Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2017
Вячеслав Запольских — родился в Перми, окончил филологический факультет Пермского
государственного университета. Печатался в журналах «Нева», «Урал». Автор книги
«Планета имени шестого «б». Повести для детей» (Пермь, 1989).
1
Улица Сибирская — это как ось времени в координатах пермского
пространства. Замечали, наверное, что воздух здесь будто чуть сгущен по
сравнению с другими уголками города, история не торопится выветриваться из
здешних переулков, двориков и скверов. Нет-нет да можно углядеть за
мельтешением современной рекламы прежние вывески дорогих солидных магазинов,
почуять трактирные запахи, вылетающие из полуподвальных окон, различить медное
тутти дефилирующих военных оркестров и благородное пиликанье скрипок на
концертах под открытым небом. Сибирская улица была для Перми что Невский
проспект для Петербурга. Место для праздничных прогулок и выездов. Средоточие
казенных учреждений. Заповедник художественной жизни. Арена классических
трагедий и подмостки романтических интриг — только с поправкой на
провинциальные нравы. На растворенную в каждом зевке пыльную скуку, бескрайние
заросли крапивы и лопухов, козье блеянье, сливающееся с колокольным
благовестом.
Гордость пермяка никогда не мирилась с репутацией географической
неопределенности и непролазного захолустья, прилепившейся к любимому городу. Но
и прежде, да и сейчас для подавляющего большинства и россиян, и иностранцев
Пермь, Урал, Прикамье — все это Сибирь.
Вот улица Сибирская и вобрала в себя эту двойственную природу города,
соединяющего европейские амбиции и сатрапское раболепие, интеллигентность и
скотство, прогрессивные порывы и провинциальную затрапезность. В координатах
этой улицы нужно искать ответ на вопрос, что такое Пермь: «ворота в Азию»,
«последний город Европы» или тамбур-отстойник между двумя частями света
По улице Сибирской, малой жилке грандиозного Сибирского тракта, и вступал
в губернский город люд промышленный и преступный, персоны ревизующие и особы
царствующие. Вот крохотный зеленый уголок между Домом чекистов и пединститутом.
Здесь в начале XIX века была окраина Перми, шумел лес — хотя в двух шагах
архитектор Свиязев уже установил обелиски Сибирской
заставы. Заставу эту воздвигли накануне приезда императора Александра I. Царь
прибыл в город в конце сентября 1824 года в открытой коляске и тотчас ощутил на
себе, что такое пыль провинциальных улиц. Поэтому сразу же за заставой он из
коляски выбрался, постучался в ближайший домик и попросил у хозяев разрешения
переодеться. В домике этом как раз и жил Иван Иванович Свиязев.
За гостеприимство царь одарил архитектора и его супругу бриллиантовыми
перстнями.
Человеколюбие было проявлено помазанником божьим и при ознакомлении с
местным арестантским бытом. Закоренелые злодеи были выстроены перед государем в
шеренгу. Царь спрашивал каждого, за какое преступление тот несет наказание.
Большинство старались убедить Александра в своей невиновности и в кратких
словах описывали свои незаслуженные страдания. Только один арестант пал в ноги
государю и чистосердечно признался в своей закоренелой преступности. Государь велел
ему встать, сказал: «Бог тебя простит» — и обратился к губернатору Тюфяеву:
«Прикажите его отсюда уволить и отпустить в место его жительства, он один
оказался виноватым, а виноватому с правыми вместе нельзя».
На месте своего домика, где его посетил царь, Свиязев
четыре года спустя выстроил большое двухэтажное деревянное здание на каменном
фундаменте — училище детей канцелярских служителей. Кто только потом в этом
старинном домике не квартировал. И перестраивалось оно не раз. Но сперва
строение являло собой в плане букву «Т» — в честь губернатора Тюфяева. В 1850
году начертание буквы было нарушено поперечной пристройкой сзади главного
корпуса. Сейчас здесь располагается факультет иностранных языков
педагогического университета. А Дом чекистов по соседству — тоже свидетельство вензельного мышления верноподданных пермских архитекторов.
Если смотреть на него сверху, увидим букву «С». Чуть поодаль стоит дом, который
не просто дом, а перекладинка буквы «Т». Успели
построить только перекладинку, а великий вождь
советского народа и всего прогрессивного человечества взял да и оставил всех
сиротами. Поэтому мощное конструктивистское решение, по которому с птичьего
полета виднелось бы впечатанное в архитектурное лоно Перми слово «Сталин»,
осталось нереализованным.
