Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2017
Валерий Бочков — русский писатель, русский и американский художник-график, член
американского ПЕН-клуба. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах
«Волга», «Дружба народов», «Знамя», «Новая Юность», «Октябрь», «Урал». Лауреат
«Русской премии» (за роман «К югу от Вирджинии»).
1
Сразу после полудня повалил такой снег, что Краснохолмский мост исчез
прямо на глазах, а Устьинский едва угадывался на две трети, утонув дальним
концом в белом мареве. Со стороны Таганки противоположного берега не стало
видно, и неширокая река превратилась в таинственное море: сразу за гранитным
парапетом темнела стылая, подёрнутая дымкой вода, дальше она светлела, а ещё
дальше просто уходила в никуда.
Машины по набережной едва ползли, на ходу обрастая снежными горбами.
Колёса, шурша, месили снег — казалось, что где-то рядом перешептывается целая
армия. Город притих, постепенно утратил углы, став рыхлым и мягким. Цвета
сперва поблекли, после пропали вовсе, превратившись в разные оттенки белого.
Хотя если пристально смотреть прямо вверх, то на небе можно различить
розоватый отсвет. Так сказал Марек, ловя языком снежинки. Он стоял, запрокинув
голову, широко раскрыв рот и высунув язык. Мотя дурашливо хихикнул, пихнув
приятеля локтем в бок. Он хватал снежинки влёт, как барбос, и никакого там
розового отсвета наверху не различал.
Шестой урок отменили, и приятели плелись вниз по Радищевской, привычно
толкаясь, лениво зубоскаля и подначивая друг друга. Марека на самом деле звали
Славик Крыжановский, это был интеллигентный мальчик, высокий и бледный, с
голубой жилкой на виске, в чёрном шарфе, дважды закрученном вокруг шеи, и
дублёной куртке из рыжей овчины.
Саня Мотанкин, в кургузом драповом пальто и плешивой кроличьей ушанке,
чернявый и остроглазый, запросто мог сойти за цыгана. Его, разумеется, дразнили
и просто Мотей, и Тётей Мотей, но у него было и другое, обидное прозвище, от
которого он моментально зверел и дрался в кровь даже со старшеклассниками.
Прозвище это было Гитлер. Классе в четвёртом Мотанкин посадил кляксу под нос, и
Катька Сокова воскликнула: «Ой, Мотя-то наш — вылитый Гитлер!» Мотанкин,
которому Катька тогда очень нравилась, сдуру вскочил и заорал «Зиг хайль!»
Через год Катьку папа-дипломат увёз в Венгрию, а неприятная кличка осталась.
Дойдя до угла телефонной станции, приятели остановились у серой
трансформаторной будки с черепом и надписью: «Не влезай — убьёт!» Здесь их пути
расходились. Марек сворачивал направо, он обитал в левом крыле высотки, в
квартире с дубовым паркетом и подлинником Айвазовского в массивной музейной
раме. Квартиру эту дали бабке Крыжановского — Зое Станиславовне. В юные годы
она устанавливала власть Советов где-то на Западной Украине и её лично знал
полководец Ворошилов. Фотография и именная сабля подтверждали этот факт.
Этажом выше жила певица Зыкина, к ней по утрам ходил баянист, тщедушный
аккуратный человек с футляром, похожим на детский гроб. Когда они репетировали,
баяна слышно не было вовсе, зато зыкинский голос звучал будь здоров — Марек
запросто мог разобрать слова.
Путь же Мотанкина от трансформаторной будки вёл вниз, прямо к набережной.
Он ютился в общежитии Устьинской фабрики, где его мать, круглолицая, румяная
тётка, трудилась (по ироничному совпадению) мотальщицей. Мотанкин-отец отбывал
срок за вооружённый грабёж. На свадебной фотографии в деревенской раме с
приклеенной мишурой Санин батя выглядел настоящим жиганом. Свет в комнату почти
не попадал, два окна выходили на тротуар и фонарный столб, к которому была
приделана жёлтая жестянка автобусной остановки восьмого маршрута. Окна
располагались так низко, что были вечно заляпаны брызгами от проходящих мимо
машин. Этажом выше жила семья мастера Хвощёва, там никто не пел, но, когда
Хвощёвы собачились, Мотя тоже без труда мог разобрать каждое слово.
