Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2016
Константин Комаров (1988) — родился в
Свердловске. Поэт, литературный критик, филолог. Критические статьи и
рецензии публиковались в журналах «Урал», «Новый мир», «Вопросы литературы» и
др. Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику
(2010). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Уральский следопыт»,
«Бельские просторы», в ряде сборников и альманахов, на журнальном портале
«Мегалит». Автор трех сборников стихов. Участник и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Живет и работает в Екатеринбурге.
***
Ко мне приходят палиндромы
в осоловелом полусне,
приподнимая полы дрёмы,
белея, как на поле снег.
И в этой тишине болотной,
где вьюг сплетенья воздух вьют,
я чувствую наоборотной
чужую смерть и жизнь свою.
И вылетают свойства жанра
в неотвратимую трубу
от лихорадочного жара
на выцветшем крахмальном лбу,
на коем вырастают капли,
как скорбная вода адов,
и сопли падают, как цапли
вокруг задёрнутых прудов.
В глазах катаются рубины,
и новый день уже почат,
в нём ветки серые рябины,
как кости рыбины, торчат.
И, в ткани утренней и бренной
дорожку взгляду прорубя,
я потопчусь, и подобрею,
и подберу к себе себя.
Душевое
Я хриплым пеньем не разрушу
рассветного молчанья плюш,
за воду принимая душу,
тяжёлый принимая душ.
Но так же просто объясниться,
не упираясь в голоса,
как уколоться о ресницы,
смотря в любимые глаза.
И посреди нулей призывных
услышать, как, тоской влеком,
«куда ж нам плыть?» — спросил Языков
сухим, дрожащим языком.
Не отвечающие пили,
стреляли ржавые рубли,
и молча гнали гниль из гнили,
и встать из глины не могли.
И нищий воздух колотили,
пытаясь тем его раскрыть
на перелатанной латыни,
умершей заживо в санскрит.
Я вытираюсь полотенцем,
не думая, что молодец,
но просит голый пол одеться
и похмелиться наконец,
пропахнуть миром заоконным,
чья вседоступность столь пуста.
И лишь пупырчатым драконом
в измученных потёмках рта
лежит язык, уставший за ночь,
утративший былую прыть,
и шепчет, губы обрезая,
что некуда куда нам плыть.
***
Ночь примитивна, как порносюжет,
можно сказать, бессюжетна,
но теребит до сих пор нас, уже
не принимая за жертву.
И, продолжая нестройный концерт,
мы проломаем низ койки,
ибо отсутствие свадьбы в конце
нас не печалит нисколько.
Было бы чем — я б тебя удивил,
ты бы меня удивила,
но не кончается наш водевиль,
то есть — водою по вилам.
Серой луны обособленный глаз,
запах остывшего чая
и ни к чему не ведущая нас
очная ставка ночная —
расподобляемый этот декор
ни для чего не пригоден,
словно идём мы во поле диком
и сквозь него не проходим.
Только ломаются, как падежи,
взгляды твои исподлобья,
просьбы немые мои — поддержи
это подобье подобья
фабулы ровной, нормальной, людской,
где есть ходы и замены.
Ты говоришь мне: движенье ускорь,
я отвечаю: замедли…
***
Я наделал немного добра,
распыляя слова на моменты,
вытворяя себя из ребра
расхотевшей ложиться монеты.
Ох, проклятое это ребро —
чем случайней оно, тем вернее
голосишь на ветру, как Рембо,
не желающий знать о Верлене.
На безрыбье безрёберна плоть,
для объятий, разжатых, как клемма,
и молчит воспалённый господь,
чьё решение крайне проблемно.
Высылаются на пересчёт
персонажи, живущие возле,
но, глотая ещё и ещё
голубой пневмотораксный воздух,
лишь тебя из ребра своего
воссоздав, я заплачу от боли
и случайно сломаю его,
неудачно упав на футболе.
***
Белее боли, но не более
мороз болтается в окне.
Сравнение тебе любое ли
пойдёт, забывший обо мне?
Нет, не любое, но правдивое
с тем, чтоб, в ковёр уйдя по грудь,
с метафор пятнышки родимые
невинной строчкой сковырнуть
и дальше развлекаться стансами,
по Блоку невпробудь греша.
Кому уйти, а мне остаться ли —
есть те, кто за других решат.
Но в хлопьях мелового выдоха,
в расплаве зимних микросхем
я вижу, как ты за ночь вымахал,
не отвернувшийся совсем.
***
Тот самый миг, когда боязнь
перерождается в болезнь,
всегда печален и неясен,
хотя по-своему полезен.
И сходишь ты с дневной дороги,
чтобы торить ночную смену,
где не поймёт тебя здоровый,
как до него не понял смелый.
А по губам твоим, как трактор,
прёт слово, немоту сгребая,
оно нелепо и абстрактно,
как дружба грибника с грибами.
В контексте же незримой клетки,
куда ты угодил за прутья,
оно прекрасно и конкретно,
как в парке тихая запруда.
Его ты будешь петь тарелкам
или шептать в ушко иголкам,
но слушатель услышит: «Welcome»,
когда ты вдруг завоешь волком.
И, в этот спелый вой запаян,
ты запасёшь себя на зиму
и не уцепишься за память,
проваливаясь в амнезию.
***
Смешно работать под прикрытьем
под одеяловым нытьём,
но слово, ставшее событьем,
перестаёт быть забытьём.
И загораются зарницы
в ночи дырявой и сплошной,
в неё вдвигая свет зернистый,
как будто ящик выдвижной.
Но целит речь уже в висок и
пытается хоть как-нибудь
высказыванием высоким
от низкой правды ускользнуть.
И крошится души облатка,
пока сама она, легка,
не возвращается обратно
за кучевые облака.
И вновь вертлявый, словно нерпа,
в воде глубокой, как нора,
язык не достигает неба,
упёршись в нёбо до утра.
***
Чужие глаза помигают,
не выдав тебе ничего,
родные глаза помогают
увидеть себя самого.
Есть взгляды, что перелетают
сетчатки пустой водоём,
их часто мы переедаем
и дальше не передаём.
И после, в бредовом броженье,
хотим, распаляя сердца,
выращивать их выраженье
на почве сырого лица.
А твой взгляд всегда позолочен
и радостней день ото дня,
и мой дребезжит позвоночник,
когда ты глядишь на меня.
Хватило бы только терпенья
в себя столько счастья вмещать
и к таинству тёплого зренья
почаще иных причащать.
***
За окнами царит агония
и снег лежит почти покойником,
и скачет красная бегония
по неподвижным подоконникам.
И тикают часы рачительно —
былых поломок врачеватели, —
и разум требует учителя,
а сердцу хочется читателя.
И думаешь — какого лешего
лицо мерцает звездной кашею,
на крыльях носа улетевшее
и в прошлом навсегда пропавшее.
И строчки, скудные, постылые,
размотаны угрюмой пряжею,
и пастухи идут пустынями —
уснуть вовсю на хлебных пажитях.
И не находят применения
слова февральские усталые,
и наступает примирение,
и все опять идет по-старому.
***
Вот перепал бы туз козырный
на мой азартный аппетит,
так баскетбольный мяч, в корзину
попасть планируя, летит,
но, постучав слегка по дужкам,
на скорбный падает паркет.
Я опускаю на подушку
затылок свой. Меня здесь нет.
Но надо выходить к народу,
глухие колотить понты
и снова тасовать колоду,
где сплошь шестёрки да вальты.
И будет сыпать, как картошку,
словаслова холщовый рот…
И обезумевший картёжник
сдаёт, сдаёт, сдаёт, сдаёт…