия небольшая — сто тридцать пять латов. Сын женат на латышке, так язык я выучил специально, она мне нравится, невестка. Знакомая тут, на хуторе. Приехал к ней в гости. Плачет: сын влюбился в городскую. Она же его от земли уведёт, а мы всегда на земле жили. Я ей говорю — надо радоваться, что влюбился, а в их дела не вмешивайся, ни в коем случае. Врагом первым станешь. Вскоре знакомая моя умерла. Тридцать шестого года рождения. И я узнаю, что она до последнего пилила невестку — ты лентяйка, ничего не делаешь, а это моя земля. У неё земли и вправду было много. К чему это я рассказал? Вот когда у людей много богатства, как они рано уходят из-за переживаний. А сердце не выдерживает.
— Вот так и этот толстяк, в палате. Как его? Имант, вот! С сыном родным не смог поделить свои богатства. Разругался вдрызг. Может, и заболел через это.
— В богатстве нет совсем плохого, надо только правильно распорядиться.
Сколько вон в лотерею срывают приз и гибнут, перестают нормально соображать.
— Я сейчас много на эту тему размышляю, — сказал Зять. — Я думаю, всякие излишества — это плохо. В том числе и деньги. Такая беспокойная энергия от множества денег, от излишеств.
— А меня сейчас эта батарейка не беспокоит, — похвастался Дед, — через год сказали явиться на проверку, настройку.
— Да в больнице было ясно, что всё у тебя хорошо, — похвалил Деда Сосед по палате. — Будем теперь общаться. Разумно надо общаться.
— Не всегда хватает выдержки и сообразительности. Даже простого такта не всегда хватает, — добавил Зять.
— У меня одна внучка в Америке, — рассказал Сосед по палате, — уже пятый год там, прижилась, всё как надо. Вышла замуж. Он родился уже в Америке, а его родители когда-то давно переехали из Норвегии. И её свёкор умер, оставил наследство. Она говорит — я и не думала, а стала миллионершей. Немного поговорили. Вижу, рассуждает здраво, ума поднабралась там. И спрашиваю — а как тебе так просто к этому привыкнуть удалось? Она говорит — такие законы, всё учтено, и при распределении наследства претензий, как правило, не бывает. А у нас так и смотрят, как бы слупить, отобрать. И людей подводят к тому, чтобы сжульничать, создают почву для этого.
— В Латвии был хутор, хутор и остался, — подосадовал Дед. — Хоть и живут в высотных домах. А начни критиковать, объявят тебя врагом народа. А у меня, может быть, душа болит больше, чем у чиновника, который ворует, на служебной машине ездит и на государственном языке учит меня жить. Ну-ка, дай мне килечку, на вилочку подцепи. Чего нельзя, того и хочется сильнее. А то чай да чай. Сколько можно кишочки полоскать.
— Вот и хорошо, — улыбнулся Сосед по палате. — Другой раз надо себя и заставить немного покушать. Не переедать, а так, немного. Как котёнок. Вот он остался в памяти, в сердце, Дед ваш. Редкий человек. Я уже тоже жизнь прожил, повидал. Научился людей различать немножко.
— Он такой и есть, люди к нему тянутся. Что-то важное не растерял за жизнь.
— Теперь уже знаю, как к вам пробраться, дорожку быстрее найду.
— Заходи, посидим, поговорим, — пригласил Дед. — Хочется поскорее выздороветь, а так не всегда получается.
— То, что мы хотим, это не всегда определяет дальнейшее движение. Всё равно ребёнок нормальный родится через девять месяцев. Солнце не взойдёт раньше времени. Спасибо за чаёк.
— Спасибо, что поддержал, — поблагодарил Дед. — Хорошее время наступает. Я к зиме так и не привык за всю жизнь, понамёрзся, что по сей день не отогреться.
— Тут уж весна, сразу вдохновение пойдёт, настроение веселее. Свидания, дискотеки ночные, — засмеялся Зять.
— Банька у нас впереди. Вот что! Врач сказала, можно легонько. Не злоупотреблять, веником шибко не махать, погреться. Вот что впереди у нас, — поделился Дед. — Такая радость.
— Я пока только душ, слегка тоже.
— Душ-то и нам разрешили, — сказал Зять. — Спасибо, что Деда не забываете.
— Вон у него улыбочка! — засмеялся Сосед по палате. — Сплошная радость!
— Побреемся сейчас, стрижку провели. Привет вашим домашним.
— Пока.
Сосед по палате ушёл.
***
— Целый день дверями хлоп, хлоп. Большое волнение возникло из-за меня, посетовал Дед. — Хороший мужик. Надо же, из Сибири куда занесло!
— У тебя, похоже, врагов нет, Деда!
— Может, двадцать граммов? — Дед глянул вопросительно на Зятя. — Килька требует влаги.
— Мне не жалко, ты смотри, сам регулируй внимательно.
Зять капнул немного в рюмку. Дед выпил.
— Вот и я дожил — того нельзя, этого нельзя. Солёного нельзя, сладкого тоже. Пойду полежу. Сегодня ещё лежать не надоело.
Дед устроился на тахте. Зять в кресле напротив.
— Дверцы на шкафе разгулялись. Надо шурупы крутить, но пока обожду.
— Я выберу один день, закручу, — пообещал Зять.
— Катрина добрая женщина. — Дед прикрыл глаза. — А вот так и живёт одна. Дочка и сын взрослые. Дочь замужем, где-то отдельно гнёздышко свила, а сын так холостой и бродит. Ему уж под сорок лет. Офицер полиции, хотя парень хороший, очень хороший. Звание, получает хорошо. Скромный, выдержанный такой. Разошлась Катрина с мужем, и всё. Давно! Не хочет мужиков. Какая-то не может без мужчины, а она вот видишь. Вчера соседка напротив приходила. Ужасно пополнела, хотя и бегает, внуков в садик водит, по дому много двигается. Мамка её парализованная, а сердце крепкое. Вот и таскай её по всей квартире. Племянница звонила вечером. Ей уже второй аппарат нонече поставили, а я и не знал. Пока не шевельнёшь, дак и знать не узнаешь. Какую-то пенсию ей назначили.
Дед сладко зевнул.
— Ты когда котлетки-то печь начнёшь?
— Вот сейчас и начну, накрою тебя одеялом, в сон отправлю на поправку — и к плите.
Зять вышел, дверь за собой прикрыл.
Глава 34. Собрание
— Старухам не верьте. Они все представляются. Хотят, чтобы их все жалели.
Прошли через вестибюль. Поздоровались с гардеробщицами.
— Вы разве старуха? — засмеялся Дед. — Вон какая шустрая, и глаза сверкают. Что-то редко вас вижу на собраниях.
— Конечно, старуха. На людях почти не бываю в последнее время. Девяносто четыре годика. Едва дышу, а в девяносто ещё бегала… девочкой. В восемьдесят крышу смолила на даче. О как!
— По вам не скажешь, что столько годков.
— Старухи-то всё про болезни.
— А вам разве неприятно, когда жалеют? Особенно — мужчины.
— Я не хочу, чтобы меня жалели, хочу, чтобы уважали мою старость.
Они медленно поднимались на второй этаж по широким мраморным ступеням.
Полумрак пыльного окна делал мрамор тёмным. Слушали гулкие свои шаги.
Дворец культуры сильно обветшал, и Дед всякий раз с грустью это отмечал. Из-за высоких торжественных колонн называл его — Рейхстаг.
Когда-то здесь день-деньской бурлила жизнь: более полусотни различных
кружков, несколько тысяч участников, большой зал видел многих звёзд эстрады и
кино. В торжественной обстановке вручали Деду награды, дарили приёмники с
именными табличками. Ламповые, радиолы, потом транзисторные пошли. Знаменитая
«Спидола». Магнитола «Сигма» до сих пор стоит дома на подоконнике.
Теперь на месте корпусов завода — огромный торговый центр. Бродят редкие покупатели по широким коридорам, экскурсантами дорогого музея.