Пермь была местом ссылки для многих замечательных людей во все эпохи, от александровской до сталинской. Статс-секретарь Михаил
Сперанский был вторым человеком в государстве после царя. Вельможи, кичившиеся
своей знатностью, но пребывавшие в невежестве, не могли простить выскочке то,
что он ввел экзамены, без которых на государственную службу не могли попасть
даже представители старинных титулованных родов. Случай отомстить Сперанскому
подвернулся к началу войны с Наполеоном. Сперанский слыл франкофилом, вот его и
обвинили в государственной измене и сослали в Пермь. Недавний всесильный
временщик из дому выходить побаивался, во время прогулок по Сибирской мальчишки
кидали в него грязью. А один уволенный за пьянство пермский чиновник нашел в
лице Сперанского человека, еще более обиженного судьбой, чем он сам. И потому
доставлял себе следующее невинное удовольствие: усаживался у окон ссыльного и
распевал обидные песни.
Людей «благородного звания» и, соответственно, благородного поведения в
Перми было не так уж много. Тем значительней заслуги пермяков, которые пытались
превратить азиатскую окраину в форпост европейской культуры. Причем эти
проводники цивилизации зачастую оказывались в Перми не по своей воле. Как,
например, ссыльный поляк Юзеф Пиотровский, открывший в нашем городе первый
книжный магазин — сейчас в этом доме легендарный «первый гастроном». А
неподалеку располагался музыкальный магазин Митида
Симоновича. Он торговал грампластинками, нотами, самоучителями, музыкальными
инструментами, от аристократического рояля до плебейского бубна. В магазине
своем он никогда не сидел, а дежурил на улице, не пройдет ли кто мимо. Каждому
проходящему жал руку и осыпал сугубо музыкальными вопросами: будете ли в
концерте? слыхали ли о новой опере? любите ли цыганские романсы? Учитесь ли
играть на рояле? «Иной человек только и знал по музыкальной части, что «Под
вечер осени ненастной», а что-нибудь отвечать Симоновичу приходилось, —
вспоминал писатель Михаил Осоргин. — Ну, хоть «Благодарю вас». А кончилось
тем, что наш город прославился как самый музыкальный по всей Каме, и даже
городское управление пригласило на свой счет оперную труппу на весь зимний
сезон. Именно Симонович развил в нас страсть к музыке улыбками и рукопожатиями,
избегнуть которых, проходя по его стороне, было невозможно».
Отцы города еще в 1874 году подняли вопрос о постройке большого каменного
здания для театра. Вклады делали и рабочие, и «денежные мешки», и сам городской
голова Павел Дмитриевич Дягилев внес четыре с половиной тысячи рублей. Местные
архитекторы пообещали, что акустика в театре будет превосходной. Потолок
сделали из резонансной ели. По углам в стены для усиления звука вмонтировали
перевернутые фарфоровые корчажки.
Пермь была единственным провинциальным городом России, где на средства
местной казны три сезона содержалась оперная труппа. Пожалуй, и посейчас музыка
остается единственным искусством, которое в Перми не девальвировали до ранга
развлекательного шоу. Просто потому, что имеется музыкальное училище с
феноменальными педагогами вроде Маргариты Сергеевны Антроповой, и множество
детских музыкальных школ. Их преподаватели, ученики и выпускники заполняют залы
во время гастролей знаменитостей, спасая от позора репутацию города. Когда одна
местная амбициозная нефтяная фирма на свой скромный по годам юбилей решила
кинуть небывалые понты и пригласила аж Большой
симфонический оркестр Федосеева, то на закрыто-корпоративном музыкальном вечере
зал оказался пуст. Бросились бесплатно раздавать билеты настоящим меломанам, но
из-за цейтнота опарафинились. Подобного позора Пермь
еще не переживала и пережить уже не сможет, мыслимый максимум достигнут.
…А когда-то театр был средоточием всей городской жизни. Это была своего
рода болезнь — всеобщая оперомания. Она не знала
сословных границ. В результате даже городские извозчики сменили песенный
репертуар. Один из местных газетчиков, Сергей Ильин, заметил:
Вчера меня извозчик вез
К вокзалу, на лошадку гикал,
А в промежутках все под нос
Из опер арии мурлыкал!
Ильин этот — родной брат Михаила Осоргина.
Трудно представить, чтобы памятная доска известному русскому писателю
могла быть установлена на улице Карла Маркса. Но прошло время, улица снова
стала Сибирской, и на здании мужской гимназии, где учился Осоргин, появилось
зримое напоминание об одном из редких наших знаменитых земляков, который
никогда не стеснялся того, что родился и вырос в Перми. Наоборот, всегда
вспоминал об этом, гордился тем, что он — пермяк. Деревенская избушка в Загарье, которую в детстве писателя снимала под дачу его
семья, всплывала в его памяти «над мрамором и сединой Рима, в котором я
позже жил окнами на Ватикан. А речонка Егошиха, через
которую я мальчиком перепрыгивал, смеется над Рейном, Дунаем и морями,
омывающими берега Европы. В Швейцарии отвратительны кричащие вывески гостиниц и
торговых домов на каждом живописном камне. Я мысленно еду по Луньевской ветке на Урале — и никто меня там никуда не
заманивает, никто не кичится красотами природы, которых Швейцария лишь бледная
тень».
