Из истории российского камнерезного дела
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2017
Владислав Семёнов — член Российского минералогического
общества, действительный член Московского общества испытателей природы при
Московском государственном университете. Автор книг серии «Камни Урала», «Старый
Екатеринбург», «Изумрудные годы мира» и др. Живет и работает в Екатеринбурге.
Нынешняя публикация является главой из будущей книги (в соавторстве с Е.В.
Семеновой), посвященной яшме.
На Екатеринбургской гранильной: вместо предисловия
Отгремела Отечественная война 1812 года. С триумфом вернулись из Парижа русские воины. Победа, одержанная над наполеоновской армией, торжество народа-победителя вызвали в стране рост патриотических идей, получивших яркое выражение в литературе, искусстве, архитектуре. Торжественными, героическими началами были наполнены в эти годы все сферы художественной деятельности, особенно архитектурное и монументально-декоративное творчество. Зримым воплощением этих начал стали градостроительные ансамбли, создаваемые в столице. Санкт-Петербург строился с размахом, незнакомым в эти годы ни одной европейской столице, с целью превзойти их все по красоте и величию.
Прокладывались проспекты, создавались величественные площади, одевались в гранит набережные, возводились крупные общественные и административные здания, строились новые городские и загородные дворцы, реконструировались старые.
Изрядно оскудевшая за годы войны государственная казна, не отказывающая в огромных средствах на строительство в столице, хотя и не сократила ассигнований на камнерезное дело, но заставляла рачительнее относиться к суммам, выдававшимся на прииск камня, а применительно к добыче уральских яшм вообще свела их на нет. Екатеринбургскую фабрику заставляли довольствоваться сырьем, добытым ранее; в исключительных случаях разрешалось вести добычу в экономически выгодных условиях, на опробованных месторождениях, не озадачиваясь поисками новых.
Отношение к камню стало рациональней. До войны (в воронихинское время) не брались во внимание ни малая блочность, ни сильная трещиноватость отдельных яшм, ни значительная удаленность месторождений от центра обработки, ни высокий процент отходов на каменоломнях, ни дороговизна доставки. Главным были красота, необычность рисунка и цвета. Сейчас на первое место выступили качественные характеристики.
В эти годы внимание Кабинета переключилось на алтайские камни. Алтай поражал воображение современников огромными монолитами ревневской яшмы и коргонского порфира. Казалось, что сама природа здесь шла навстречу «триумфальному» стилю камнерезного искусства, отвечающему архитектурным веяниям времени. В отличие от уральских каменоломен классических пестроцветных яшм, отдаленных от центра обработки на 500–600 верст, алтайские ломки находились в сравнительной близости от своей фабрики, почти в 30 верстах. Камень, принимавшийся здесь в те годы за яшму, на самом деле был далек от классических яшм, в обработке более податлив, обтесывался долотами, легче пилился, сверлился, быстрее шлифовался и полировался. В качестве абразива в работе с ним пользовались местными кварцевыми породами, заменившими дорогостоящий привозной наждак. Да и труд на Алтае ценился значительно ниже, чем на Урале, эксплуатация была безжалостной.
В итоге затраты на изготовление какой-либо вещи из местного камня в алтайской мастерской оказывались меньшими, чем на Екатеринбургской фабрике, работавшей с классической яшмой. Выгоды переноса центра камнерезного дела на Алтай были налицо.
Не случайно в эти годы Кабинет его императорского величества (далее Кабинет), в чьем ведении находились камнерезные фабрики, уделяет большое внимание техническому состоянию Колыванской фабрики, а в 1820 году санкционирует строительство при ней особой специализированной «колоссальной фабрики» для обработки крупных вещей. И сразу же здесь стали обрабатываться чаши от трех до пяти метров в диаметре и трехметровые колонны.
На Уральской фабрике с яшмой в эти годы конкурируют авантюрин, малахит, амазонит, орлец, письменный гранит, аятский порфир. Некогда богатая палитра яшмы сводится практически к четырем видам: кошкульдинской, маломуйнаковской (ямской), беркутинской и калканской. Уразовская (мясной агат), каменно-врайская (каменно-овражская, она же орская), каминная, калиновская яшмы и превосходная, с желтыми, коричневыми и светло-зелеными пятнышками чебачья (чебачек) сошли со сцены. Реже, чем прежде, применяется аушкульская: в малых формах она была хороша, а в больших повела себя неожиданно — крупные плоскости изобиловали пустотками и не поддающимися полировке вкраплениями (мякотинами). Преобладает калканская, которую мы видим и в большинстве известных нам листов архитектора Росси, и в немногих доведенных в эти годы до конца вазах и чашах (особая симпатия Росси к зеленому камню объясняется, скорее всего, состоянием сырьевой базы уральской яшмы этого времени и продиктована возможностями производства).
Нового делается мало. Работают преимущественно по старым («строгановским») чертежам.
Отправка камня в Кабинет возобновляется только с 1815 года, когда с мартовским караваном золота и серебра в сопровождении мастерового Герасима Палкина отправляют чашу из калканской яшмы, вазу из «камня агата № 37» (яшмы горы Кур-ятмас) и сорок яшмовых черенов для столовых приборов. В том же году с таким же караваном в сопровождении мастерового Петровского (имени его отыскать не удалось) отправили две вазы из яшмы («камня № 78» — каиповская яшма), резную чашу из калканской яшмы и двенадцать черенов шкалнетурной — резной работы из яшмы («камня № 58» — яшма горы Уклы-таш), сделанные под наблюдением мастера Я.В. Коковина. В феврале 1822 года с Коковиным посылают вещи, сделанные на фабрике с декабря 1815 по ноябрь 1821 года; яшмовых среди них не было. В 1823 году в Санкт-Петербурге встречают чашу «эллиптовую резную» из калканской яшмы (несомненно, одна из чаш, спроектированных в 1818 году Росси). В 1830 году в Кабинет отправляют большой жардиньер из кошкульдинской ленточной яшмы — одну из наиболее крупных работ фабрики за все это время.
Свидетельство о караванах последующих лет, вплоть до 1835 года, отыскать пока не удалось.