Комбинат питания, гордость и радость, — снесли. В день выписки Деда из клиники.
Война! Тихая, ползучая, разрушительная и страшная.
Он поддерживал под локоть худенькую седую женщину. Одетую скромно, в светло-коричневую кофту, юбку в тон. Волосы короткие, белым пухом. Слегка сутулая. На площадке между этажами постояли немного, отдышались.
— Спасибо, что мне попались так удачно.
— Это ничего. А вон тут сколько народа, — заулыбался Дед на пороге большого зала, пропуская вперёд спутницу, — да и народ боевой какой!
Они вошли в зал. В середине был большой стол, вокруг которого сидели люди. В основном старушки. Стариков совсем немного. Шумели, что-то рассказывали друг другу. Собирались нечасто и теперь делились новостями в ожидании начала собрания.
— Ещё двое оказались живыми! — крикнул дедок-подросток справа от двери, облокотившись на палочку.
— Шаркаем пока, — засмеялся Дед.
Вдоль стен зала высокие шкафы. За стёклами многочисленные сувениры. Их дарили некогда делегации разных республик и континентов. Больше сорока стран продукцию ВЭФа закупали. На заводе трудилось около двадцати тысяч человек, а ещё филиалы по всей республике.
Дед уплатил взносы председателю, выправил членский билет, присел недалеко, чтобы лучше слышать.
— Теперь порядок с документами!
— Это не главное, — ответил председатель.
— Главное, чтобы все были здоровы, — подтвердил Дед.
— Согласен.
Дед всматривался в сидящих, оглядывался по сторонам, пытался вспомнить, кого же сегодня нет. И почему они отсутствуют — прихворнули или уже и не придут больше?
Председатель что-то сказал. Дед не расслышал, улыбнулся для приличия.
Как-то председатель рассказывал Деду: решили, что отец не вернётся из концлагеря, и назвали его в память об отце Арвидом. А тот чудом выжил, вернулся. Так и стал Арвид — Арвидовичем.
— Двойная радость, — пошутил тогда Дед.
Арвид засмеялся.
— Отец думал, что его не загребут, всё-таки пятеро детей, а его забрали фашисты и в концлагерь, потому что отказался идти в легионеры. Умудрился остаться живым. А его брат — ноги в руки и в партизаны, — рассказывал Арвид.
Дед удивлялся, а Арвид, словно извиняясь, говорил, что тут каждому столько есть чего рассказать! Только вот уходят, так и не оставив воспоминаний. Ордена, медали во всю грудь, а за что награждён? Ведь не просто же так. Даже взять хотя бы серьёзные, боевые награды. Стесняются, что ли?
Изредка кто-то ещё подходил, Дед не мог различить без очков. Шум в зале нарастал.
— Так! — встал председатель. — Вы пообщались, обменялись информацией, повеселились. Давайте будем начинать наше собрание. И надо поставить на голосование перевыборы председателя. Я уже хочу отдохнуть.
— Почему? — спросили из зала.
— Потому что мне восемьдесят по паспорту, а я себя ощущаю на сто.
— Отчего же так? — вновь спросили из зала.
— От хорошей жизни! В войну, а особенно после войны. И как босиком по морозу ходил в Ригу, по три-четыре часа стоял в очереди за буханкой хлеба, а потом назад десять километров пешком. И лесных братьев помню. Пришли, у мамы стали требовать масло, сало, яички, хлеб. Она говорит, нет. Семья большая, детишек пятеро. А он из «шмайсера» веером от пояса, и прострелил канночку с молоком. Чудом маму не застрелил. Пацаном я был, но всё помню.
— Ну, молодец. А всё время скрывал! Вот спасибо, что рассказал биографию! — женский голос справа. — Я думаю, когда мы собираемся, о каждом здесь можно много рассказать интересного.
— Ладно. Давайте начнём. Посидим, повспоминаем. Когда все дела решим. Нам тут ещё пару раз собраться, и Дворец культуры закроется на капитальный ремонт, будем в другом месте встречаться. Давайте проверим списочный состав. Внимание! Прекратили все разговоры!
Шум не стихал, переспрашивали друг друга, что-то записывали на листочках в клеточку из старых тетрадок, выданных председателем.
— Тишина! — председатель старался перекричать. — Дисциплинка хромает. Будем составлять список на праздничный приём 9 мая. Желающие могут записываться. По сто грамм, закуска. Концерт будет. Всего триста мест выделено на всю страну. Я буду проверять по списку, а вы говорите «да» или «нет». Ещё предлагают пансионаты для престарелых. Двухместные номера, на берегу озера, с питанием. В переводе на евро — шестьсот двадцать. Есть желающие? Подумайте. Если есть приватизированная квартира в Риге, вы её оставляете рижской Думе и переезжаете в пансионат, а Рига доплачивает разницу между вашей пенсией и содержанием.
«Я там через три месяца помру! Слава богу, пока держимся с Зятем», — подумал Дед.
Записываться на праздничное застолье он не стал.
— Сегодня день рождения у нашего товарища, подруги. Разрешите преподнести от вашего имени шоколадку, — объявил председатель.
Старики в зале оживились, стали смеяться и аплодировать.
— Спасибо большое!
— А вот наша поздравительная открытка, с автографами ветеранов. На добрую память.
— Ой, как приятно! — раскраснелась давешняя собеседница Деда.
Достала из сумочки пакет с конфетами. Обходила собравшихся, дарила по две конфетки, шуршала синими фантиками, улыбалась.
— Теперь о молодёжи. Те, кому исполняется в этом году девяносто и
девяносто пять лет, получат от России разовую помощь — сто долларов. Не сильно
много, раньше было двести, но надо понимать обстановку и сказать спасибо.
Латвия нам по такому случаю не даёт вообще ничего. А Россия перечисляет пенсии
и пособия, несмотря ни на что, в двадцать одну страну мира, где находятся
ветераны и участники Отечественной войны. Так что никакой изоляции России нет.
Это американцы делают третью попытку стравить Россию с Германией и задавить. Но
вряд ли у них получится. Тем, кто им помогает, я хочу задать вопрос — почему вы
хаете страну и до сих пор живёте в России? Путина ругаете, законного
президента, которого поддерживает значительное большинство!
— Кошмар! — вскрикнул седой ветеран с непропорционально большими ушами. — Некоторых уже лишили депутатской неприкосновенности, и скоро, очень скоро они будут арестованы. Давно пора!
— Если кого-то интересуют вопросы коммунальных платежей и другие вопросы, принимает депутат рижской Думы.
— Повторите! — потребовал круглоголовый старик напротив.
— Что повторить?
— Всё.
— В следующий раз садись рядом. Запишите телефоны организации «9 мая ЛВ». Эту организацию создал когда-то Нил Ушаков, теперь он мэр Риги. Они собрали пожертвования для ветеранов. Пятнадцать тысяч.
— Восемнадцать, — поправили из зала.
— Вот видите! Работают волонтёры, для нас стараются. Звоните туда. В штаб. Этот телефон круглосуточный. Они помогают не только деньгами, но и по вашей просьбе придут, дома помогут, в аптеку сходят за лекарствами. И доплатят, если не хватает денег. Машину найдут к врачам отвезти. Вни—ма-ни-е, детский сад! Расшумелись! Последний вопрос. — Председатель постучал ручкой по столешнице. — Мне только трое сообщили, что получили материальную помощь. Кто ещё получил? По заявлению. Надо отметиться в журнале. Кто хочет в санаторий, возьмите бланк заявления, заполните. Сделать надо копию паспорта и ветеранского удостоверения. Это тем, кто может ходить, если лежачий, за сопровождающего отдельно полная оплата. Тридцать семь евро в сутки.
«Неплохо, но не по мне», — подумал Дед.
— И ещё. Активнее обменивайтесь телефонами, общайтесь между собой.