По иронии судьбы, памятная доска установлена на здании, где была
гимназия, в которой Осоргин учился. Но гимназию он терпеть не мог и
впоследствии описывал свое гимназическое отрочество с отвращением.
Мэрия, то бишь горадминистрация, — главная цитадель власти по улице
Сибирской. Здесь раньше был обком, проходили партхозактивы,
где обсуждались вопросы самые что ни на есть судьбоносные: каким быть городу,
как ему развиваться. В который уж раз приходилось определять, что такое Пермь.
Сибирь, Азия — или город, обозначающий собой границу Европы. Было принято
решение и о реконструкции старого оперного театра. Еще война не кончилась, шел
апрель 45-го, а на областном партактиве звучали такие слова директора завода
авиадвигателей Анатолия Солдатова: «Когда говорят «Харьков», все
представляют, что такое Харьков. Когда говорят «Киев», все представляют, что
такое Киев. А когда говорят «Молотов», я уже не говорю о Кизеле и других
городах нашей области, «О, — говорят, — это во всех отношениях отсталый город».
Молотовчанам надо серьезно заняться переделкой лица
города. Театра, по существу, в городе нет. На оперу или на балет попасть очень
трудно из-за недостаточной пропускной способности этого
культурно-просветительского учреждения».
Реконструкция театра началась только в 1956 году.
Прежнее устройство здания удивляло и артистов, и зрителей: сцена
располагалась как бы на втором этаже, а под ней раскинулись аркады каких-то
галерей. При вскрытии пола оказалось, что там как раз и вмонтированы фарфоровые
слуховые трубы с отверстиями по всей длине — секрет замечательной акустики
зала. Сейчас театр перестроен, он стал вроде бы красивее. Люстра в зале —
уменьшенная копия люстры Большого театра в Москве. И пропускная способность
этого культурно-просветительского учреждения значительно выросла. Только вот
акустика уже не та. Наиболее «глухое» место — почему-то директорская ложа.
2
В самом сердце Перми улицу Сибирскую пересекает улица Петропавловская,
совсем недавно носившая имя Коммунистической. Трудно было придумать название,
которое столь мало бы ей подходило, уж какая угодно, только не
Коммунистическая.
Как ни странно, многолюдной и шумной эта улица, проходящая по самому
городскому центру, становится нечасто и ненадолго — только когда ее пересекают
запруженные автомобилями, затиснутые бутиками, дорогими ресторанами и игорными клубами
прочие артерии этого тахикардически бьющегося сердца
большого города. На углах с ними улица покорно позволила нагородить на себе
роскошные декорации офисной деловитости. Закупорилась тромбами автопарковок,
отражающихся в зеркальном стекле торговых зиккуратов.
Но буквально полквартала от перекрестка — и аритмия сумбурных пульсов
большого города гаснет в линейной неизменности пространства. Здесь можно
вдохнуть чуть зачерствевший воздух былого. Не поколебленный сквозняками
времени. Не взбаламученный гомоном толпы, не захлестнутый потопом популярных
мелодий, мало отличимых от воплей противоугонной сигнализации. Музыка этой
улицы — шелест деревьев и шепот камня. Отраженное от старых стен эхо почти
позабытых сюжетов провинциальных житейских пьес. Двадцать первый век сюда еще
не вселился. Порой кажется, что и двадцатый только недолгим квартирантом успел
сюда заглянуть.
В середине XVIII века она была маленькой, всего в один квартал.
Называлась безлико — Средняя. Она росла и удлинялась, поспешая за расширявшимися
границами Перми. При этом довольно часто меняла названия. К концу
восемнадцатого века она обрела благозвучное название — Дворянская. Не потому,
что здесь жили дворяне, представителей этого привилегированного сословия в
Перми почти и не было. Просто здесь селились самые богатые горожане, чиновники
и купцы. Но почти все они по деревенскому обычаю держали у себя во дворах
разнообразную живность. Улицу Дворянскую оглашала не французская речь и не
камерное музицирование, а кудахтанье, хрюканье и
мычанье.
Но статус у нее все-таки был почти аристократический. Именно на эту улицу
глядел окнами наместнический дворец, как тогда называли дом
генерал-губернатора. Да и начало свое она брала не откуда-нибудь, а от
Петропавловского собора. В конце концов в начале XIX века из Дворянской она
превратилась в Петропавловскую и сохранила это имя вплоть до эпохи советских
переименований.