За двадцать лет (1815–1835) сделали и отправили в Кабинет очень немного. Из кошкульдинской яшмы: большой жардиньер, значащийся в описи как «чаша из яшмы на пьедестале из беркутинской яшмы», и две дорические колонки, из которых сделаны подсвечники, хранящиеся в фондах Екатерининского дворца-музея в городе Пушкине. Из аушкульской яшмы: три пары ваз — две пары украшают зал голландского искусства в Новом Эрмитаже, одна — его Халтуринскую лестницу; две пары чаш и еще одну чашу. Одна ваза сделана из яшмы горы Кур-ятмас. Из калканской яшмы: большая ваза, подаренная в 1834 году А.Х. Бенкендорфу; пять круглых ваз; пара резных квадратных в плане чаш шкалнетурной работы — одна из них хранится в Минералогическом музее имени А.Е. Ферсмана Российской академии наук; еще пара резных круглых чаш; две пары гладких круглых чаш; круглая резная чаша на пьедестале зеленого порфира; две богатые резные эллипсовидные в плане чаши, судьбу которых проследить не удалось. Из разных яшм: две столовые наборные доски, 197 антиков — резных камней, среди которых какое-то число яшмовых, 235 яшмовых черенков к столовым приборам, десять табакерок, две сувенирные книжечки из яшмы и амазонита, курант с пестом, сделанные по заказу Академии художеств (заслуживает внимания потому, что это единственный заказ со стороны, зарегистрированный в делах фабрики за эти годы). Всего, не считая черенков, камей, табакерок и куранта, сделано 24 вещи средних и крупных размеров по четырнадцати заказам, в то время как для одной только яшмы фабрика получила за эти двадцать лет 98 заказов.
Большой комплект проектов ваз, чаш, каминов из яшмы получают здесь в 1823 году. Среди них часть заново утвержденных рисунков, доставшихся в наследство от строгановского времени. Под № 3 этой группы листов значится проект чаши из калканской яшмы с ножкой, обвитой виноградной лозой, работа над которой велась до 1851 года. Все эти проекты пролежали без движения на протяжении десятка лет. В 1828 году Кабинет присылает следующую серию чертежей, подписанных И.И. Гальбергом. Больше половины этих листов остались лежать втуне. В 1836 году их пересматривают, часть заменяют новыми рисунками того же автора. Среди листов 1828 и 1836 годов имеются и новые редакции чаши с виноградной лозой.
Причина, которой здесь оправдывали промедления в работе, была одна: «за неимением камня» нужного размера, рисунка или цвета.
Кабинет иногда заменяет рисунки, примеряясь к другим камням. Так обстояло дело с одной из чаш по проекту Гальберга. Чертеж прислали в 1828 году, но камня к нему не нашли. В 1836 году рекомендовали фабрике заменить камень. Но в конечном счете лист пролежал до I860 года, когда его извлекли из архивных завалов и запросили разрешение пустить в работу. Возможность таких метаморфоз всегда приходится иметь в виду, реконструируя историю памятников уральского камнерезного искусства.
Были случаи, когда работы останавливались на самой середине. Так произошло с интересно задуманной и успешно начатой дарохранительницей для собора Смольного монастыря.
В сентябре 1834 года Кабинет поручает архитекторам А.П. Брюллову и К.А. Тону составить (каждому свой) проект дарохранительницы с учетом двадцати четырех колонок, сделанных ранее екатеринбургскими мастерами из тёмно-красной яшмы высотой 0,350 м (7 ½ вершка) и хранящихся в кладовой. Побеждает в этом конкурсе Тон. Его чертеж вместе с колонками отправляют на фабрику. Правда, здесь вместо обещанных двадцати четырех получают почему-то только девять колонок, к тому же две в склеенном виде, а семь основательно поврежденных.
К колонкам предстояло сделать каменный грот. Тон писал: «Надо под храмом сделать высокую горку, из разных хороших сибирских камней, а внизу оной грот для ковчега. Полагаю, что исполнить сие всего удобнее тем самым способом, как украшаются на уральских заводах цветными камнями обыкновенные образы, или иконы, в числе этих камней должны преимущественно находиться: вениса (гранат. — В.С.), топазы (горный хрусталь — В.С.), аквамарины, шерлы (турмалины. — В.С.), тяжеловесы (топазы. — В.С.), аметисты, горный хрусталь, амазонский камень, цирконы, малахиты, красные яшмы, ониксы, халцедоны, натеки бураго железняка, охрусталованные кварцы, особенно с золотом, железные блески, красный, зеленый и синий свинцовый шпат и вообще всякаго рода разноцветные камни с кристаллизацией, имеющие приятную и блестящую наружность и притом, в небольшом виде, чтобы с удобностию могли быть наклеиваемы, без примет пород. Количество сих камней должно быть так велико, чтобы оными наполнено было пространство по крайней мере около двух квадратных саженей».
Подбор камней возлагают на командира фабрики Я.В. Коковина. Каждые семь дней он должен был докладывать горному начальнику о ходе работ. В ноябре 1834 года Коковину разрешают предпринять специальную экспедицию за камнями. Но по разным причинам экспедиция эта тогда не состоялась, а там, в связи с переменами, происшедшими на фабрике, с обнаруженными в ее управлении беспорядками, Коковина отстраняют от службы (15 февраля 1834 года), и работа глохнет. И только в феврале 1835 года все двадцать четыре колонки были готовы, отправлены в столицу, где их тотчас передали золотых дел мастеру Кейбелю для сборки.
Что же касается грота, то в связи с изменившимися планами украшения собора собранные к тому времени камни, в том числе богатую коллекцию изумрудов, передали в музей Горного института.
При знакомстве с архивными материалами этих лет не покидает ощущение какого-то неблагополучия, переживаемого Екатеринбургской фабрикой в технике, в состоянии сырьевой базы, в финансировании, в руководстве предприятием со стороны как самого Кабинета, так и со стороны екатеринбургского горного начальства и самого командира фабрики.
Техника ветшает. Год за годом откладывается задуманная и столь необходимая перестройка здания и реконструкция машин. Горное начальство настаивает на переносе фабрики за черту города, в село Елизавет, на речку Патрушиху. Командир Коковин, вопреки мнению рабочих, единодушно выступивших против этого плана, не желая портить отношения с местными властями, держит сторону горного правления. Кабинет же, в течение двух десятков лет не в состоянии прийти к определенному решению, оставлял фабрику на перепутье.