Больше информации друг о друге, потому что люди пропадают с концами, а узнаём
об этом поздно. Человек умер, а мы не знаем. Только из России получаю
сообщения, им загс Латвии подаёт сведения, и мы узнаём последними, хотя они
наши товарищи. Всех обходить нет возможности, да и помощников мало, к
сожалению. Есть несколько молоденьких девушек, за восемьдесят годков, вон они
сидят, улыбаются. Они и бегают за всех. Если раньше было человек двадцать, то
теперь всего четверо. Если нет вопросов, предложений, тогда заканчиваем
собрание.
— Как летом?
— Каникулы до сентября. Потом будем собираться в Доме Москвы, здесь начнётся капитальный ремонт.
— А субботник когда?
— Будет зависеть от погоды. Автобус закажем. Но до Дня Победы обязательно должны провести. Всё? Будьте здоровы и счастливы.
Дед возвращался домой, чувствовал себя уставшим. Солнце выглянуло, словно дорогу ему показало.
Он поднял голову. Ажурный квадрат антенны на старинном корпусе ВЭФа блеснул в вечернем освещении. Дед долго смотрел. Подумал:
«Не всякий заметит. По мне, дак как маяк на высоком берегу. Ходил на его свет, знал, что он есть, и так было надо. Теперь остались ты да я. Ты погас, а я? Для кого-то голая арматура, а для меня полжизни символизирует».
Грусть от свидания с друзьями немного развеялась. Он смотрел на виадук в Чиекуркалнс, огромный торговый центр и пустые корпуса бывшего вагоностроительного завода. На противоположной стороне — магазин мясных деликатесов для избранных. Дальше старинный административный корпус времён «Всемирной электрической компании UNION». Зевс между колонн, словно в гроте, с приручённой молнией над головой. Выше — антенна над квадратной башней. Такой знакомый вид. Вздохнул тяжело.
— Вам плохо? — участливо спросила женщина.
— Не волнуйтесь, я в порядке.
Он пришёл домой, сделал бутерброд с паштетом. Запил кружкой молока.
Вернулся в комнату. Смотрел в окно. Снова на глаза попалась антенна.
Расстелил постель. Глянул на медали и ордена на стенке, на чёрной суконке.
— Я знаю, что надо делать!
И уснул крепко и спокойно.
Глава 35. День Победы
Обычно они ездили в этот день к памятнику воинам-освободителям, за Двину. Путь был неблизкий, от центра города.
Красные гвоздики Дед покупал заранее.
Пиджак парадный, сверху лёгкую курточку, чтобы прикрыть ордена и медали. Запрещённая символика.
От остановки надо было пройти немного пешком. Людской поток устремлялся к монументу, видному издалека. Бойцы с автоматами идут в атаку. Стела высоченная, понизу цифры «1941 — 1945». Рядом пруд.
Оттуда гремела музыка, огромный пёстрый ковёр из цветов у подножия был виден издалека.
Традиционно выступал кто-то из российских певцов, хор. Артисты читали стихи про войну. Школьники поздравляли Деда, подходили, дарили ему цветы. Мэр города выступал с приветственным словом со сцены.
Так было много лет. Сегодня они решили не ехать, Дед не восстановился полностью после болезни.
День Победы бывал, как правило, тёплым, даже жарким. Вот и сегодня — двадцать четыре градуса. Занавески ветерок треплет, окна раскрыты настежь.
В комнате Деда гремели марши, по телевизору шёл репортаж парада из
Москвы.
Дед сидел, слегка откинувшись на спинку, внимательно смотрел телевизор.
— С праздником тебя, Дед! С Днём Победы!
— Спасибо, родной! Я с утра уже парад смотрю, смотрю, а не надоедает.
Расцеловались. Цветы — в центр стола. Скатерть вышитая, тёщи покойной радость.
— Врач с утра была, поправила меня. Легче стало мне вставать, ходить. Плясать-то ещё рановато, хотя и просятся ноги в пляс, да и так-то уже уверенней себя чувствую.
— А я вчера весь день занимался готовкой, — сказал Зять. — Холодец пять часов варил, потом разбирал его, как кроссворд, часа полтора. Селёдочку замариновал, лучком приправил. Пылесосом прибрал дом. Хожу по дому, и кажется — кто-то на меня смотрит. Ну, думаю, нет же никого! Глаза поднимаю, а на плафоне — пыль в три пальца толщиной. Давай её вытирать. В шесть утра к плите подошёл, пока чесночок нарубил, то да сё, а в час ночи в койку уполз без задних ног. Засыпал, думаю — ну, не может быть, чтобы Деду не понравилось. И вот теперь только начинаю понимать, как домашняя работа может затянуть на целый день.
Накрыл стол. Сперва хотел в большой комнате, но потом принесли маленький складной из кухни и сервировали прямо у кровати Деда.
Зять купил цветы, пирожные, коньяк. Лососину сделал малосольную, нарезал тонкими ломтиками лимон. Печёнку куриную с мёдом потушил. Салаты овощные выставил, курицу копчёную нарубил на порции.
— Курочка духмяная.
— Утром ещё бегала. До базара только и успела добежать. На базаре два чудака — один продаёт, другой покупает. И курица между ними, копчёная, — пошутил Зять.
— Да, видно, свежая, не замученная.
— Стол у нас — только закуски, без горячего. Очень жарко сегодня. Сейчас народ соберётся, так что придётся тебе гармошку доставать, молодой человек. Отвечаешь за музыкальную часть. Схожу в магазин за квасом. Водку тебе нельзя, а квас ты любишь. Литр кваса равен ста граммам водки. Идёт такой расклад?
— Идёт! — согласился Дед.
— Хозяйка звонила, Дидзис — тебя поздравили с праздником. Пригласил их, но вряд ли они приедут: пашут и сеют. На весь год чтобы хватило. Им самим и друзьям. Это их жизнь.
— День год кормит. Сейчас у них забот много. До седьмого ноября теперь один праздник — огород.
— Надо будет переодеться. Четыре женщины придут, надо приодеться.
— В честь праздника надо!
— Я спирт принёс во фляжке и кружку алюминиевую, будем, как на фронте, спиртиком баловаться.
— Шутишь?
— Ясное дело! Хозяйка передала бутылочку домашней смородиновки к столу.
— Молодец! Такое настроение… сейчас бы в окошко дать в небо очередь из ППШ. Салют!
— И знамя на Дворец культуры ВЭФа водрузить! Чем не Рейхстаг — сплошные колонны.
Племянницы пришли с букетами цветов.
— Думали, опоздаем. Ездили к памятнику. Наро-о-о-ду! Тысячи тысяч! Полгорода там. Цветов видимо-невидимо. Концерт будет вечером, казачий хор.
Чуть позже пришли семейный врач и физиотерапевт, тоже с цветами, нарядные.
— За Деда — первый тост, чтобы поправлялся, за здоровье, — предложил Зять.
— Раз ты прошёл войну, Дед, — сказала врач, — значит, крепкий орешек. Комиссия придёт через два дня. Врачи будут тебя дома обследовать. Оформим первую группу, коляску, будешь путешествовать наперегонки с ветерком.
— Ни боже мой! — запротестовал Дед. — Врачам только пальчик дай, оттяпают руку по самое плечо! И слушать не хочу!
— Так держать! Тебя так просто с ног не собьёшь. Вон рука какая крепкая. Я думала — забегу, поцелую и дальше побегу, — засмеялась врач.
— Да разве так можно! В такой день! — упрекнул её Зять. — Вам коньяк, вино домашнего разлива?
— Коньячка чуть-чуть.
— Вот это уже нормально! — похвалил Зять.
— Смотрю, уже он мне больше нужен, чем я ему. В отличной форме. Я таких мужчин раньше только по телевизору видела, — улыбнулась физиотерапевт.
— Трудно бороться со стереотипами, — согласился Зять.
— Дед у вас… дай бог, чтобы у меня было столько крепости духа, силы воли. Учусь у него, — похвалила физиотерапевт. — И вы так к нему бережно относитесь, с любовью. Я тут была в одной семье — драки, склоки. Человек ещё живой, а уже наследство делят, метры квадратные прикидывают. Даже меня не стесняются.