Первое каменное здание Перми, барочный Петропавловский собор, и посейчас
стоит на этой улице. Неподалеку находился наместнический дворец. Здание хоть и
деревянное, но обширное и богато украшенное резьбой. Конечно, дворец не
сохранился, как и все деревянные строения по Петропавловской. Они сгорели в
катастрофическом пожаре 1842 года. Жаль, что это памятное для Перми место никак
не обозначено в современном городском ландшафте. Конечно, речь не идет о его
восстановлении, но какое-то знаковое архитектурное, ландшафтное или
скульптурное напоминание о наместническом дворце лишним бы не оказалось. И не
потому только, что дом генерал-губернатора был первым обиталищем губернской
власти. В нем действительно кроме губернаторских служб квартировали и суд, и
полиция, и казначейство. Но это еще было и средоточие городской
цивилизованности, потому что врачебная управа и типография тоже здесь
располагались. И люди здесь служили, заслуживающие уважения сегодняшних
пермяков. Например, Василий Николаевич Берх, советник
казенной палаты. Вообще-то он был военный моряк. Принимал участие в первом
кругосветном плавании россиян под началом Крузенштерна и Лисянского. В Перми он
оказался из-за подорванного морскими путешествиями здоровья, а пермский климат
в ту пору считался целебным. Берх стал первым
серьезным исследователем истории Прикамья. Он много путешествовал по краю,
отыскивал старинные документы, производил археологические раскопки. Даже его
отъезд из Перми в связи с возвращением на морскую службу был отмечен событием,
опять-таки доселе невиданным в Перми. Василий Николаевич устроил самое первое в
городе театральное представление.
На улице Петропавловской мелькают тени той эпохи, когда она и не ведала,
что может надолго потерять название Петропавловской. Вот посмотрите — навстречу
нам не спеша идет очень молодой человек, одетый вполне по моде последней трети
XIX века. Идет он со стороны нынешнего Комсомольского проспекта, походка его
прогулочная, настроение лирическое. Иногда, остановившись, он достает большую
записную книжку и заносит туда несколько сиюминутных впечатлений и
глубокомысленных журналистских замечаний. Меж записей встречаются шаржированные
портреты колоритных пермских обывателей, юмористические уличные сценки.
Например, сердитый околоточный и не менее рассерженный гусь выясняют, кто кому
должен уступить дорогу. Мужик стоит на одной ноге, подобрав, как журавль, под
себя другую ногу, босую, — а сапогом раскочегаривает самовар.
Вот наш репортер приближается к цели своего путешествия, к солидному
особняку, по всему видно — купеческому семейному гнезду. Стучит в дверь.
— Кто? — глухо доносится женский голос.
— Из газеты, — веско отвечает молодой человек. — К господину Тупицыну.
— А чего? — дверь открывать не спешат.
— Скажите: для личного разговора с общественным резонансом, — в голосе
репортера прорывается обида. Наконец дверь отворяется, и перед ним предстает
служанка, нижняя половина лица которой плотно замотана белой тряпицей.
Служанка, настроенная крайне неодобрительно, ведет его сначала по лестнице,
потом по коридорам. Сдвинув повязку, ворчит:
— Вот через этих умников и ученых настают последние дни. Один такой
ученый, грят, из петушьего яйца огненного змееныша
высидел. Держат горыныча сейчас на цепи, а как
подрастет года через три-четыре, выпустят. Вот он тогда, змей-то, и полетит, и населья все, поля, анбары и
прочие благоустройства испепелит… От науки, от ума наши беды и приключились. А
ведь был человек человеком, москательную лавку держал, гончарный завод купил,
посудой торговал фаянсовой, все как у людей…
И вот добираются до кабинета хозяина. Служанка, перекрестившись, снова
натягивает на лицо тряпицу и, открыв дверь, быстро вталкивает визитера в
поползшие из комнаты клубы белого дыма.
Перед нами химическая лаборатория, убранство которой легко восстановить
из соответствующего школьного инвентаря. Фарфоровые ступки и пестики, развалы
потрепанных книг, пучки сушеных трав, синий спиртовый
огонь под гроздьями реторточек и колбочек с
разноцветными реактивами, пузырящаяся и пенящаяся влага ползет по змеевику, и все
это почти колдовское хозяйство исходит струями белых дымов. Из дыма
высовывается для рукопожатия длань хозяина в перчатке из плотной черной резины,
и кажется, будто это лапа нечистой силы.