Удерживая фабрику под своим началом, Кабинет вводит режим жесточайшей экономии, начав с упразднения некоторых сложившихся уже традиций, которые были сочтены расточительными. С сентября 1814 года было прекращено обучение гранильному и чертежному делу. С марта 1818 года запрещено принимать частные заказы. С этого же года фабрика специализируется на обработке только твердого камня, исключение делается лишь малахиту (мрамор, как и прежде, обрабатывается на Горнощитском мраморном заводе). Упраздняются все ранее отработанные формы взаимодействия фабрики с кустарями. Единственное, что остается, — право продать кустарю яшму (пуд по цене 1 рубль с доплатой 12% с каждого рубля в пользу фабрики; покупали изредка по 10 пудов, не более). В завершение всего в 1820 году сокращается пятая часть мастеровых.
Катастрофическим стал 1831 год — почти на шесть лет он отбросил обработку яшмы назад. Это был год самой сенсационной в истории русского камня находки — открытия уральского изумруда. С этого времени фабрика рассматривается Кабинетом как приисковое предприятие по добыче и обогащению изумруда. Все силы были брошены на копи, наиболее способные мастера превращены в огранщиков, выполнявших заказы Кабинета и министерства уделов.
Трудно перечислить потери, которые понесла уральская обработка яшмы в это сложное для фабрики время.
Гигантомания:
несостоявшийся сфинкс
Появление понятия «колоссальные вещи» в лексиконе русских камнерезов объясняет характер перемен, произошедших в эти годы на обработке яшмы.
«Фабрика колоссальных вещей» была построена в 1820 году на Алтае, при Колыванской шлифовальной фабрике. Обрабатываемый здесь местный камень на какое-то время изрядно потеснил классические (кварцевые) яшмы Урала.
Обработка алтайского цветного камня была начата еще в 1786 году на Локтевском сереброплавильном заводе. В 1802 году производство было переведено в Колывань (ныне рабочий поселок Горная Колывань Курьинского района Алтайского края). Здесь, в живописной глухой местности, в корпусах упраздненного в 1799 году медеплавильного завода, у подножия горы Синюхи была построена шлифовальная фабрика, кабинетское предприятие, которому принадлежала монополия в обработке сибирских цветных камней и в создании крупных вещей из камня. Главная задача фабрики заключалась в обработке превосходных алтайских окремнелых порфиров и их туфов, считавшихся яшмами, метаморфизованных сланцев. Были здесь встречены породы белого цвета с черными дендритами, черные с редкими белыми точками, риддерские зеленовато-синие струйчатые с розовыми пятнами, ревневские с пестрым узором зелено-желтых лент. Из всех этих материалов, особенно из ревневского камня, на Колыванской фабрике делали большие вазы, чаши, колонны, камины. Только за сто лет истории фабрики, с 1802 пo 1902 год, в столицу было отправлено 247 ваз, 74 колонны, 33 камина, 21 канделябр, несколько сот различных мелких вещей.
Произведения из алтайских камней экспонировались на всемирных выставках в Лондоне, Париже, Вене. Одна из ревневских ваз получила высокую оценку жюри Всероссийской художественно-промышленной выставки 1882 года, награждена дипломом первого разряда и вскоре была подарена городу Парижу. В 1893 году алтайские вазы и другие изделия из цветных камней, представленные на Всемирную выставку в Чикаго, были награждены бронзовой медалью и дипломом.
Центральным произведением колыванских мастеров справедливо считается огромная чаша из ревневской яшмы, известная в литературе под названием Царица ваз. В мире нет другой такой огромной вазы из твёрдого камня. Ни Древний Египет, ни античная Греция, ни императорский Рим не создали подобного.
Делалась Царица ваз на «Фабрике колоссальных вещей», уникальной и, несомненно, единственной в современном ей мире специализированной мастерской по обработке крупных яшмовых вещей.
Одним из назначений новой фабрики было изготовление монолитных яшмовых колонн. В 20-х годах здесь было устроено два «колонных станка», а в конце 50-х годов фабрика реконструировалась под одновременную обработку четырех колонн. Материалом была все та же ревневская яшма (реже — коргонский порфир). С 1822 по 1847 год были сделаны 22 трехметровые яшмовые колонны; три пары — с 1822 по 1827 год.
Конечно, колонны — это не чаши, не вазы; формы их просты, рациональны, технология изготовления бесхитростна и утомительно однообразна. Но много ли мы знаем в мире яшмовых колонн, выточенных из монолитов!
В Эрмитаже, главной сокровищнице русской яшмы, таких колонн в настоящее время десять. Две стоят по сторонам трона в Петровском зале, реставрированном в 1838-1840 годах В.П. Стасовым и А.П. Брюлловым. Нынешние колонны поставлены в пору этой реставрации и сменили пару таких же колонн, установленных О.Р. Монферраном и пострадавших при пожаре 1837 года (на выставке графики Монферрана, состоявшейся в 1986 году в Эрмитаже, демонстрировался проект Петровского зала, датированный 1827 годом). Восемь таких же колонн украшают зал средневековой итальянской живописи Старого Эрмитажа.
До пожара три пары таких же колонн стояли у дверей Колонной, или Парадной приёмной императрицы Марии Фёдоровны. Наконец, было ещё немало планов, связанных с проектированием и изготовлением таких колонн для дворцовых и культовых зданий России. Словом, яшмовые колонны — это целая глава в истории обработки русского камня.
История яшмовых колонн Старого Эрмитажа восходит к 1819 году. Тогда в Колывани вели поиски камня для пары трехметровых колонн. К 1830 году их было сделано восемь. 5 августа 1830 года был получен заказ на новую пару. В феврале 1834 года колонны были готовы и сухим путем — привычной транспортной дорогой — доставлены на Уткинскую пристань. В столицу им предстояло следовать водой. За доставку взялись екатеринбургские купцы первой гильдии Александр Зотов и Петр Харитонов. На своих судах они доставили ценный груз к кабинетским складам на Неве, выгрузив его 2 августа у стен Петропавловской крепости.