— От России выписали пособие Деду, небольшое. Я прихожу, говорю, мол, всё в порядке, получил по доверенности деньги, а он и не спросил сколько. Смотрю, у него слезинка блеснула на глазах, и говорит: «Помнит меня Родина»! Разве же можно таких людей победить? За Победу, Дед!
Потом фотографировались на память.
Врачи распростились, пообещали заниматься плотно с Дедом, чтобы скорее дело пошло на поправку, и ушли.
Соседка зашла, Катрина, поздравила. Усадили её за стол. Сказала тост:
— Дед у вас — мужчина-праздник. За Деда!
— Я хочу стихотворение прочитать, — сказал Зять. — Лауреат Нобелевской премии 1956 года, Хуан Рамон Хименес:
Старики,
не думайте о страшном!
…Старым
два шага до гроба…
Ни
о чём не знают дети наши.
Фантастическая
тропка
детской
памяти короткой
пролегла
рассветной кромкой.
На
восходе мир светло окрашен.
Дети,
смейтесь громко,
ничего
не ведая о нашем, вашем
дне
вчерашнем.
Старики,
не надо!.. раньше срока…
— За здоровье Деда!
Из Дублина Жена позвонила с поздравлениями.
Дед что-то отвечал, бурно, слова путал от волнения, заплакал от радости:
— Тут все собрались, мои любимые… Давление в норме, тепло, такой праздник, доченька. Празднуем хорошо! Спасибо. А внучка позвонила, я её и не узнал, по первости не понял, трубку бросил, а потом уж разобрались. Выросла девонька. Алфавит выучила правнучка? Ай, умничка растёт — это что-то! Это— уже мне в рай обеспечен пропуск! Ну, дай бог вам здоровья.
Дед стал подрёмывать. Женщины стол прибрали.
— Давай отдохни немного. Сейчас скатерть-самоубранку приведём в порядок. Как ты любишь говорить — «дружно — не грузно». А ты поспи. Может, вырастешь немного, — улыбнулся Зять. — Да и хороший гость — недолгий.
Глава 35. Самоволка
Зять позвонил Деду утром, как обычно, в десять часов. К телефону никто не подошёл. Перезвонил через полчаса. Трубку по-прежнему никто не брал.
Только он присел, как зазвонил телефон. «Должно быть, умывался или завтракал, вот и не брал трубку», — подумал Зять. Однако это была Астриса. Лопотала с сильным акцентом, сбиваясь, путая слова, что чувствовал Дед себя с вечера неважно, должно быть, магнитная буря, съел всего один банан и рано лёг спать, с утра к телефону не подходит и двери не открывает, а она звонит, звонит. Спрашивала, когда приедет, надо же срочно что-то делать.
Зять быстро собрался. Автобус сразу же подъехал, словно заказной, хотя и было их всего два в час в это время, в середине дня.
Дверь оказалась заперта на нижний, второй замок, и Зять понял, что Дед куда-то отлучился.
Пуховик отсутствовал, чёрных брюк и ботинок не было. Это означало, что Дед собрался и ушёл. Куда? И когда?
«Зря я ему вчера рассказал, сколько денег израсходовал на всякие платежи. Должно быть, засовестился, поехал искать какую-нибудь работёнку», — молча расстраивался Зять.
Спустился этажом ниже, к Астрисе. Она открыла дверь. На голове шляпка из искусственного «снежного барса», на шее шарф, в туфлях. Оставалось накинуть пальто и бежать по тревоге, куда подскажут обстоятельства. Глаза навыкате, голос беспокойный:
— Послушайте, я так волнуюсь!
— Ничего страшного, я думаю. Он такой и есть. Что-то втихаря надумает, подготовится, потом скрытный манёвр — и ругай его, не ругай, а дело сделано.
— Но разве так можно обращаться с людьми? Он вчера мне намекнул, что куда-то надо. Я ему сказала — не смейте без меня или без вас куда-то выходить! Вы ещё очень слабый. Он и сам сказал, что немножко вялый.
— Мне он вечером не позвонил, я уже утром начал догадываться — что-то задумал, притаился. Счас придёт, подчинится, и наказывать вроде бы не за что.
— Ах, вот как! Как ребёнок!
— Очень большой ребёнок. Я его дождусь, вам скажу.
— Спасибо вам большое.
Дед появился не скоро. Прошло больше двух часов. Потом послышалось лёгкое шуршание в замочной скважине. Зять вышел в прихожую.
— Ты что это вытворяешь, Дед! Это что за фокусы? Ты в самоволку ходил, что ли?
— О! Привет!
— Куда тебя унесло? Тут Астриса такие ужасы про тебя нагнала, волнуется, переполох затеялся. Одетая, тока скажи, куда бежать, кого спасать. Доложила, что вчера плохо себя чувствовал, кушал плохо, банан всего один съел!
— Да ну её, старая карга. Нагнала паники Я её встретил, за пенсией пошлёпала. Я ей говорю с ходу — молчи! Молчи! Я теперь без провожатых буду ходить. Начни звонить, пойдут ах-ох, а я по-тихому сел и поехал. Нечего меня пасти. И всё отлично. От так.
— Серьёзно?
— Очень даже серьёзно. Абсолютно всё нормально. Туда доехал на «семнадцатом», по базару прошёлся, в мясной, гастрономический. Наметилась небольшая починка. Девки спрашивают — здоров, можешь починить? На неделе принесут несколько пар летней обуви, сезон начинается. Обратно в подземный переход — и назад. Вот только пакет тяжеловатый — купил паштет, хлеба большой батон, Хозяйке рульку свиную, тапочки — летом бегать по участку. Я ей каждый год покупаю на лето. Три лата всего-то цена. Лето побегает и выкинет, не жалко. Она же меня поздравила с 23 февраля. Надо и мне её обрадовать.
— Давай я Дидзису позвоню, он волнуется, куда ты пропал.
— От он никогда не поленится, каждый раз звонит, справляется обо мне.
Зять набрал номер.
— Привет, Дидзис. Ну что, прилетел наш сокол в родное гнездо. Я, говорит, вполне даже здоров, до Елгавы своим ходом добегу. Астриса переполох подняла, вот она такая. Что делать? У нас ведь у каждого свои тараканы в голове. Рысаки, а не тараканы. Счас полдня буду всем рассказывать, где Дед, что с ним. А с ним всё в порядке, ноги в норме, здоровье есть. В пятницу? Отлично. Да приезжайте, как надумаете. Мы вам всегда рады.
Зять положил трубку.
— Тебе большой привет от Дидзиса.
— В Елгаве таких тапок нету! Недорогие, ноские, — ответил Дед в продолжение разговора.
— А я сметаны купил к обеду, вчера кислые щи хлебали, не забелили сметанкой. Нарезку взял, лососинку копчёную, бутерброды сделаю. С чаем попьём. Молочка литр, ты любишь.
— Спасибо! Я утром молочка погрел, блины Катрина принесла. Замечательная женщина. Блины белые, круглые, красивые. Тебе два сберёг, на пробу. Я немного проголодался. Давай чай пить.
— Женщине надо кого-то обихаживать. Вот как Бог их придумал, такие они и есть.
— Куда ты столько нарубил бутербродов!
— Да что тут, двести граммов рыбки на двоих. Сели, поели, нарадовались и дальше едем! Нормальное чаепитие. Ты же аппетит нагулял, я вижу. Вот я сейчас молотым перчиком припылю сверху, лимончиком сбрызну, для остринки нашей лососинки. А щи на обед погреем, часам к двум. Может, Астриса маленькую принесёт, у неё сегодня пенсия.
— Хрен она тебе принесёт на лопате! Училка, что с ней взять. Не та баба. Балованная. Вот Катрина, эта другое дело… Вкусно!
— Ещё бы, копчёный лосось. Взяли немного, побаловались. А то вон в прошлый раз по акции ты два с половиной кило цапнул на радостях. Так ели, ели, ели. Даже устали.