— Из газеты, — повторяет молодой человек, осторожно подержавшись за руку
хозяина. — По поводу ваших опытов, Евграф Козьмич…
И с максимально французским прононсом добавляет солидное слово:
— Интервью.
— Весьма рад, что наконец заинтересовались, — хозяйский голос звучит
глухо. — Сядьте пока на диван. Где-то здесь был диван… А я окна отворю.
Дымы начинают улетучиваться, взору репортера предстает немолодой уже
человек, с лицом простонародным, но тронутым той печатью живого ума, который в
провинциальном захолустье чаще всего прилепляет и репутацию сумасшедшего.
Тупицын разговаривает, постоянно кашляя и время от времени прихлебывая какую-то
горячую микстуру. К концу беседы начинает покашливать и репортер.
— Россия вступила в эпоху великих реформ, — начинает интервью гость,
раскрыв свою большую записную книжку и нацелившись в нее карандашом. — В эпоху
локомотивов и пароходов. Фабричного производства, акционерного капитала,
развития наук. Я рад, что на этих современных поприщах свою роль призваны
сыграть местные самородные Менделеевы и Бутлеровы. Образованные и предприимчивые
люди, которые…
— Э-э, сударь мой, — морщится Тупицын. — Откуда у меня образование?
Гимназический курс, он не для купеческого сословия. Приходилось уже в зрелом
возрасте садиться за учебники и постигать, что такое осмотическое давление или
гидролитическая диссоциация. Но все больше случайным опытом, экспериментом
наудачу открывать для себя азы, академической науке давно, я так полагаю,
ведомые. То-сё смешаешь, третьего подсыплешь, нагреваешь и смотришь: что же
будет?
— Простите, но ведь это алхимический метод. Средневековый, — изумляется
газетный репортер.
— А пусть средневековый, — легко соглашается Тупицын. — Зато фосфор — вот
он.
И демонстрирует газетчику закупоренную мензуру с желтоватыми кристаллами.
— Что такое фосфор, знаете?
— Ну, вещество. Светится в темноте. Кажется, еще спички из него делают.
— В современной металлургии без фосфора не получить нужнейшие сплавы на
основе меди и некоторые сорта бронзы. Движущиеся части механизмов и машин, как
известно, следует смазывать, чтоб не истерлись. Смазка под воздействием воздуха
теряет свои свойства, окисляется. В нее добавляют один из сульфидов фосфора, и
машины продолжают работать бесперебойно. Так что эпоха прогресса, которую вы
мне сейчас возвестили, без этой вот алхимии, — Тупицын гордо потряс мензурой, —
просто-таки невозможна. Более того, фосфор находит применение — об этом,
впрочем, вам лучше не писать — и в военном деле. Между тем своего фосфора в
России не производят. Все покупаем в Англии. Платим золотом.
— А ну как война?! — догадывается репортер.
— Именно. Поэтому я уже присмотрел место на берегу Данилихи.
Употреблю все свои капиталы, но построю первый в России завод, вырабатывающий
фосфор. Безо всякой алхимии, в промышленных количествах.
«Признаться, это похоже на прекраснодушные мечтания, — думает репортер,
складывая записную книжку и благодаря собеседника. — И что это за кристаллы он
мне показывал? Говорил, фосфор, а на крысиный яд похоже. Пожалуй, повременю
публиковать интервью».
Откланявшись, он уходит, а вослед ему несутся змеи беловатого дыма.
…Пермский купец Евграф Тупицын построил-таки на Данилихе
большой завод. В 1871 году Россия получила собственный фосфор. Производилось
его в Перми до 10 тысяч пудов и более. По всей стране промышленники стали
создавать предприятия, пользуясь технологией, разработанной пермским самоучкой.
И русский фосфор пошел на экспорт. Даже в Англию, где его прежде приходилось
покупать.
Только сам купец-химик Тупицын заслуженной славы не вкусил. Подорвал
здоровье ядовитыми испарениями во время своих опытов. А наследники его из-за
возросшей конкуренции не смогли удержать предприятие на плаву.
А наш репортер — посмотрите! — сворачивает за угол. Но что это? Вроде бы
тот же человек, да не совсем. Он уже растерял румянец молодости, обзавелся
более-менее солидными усами и бородкой, часами на цепочке и тростью с
затейливым набалдашником. Он ужасно спешит, благодушно глазеть по сторонам
теперь некогда, газетная служба затянула его в свою колею. Да и ценит он себя
уже высоко, слово свое печатное полагает влиятельным.