— Ладно. Бывай, Марчелло, — Мотя снял варежку и с мужской
обстоятельностью пожал руку. — Контрольная завтра.
— Мне хана, — уныло отозвался Марек, он слепил снежок и теперь рассеянно
озирался, выбирая цель.
— Может, сдерём, — без особой надежды сказал Мотя, загребая рыхлый снег в
ладонь. — Вон, Кутя в тебя по уши, ты ей только свистни, даст без вопросов.
— Даст… — Марек размахнулся, бросил и промазал. Он метил в дорожный
знак на обочине, но комок, едва долетев до столба, спикировал в снег, беззвучно
утонув в неприметной лунке.
— Мне банан никак нельзя, — мрачно произнёс Мотя. — Мамашу в декабре Чума
вызывала, сказала, будут из школы гнать, если что.
— Да ладно… — успокоил приятеля Марек. — Меня тоже тыщу раз грозили
гнать.
Марек не знал, догадывался ли Мотанкин, что его из школы в любом случае
отчислят. Если не в этом году, так в следующем. Если не за успеваемость, то за
поведение. Что сам факт пребывания Моти в специальной школе с углублённым
изучением ряда предметов на иностранном языке являлся полной несуразицей.
Мотанкин зло сплюнул, слепил снежок, резко замахнулся.
Снежок со смачным хрустом угодил прямо в центр знака. Это был «кирпич»,
на нём уже наросла белая шапка, и знак напоминал красномордого казака в папахе
набекрень.
— Фига! — Мотя сам изумился. — Ты видал?
— Лихо… — завистливо пробормотал Марек. До знака было никак не меньше
двадцати метров. Подумав, добавил с притворным безразличием: — Случайность.
Мотя зыркнул исподлобья, снова сплюнул — плевался он знатно, почти с той
же лихостью и шиком, что Алик, атаман местной таганской шпаны.
— Случайность? А помазать слабо? «Паркер» ставишь?
Марек писал настоящим «паркером» с толстым стержнем, с прищепкой в виде
стальной стрелы и клеймом «Made in USA». Отступать было поздно.
— Лады! «Паркер» против твоей финки!
— Фи-ига себе! Вшивая ручка против настоящего оружия! Клинок из
специальной стали и до сердца достаёт!
— Сдрейфил!
— Я?!
Мотя приходил в ярость моментально, лицо у него тут же бледнело, а глаза
из серых становились ярко-голубыми.
— Ну не я же, — Марек достал из внутреннего кармана «паркер» и пощёлкал
кнопкой перед Мотиной физиономией.
Финка, явно тюремного изготовления, была единственным сокровищем
Мотанкина, он заботился о ней, как о живой: лелеял, аккуратно точил до
бритвенной остроты, полировал наборную ручку куском замши, даже сам смастерил
чехол, тайком отрезав край от солдатского одеяла, под которым спал. Лишиться
финки казалось немыслимым. Однако потеря лица тоже была неприемлема. Мотя,
закусив губу, достал финку и бережно опустил на притоптанный снег:
— «Паркер» на бочку!
Марек, ухмыляясь, положил ручку рядом.
Мотанкин, бледный и спокойный, слепил комок и, почти не целясь, с силой
метнул. Знак звякнул консервной банкой, шапка снега беззвучно слетела в сугроб.
— Бляха-муха! — выругался Марек, а Мотя заорал и, хлопнув в ладоши,
радостно сгрёб трофеи.
— Учись, Марчелло, пока я жив!
Настроение у Марека испортилось вконец. И не ручки ему было жаль, чёрт с
ним, с «паркером», — батя новый привезёт. Мерзко было оттого, что какой-то
Мотанкин, хмырь из общаги, ханурик, Гитлер поганый, обставил его. Обчистил по
полной программе. Обчпокал, как ребёнка.
— Слышь, Мотя, — Мареку стоило огромных сил, чтоб не влепить по
счастливой физиономии Мотанкина. — А слабо на всё помазать?
Мотя не понял. Продолжая улыбаться и щёлкать «паркером», он простодушно
спросил:
— Это как — на всё?