— Уууу! Какие дивные блинцы с чаем, со сметанкой. Неплохо. Я тебя ждал, смотрел на дорогу, вспоминал, как из больницы добирались. Едва двигался. До магазина дополз, держусь за стеночку…
— Ладно, хоть стеночка была.
— Так и есть. Хоть в лужу завались.
— Я бы не допустил, ты что.
— А вот сегодня всё прошло очень даже неплохо. Что-то сдвинулось в хорошую сторону.
— Молодец, что не стал сразу большую нагрузку давать.
— Я же время не терял: зарядка, массаж ног, икры два раза в день разминал. Тут уж я плавно подошёл, не рвал с места. Перед этим — прошёлся, сразу заваливаюсь, а сейчас ничего.
— А что это у тебя, грудки куриные в холодильнике? Может, отбивные сделать из белого мяса?
— Это Астриса. Она сама там будет жарить, готовить.
— А чего дома не готовит?
— Не хочет таскаться туда-сюда. Сразу ко мне несёт. Всё, кроме сливочного масла. Масло — нет! Масло дорогое. Всё! Наелся до предела! Как нищий на поминках!
— И я тоже.
Звонок в дверь. Зять открыл. На пороге Астриса.
— Проходите. — Помог снять пальто.
— А я встретила нашего парня на улице. Где мои тапочки?
— Да, я в курсе. Он мне рассказал.
— О! Так вы тут лососинкой закусываете.
— Да, угощайтесь, — предложил Зять, — чаю хотите?
— Я лососину очень люблю. И чай, если можно.
— Вот и угощайся, — предложил Дед. — Я сейчас тебе тапки принесу.
— Кассу взяли? — спросил Зять. — Пенсию, имею в виду.
— Я же когда лежала в больнице, двадцать один день, мне сделали операцию на желудке, и я сразу не могла заплатить — двести семьдесят пять латов. Знакомая мне помогла, устроила рассрочку. Теперь высчитывают каждый месяц. С процентом, конечно. За январь только двадцать латов удалось внести квартплату, за февраль ничего не платила, денег нет, а надо девяносто латов. Отопление сейчас кончится, тогда буду входить в норму. Монополисты, дерут за отопление безбожно!
— С каждым днём всё радостнее жить! Отлично! — возмутился Зять. — Вы хоть десять латов в месяц за квартиру платите, иначе могут выселить. А так-то хоть пытаетесь платить, юридически трудно придраться.
— Вот и я говорю! Отлично! — усмехнулась Астриса.
Дед принёс ей тапочки.
— Спасибо, спасибо. На три размера больше. — Астриса присела к столу, кушала бутерброды.
Зять поставил перед ней кружку с фруктовым чаем.
— Дед у нас дамский угодник! — засмеялся Зять. — Жизнь прекрасна! — Погладил себя по животу.
— Жизнь кувырком!
— Ну что вы! Всё отлично. Вон Дед сидит улыбается, румянец на щеках заалел, слегка даже загорел, а то белый был неестественно, с простынями одного цвета. Три часа гулял — и ноги в норме, — возразил Зять.
— Жаль, забыл на весы встать, сколько же я потерял от болезни, — сказал Дед, укладываясь на диванчик в углу.
Засыпал на глазах.
Зять и Астриса разговаривали за столом.
— У меня подруга Милда, дружим ещё со школы, она живёт в хозяйском доме.
Рассказ Астрисы про подругу Милду.
— И вот, у неё хозяин, Имант. Такой наглый. У него пять домов! У неё три комнаты, и все такие плохие, хотя она раньше ремонтировала. Сейчас у неё таких денег нет, пенсия сто восемьдесят латов. Хозяин на каждый месяц насчитает ей двести с чем-то латов. Она ему просила, там ему были одна комнатные, две комнатные квартиры, перебраться ему просила. Она сказала, я осталась одна, сын женился, с двумя детьми живёт в другое место. Я не могу отрабатывать в такой большой квартире, где прожила всю жизнь, и мама здесь прожила тоже всю жизнь. А хозяину не стыдно, нисколько не жалко, он как будто из Австралии приехал, а не здесь всю жизнь прожил, не понимает, там, может быть, такое дело нормально, отношение такое. А она физически не в состоянии заплатить, просит уменьшить, хотя бы пятьдесят латов платить в месяц, чтобы не умереть от голода. Даже не остаётся что кушать, если она за квартиру всё ему отдаст. И она просто сама плотит пятьдесят латов. И за последние месяцы набралось долг больше двух тысячи. И таких денег просто у неё нет. И пошла бы работать, она не дура, может ещё поработать, а работы тоже нет! И денег нет. И никто, правительство, никто не останавливает хозяев таких и подобных. Получается, что в правительстве такие же сидят хозяева, раз они ничего не делают. Она всё это так переживает, спина болит, ноги болят, глаза, сердце не работает, почти не ест, кишки заросли. Ей надо бы сейчас операцию делать обязательно, а откуда деньги взять? Как это назвать? Истребление, геноцид это, вот. Я же тоже после больницы не могла заплатить, внучка пошла к главному врачу и подала заявление, он разрешил не сразу. И теперь мне надо за несколько месяцев всё оплатить. Я ничего не покупаю ни от обуви, ни от одежды. Только квартиру оплатить, немножко покушать. И лекарства такие дорогие. Я Милде сказала, я же ей сказала, ты не хочешь приходить ко мне? Я в эту комнату, ты в другую. Будем целый день вместе, я тебе помогу. Я всю жизнь жила в семье, а потом ещё сыночек со мной, я никогда не была одна. Вы не представляете, как я прихожу домой, а там никого нет. И мне даже какой-то страх. И я рада прийти к Деду, помогать ему, есть с кем повоевать. И я вас жду, поговорить, ну. Почувствовать себя человеком. Катрина потом вот, соседи. Я к ним захожу. А так бы Милда жила. Мы с ней и в институте учились когда-то, знаем друг друга давно. И ей было бы легче, и мне было б лучше. Хозяин подал уже её в суд, на выселение. Взять с неё нечего, но куда-то её переставят. У меня подруга юрист есть. В социальный дом, ночлежка. Я была классной руководительницей, а подруга, ещё одна моя подруга, воспитательницей. Школа-интернат. Она тоже совсем одна, друг ей умер, она так и замуж не вышла, детей нет, и она стояла в очереди как одиночка. И сейчас ей дали от рижской Думы. Она такая довольная, достала эту квартиру. Такая красивая квартира. Была на новоселье, уходить не хотелось. Одна комната, кухня большая. Душ, кабинка такая. Дом это есть Московский форштадт. А я пятьдесят латов только отопление плачу, зимой. А Милде некуда идти сейчас, потому что она в такой очереди не стояла. У неё прописан сын, надо было его давно выписать. Невестка не хочет её сына к себе прописывать, хотя у них два ребёнка. Она плохая, плохой человек. У него есть и сын, и дочка, у Раймонда, а эта не хочет его прописывать к себе, вот так. И Милда, как одинокий пенсионер, тоже бы достала уже квартиру. Такую же. Она мне говорит, куда мне деть всю мебель? Три комнаты, шкаф там, секретер, один диван, второй диван, телевизор столиком и стулья, стол большой, на сто человек. Я ей сказала, продавай всё. Она ко мне не прислушивается, потому что Раймонд не дал своё согласие, какое-то своё слово не сказал. Даже не понимаю, он человек умный, сердечный, очень добрый и маму свою любит, но вот не выписывается, поэтому она там живёт и живёт. Хотя давно могла уйти. И прописка не важно сейчас, но она не считается одинокий пенсионер, и закон на неё не действует.
