Ольга Славникова. Прыжок в длину. — «Знамя», 2017, № 6–7
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2017
.
Ольга Славникова не то чтобы взяла и с легкой головой прыгнула в длину, а то и в высоту, как уже констатируют критики, или поразила еще какими-нибудь спортивными достижениями, пусть бы они и были метафорами, обозначающими литературные успехи, но все-таки за несколько лет написала новый роман и продемонстрировала, что не вся современная проза густо пасется на полях отечественной истории и не всё вам, дорогие друзья, реализм и портянки у носа,— а это, уж поверьте, по нынешним временам почти приравнивается к званию заслуженного мастера спорта.
Славникова, конечно, тоже мастер парфюмировать тексты, так чтоб шибало насмерть, да и видит реальность поматериальнее и подетальнее вскормленных «Дебютом» поколений реалистов, решительно и сурово «отрицающих траур» карнавального конца века. Но настоящую литературу не спутаешь, и она есть, в первую очередь, авторский стиль. Плюс — в прозе — умение закручивать сюжет и сводить в финале все линии к одному знаменателю. Со вторым сейчас многие справляются более-менее убедительно, а вот стиль, похоже, по-прежнему прерогатива особой когорты писателей, выпестованных в переломные 1980-е и «траурные» 1990-е: те же Сорокин, Толстая, Генис (Пелевин как-то все больше мимо). Простите, кого забыла. Когорта самая отборная — не в пример заполонившему нынешние литературные доски почета реалистическому мейнстриму, от которого, если честно, уже чувствуется усталость и на который в его все более молодых реинкарнациях накапливается раздражение. Не потому ли жюри престижных премий в этом году так настойчиво предлагают ознакомиться с биографией Ленина, что вождь мирового пролетариата представлен в ожерелье метафор и аранжирован гэгами такого нескучного Льва Данилкина? И не потому ли известный доселе лишь на Урале Алексей Сальников со стремительной внезапностью оказывается на вакантном месте нового Гоголя то у членов жюри «Большой книги», то у Галины Юзефович, что вообще-то очень продуманно и ярко работает со словом?
Славниковский роман тоже попадет во всевозможные премиальные списки и поборется за победы: Славникова в хорошей форме. Но после комплиментов стилю писательницы, всем этим «костюмам с большими ватными плечами, точно внутрь зашиты тапки», «сдобно хрустящим пуховикам», хрустальным люстрам, «похожим на кладки призрачных рептилий» и прочим «зеленым дымкам» мая и «незримым щелям туманного пространства», наступает время задуматься, а что прячется за тонко вытканной морочной пеленой слов? Сама реальность, которую писательница предпочитает наблюдать на безопасном расстоянии, словно бы из-за бронированного стекла? «Магический реализм», о котором многие говорят, характеризуя манеру Славниковой? Набоковские игры, о которых говорят не меньше, но в последние годы не так интенсивно? Наверное, правильный ответ: все вместе, и не только. Существенной оказывается холодная отстраненность автора от происходящего, ведь Славниковой нет в изображаемых пейзажах и интерьерах, как нет ее в самих героях, одинаково неприятных, даже когда они совершают хорошие поступки и истово предаются филантропии. Славникова будто специально безжалостным ланцетом отрезала лучшим персонажам конечности, чтобы читатель застыл в недоумении: с кем же здесь соотноситься? Полное соответствие не возможно ни с кем.
Инвалидами в русской литературе мало кого удивишь. Инвалиды, как продукт репрессивной действительности и тотального театра насилия, появлялись то у опытного вивисектора Петрушевской, то у некогда склонного давить слезу Коляды, то у бесконечно стремящейся к иносказательности Мариам Петросян. Но как бы щедро писатели ни портили тела своих персонажей, те упорно не желали вместе с отходящей плотью терять человеческие качества: мучились, страдали, любили, а читатели настраивались на гуманное понимание, даже когда герои зло пошаливали. Впрочем, исключения тоже были: уже давным-давно Пелевин где-то на грани остроумия и безумия ампутировал ступни курсантам летного училища им. А. Мересьева, то есть вовсе не жалости и понимания для. Но мы-то знаем, что Пелевин — не столько про реальность, сколько про деконструкции и иллюзии. Славникова же, демонстративно игнорируя гуманистический код русской литературы, вопреки ожиданиям публики показала инвалидов как… самых обыкновенных людей — в чем-то талантливых, в чем-то ординарных, вынужденно находящихся вне зоны в комфорта, но слабых и страдающих не более, чем все остальные. Тут бы и возрадоваться: наконец-то инвалиды — не синоним маргиналов, и озадачиться, а что здесь не гуманного? Проблема в том, что сама жизнь под славниковским увеличительным стеклом донельзя крива и противна. Хотите узнать, что чье-то «холодненькое дохлое хозяйство, как ни тереби, даже не шевелилось» и вообще было похоже на «орхидею с волосами»? Вот и ампутантов с сопутствующей физиологией сюда подверстали.