Ещё по колонне было сделано в 1837 и 1838 годах. В 1838 году фабрика получила предписание сделать ещё две пары колонн. Почти на два года из-за этого заказа были остановлены все работы над «седмиаршинной чашей» — всех мастеровых заняли на поисках четырёх «колонных камней», все они в течение двух лет выламывали, тесали долотами добытые камни. В 1840 году одна пара была готова. Одну колонну оставшейся второй пары закончили лишь спустя четыре года, в 1844 году. Окончание второй пары затянулось до 1855 года. Дважды за это время, сначала в 1842, затем в феврале 1843 года, Кабинет требовал объяснений задержки выполнения заказа. В 1852 году из Колывани сообщили, что к заказу 1834 года «при всех стараниях добыто только три куска камня». И только между 1852-1854 годами четвертый камень был найден, обработан, а 17 февраля 1855 года долгожданную колонну приняли в Кабинете.
В 1845 году Николай I распорядился из присланных колонн четыре отправить в Рим, в Ватикан, в дар папе Григорию ХVI. По вине бронзовщиков, работавших над вызолоченными бронзовыми базами и капителями, с отправкой их несколько задержались; когда же судно, взявшее на борт этот драгоценный дар, вышло из Кронштадта, в Санкт-Петербурге получили известие о кончине папы. Рейс был прерван, и колонны возвратились в кладовую.
В марте 1853 года министр уделов граф Л.А. Перовский поручил архитектору А.И. Штакеншнейдеру осмотреть хранящиеся в кладовой восемь колонн, склонив императора употребить их на убранство одного из помещений Нового Эрмитажа.
В октябре 1857 года Штакеншнейдер вновь просил Кабинет передать эти восемь колонн в его распоряжение «по случаю ведения строительных работ в здании Нового Эрмитажа для установки их в парадном зале». Просьба была исполнена, и вскоре строительная контора министерства императорского двора отправила все восемь колонн на Петергофскую гранильную фабрику, чтобы освежить их полировку. 8 февраля 1858 года работы были окончены.
Эти колонны мы и видим в здании Старого Эрмитажа, в зале средневековой итальянской живописи.
Новый заказ был связан со строительством в Москве храма Христа Спасителя. Предложение украсить яшмовыми колоннами три главных входа в храм (по шести колонн у каждого входа) родилось в 1852 году. По замыслу архитектора К.Л. Тона, эти колонны, в отличие от всех прежних, должны были иметь базы и капители из яшмы.
10 октября 1852 года московский генерал-губернатор граф А.А. Закревский от имени «Комиссии для строения в Москве храма во имя Христа Спасителя» просил Перовского ознакомить с этим предложением императора. Комиссия надеялась разместить заказ в Колывани. Тон тогда же сделал запрос колыванскому горному начальству о возможности исполнения заказа, указав высоту колонн 4 аршина 2 вершка. Из Барнаула ответили согласием. Срок, который мог бы удовлетворить их, — 10–12 лет.
3 октября Кабинет предписал приступить к тщательной разведке Ревневского месторождения и к добыче восемнадцати монолитов размером немногим более трех метров.
Тон настаивал на выполнении заказа за 8 лет. Кабинет принял сторону архитектора с незначительной поправкой: заказать в Колывани восемнадцать яшмовых колонн, которые должны быть сделаны за девять лет. Точкой отсчета был объявлен январь 1856 года.
В октябре в Барнаул отсылается детальный рисунок, сделанный Тоном.
В 1857 году в Москве уже приняли первую пару колонн «со всем к ним прибором» (базами, капителями, пиронами) ценой 4373 руб. 50 коп. В последующие пять лет здесь регулярно получали по паре колонн.
1 февраля 1863 года Кабинет распорядился прекратить работы над колоннами, хотя сделали их только двенадцать. Причину этого неожиданного поворота удалось отыскать в материалах «Комиссии для строения…», хотя она не может быть принята за уважительную, и дело, очевидно, заключалось в чем-то другом. Объясняется же это так: «…при постепенной доставке этих колонн в Москву, оказались в материале углубления и трещины… И так как в то время на фабрике приготовлено было только 12 колонн, а остальные шесть еще не начаты, то государь и приказал ограничиться этим количеством; остальные же шесть колонн — сделать из Лабрадора». Таким образом, яшмовые колонны украсили северные и южные двери храма, в западных были установлены колонны из лабрадора.
Не прошел мимо возможности использовать колонны из ревневской яшмы в архитектурном убранстве своей постройки и О.Р. Монферран, прославленный строитель Исаакиевского собора. В ноябре 1852 года он запросил Кабинет сначала о том, не сочтут ли здесь возможным подобрать два монолита шокшинского кварцита для изготовления двух колонн к царским вратам Большого иконостаса собора. Пригодного не оказалось, и Монферран делает второй запрос, на этот раз о возможности изготовить колонны из «сибирской яшмы» высотой 6 аршин 14 2/8 вершка, нижним диаметром 14 вершков и верхним — 12 вершков, — размеры эти превосходили все известные доныне яшмовые колонны. Неудивительно, что в ответ сообщили: «… доныне колонны из яшмы делались только в Колывани из зелено-волнистой ревневской яшмы и они не превышали 4 аршин 1/4 вершка (трех метров.— В.С.), что до серовато-фиолетовой коргонской яшмы (порфира. — В.С.), то по опыту известно, как затруднительна добыча кусков оной даже в эту величину…»
И все же из Кабинета запрос Монферрана послали в два места — в Екатеринбург и горному начальнику Алтайских заводов Соколовскому.
19 декабря 1852 года Соколовский писал в Кабинет о том, что такая работа может быть выполнена из ревневской яшмы. О состоянии сырьевой базы на фабрике он сообщал: «…на ревневской каменоломне, сколько мне известно, ныне не было добытых камней значительной величины, но месторождение яшмы еще далеко неистощено и та часть разноса каменоломни, где добыта 7-аршинная чаша и вышеозначенный камень, представляет обнажение плотной, твердой, малотрещиноватой породы, из которой едва ли нельзя будет добыть колонны, ныне требующиеся для Исаакиевского собора».
Из Екатеринбурга ответил директор фабрики И.И. Вейц: «…В показанную на рисунке величину при вверенной мне фабрике в запасах яшмы не имеется и в известных яшмовых добычах, находившиеся по сие время со стороны фабрики, камни такого размера никогда не попадались».