— А я в соцобеспечение пошёл, узнать, может, пособие какое выделят. Они мне говорят, у вас жена богатая, владеет квартирой и сдаёт её. Как? Откуда такие сведения? У вас что — доносчики, стукачи? Никто с нами даже не разговаривал на эту тему! Вот у нас записано, в экран тычет пальцем. Вы что? Там живёт её отец. Квартира оформлена по дарственной на жену! Ой, да, вы правы. Тогда она мою пенсию пополам разделила и говорит: у вас превышает минимальную на десять латов! А почему вы равняетесь на минимальную, а не на нормальную, на какой-то мифический прожиточный минимум равняетесь? Который сами же и выдумали? Таков закон, идите, не мешайте. И такое отношение, будто я ей в борщ плюнул, или она из собственного кошелька должна меня осчастливить в ущерб себе и стране. Через год примерно читаю в интернете, что минимум увеличили. Я снова в соцобеспечение, а там говорят: проведена индексация, и вам прибавка — двенадцать латов. Опять отодвинули! Специально? И везде надо ходить, узнавать. Налог на недвижимость. Пришёл в агентство. Совсем по другому вопросу. Выясняется вдруг в разговоре: да, с первого января вам скидка положена, как инвалиду-чернобыльцу, пятьдесят процентов. Отлично. Бумагу написал. Она говорит: срочно оплатите оставшиеся пятьдесят процентов, прямо сегодня, сейчас, потому что именно до сегодняшнего числа надо было проплатить. А откуда я об этом узнаю? Потом бегай, бумаги собирай, доказывай. Вчера нашёл информацию. Евросоюз рассмотрел не один десяток исков из Латвии на неправильные решения судов. А ведь суд — это власть! Постановили в Брюсселе компенсировать деньгами. Двести семьдесят семь тысяч латов. Почти четыреста тысяч евро! Кого-нибудь наказали? Нет, конечно.
Глава № 37. У семейного врача
Назначено было на десять утра явиться к семейному врачу. Рецепты надо было выписать, лекарства.
Зять прождал почти час.
Потом поехал в социальную службу.
Задвинье. Тихий район.
Зять не был здесь несколько лет.
Особнячки. Некоторые безуспешно продаются, многие разваливаются и вряд ли будут восстанавливаться.
Между домов — большие пространства зелёных газонов, аллеи умирающих чёрных лип, старые кусты сирени вдоль поредевших заборов. Патриархально и тихо. Здесь ещё живут призраки двадцатых–тридцатых годов прошлого столетия. Очень краткого периода расцвета и зажиточности. Идеальная ностальгия из сегодняшнего дня.
Он представил некую старушку, чьи лучшие годы остались именно там.
Присела в потраченной молью накидке к изящному столику, накрытому истлевающей
скатертью с кистями. Лампа, чашка тонкого фарфора, плетёное кресло — скрипучий
ровесник, покосившийся от времени. Всё ручной, тщательной выделки, привычно
состарившееся вместе с ней и ржавыми фотографиями на стенах.
Жизнь замерла в какой-то точке времени и захирела в стоячей воде упадка.
Когда-то здесь, на берегах Даугавы, селились племена латгалов, ливов, куршей. Сильные и доверчивые люди. Жили на своей земле, ловили рыбу, охотились и защищали семьи, племя, кров — хорошие воины.
Нельзя было победить такой народ. Помогли захватчикам шантаж и подкуп.
Испытанные средства. Племена стравили в междоусобице, заставили убивать друг
друга пришлые ганзейские колонизаторы, насаждая свою религию, культуру.
Обычное дело — новые земли в стратегически важной точке — чужими руками.
Позже — шведы, поляки, немцы, русские в разное время правили здесь, превратили в батраков.
Потом — сплошная цепь рабства. Веками. У рабов рождались рабы.
Очень краткие мгновения свободы. Свободы?
Остались — дайны. Вспомнил одну хрестоматийную, записанную Кришьяном Баронсом:
Есть
в далёком море камень,
Рожь
молола там змея.
Той
мукой господ накормим,
Что
нас долго мучили.
Справа над деревьями высится огромная новостройка — дорогущий, железобетонный вигвам Национальной библиотеки. Мрачный «Замок света». Вызывает много споров — спрятана ли там антенна прослушки?
Может быть, и впрямь когда-то были на том месте жилища пращуров и пылали языческие костры, а сейчас под новостройкой на большой глубине покоятся их кости, почерневшие лодки, ножи, топоры, изделия из кожи, глины — то, что не сгнило и как-то сохранилось.
А глыбища эта гигантская для книг — через восемь с лишним веков вознеслась над прошлым. Найдётся ли столько книг, чтобы заполнить этакую махину? И зачем она в век сплошной компьютерной информатики?
Трамвай петляет во времени, по району практически на одном пятачке, двигается к Каменному мосту.
Потом поехал к Деду, затеял щавелевый суп варить.
Дед сидел рядом, ел маслины без косточек.
Астриса ушла смотреть телевизор. Музыка громкая из большой комнаты.
— Щас самое время для такого супа, — сказал Дед, — весной особенная охотка на него, кисленький. Летом он не так идёт, другой азарт.
Кран прикрыт, чтобы счётчик не работал, холодная вода еле бежит в кастрюлю, тоненькой струйкой. Зять чистил лук, морковь, картошку.
— Дед, вижу, появляется реальный аппетит.
— Конечно.
— Не смешите меня! — хмыкнула Астриса. — Я вчера его еле из кровати вытащила! Не хотел вставать. И за волосы не схватишь, лысина. А надо же двигаться.
— С врачом пообщался утром. Побывала в Австралии и вернулась. Учёба там была, — рассказал Зять. — Патриотом оказалась, хотя там теплее, а вернулась в Латвию.
— Я слышал, что она осталась, — возразил Дед. — Там, говорят, большой дефицит молодых женщин. Нарасхват. А хорошо, что вернулась. Не так тревожно, она про меня знает, про все мои болячки за много лет.
— Всегда лучше там где-то, где нас нет, кажется, что мы там нужны, — сказала Астриса.
— Дочь моя уже восемь лет в Ирландии. Муж, вся родня мужа уже скоро десять лет там, — ответил Зять.
— Скорей всего, они назад уже не вернутся. У каждого своя судьба, — посетовала Астриса.
— Да, это плохо, когда молодым приходится уезжать, — согласился Дед, —
они бы здесь вполне пригодились.
— А вот ещё один рассказ. Летела со мной в самолёте женщина на свадьбу
племянницы. От неё ушёл муж, оставил с маленькой дочкой. Лет десять тому назад
было дело, может, больше. Ещё Латвия не была в Евросоюзе. В Риге работала
зубным протезистом. Узнала, как ей сертификаты заполучить по специальности,
подтвердить, курсы закончить. Оказалось, надо четыре тысячи евро и лет пять на
это положить в Дублине. После приезда узнала. Откуда у неё такие деньги и
возможности? Нашла в пригороде работу — овощи мыть и расфасовывать. Жильё дали,
здесь же, рядом, домик небольшой, немного из зарплаты вычитали за него, но
приличное жильё. Вот она приходит утром, надевает сапоги, робу, перчатки
резиновые до локтя — вода же кругом — и восемь часов вкалывает. Первые два
месяца приходила и падала от усталости. Постепенно втянулась. Год прошёл. В
отпуск полетела в Италию, отдохнула как человек, деньги есть. И вот много лет
уже прошло. Прихожу, говорит, на работу, восемь часов отработала и отдыхаю.
Можно привыкнуть. И нормально себя чувствую, уже на минимальную пенсию
заработала, восемьсот десять евро. Зарплата хорошая, вот летит на свадьбу,
подарки хорошие купила. Дочка подросла, поступила в политехнический
университет, машины у обеих, парень у дочери неплохой появился. Я её спрашиваю:
а если бы сейчас пришлось это всё пережить? Не знаю, говорит, может быть, пять
раз подумала, прежде чем ехать туда. Но люди едут. Просто они моложе, им легче.
Готовятся, язык учат. Я вон на Рождество летел. Полный салон. В основном
бабушки, дедушки, детки маленькие бегают. Воссоединяются семьи, хотят вместе
отпраздновать. Везут неподъёмные чемоданы солений-варений — гостинцы домашние.