— Ну, вот, ты ставишь «паркер» и финку…
Мотя, чуя подвох, насторожился:
— А ты?
— А я ставлю Виннету…
Мотанкин перестал дышать: шанс завладеть Виннету казался просто
немыслимым. Во-первых, Виннету — вождь. На нём парадный головной убор из
орлиных перьев, в руку можно вставить томагавк, нож или кольт. Во-вторых, у
Виннету белый конь, с которого снимается сбруя и седло, к седлу крепятся лассо
и кобура с винчестером. В третьих…
— Слабо? — Марек, усмехаясь, скинул с плеча спортивную сумку. Взвизгнула
молния, и на снег опустился Виннету на белом коне.
Искушение оказалось непреодолимым. Мотя покраснел, он снял шапку и,
скомкав, сунул в карман пальто. Потом, что-то бормоча, положил под ноги
пластмассовому вождю нож и «паркер». Выпрямился. Хрипло буркнул, не глядя на
Марека:
— Не слабо.
Снежок пролетел совсем рядом.
Марек не спеша расстегнул сумку, присел на корточки, стал сдувать
снежинки с индейца и, ласково улыбаясь, поправлять сбрую и амуницию. Тихо
беседуя с вождём, он не обращал на Мотю ни малейшего внимания. Тот, крепко сжав
кулаки, мрачно наблюдал за счастливчиком. Потом, словно решившись, Мотя позвал:
— Крыжановский!
Марек, будто удивившись, что Мотя ещё тут, спросил:
— Чего тебе?
— Давай ещё раз.
— У тебя нет ни фига, — снисходительно усмехнувшись, проговорил Марек.
— Я палец ставлю. Мизинец.
Марек растерялся:
— Это как?
— Ну, как на зоне. Если продую — отрежу палец.
Марек недоверчиво хмыкнул, познания о тюремной жизни он почерпнул по
большей части из «Графа Монте-Кристо». Но в целом затея показалась ему
любопытной, и он вернул конника на место. Рядом с финкой и «паркером».
Мотанкин насупился, потемнел лицом и действительно стал похож на Гитлера.
Он скинул пальто в сугроб, зачерпнул рукой снег. Не сводя глаз с цели, он
слепил снежок, замер на миг и с силой метнул.
Снежок пролетел на полметра выше знака.
Снег продолжал сыпать. Мотанкин понуро опустил руки, снежинки в его
тёмных волосах не таяли, и Мареку казалось, что Мотя седеет на глазах.
— Мотя…
Мотанкин молчал.
— Слышь, Мотя, — осипшим, не своим голосом позвал Марек. — Я тебя прощаю.
Тот будто не слышал, потом повернулся:
— Прощаешь? Ты что ж думаешь, Мотанкин — гнида? Мотанкин — грязь?— с
пугающим спокойствием проговорил он, глядя Мареку в глаза. — Что только вы,
чистенькие, масть держать можете?
При этом «вы» он злобно кивнул в сторону высотки, островерхий силуэт
которой едва проступал сквозь снежную пелену, будто мираж заколдованного замка.
Снег падал и падал. Марек видел, как губы у Моти побелели и затряслись,
он видел, как Мотя наклонился, поднял финку и отбросил чехол в снег. Видел, как
приятель оттопырил мизинец и приблизил лезвие к основанию пальца, словно
собирался откромсать сучок.
Мареку стало жутко, он повернулся и побежал в сторону высотки. Ноги вязли
в снегу, он поскользнулся и упал. Вскочил и помчался снова. Тут за спиной
раздался вопль, пронзительный, словно забивали какое-то животное. Марек
оглядываться не стал, а побежал ещё быстрее.
***
Палец Моте пришили. Под конец восьмого класса его всё-таки выперли из
школы, а ещё через семь с половиной лет Мотанкина зарезали в пересыльной тюрьме
под Владимиром.
2
Снег начал валить прямо с утра. Станислав Крыжановский пребывал в
прекрасном настроении: он возвращался из «Плазы», где ему удалось наконец
уломать Ван-Холлена и подписать контракт. Развалясь на заднем сиденье
«линкольна», он дымил сигарой и глядел, как за окном мельтешат мохнатые
снежинки. Прямо на глазах островерхая громадина небоскрёба Крайслера сначала потускнела,
став плоской, как декорация, а после почти исчезла. Розоватый силуэт башни со
шпилем напомнил Станиславу высотку на Котельнической, где он вырос.