Решено было остановиться на ревневской яшме. И 30 сентября 1853 года Кабинет предписал колыванцам приступить к разведке камня.
Как разворачивалась эта история в дальнейшем — неизвестно, ясно лишь, что колонны для царских врат были, в конечном счете, сделаны из лазурита на Петергофской фабрике.
Последний в истории яшмовых колонн проект, правда, оставшийся на бумаге, относится к числу наиболее масштабных и отражает то и дело прорывавшуюся в восприятии камня на протяжении всей второй половины XIX века склонность к гигантомании.
12 июня 1868 года Колывань была озадачена очередной прихотью императорской четы: «…Для Золотой Гостиной Ея Величества Государыни Императрицы Марии Александровны в Зимнем Дворце заказать на Колыванской шлифовальной фабрике яшмовые колонны». Ни много ни мало — двадцать колонн!
Два варианта колонн и планов их размещения были сделаны в тот же день Штакеншнейдером. По одному высота колонн (фустов) равнялась 4 аршинам 6 1/3 вершкам, по другому — 3 аршинам 8 вершкам. Естественно, что фабрика остановилась на втором варианте. Но даже при этом «малом» размере колонн заказ был огромен и, по мнению колыванцев, мог быть выполнен не менее, чем за четырнадцать лет. Из них четыре года надо было затратить на поиски и добычу камня, остальные десять лет на обработку, делая по две колонны в год. Реальным этот план мог быть только при основательной реорганизации всего производства: капитальной чистке каменоломни, проведении дополнительных разведок, устройстве при каменоломне на речке Луговушке мельницы с вододействующим колесом для распиловки камня, перестройки «Фабрики колоссальных вещей» так, чтобы здесь можно было одновременно обрабатывать четыре колонны, а не две, предполагалось к обработке колонн приспособить основное здание фабрики, увеличить число мастеровых за счет перевода рабочей силы с рудников и заводов или за счет найма вольнонаемных крестьян, свободных от полевых работ, труд которых можно было бы использовать на каменоломне и на фабрике под началом искусных мастеров.
С остановкой работ для храма Христа Спасителя в 1863 году расчеты стали оптимистичнее. Предполагалось сделать всю работу за четыре года — по пять колонн в год! В подсчете расходов исходили из средней суммы в 2500 рублей серебром за штуку, учитывая, что вольнонаемным достаточно платить на каменоломных работах от 35 до 40 копеек в день, бурилыцикам — по 7 копеек за пройденный буром вершок, на камнерезных работах — зимой по 30, летом — по 50 копеек в день. В затраты включались расходы на наждак и «котельное железо» (по 100 пудов в год того и другого). После всех корректировок стоимость колонны достигла 3000 рублей, а всей работы — 60 000 рублей серебром.
Гостиная становилась по-настоящему золотой!
Один из курьезов в истории русской яшмы — несостоявшийся сфинкс.
Самый цвет русской художественной мысли, не считая доброго десятка чиновников горного ведомства, был вовлечен Кабинетом во главе с министром князем Волконским в затею, нелепость которой мешало признать только то, что самым горячим инициатором и покровителем ее был лично Николай I, мнивший себя тонким знатоком и покровителем изящных искусств — русским Медичи.
Начало истории восходит к 1822 году. В этом году в Ревневской каменоломне обнаружили и частично даже успели отделить от материнской основы монолит длиной более 6 м (9 аршин), шириной до 3,5 м (от 3 ¼ до 5 аршин) и толщиной около 2,5 м (от 2 до 3 ½ аршин). В Кабинет немедленно были посланы абрисы монолита и деревянная модель. В рапорте, прилагавшемся к посылке, настойчивым рефреном звучало: «Найденная глыба подает надежду на сделание из оной какой-либо колоссальной вещи, тяжестью по примерному расчету около 6 000 пудов».
Но в работе находилась «седмиаршинная чаша», и соблазна взяться за новый монолит на первых порах не возникло. Но как только с «царицей» было покончено, о находке вспомнили. В ноябре 1850 года Кабинет поручил Тону подумать о возможном использовании монолита. Тот предложил вырезать из него огромную фигуру лежащего сфинкса. Рисунок Тона был показан императору. Идея захватила монарха. Во дворец был спешно приглашен скульптор барон Клодт. Прославленному анималисту поручили вылепить в натуральном размере голову сфинкса и в уменьшенном — всю его фигуру. В Колывань же последовало распоряжение доставить монолит в Санкт-Петербург, не считаясь ни с какими издержками.
Неизвестно, что остудило голову монарха, но вслед за первым предписанием было отправлено второе. По нему колыванцам надлежало самим изготовить «тигра» (не полагаясь, очевидно, на образованность своих адресатов, Кабинет заменил в переписке с Алтаем «сфинкса» на «тигра»). Начальник Алтайских заводов Соколовский осторожно доносил в Кабинет, что он сомневается в возможности выполнить такую работу силами местных камнерезов. «Хотя там и есть сведущие мастера, — писал он, — которые отчетливо делают вазы, колонны и прочее, но чтобы изваять удовлетворительно фигуру тигра, требуется художник, которого фабрика не имеет». В поисках доводов, которые помогли бы ему отвести от фабрики этот заказ, он прибегает еще к одному: «Изготовленную фигуру при пересылке придется тщательно укупорить, и вес этой укупорки сделает доставку невозможной». Его предложение сводилось к тому, чтобы здесь, в Колывани, обработать монолит вчерне, обтесав долотами, и переправить заготовку в распоряжение петергофских мастеров и столичных художников. Трудно сказать, как повернулось бы дело, если бы в очередном рапорте Соколовский не сообщил, что при детальном осмотре монолита он лично усмотрел в камне трещину, которая, по его мнению, проходит через всю толщу и «несомненно увеличится при обработке и отторгнет от монолита значительный кусок».
Верить в это в Кабинете отказались и потребовали тщательной проверки. Не желая разочаровывать кабинетскую администрацию, Соколовский писал, что трещина, в конце концов, не порок и что «при выгодном положении голова и шея зверя отделятся от его туловища и пришлись бы на крупную часть камня, другие же части фигуры придутся на трещиноватую часть». Но тут же предлагал сделать фигуру цельной из более крупной части камня, находя это более выгодным, «поскольку, разбив камень по трещине, тем самым уменьшим вес камня, что сделает работу над фигурой удобнее».