И рассказы со всех сторон — мои там устроились, а мои там, а где ваши живут?
Массовый исход. Налоги платят, выгодно, оказывается, налоги платить.
— Вот мы слушаем твои истории, уши развесили, а ты работаешь, — повинился Дед Зятю.
— Да мне нетрудно супчик сварить из щавеля, под заказ. Сметанка есть, яйца отварю вкрутую. Ах, хорошо! Разрежешь его пополам, по краям серебро, а внутри золото. Укропчик! Ешь да радуйся. Скоро уже будет готово.
— А наши берут всякие займы, миллиарды уже взяли латов, — продолжила Астриса. — И растаскивают. Вон Южный мост. Найти не могут, куда делись десятки миллионов латов. Ужас, как здесь всё воруют! И родственников поустраивали на тёплые места, на большие зарплаты. А народ голодует, не на что жить. В тюрьму за миллионы не садят. Вон Репше, прежде чем возглавить правительство, говорит: денег мне соберите! Миллион. Чтобы не хотелось воровать? Для чего ему должны люди деньги собрать? Ты ещё ничего не сделал, авантюрист. У него больной мозг! И вообще, Саэйм сто человек для такой небольшой страны. Зачем? Пятьдесят — много. Народ маленький, страна маленькая, а там сто человек! И разные бюро, агентства, помощники, советники. Для чего? Пристроить на тёплые местечки близких родственников, чтобы можно было что-то махинировать и никто не знал. Свой же не станет болтать, ведь он же зарплату от него получает. У Калвитиса, министра-президента бывшего, по десять советников! Получается, он сам ничего не соображает? Что он может соображать, бывший механизатор, выпускник филармонии?
— Ну вот. Разве хозяин нормальный станет у себя самого воровать? Ирландцы первое место в Евросоюзе держат по сельскому хозяйству. Потому что кредиты правильно используют и направляют в дело. И промышленность есть, работает. Современная. А главное — приняли английский язык как основной. Вся документация на английском, облегчили себе задачу. А здесь мусолят с государственным языком! И ничего не делают конкретно, чтобы ситуацию в экономике исправить. А в это время триста пятьдесят тысяч не самых ленивых рассеялись по миру. И кто остался здесь? Пятьсот тысяч пенсионеров, дети, сто восемьдесят шесть тысяч чиновников! Дай бог, чтобы полтора миллиона жителей набралось, как насчитали два миллиона?
— И предлагают с первого класса обучение только на латышском. Так же тоже нельзя, — возмущалась Астриса. — И когда уже начнут думать? Никогда не развивалась нормально та страна, у которой нет промышленности. Сельское хозяйство уже как пустыня, там же людей почти не осталось. И рожайте больше детей, а их же надо как-то прокормить. А если ни отцу, ни матери работу нельзя достать. И как жить?
— Или как Швейцария развиваться, нейтральная страна, — туризм, банковский сектор, — подхватил Зять. — Латвия получала сорок процентов ВВП от транзита российской нефти, от трубы. Зачем портить отношения?
— Только на ВЭФе моём десятки тыщ народа работало! Представляешь! — добавил Дед.
— Прямо сердце болит! — Астриса покачала головой.
— Развалили, а теперь и сами не знают, за что сперва хвататься, — сказал
Дед.
— Евросоюз прекратил деньги выделять из своих фондов до лета, — сказал
Зять, — это же не просто так.
— Так они же видят, что деньги улетают как дым в трубу, разворовываются,— возмутился Дед. — Сколько ни дай.
— Посмотрите на Грецию, — Астриса показала рукой в сторону окна, — они получили сумасшедшие кредиты, половину списали сразу же. И они вышли на улицы недовольные, а весь Евросоюз их поддерживать должен.
— А у нас все соки выжимают из нищих пенсионеров! — сказал Зять.— Вредность отменили по пенсиям, индексации не предвидится скоро, если будет вообще, льготы отменили, доплаты за стаж до девяносто пятого года отменили, налог на превышение минимальной пенсии назначили. Одна проблема у правительства — что ещё содрать с пенсионеров. Вот у греков восемьсот шестьдесят евро минимальная зарплата, это получается пятьсот тридцать латов. А в Латвии средняя зарплата около двухсот латов. В два с половиной раза меньше.
— Тарифы на всё какие высокие! И повышают, хотя уже есть прибыль большая. Они забирают от тех, с которых легче всего отобрать. Бюджет же у них, быстро решили, отобрали, — сказала Астриса.
— Обнаглели, — согласился Дед. — Рассказывают, что трудности, прикрываются этим. Ненасытные.
— Вот видите, опять как раньше, всё на кухне обсуждаем проблемы нашей жизни, — загрустил Зять.
— Нас же никто не хочет слушать и не слушают, — ответила Астриса.
И ушла домой.
Дед в большую комнату ушёл отдохнуть.
Зять присел в кресло напротив.
— Нашёл я в интеренте твой пароход «Балхаш», на котором ты с Камчатки возвращался после войны на материк. Большой, трёхмачтовый.
— Он по Охотскому, Японскому морям курсировал.
— Давай полежи, Дед, приободрись.
— Вот и сейчас я буду отдыхать, не отвлекаясь на другое. Нету сил вовсе. Полностью истощил силу в больнице за месяц. Чёрт его знает, кто мне приведёт в порядок организм? Лечили, лечили, толку ноль. Ноги как мёрзли, так и мёрзнут. Значит, сосуды в норму не привели. Почему носки, валенки? Фуфайку достал со шкафа. Согреваюсь, кровь плохо обращается.
Глава 38. Ссора
Дед пригласил Зятя на обед.
— Как у тебя вкусно пахнет! — сказал, раздеваясь, Зять. — А наши из Дублина прорвались по скайпу. Задумали прилететь, тебя порадовать. Познакомить правнучку с прадедом.
— Это замечательно! — засмеялся Дед. — Это радость! Ах вы, детки мои! Золотые вы мои. Как по полю подсолнухов иду, а они ко мне головёнки поворачивают! Иду и пою от счастья.
— Скучал? — Зять прошёл на кухню.
— Скучал. Встаю рано, всё в окна заглядываю. Где ты там, идёшь ли, нет ли? Тут на досуге курочку поджарил, смотри, какая красивая птица! — Крышку сковородки приподнял.
— Красиво получилось. Я, как обещал, без двух минут два! По часам. Как в английском парламенте — минута в минуту!
— А я рыбки купил, с овощами. Полкило на двоих. Тебе в прошлый раз понравилось. Пока щи греются, давай рекламу пылесосов посмотрим, Хозяйке на новоселье.
— Вот этот красный? Двадцать девять латов? На двоих нам подойдёт. А ты один, где соседки?
— Катрины не было пока, а эта, Астриса… поссорились, и выгнал её вон.
— Чего не поделили? Что помешало вашей нежной юношеской дружбе?
— А поймал её. И знаешь на чём? На телефоне. Вчера лёг пораньше спать, она телевизор осталась смотреть. Она другой раз до одиннадцати сидит, в экран вперится. Я встал в туалет, двигаюсь по темноте, а она подруге звонит на мобильник с моего телефона. Не со своего мобильного, не из дома, а с моего. Будто не знает, что это дорогих денег стоит. Я озлился на неё. Говорю — пятьдесят сантимов, латик дай да два дай. А отдавать и не думаешь! Я ей всё высказал. Она потом вернулась. В тапках ушла сгоряча. Спрашивает — я тебе больше не надо? Нет, больше ты мне не надобна. Я здоров. Спасибо, что помогла. А что она помогла? В телевизоре с утра до вечера? Придёт, сядет и сидит. Что сова на дереве в белый день. Это мне не в радость.
— Я как раз хотел тебя спросить, мне счёт пришёл за телефон по интернету— шестнадцать латов, думаю, узнаю, с кем это ты наговорил?
— Я поймал её и отругал.