Иной раз кажется, что Славникова слишком талантлива и умна, чтобы жить той косной жизнью, которой живем мы, обычные смертные. Охотно поверю, что автор совершил фазовый переход и достиг состояния сверхчеловека. Или, может быть, ради пребывания в этом состоянии Славникова и занимается литературой? Вот и герои ее принципиально не ограничены материальностью, они сверхматериальны, как кряжистый, каменистый Женечка, приносящий окружающим одни несчастья, или надматериальны благодаря каким-либо физическим качествам, например, таким, как ощущаемая силовая паутинка в животе, позволяющая прыгуну Ведерникову зависать в воздухе и даже делать там что-то наподобие шагов — на пути к чемпионству. Ведерников и Женечка, конечно, антиподы, конечно, противопоставляются на протяжении всего повествования, конечно, не могут оказаться в финале одинаково живыми: кто-то должен исчезнуть, уступить права на пространство жизни другому. Несложно догадаться кто.
Противопоставление Ведерникова и Женечки как сюжетообразующий прием как раз и выдает с головой славниковский сугубый рационализм. Сюжет в романе очень выверен и продуман, представляет собой практически схему. «Прыжок в длину» — про то, как герой, дважды совершив ранее для себя невозможное, не сдал один и тот же урок. Прыжок в длину в начале романа рифмуется с прыжком на том же самом месте в финале. Сначала Ведерников прыгает под колеса авто, которое изготовилось сбить мальчика Женечку, выбежавшего на дорогу за набоковским мячиком. Надо сказать, прыгает не ради Женечки, а поскольку увидел что-то мелькнувшее за еще не достигнутой отметкой в восемь метров — Ведерникову выпадает возможность проявить в полной мере свой спортивный талант. Трагедия, вопреки расхожему мнению, у Славниковой не повторяется в виде фарса: Ведерников в финале романа вполне осознанно второй раз прыгает наперерез авто, из которого сечет автоматная очередь, заказанная для Женечки. Но, спасая Женечку, и во второй раз он парадоксальным образом не становится спасителем. Ради Женечки ли он прыгнул или ради любимой женщины, которая стояла где-то рядом? Почему-то нет в романе абсолютного торжества добра. Прыгнуть ради любимой — это замечательно, а прыгнуть ради мучителя (а Женечка, по сюжету, стал настоящим мучителем Ведерникова) — это высший пилотаж. Ради кого же прыгнул в последний раз спортсмен-инвалид?
Заметно, что миф о спасителе Славниковой очень нравится: его она тщательно деконструирует на протяжении всего романа. Вот талантливый спортсмен, вытащивший мальчишку из-под колес, получает семантически нелепую в общем контексте фамилию Ведерников, вот взрослый мужчина вынужден жить за счет матери (миф о богородице) и ничего не делает, чтобы изменить положение, вот белоснежному породистому голубю (ангелическое проявление) негодяйчик Женечка отрезает лапки, вот Ведерников снова оказывается перед выбором: спасать или не спасать, и — никакого катарсиса.
Вывод: трагедия бессмысленна, жизнь абсурдна, повсюду одни негодяйчики женечки или просто женечки, а вовсе не спасители.
Из характерных пассажей: «Интернет кишел людьми-женечками. Ведерникова поражало, какое значение придают они себе и всем проявлениям своей повседневности. Они готовили пищу, лечили насморк, заводили дымчатых котяток, интриговали в офисах. Люди-женечки судили обо всем, что попадалось им под руку: о политиках, о книжных новинках, о музыкальных стилях, о военных стратегиях — и основой суждений был не опыт, не особая осведомленность, не ощущаемые в себе таланты, но единственно сам факт существования человека-женечки, фундаментальный и неоспоримый».
Все так, но тогда остро встает вопрос: стоило ли ради деконструкции и трюизма про абсурд, пусть и страшненького для впечатлительных женечек, затевать роман? Далее: чего добивается Ольга Славникова, предлагая нам затяжной «Прыжок в длину»? Хочет порассуждать о добре, которое если и торжествует, то небезгранично? Произвести ревизию мифов? Продемонстрировать презрение по отношению к человечеству? И ощущение: четко простроенный роман где-то ближе к завершению дает сбой, шестеренки прокручиваются — механизм не срабатывает. Это при том, что катарсис здесь вроде бы наличествует. Однако без какой-либо финальной символизации, без того же банального (потому, подозреваю, и отвергнутого) безграничного торжества добра, как-то даже не грустно, а никак, будто и нет предыдущего текста. А про Славникову заядлый читатель и так знает, что умна и невозможно виртуозна.