Но как раз вес-то и не хотелось терять Кабинету. Для обсуждения рисунка с нанесенными трещинами и рапорта Соколовского было созвано совещание. В числе приглашенных присутствовали Клодт и Тон. Оба они не приняли Соколовского всерьез, заявив, что в таком крупном монолите трещина может идти вглубь не более чем на полтора аршина и для решения проблемы достаточно поискать другое положение фигуры с учетом потери какого-то обломка. Увеличить же массу сфинкса можно будет за счет плинта из шокшинского кварцита или сердобольского гранита, который может быть подложен под лежащую фигуру.
Император был доволен результатами совещания.
На Алтай последовало решительное предписание приступить к основательной расчистке камня. А здесь, в Санкт-Петербурге, форсировали разработку модели. Работу поручили скульптору И.И. Теребеневу, автору знаменитых атлантов из сердобольского гранита у портика Нового Эрмитажа. Приглашенный для «составления сообразно величине камня рисунка спящей Египетской фигуры» Теребенев, наученный опытом в работе над атлантами, оказался осторожнее Клодта и Тона: «Мне самому пришлось испытать, как при обделке камня хотя с незначительною трещиною, но от сотрясения при обработке сам собою отделяется», — писал Теребенев в записке, адресованной в Кабинет. Не разделяя оптимизма своих коллег, он предложил воздержаться от разработки модели до тех пор, пока не разъяснится проблема с трещиной.
Между тем в Колывани к декабрю 1851 года монолит был расчищен, трещина обнажена по всей длине. Ее залили водой. Через восемнадцать часов вода проступила на противоположной стороне камня. Нехитрый эксперимент повторили несколько раз — сомнений не было: трещина делила камень на две неравные части. К тому же вода вскрыла многочисленные ранее не замеченные трещины, секущие камень в различных направлениях. Вывод был неутешительным: «едва ли открытый камень будет годен на колоссальную вещь», — писали в Кабинет. И тут же, уловив настойчивость, с которой Кабинет цеплялся за монолит, обнадеживали тем, что при желании камни такого размера могут быть найдены на каменоломне, достаточно лишь поискать.
Казалось бы, на том дело с монолитом и закончится. Но Кабинет упорно держится за императорский замысел и в феврале 1852 года созывает Совет Академии художеств. Академикам предстояло решить, «что можно из сего камня сделать по разделении на две части по трещине». Профессора Брюллов, Витали, Клодт, К. и А. Тоны вынесли следующее определение: «Из большого куска его сделать пиедистал, дабы менее терять его величину и более иметь возможности избежать имеющихся в нем трещин, а меньший камень вовсе не обделывать, так как в нем весьма много недостатков».
Решение было соломоновым.
Можно предположить, что император не был доволен. Кабинет же счел профессорское «определение» издевкой и принял свое, «отличное от господ профессоров мнение сделать рисунок вазы-Медицис для большого куска камня и для малого другой формы вазы, но наперед прислать художнику модель и краткую записку». Идея пьедестала была отвергнута здесь по одной только причине: «Если сделать из такого камня пьедестал, то надобно долго искать художественнаго предмета, который мог быть бы поставлен на столь колоссальный и драгоценный пьедестал, и поэтому справедливее было бы составить для большого куска вновь более достойные предложения».
Император, не полагаясь более ни на министра двора, ни на «господ профессоров», в марте 1852 года выдал свое личное «определение»: «Высочайше повелено испытать, не выйдет ли фигура тигра (вот навязчивая идея! — B.C.) из одной части по прежнему рисунку, но в меньшем виде». П.М. Волконский рекомендовал императору передать работу над «тигром» скульптору Н.С. Пименову, а разработку проектов ваз или чаш из меньшего куска архитекторам Н.Л. Бенуа и А.И. Кракау. Но Николай I потребовал оставить разработку модели за Клодтом и Тоном, включив в творческую группу Бенуа, Кракау и Пименова. Впятером они взялись за новую модель, предполагая сделать статую весом не менее 8000 пудов. На долю Пименова была возложена скульптурная разработка статуи.
Дальнейшая история яшмового сфинкса неизвестна, к тому же одного из главных героев этого сюжета, Николая I, в 1855 году не стало.
Фабрика
колоссальных вещей
С Колыванской шлифовальной фабрикой 20–30-х гг. XIX в. связан новый этап развития русской камнеобрабатывающей техники. Преемница технического опыта Екатеринбургской гранильной фабрики конца ХVIII — начала XIX в. и прежде всего технических новшеств В.Е. Коковина (сверлительной машины, качалки, надносной машинки), она быстро обогнала своих учителей. И неудивительно, что «Горный словарь», издаваемый Г.И. Спасским, в 1841 году спешит познакомить современников с колыванскими машинами по обработке твердого камня, находя, что в них воплощен весь накопленный до сегодняшнего дня опыт, что именно с их помощью выполняются наиболее сложные в техническом отношении задачи. «Здесь помещается описание Колыванского механизма, где обрабатываются лучшие и огромнейшие вещи из твердых камней, — пишет Спасский и сразу же вводит читателя в стены главного здания фабрики: — Механизм этот составляют: 1. Наливное деревянное колесо, имеющее в поперечнике три сажени, которое приводит в движение все механические устройства в двух фабриках (имеются в виду два этажа фабрики. — В.С.), и может обращаться с большею или меньшею скоростию смотря по требованию. 2. Вместо шестерней небольшие деревянные колеса; с утвержденными на ободе каждого кулаками (цевочные шестерни. — В.С.). 3. Железные, зубчатые колеса (шестерни. — В.С.), приводящие в движение механизмы чрез блоки разного диаметра и шнуры. 4. Железные валы, с принадлежащими к ним станками и колесами, служащими для обтачивания и разрезки камней. 5. Станки, посредством которых высверливаются и обрабатываются чаши в одно время с внутренней и внешней стороны. 6. Станки для площения досок и пиедисталов и других плоских изделий, производимого свинцовыми шкивами. Последние станки замечательны тем, что находящиеся в обработке вещи можно, не останавливая машины, поворачивать и исправлять».