— Жестоко для женщины такое услышать. Это ты её после вчерашнего переполоха в отставку отправил?
— Она мне мешала. Я ей так и сказал — ты мне мешаешь! Мне-то что, что она не может там одна. Привыкай. Я-то вот привык. И не надо никого, нечего тут топтаться, путаться под ногами. Я проявил гуманизм в отношении её, а она возомнила о себе много. И наглеть начала, командовать мною. Есть же предел, мера должна быть. Что ей одиноко? А мне с ней по городу ходить? Ручки крендельком! Невеста без места! — горячился Дед. — Сколько она так продержится, не знаю, но пока нету.
— А мне вчера в прихожей говорит: ой, голова кружится, надо бы в аптеку сбегать за лекарствами. Тут позвонил кто-то, открываю — внук её стоит. Я выхожу, оглянулся — она ему тиснула пятёрку в руку. Любовь за деньги покупает, педагог со стажем! Чего, я самый молодой? Послала бы внука в аптеку, пусть отрабатывает бабушкину любовь. Топчется каждый день, сшибает денег на пиво и сигареты. Может, она боится, что он вместо лекарств пиво купит?
— Теперь всё между нами покончено. Пошла она к ядрёной бабушке. Катрина всё понимает, тактичная, а эта как приклеилась пластырем, вместе с кожей не оторвать, не отогнать.
— Всё она прекрасно понимает. Два высших образования, психологию изучала.
— В своих целях меня использует. Пусть она теперь и поживёт, а то сходи ей за молочком, за творожком. В аптеку. Барыня, её мать! Я за дверь, а она по телефону! Холодильником пользуется, в телевизор весь день смотрит, телефон горячий после неё. Делает вид, что нет ей замены. А уже в глазах рябит — мелькает и мелькает, так я тебе скажу. Оседлала и ножки свесила. Другой раз с магазина ко мне напрямую. Принесёт пакетик. Творог, хлеб. Чего в руках держать, клади в холодильник. Так она и привыкла, быстро стала это использовать.
Дед громыхнул крышкой сковородки, курицу коричневую, с корочкой поджаристой разложил по тарелкам.
— Курица жареная вкусней варёной. Та сопливая выходит, а эта румяная, бодрая. Кожица что воск прозрачный, хрусткая.
— Что-то пересолена сильно жарь-птица твоя, Дед. Одна соль! Ты, часом, не влюбился?
— Молочком тёплым запей, хорошо будет. Влюбился? В эту кочергу? Ни за что! Шуранул с лестницы, лёг, почитал. Тихо, хорошо, никто не мешает. Разогнал всю эту нечисть,— засмеялся Дед.
Телефон зазвенел.
— Да, слушаю. — Трубку положил. — Кто-то, должно быть, ошибся номером.
Через две минуты позвонили в дверь.
— Кто-то, видать, свои, — заулыбался Дед, — два сигнала. — Пошёл открывать.
Короткий разговор, дверь закрылась.
Вскоре Дед вернулся с большой бутылкой кваса.
— Кто это тебе? С доставкой на дом.
— Астриса, будь она неладна. Ну что с ней делать? Так и быть, пусть дальше трепыхается. Хрен с ней! Плакать не стану!
Глава 39. Прогулка
Светлую рубашку надел, жилетку шерстяную, лёгкую синюю курточку поверх, светлые брюки. Сандалии кожаные коричневые. Почти новые, блестящие.
Нарядно получилось.
— Ты как жених у нас! — Зять поправил белую кепку. — Салфетки взял, воду, лекарства! Тут на спинке карман есть для этого.
Приготовились заранее, за полчаса. Ждали приезда специального автобуса.
Дед томился.
— Мне бы только до леса, там я снова в силу войду. Вдохну лесного духа, на травку прилягу и воспряну! — сказал вдруг явственно. — Ведь это же родина моя — лес. Сколько раз выручал. Только бы вот ноги не подвели.
Глаза заблестели.
— Сейчас кислорода наедимся, будешь себя чувствовать хорошо. Находим себе развлечения, нельзя же всё время сидеть, любоваться на свой пуп, ругаться на плохую жизнь. И сон крепкий будет, целебный, — сказал Зять.
Тут уж и грузчик с водителем подоспели. Пересадили Деда на специальное кресло с выдвижными ручками. Одна пара ручек выше, другая пара — ниже, чтобы нести по лестнице и не сгибаться.
Зять сзади катил по ступенькам сложенную коляску.
Уселись. Зять около Деда, грузчик рядом с водителем.
— Ну, вот, дали нам денег на транспорт, так мы их спешим израсходовать по назначению! — громко доложил Зять.
— Хорошая погода, уже два дня, — сказал грузчик.
— Да, мы хотели в прошлую субботу прокатиться, а тут ливень, гром громыхнул уверенно, гроза не на шутку! Пришлось перенести в оперативном порядке. Диспетчер у вас с пониманием отнеслась.
— У нас сейчас много работы — кого на дачу, кого за город, — доложил водитель, — такой вот постаревший детский сад. С чего жистянка начинается — тем и заканчивается.
На окраине леса обменялись телефонными номерами.
Недалеко шумели на трассе автомобили, птицы заливались оглушительно, наперебой, в полный голос.
Двинулись по песчаной тропинке среди высоченных сосен. Под песком прятались корни, противились движению, колёса вязли. После вчерашнего ливня песок ещё не везде высох.
Зять вспотел, с усилием двигал коляску. Потом развернул Деда спиной к лесу, выбирался из вязкого песка.
— Слышишь, как птахи-то распелись? Концерт! Стараются для тебя персонально. Приветствуют, давно не виделись.
Дед раскачивался в такт движению, улыбался, думал своё.
— Слышу, слышу, родненьких. И птицам спасибо, а ещё больше тебе. Очень я тобой доволен! Спасибо, дорогой.
— Так ведь и мне в радость, Дед! Не заблудиться бы нам, выйдем где-нибудь в Псковской области. И не найдут нас ни пограничники, ни транспортники. Хотя у нас не такси, счётчик не щёлкает, цена оговорена.
Дед только улыбнулся, головой покачал укоризненно, но промолчал. Должно быть, под впечатлением от встречи с лесом.
— Ну что, будем ждать кукушку, пусть напророчит, сколько ещё годков нам по жизни топтаться? — спросил Зять.
— Наврёт, а приятно, — улыбнулся Дед.
— Все врут. И телевизор, и компьютер. Всеобщее враньё! Был каменный век, бронзовый… оловянный, а теперь век вранья, — посетовал Зять.
Лёгкий ветерок подул вдоль просеки, грунт плотнее пошёл. На открытой местности вчерашний ливень песочек прибил. Зятю было приятно катить коляску, охладиться под свежим ветерком.
— Сдаётся мне, Дедуля, что в этом светлом лесочке водятся грибы. Притаились хитрованы, ветками-травинками принакрылись и ждут. Ты посиди недолго в коляске, а я отлучусь на охоту?
Дед подрёмывал, голову склонил на грудь, готов был вот-вот заснуть.
Зять понаблюдал за ним, осмотрелся, увидел едва приметную тропинку и пошёл к близкому молодому ельнику.
Дед встрепенулся, сна как и не бывало, исподволь наблюдал за ним.
Как только Зять скрылся за холмом, он проверил карман курточки. Книжица была на месте.
Он наклонился, сдвинул в сторону подставки для ног, медленно встал, распрямил плечи. Огляделся. Потом достал пакет с водой и лекарствами из кармана коляски.
— Тут в основном сыроежки, горькушки. Один всего-то гриб приличный. Не успел скрыться. Это мне вместо премии. Место бойкое, одни пеньки торчат, посрезали грибы, пока мы добирались! — весело кричал Зять, невидимый из-за большого пологого холма. — Я тут побегаю, на супец наскребу, на раз побаловаться.
Дед его не слышал.
Стараясь не хрустнуть веткой и не оставлять следов, он скрытно уходил в чащу леса.
Выше притихших крон деревьев — синее небо свободы.