Репортер движется по направлению к городской думе. Здание это сейчас всем
пермякам известно как «Дом Смышляева». Минуя здание
под номером 38, все же останавливается и пишет в свою книжку, бормоча:
— Недавно художественное собрание нашего научно-промышленного музея пополнилось
новыми экспонатами. Известный столичный художник академического направления
Василий Петрович Верещагин подарил несколько своих полотен на темы
отечественной истории. Привезенные Дмитрием Дмитриевичем Смышляевым
из Италии вазы, обнаруженные при раскопках Помпеи, теперь также доступны в
музее для всеобщего обозрения.
Репортер, не догадывающийся, что в наше время здание пермского научного
музея займет кожно-венерологический диспансер, захлопывает книжку и
устремляется к городской думе.
…Многие пермяки иногда называют библиотеку Пушкина «Домом Смышляева». И это не режет слух, не вносит путаницы. Это
заслуженная историческая привилегия, которой потомками удостоен Дмитрий
Дмитриевич Смышляев.
Но коли мы вспоминаем о Дмитрии Дмитриевиче, справедливость требует, чтоб
мы сначала обратились к личности его отца. И вообще, это здание уместно
называть не домом Смышляева, а домом Смышляевых.
Дмитрий Емельянович Смышляев остался сиротой с
9 лет, жил мальчишкой на побегушках у скорых на жестокую расправу хозяев.
Купеческую карьеру начинал рассыльным и зазывалой в лавке. Но к моменту
рождения сына он уже был купцом I гильдии. На его канатной фабрике работали
английские машины. Капиталы свои он щедро расходовал на нужды города. Не
случайно дважды избирался городским головой. И на должности этой, вопреки
традиции, проявлял себя человеком независимым, мог позволить себе пойти против
воли губернатора. А то и поперек требований властей самых высших. Смышляев-отец был в числе немногих пермяков, кто
отваживался водить дружбу с ссыльным Михаилом Сперанским. Несмотря на
исходившее из самого Петербурга требование не иметь никаких контактов с бывшим
всесильным царедворцем, признанным государственным преступником, Дмитрий
Емельянович не только морально поддерживал изгнанника, но и ссудил
бедствовавшему Сперанскому 5 тысяч рублей.
Будучи практически самоучкой, Смышляев-старший
по праву слыл одним из самых образованных и культурных горожан. Владел солидной
библиотекой и минералогической коллекцией, которой и сейчас позавидовал бы
любой уральский музей.
Сын его получил хорошее образование, окончил пермскую гимназию. И добился
успехов прежде всего на ниве научной и общественной деятельности. Стал самым
знаменитым летописцем Прикамья. Когда общественные реформы привели к появлению
в России такого демократического института, как земство, именно он был избран
первым председателем губернского земского собрания. На этом посту реорганизовал
здравоохранение, создал с нуля страховое дело, положил начало статистическим
исследованиям.
Свое родовое гнездо Дмитрий Дмитриевич Смышляев
предоставил для общественных нужд. Сначала там располагался купеческий клуб,
где торгово-промышленное сословие культурно проводило свои досуги, причем
отнюдь не только за картами. А потом сюда въехала городская дума.
Давайте и мы вместе с нашим репортером побываем на одном из заседаний
этого органа городского самоуправления.
Так издавна повелось, что в пермскую думу избирались только и
исключительно купцы. Они же становились и городскими головами. Среди «мэров»,
если использовать нынешнюю терминологию, встречались разные люди. Кто-то
попадался на растрате. А кто-то, без особого вдохновения послужив общественным
интересам, отказывался от должности, почувствовав, что заботы городского головы
отбирают время у занятий коммерцией. Но таких были единицы. Пермские купчины,
покряхтывая и крепко держась за кошелек, пусть не скоро, зато неуклонно
обихаживали город. Превращали его из большой деревни, где по улицам бегали
куры, а в лужах валялись хавроньи и подгулявшие мужички, в благоустроенный
губернский центр.
Сколько было дебатов о необходимости настелить наконец-то в Перми
деревянные мостовые! Но вскоре пермские улицы украшались каменными тротуарами.
С превеликими трудами находили средства, чтобы заново выкрасить столбы уличного
освещения, — и вот уже вместо керосиновых фитильков в фонарях горят
электрические лампочки. Начали внедрять телефонную связь — а вскоре и о трамвае
заговорили как о насущной необходимости. Мало-помалу Пермь обретала солидное,
вполне урбанистическое лицо, жители — самоуважение и гордость за свой город.
— Господа гласные, — начинает свою речь городской голова Матвей
Гаврилович Губанов, — как известно, наш город посетил министр народного
просвещения Дмитрий Андреевич Толстой и остался весьма доволен содержанием
училищ и вообще постановкой дела образования. Мы, гм, собрали определенную
сумму на тожественный обед в честь графа. Но министр попросил эти деньги
направить на дальнейшее развитие просвещения в нашем крае. Полагаю, никто не
будет возражать против такого решения? Отлично.