Система передачи движения была в основном заимствована у строителей Екатеринбургской фабрики. Вероятно, такая же передача, только с меньшим числом машин, имелась и на старой Локтевской фабрике. Но многое здесь было внове. Так, колыванцы отказались от так называемых бочечных шестерен и деревянных тяг, существовавших в Екатеринбурге, от деревянных тарелочных колес старого типа — все это обычно служило причиной остановки работы целой группы станков, а в некоторых случаях и всей мельницы, как это неоднократно случалось и в Екатеринбурге, и в Локтеве. Все шестерни и валы (кроме вала водяного колеса) были металлическими, чем не могла тогда похвастаться Екатеринбургская фабрика. Шестерни изготовлялись со сменными зубьями, и время от времени зубья эти наваривались укладом (сталистым железом), что повышало их прочность. Передаточный механизм включал сорок одну шестерню семи размеров. Это позволяло при одном обороте водяного колеса добиваться различного числа оборотов на разных валах передачи. Единообразие в устройстве шестерен дало возможность ускорить их замену при изломе, сократить складскую площадь, отводимую под хранение запасных шестерен.
Новшеством колыванцев было размещение валов, пересекающих этаж поперек здания под полом в наклонном положении. Такое размещение валов стало возможным благодаря изобретению колыванцами особых зубчатых колес, называемых здесь «колесами косого саду». Зубья их при постоянно занимаемом колесами наклонном положении входили в соприкосновение с зубьями шестерен под прямым углом.
При помощи шкивов, бесконечных канатов, сплетенных из узких кожаных лент, движение с валов, расположенных вдоль фабрики, передавалось многочисленным станкам.
Здание фабрики выгодно отличалось от многих заводских корпусов того времени. Большое количество окон обеспечивало хорошее освещение. Малые станки располагались у окон, станки покрупнее и большие машины быта размещены в середине помещения. Валы и шестерни находились в стороне от рабочих мест, отделялись от них ограждениями; группы шестерен, своего рода коробки передач, были заключены в деревянные короба.
С помощью рычагов группы станков могли быть остановлены или приведены в действие на полном ходу многосложного передаточного механизма мельницы.
Механизм этот оставался неизменным более 50 лет.
Из числа крупных машин заслуживают внимания пильная, сверлильная и качалочная машины.
Обычный распиловочный станок тех лет назывался «пильной рамой». Он состоял из двух деревянных брусьев, скрепленных между собой поперечными связями, местами был окован железом. В эту раму вставлялась пила — стальная, с тупым лезвием, тонко откованная пластина длиной от 1 до 3 аршин и более, шириной от 3 до 6 вершков, толщиной в ¼ дюйма. Деревянным брусом (шатуном, штангой) рама соединялась с кривошипом вододействующего колеса, который и двигал ее взад-вперед. Часто в одной раме помещалось несколько пил. Такая рама стояла в Екатеринбурге. Колыванцы же пилили камень небольшими прямоугольными пилами или узкими длинными терками, перемещаемыми по поверхности камня канатами. С 1795 года крупные монолиты пилили дисковой пилой. Камень укладывали на тележку, под колесами которой проходили деревянные направляющие, устроенные таким образом, чтобы предупредить соскальзывание тележки. Посреди этой своеобразной лежневой дороги закреплялась зубчатая рейка, а под днищем тележки — зубчатое колесо, которое зацеплялось за зубья рейки. Рукоятью, вынесенной сбоку тележки, можно было вращать колесо и перемещать тележку, подавая ее навстречу дисковой пиле. Рейка удерживала тележку от сползания назад. Существовала и большая пильная рама, движение которой передавалось шатуном (поварней).
Для разрезки меньших камней был устроен станок с коленчатым валом, который с помощью шатунов приводил пилы в действие.
Наиболее трудоемким было изготовление сложных по профилю круглых или овальных в плане вещей. Простейший способ заключался в том, что вчерне обтесанную заготовку обрезали со всех сторон стальными пилами. Туфы порфиритов и гранит-порфиры обтесывали вручную долотами по шаблону (черновая обработка классической яшмы исключала такую операцию). С появлением первых сверлильных машин заготовки стали сверлить по контуру будущего изделия, затем долотами скалывали надсверленные участки, постепенно добиваясь нужной формы. Таким способом вещь обрабатывали изнутри и снаружи. Шлифовку и полировку вели вручную терками.
29 сентября 1793 года Ф.В. Стрижков подал управляющему Локтевским заводом В.С. Чулкову проект, озаглавленный «Расписание чертежу сверлительной машины, посредством которой… обрабатывать можно вазики, чашки и пиедистали с меншим потерянием времяни и употребления материалов противу того, когда оные обработованы будут руками человеческими». К проекту был приложен чертеж, поясняющий устройство машины и принцип ее действия.
Хорошо зарекомендовав себя уже в первом варианте, машина постоянно совершенствовалась; и окончательно сложилась к 40-м годам XIX в.
Читателю небезынтересно будет узнать, что в 30–40-х годах XIХ в. в России рекламировалась бытовавшая у камнерезов Дрездена сверлильная машина, изобретенная Пешеле. Ее действие было основано на принципе ударно-вращательного бурения горных пород; сверло в ней располагалось наклонно, снизу вверх, а просверливаемый камень подавался на него сверху вниз, по наклонной плоскости, будучи закреплен на специальной тележке или катках. Сверло вращалось и одновременно, при помощи нехитрого кулачкового устройства, ритмично ударяло о камень. Здесь можно было регулировать частоту вращения сверла и энергию ударов в зависимости от физических свойств камня. Несмотря на рекламу, в русской камнеобрабатывающей промышленности машина Пешеле не привилась, зато машина Стрижкова распространилась по всем нашим фабрикам.
Первые же опыты показали, что работа, на которую обычно затрачивалось до 10 месяцев, на ней выполнялась за 26 дней, к тому же экономилось 50% железа и более 80% наждака. Заменив сверла на специальные терки, с помощью этой же машины колыванцы шлифовали и полировали изделия.
Со временем размеры машины были увеличены. Сверлильная обособилась от шлифовально-полировальной. На тех и других одновременно обрабатывались наружная и внутренняя поверхности изделий.