Крыжановскому стукнуло сорок пять, к этому времени он уже не сомневался,
что Господь приберёг для него специальный план и наделил невероятной интуицией.
Именно чутьё подсказало Станиславу немедленно вернуться из Бельгии в
Москву: он безошибочно уловил ветер перемен и из начинающего дипломата удачно
трансформировался в олигарха средней руки. Именно интуиция помогла принять
решение за два года до конца века перевести все деньги в Америку и выхлопотать
вид на жительство. Тогда над ним подшучивали и называли перестраховщиком.
Обосновался он в Вестчестере, купив почти настоящую усадьбу, с колоннами
и тенистым прудом. Зачем-то завёл лошадей с конюхом, хотя верхом ездить
остерегался. Зато вполне сносно научился играть в гольф.
Занимался он, по его словам, торговлей со странами бывшего Союза, говоря
о своём бизнесе, он делал руками неопределённые жесты, словно оглаживал что-то
круглое вроде надувного пляжного мяча. Адрес его офиса — Нью-Йорк, Бродвей,
Эмпайер Стейт Билдинг — производил на соотечественников чарующее действие. На
самом деле это была тесная контора из двух комнат без окон, в которой Станислав
не появлялся, устраивая деловые встречи в «Распутине» или «Самоваре» у
Барышникова. Наиболее достойных клиентов выгуливал в Лас-Вегасе, арендуя
самолёт и пентхаус в «Белладжио».
Фамилию Крыжановский здесь выговорить никто не мог: местным дельцам он
представлялся как Кей-Джей, на его визитке вместо имени были выбиты золотом
всего две буквы «KJ». Его революционной бабке подобная вивисекция славной
фамилии явно бы не понравилась, но Зоя Станиславовна уже семнадцать лет как
перебралась в Новодевичий колумбарий и из-за подобных пустяков не
расстраивалась.
Уже выросли сугробы, провода превратились в ватные шнуры, деревья
побелели и обрели строгую величавость. Застряли на Сорок второй. Сидеть в
пробке было глупо, настроение начало портиться. Станислав стукнул перстнем в
перегородку (такой перстень он подметил у английского лорда, с которым играл в
гольф в Майами, Крыжановский тоже носил его на мизинце, а на чёрном камне
выгравировал золотом свой вензель — KJ). Шофёр опустил стекло.
— Аммар, что там по радио?
— Мидтаун стоит, затор до Сто десятой.
— А по набережной, в смысле, по Ривер-Сайд?
— Те же дела, сэр.
Станислав хмыкнул, поёрзал.
— Ладно, я пешком… Проветрюсь. Завтра как обычно.
— О’кей, сэр. Не простудитесь.
— И ты не кашляй. Бывай!
Хлопнув дверью, Станислав, ловко лавируя между машин, добрался до
тротуара. Улица и площадь были забиты, уже никто не сигналил, снег неумолимо
падал и падал, шапки росли, автомобили теряли форму и цвет, превращаясь в
сугробы. Стало тихо, и площадь со статуей грустного Колумба в центре напоминала
заснеженное кладбище.
Станислав свернул в Центральный парк. Туфлям, купленным во Флоренции,
очевидно, пришёл конец, Станислав засмеялся, махнул рукой и смело зашагал по
целине, оступаясь и проваливаясь. Выпросив за доллар у конопатого пацана с лицом
двоечника картонку, он в стае визжащих детей скатился с ледяной горы. Кто-то
вполне ощутимо засадил ему по рёбрам, но Крыжановский, хохоча до слёз, съехал
ещё и ещё раз.
Собачники вывели своих питомцев, те, ошалев от снегопада, носились и
гавкали, валялись в снегу, визжа от счастья и суча задними ногами. Станислав
собак недолюбливал и относился к ним с недоверием и брезгливостью. Слюнявые
морды, после которых надо мыть руки, прыжки, вонючая шерсть — что в этом
хорошего? Крыжановский подозревал, что собаки догадываются о его чувствах и
платят той же монетой.