А теперь о главном. Сегодня я хотел бы привлечь ваше внимание к
обстоятельствам, которые доселе не вызывали внимания у городской думы… по
известным причинам, которых, видимо, придется еще коснуться, и коснуться
болезненно. Дело в том, что у нас в Перми сейчас насчитывается 33 питейных
заведения. Хочу поставить вопрос ребром: не многовато ли, господа гласные?
— Так ведь еще князь Владимир, Красно Солнышко святое равноапостольное,
говаривал: «Веселие Руси есть пити», — немедленно
среагировал жизнерадостный купчина-депутат.
— А я в деревне достраиваю винокуренный завод, — поддержал его другой. —
Прибыль на этот год уже в расчет взял. Что мне теперь, карасей в реке вином
поить? Нет, так дело не пойдет.
— И поумнее нас люди за это дело брались, за народную-то трезвость, —
загалдели гласные. — Да ничего, кроме безобразий, не вышло. Знамо дело, силой,
запретами народ пьянствовать не отучишь.
— Сделаем так, чтоб хотя бы соблазнов поубавилось, — гнул свое Губанов. —
Чтоб не на каждом бойком углу — кабак. Предлагаю уменьшить число питейных
заведений. Втрое.
— Крутенько! — воскликнул веселенький купчина. — Да и для городской казны
потеря. У нас ведь дефицит бюд… бюж…
бюджету на этот год опять обозначился. А очищенная, она для казны самая
доходная вещь. Давайте так решим: пусть будет двадцать. Ну не втрое же
сокращать, народ забунтует!
— Пятнадцать. Поскольку мы не в лавке, торговаться дальше я желания не
имею. А если надумаете проголосовать против, то, будьте любезны, от должности
заступающего место городского головы меня увольте… Что? Восемнадцать? Ну… (Едва
не говорит «Черт с вами!»). Пусть будет восемнадцать распивочных. Но с одним
условием. Оставшиеся кабаки сдавать в аренду, но так, чтобы не больше трех в
одни руки.
Депутаты, хором:
— Па-ачиму это?
— Не понимаете? — усмехается голова. — Ах, до чего просты, недогадливы…
Ну, так эвона — господин газетчик вам растолкует в
своем стихотворном фельетоне про то, что жадность — грех. Когда дело отдается
на откуп двум-трем персонам, сие называется монополия. Ученые-экономисты пишут,
что для свободного развития коммерции это вещь не полезная.
Гласные оборачиваются к репортеру. Тот с чрезвычайно довольным видом
рисует в своей записной книжке карикатуру: городской обыватель отворачивается
от бутылки и стакана, протягиваемых ему купцом, обращаясь к условно
изображенному домику с вывеской «Библiотека».
Репортер выходит с заседания думы. Направляется в сторону театра. Однако
внешность его опять претерпела разительные изменения! Вид у него
оптимистический, хоть в бороде обозначилась заметная проседь. Одет уже по моде
первого десятилетия XX века. В манерах поведения появился лоск культурного
столичного жителя и самоуважение человека, живущего под сенью прогресса.
Фотокамера украшает его грудь, как иностранный орден.
Он приближается к театру, проникает внутрь через служебный вход, причем
привратник оказывает ему всяческие знаки почтения. В зрительном зале репортер
встречается с антрепренером, человеком вида кавказского и ушлого, но с
претензией на артистизм. Впрочем, богемностью своей
антрепренер просто маскирует упорство, с которым отстаивает свое желание
поменьше стараться, побольше зарабатывать.
На сцене репетиция, дуэт тенора и меццо поет, пританцовывая, развеселые
опереточные куплеты «Фуникули — фуникуля».
— Огонька, огонька побольше! И чувственности, пыла, — артистически
гнусавя, кричит антрепренер артистам. — Так чем обязан вашему посещению,
господин журналист?
— Очень любопытствую разузнать ваши творческие планы, — плохо скрывая
иронию, говорит репортер.
— Я недавно был в Париже, привез партитуру тамошней модной новинки, —
спесиво отвечает антрепренер. — Молодая монашенка сбегает из-под присмотра
настоятельницы и поступает в кафешантан. Там ее замечает блестящий гвардейский
офицер…
— Так вы по-прежнему намереваетесь угощать взыскательную пермскую публику
опереткой? — в голосе репортера уже и яда изрядно.
— Читаем мы ваши рецензии, — вздыхает его собеседник. — Ах, «Аида». Ох,
«Евгений Онегин». А кто сегодня даст себе труд разобраться в такой древности,
как «Жизнь за царя» с ее поддевками и сермягами? Вы об этом подумали? Кто
согласится слушать сухие речитативы «Волшебной флейты»? Это все устарело. Опера
умерла. Сейчас нужен смелый эксперимент. Требуется угодить публике.