Качалки — изобретение екатеринбуржца В.Е. Коковина — использовались на шлифовке и полировке больших ровных плоскостей камня при изготовлении столешниц и пьедесталов. У колыванцев они стали употребляться на таких сложных работах, как резьба, шлифовка и полировка архитектурных обломов (гуськов, валиков, выкружек, каннелюр на стволах колонн и тому подобное).
Собственно качалка — это подвешенный к потолку деревянный шест длиной в сажень и более. На свободном конце шеста, под прямым углом к нему, закреплен металлический шпиндель со шкивом, соединенным ременной передачей с основным приводом. На конце шпинделя крепится инструмент — свинцовое, железное или медное колесо, которым и обрабатывается камень.
Качалки заменили ручные терки на многих трудоемких операциях. О выгоде их Стрижков писал: «…не останавливая машину можно оправлять штуку (камень. — В.С.) под шкивом по заправкам. Вместо двух человек один тую обработку производить может и сделает против прежнего в день вдвое». Качалки Стрижкова дожили на фабрике до 60-х годов XX века.
К малым машинам относились: разрезная, выемочная, резная, обронная, надносная.
Разрезная (круг разрезной) предназначалась для распиловки небольших камней. Рабочим инструментом ее были круги листового железа диаметром от 8 до10 вершков, насаженные в 4 вершках один от другого на железный вал квадратного сечения. Вал этот, длиной от 2 до 3 аршин, крепился на двух деревянных стойках. Колесо на конце его было связано с основным приводом ременной передачей. Разрезаемый камень для удобства и безопасности в работе приклеивали гарпиусом к рычагу (ложке), который подкладывался под режущий инструмент; поднимая по мере распиловки рычаг, резчик подавал камень под диск.
Выемочная (выимошная) машинка применялась на обработке небольших вещей. Устроена она была наподобие бабки ХVIII века. Принципиальное отличие ее от бабки заключается лишь в том, что здесь рабочие инструменты навинчивались на оба конца вала. В описании 40-х годов XIХ века колыванская выемочная машинка выглядела следующим образом: «…устраивается обыкновенно на столике такой величины, чтобы гранильщик мог работать сидя. Она состоит из железного валика, с концами заостренными и зарезанными винтом (проще — с резьбой на концах. — В.С.), на которые навинчивались круглые свинцовые или медные шкифчики потребной величины для вырезки ложков на небольших каменных вещах. Валик этот снабжен блочком и укреплен горизонтально на плоскости столика в медной коробке, приделанной к железной стоичке; другой, коленчатый железный валик, находящийся между ногами столика, имеет деревянное колесцо, из которого чрез блочик верхнего проходит шнур, приводящий в движение машинку действием ноги того же гранильщика».
«Резная (она же гравировальная) машинка состоит из небольшого железного валика, имеющего при одном конце небольшую пустотку, в которую вставляются орудия, употреблявши для резьбы печатей и антиков, а посредине железный блочик. Валик этот прикрепляется горизонтально на плоскости столика в медной коробке, приделанной к стойке в 2 ½ вершка вышиною; посредством которой коробочка с валиком держится на столике. Между ножками его укрепляется коленчатый железный валик с деревянными коленцами, от которого через блочик, находящийся при верхнем валике, проходит шнурок, посредством которого вся машинка приводится в движение ногою того человека, который занимается резьбою».
Сложная рельефная резьба выполнялась мастером-отдельщиком на обронной машинке. Есть и ее описание: «Устраивается обыкновенно на небольшом столе и состоит: а. из железного валика с блоками, имеющего при одном конце пустоту и укрепляемого горизонтально плоскости стола в медной коробке, приделанной к железной стоичке; б. из коленчатого железного вала, утвержденного между ножками стола; в. из деревянного колесца, установленного на этом валике вертикально, на которое накладывается шнур, проходящий через блок первого валика и приводящий в движение оба валика, по связи своей с шнуром вододействуемой машины. Посредством столь простого механизма вырабатываются на наружности небольших каменных изделий карнизы, листья, цветы и другие украшения. Употребляемые к тому орудия вставляются в пустоту верхнего валика и ими действует один человек…».
Надносная машинка — изобретение В.Е. Коковина. Несколько этих машинок было сделано в Екатеринбурге для колыванцев и петергофцев. Это переносной ручной инструмент, компактный, удобный в работе. Значение ее для камнерезной промышленности трудно переоценить. По сути, это та же бабка, та же обронная машинка, но снятая со стола и отданная в руки мастеровому. Ее можно переносить, ставить под любым нужным углом к обрабатываемой поверхности. Зона такого свободного перемещения определяется длиной ремня передачи. Работает она в том случае, когда один из ремней натянут, а другой ослаблен; при равном их натяжении машинка останавливается. От одного вала могут работать несколько машинок. Остановка одной не мешает работе другой.
Немало оборудования делалось в процессе работы над той или иной вещью. Был, например, сделан колыванцами станок с подъемными сменными железными шкивами. Набор этих шкивов был разнообразен и пополнялся от изделия к изделию. На станке одновременно обрабатывались две вещи. Обычно это были крышки, венчики и ножки.
Несколько новшеств появилось в связи с работой над большим количеством колонн. Был создан специальный станок для шлифовки и полировки каннелюр на стволах колонн. Стрижков устроил такой шкив, который перемещался вдоль колонны, снуя, как челнок, взад-вперед.
Для того, чтобы вырезать в монолите утолщения, в основании и в голове ствола колонны были сделаны специальные сверлильные машины малой величины. Необычные машины были сделаны в 50-х гг. в Колывани по проекту И.А. Злобина в ходе работы над большой резной чашей с тремя фигурными ножками, вырезанным в виде звериных лап («химерическая чаша» 1856–1861 годов). Одной машиной нарезались, шлифовались и полировались бусы на борту чаши. С помощью другой, работавшей по копиру, делались одновременно три ножки. Сведения об этих машинах, отысканные недавно в ЦГИА исследовательницей цветного камня Н.М. Мавродиной (С.-Петербург), — новая яркая страница истории камня и убедительное свидетельство того, как много неожиданного таит в себе история русских камнерезных технологий.