На главной аллее к нему подлетел коренастый крепыш ротвейлер и ни с того
ни с сего облаял его.
Станислав отпрыгнул и крикнул хозяйке — краснолицей толстухе:
— На поводке надо! Я сейчас в полицию позвоню, и вас, и вашего
фашистского кобеля арестуют! И усыпят!
Тётка испугалась, взмолилась, тут же пристёгивая карабин к ошейнику и
шлёпая концом поводка по лоснящемуся крупу пса.
Станислав ещё немного покуражился, даже угрожающе вынул мобильник, а
после, заскучав, повернулся и, насвистывая, пошёл к западному выходу. Снег
начал редеть, и сразу посветлело. В этой части парка росли старые липы, со
стволом в два обхвата и такие высоченные, что даже не верилось, что липы могут
вымахать до такой высоты. Девчушка лет тринадцати, худая и голенастая, в
мохнатой русской шапке с ушами, завязанными на подбородке, неуклюже
замахивалась, пыталась попасть снежком в ствол липы. За ней внимательно
наблюдал доберман, провожая очередной неточный бросок поворотом узкой щучьей головы.
Он послушно скучал, сидя у ног хозяйки. Станислав, проходя мимо, быстро слепил
снежок и точно всадил его прямо в середину ствола. Девчонка и пёс одновременно
повернули головы. Станислав засмеялся:
— Учитесь, пока я жив!
Девчонка захлопала в ладоши и крикнула:
— А ещё?
Станислав подошёл. У девчонки были румяные щёки, сопливый нос и большие
тёмные глаза.
«А может, я зря тогда на Куте не женился? — неожиданно подумал
Крыжановский. — Теперь вроде и бабы — высший сорт, а желания ноль… Видать,
момент упустил. Да, всё хорошо в своё время».
Он слепил снежок. Девчонка внимательно наблюдала за его руками, словно
пыталась запомнить все нюансы. Доберман тоже не сводил с него пристальных глаз.
Он привстал, натянул поводок и негромко заворчал. Хозяйка цыкнула, и пёс,
насупясь, замолчал, продолжая исподлобья следить за Станиславом.
Тот, чуть рисуясь, прицелился, после картинно замахнулся и влепил снежок
рядом с первым.
— Су-упер! — восторженно протянула девчонка.
— Тут главное уверенность, — тоном доброго ментора заявил Станислав. —
Представь, что ты уже попала в цель. Ещё до того, как метнула снежок.
— Это как?
— Ну вот, смотри, — Станислав зачерпнул пригоршню снега. — Ты ещё когда
лепишь…
Доберман заворчал и вдруг звонко гавкнул. Станислав вздрогнул, девчонка по-взрослому
прикрикнула на пса:
— Тубо, Ади! Тубо!
Станислав, косясь на собаку, продолжил:
— И вот, когда снаряд уже готов… — Он сделал шаг, одновременно плавно
разворачивая корпус и медленно занося руку назад. — Мы концентрируем всю нашу
волю на…
В этот момент собака одним прыжком сбила Станислава с ног, тот упал
навзничь, забарахтался, пытаясь оттолкнуть зубастую морду от себя. Пёс рычал,
рвал в клочья шарф, подбираясь к горлу.
Девчонка сперва опешила, потом стала бегать вокруг, пытаясь поймать конец
поводка.
— Фу! Адольф, фу! — истерично кричала она, видя, как на снегу появляются
яркие брызги. — Фу!
***
Полиция приехала быстро, минут через пять, чёрный сержант без лишних слов
ухватил добермана за ошейник и тут же у липы пристрелил. Крыжановского с грехом
пополам через заносы, по тротуарам и сугробам доставили в ближайщий госпиталь
на Амстердам-авеню. Он потерял много крови, ему наложили семь швов на шею и
грудь, удалось спасти кисть и пришить большой палец. Мизинец же с перстнем
найти так и не смогли: то ли его сожрала чёртова псина, то ли в суете нечаянно
затоптали в снег. Кстати, по данным статистиков, тот снегопад в Нью-Йорке
оказался рекордным за последние сто лет.