— И вы берете на себя смелость определять, что нужно публике? Благодаря
вашим художественным, с позволения сказать, усилиям пермская публика и знать
ничего не знает, кроме кафешантанного репертуара. Только и умеете, что на
декорациях экономить.
— Я бы спела Кармен, — робко замечает со сцены меццо. — У меня и
кастаньеты есть, вот, в Барселоне купила.
Она пощелкала и стала напевать: «Вас когда полюблю, сама не знаю я».
— А я мечтаю о романсе Неморино, — говорит ее
партнер. — Теноровая партия в «Любовном напитке» — это же… Разве ж это может
устареть — Una furtiva lagrima!!!
— Да пожалуйста, — нервно играет перстнями антрепренер. — Я согласен на
«Роберта-дьявола» или на «Африканку» Мейербера. Хоть завтра приглашу Патти в
примадонны, а дирижером Рубинштейна, пожалуйста. Но это если городская дума
финансирует постановку.
— Постановочный размах, конечно, дело прибыльное. Для вашего кармана. Но
город и без того передал вам в руки настоящее сокровище. Вот это здание. Где
еще в провинции найдешь такой театр? Потолок сделан из резонансной сосны. Под
сценой проложены трубы из первосортного фарфора, для превосходной акустики. И
как вы пользуетесь всей этой роскошью? Нет, видимо, рецензиями вас не проймешь.
Пора угостить хор-рошим фельетоном. Может, тогда
случится чудо и театр станет тем, чем и призван быть, — источником хорошего
музыкального вкуса, средоточием культурной жизни города!
…Не знаем, стараниями ли нашего репортера, но чудо в конце концов
произошло. Городская театральная дирекция с самого начала своей работы только
на создание новых декораций потратила огромные по тем временам деньги, 9 тысяч
рублей. Зато на этой сцене были поставлены «Кармен» и «Пиковая дама», «Аида» и
«Руслан и Людмила». Высокая классика, вопреки пессимистическим прогнозам, стала
приносить доход, и немалый. Не было другой темы для разговоров, кроме новых
постановок, достоинств певцов и мастерства дирижеров. Любовь пермяков к своему
театру переступала границы здравого смысла. Выпускался специальный музыкально-театральный
журнал. По окончании спектакля зрители засыпали сцену не только цветами, но и
стихами в честь любимых теноров и сопрано. В театр полагалось непременно ездить
на извозчике. Мариинская женская гимназия располагалась от театра в двух шагах,
но перед началом представления извозчики стремились припарковаться в
гимназическом курдоннере, зная, что барышни пешком ни
за что не пойдут и тарифный пятачок может быть заработан быстро и легко.
Извозчики сменили свой привычный репертуар и распевали арии из опер.
Можете ли вы представить сегодняшнего бомжа, зарабатывающего на опохмелку
классическим музыкальным репертуаром? А чуть более ста лет назад в Перми это
было обычной картинкой. Видите, наш репортер рисует в своей потрепанной
записной книжке извозчика, одетого не в привычную одежду, а в театральный
костюм из «Риголетто». А под ними выводит вирши
собственного сочинения:
Из «Демона» один босяк
«Не плачь, дитя» мне спел так верно,
Что дам ему я не пятак,
А два двугривенных, наверно.
И, сам себе диктуя:
— «Пермская постановка театрального дела от имени города всей специальной
и общей прессою признается образцовою. То, что существует у нас, для многих
городов является недостижимым идеалом».
…Мы с нашим старым знакомцем репортером снова прогуливаемся по Петропавловской.
Мало-помалу щедрее проявляются на ней приметы сегодняшнего бытия Перми. Сильно
пожилой, даже одряхлевший репортер рассматривает диковинные для него черты XXI
века, шарахается от автомобилей, заглядывает в киоски, с опасливым восторгом едет
на трамвае. Современная публика косится на этого пришельца из прошлого, но не
как на чужака. Люди узнают в нем земляка, будто вернувшегося из долгого
путешествия. Пермяк — он и в XIX, и в XXI веке пермяк, не обознаешься.
В самом деле, если город распахнут в будущее, значит, и связи с историей
он не утратил. В одной сиюминутности уживаются приметы разных столетий. Нужно
только уметь присмотреться. И увидеть. Увидеть главное: что пермский характер,
деятельный и упорный, не повыветрился с течением
времени. Значит, старые улицы — вот как эта, Петропавловская, еще недавно
называвшаяся Коммунистической, — эти улочки останутся милы сердцу тех, кто
пройдет по ним еще через сто лет.