Роман Сенчин. Зона затопления
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2016
Роман Сенчин.
Зона затопления. — М.: «АСТ», «Редакция Елены Шубиной», 2015.
На Ангаре строят новую электростанцию. Водохранилище этой ГЭС затопит огромную территорию. Уйдут под воду старинные русские деревни, что стояли триста — триста пятьдесят лет. Деревни, которые и сделали Сибирь русской землей «не только формально, но и кровно». Пять тысяч человек лишатся своих домов, привычного образа жизни, любимого дела, а часто и средств к существованию. Селяне против своей воли станут горожанами.
О том же написал сорок лет назад и Валентин Распутин. Поэтому и говорят, будто «Зона затопления» — это «ремейк «Прощания с Матёрой». «Ремейк Распутина» звучит неестественно, неорганично, неуместно. Лучше вспомнить другое. И Сенчин, и Распутин — русские писатели-реалисты, оба родились и выросли в Сибири. Распутин — на Ангаре, Сенчин — на Енисее.
По словам Сенчина, именно повесть Распутина «Деньги для Марии», прочитанная в детстве, открыла ему современную русскую литературу. И не случайно Сенчин посвятил свою книгу Валентину Григорьевичу Распутину. Но внимательный читатель заметит, что различий между старой повестью Распутина и новым романом Сенчина гораздо больше, чем сходства.
Другая страна, другие порядки, экономическая система. Изменились и люди, и отношение к человеческой жизни. За противодействие властям, за отказ покинуть зону затопления при Хрущеве и Брежневе могли арестовать, обвинить в злостном хулиганстве. В новой России упрямого, слишком уж поверившего в неприкосновенность частной собственности человека могут зверски избить, направить ему в голову ружье и, под угрозой смерти, заставить поджечь и собственный дом, и предприятие, еще недавно кормившее всю семью (история Масляковых в «Зоне затопления»).
«Прощание с Матёрой» начинается весной. Да, это последняя весна для Матёры, но все же весна: «Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по релке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки».
В «Зоне затопления» (если не считать первой, вводной главы) действие начинается осенью: «В первых числах сентября умерла Наталья Сергеевна Привалихина». Последнее, что видит она в жизни, закрытые ставнями окна соседской избы, пустая улица и «темно-зеленые, почти синие шапки сосен на пригорке, где было кладбище…».
Пожалуй, даже у Романа Сенчина прежде не было столько могильных, кладбищенских образов и ассоциаций, как в «Зоне затопления». Одна глава посвящена похоронам («В чужую землю»), еще одна названа прямо: «Эксгумация». Ирина Викторовна из деревни едет в город со своей курицей Чернушкой не жить — доживать: «Набивала она сидор, словно могилу копала». Председатель сельсовета Алексей Михайлович Ткачук, преуспевающий бизнесмен, надеялся зажить новой жизнью, купил три гектара в благодатном, далеком от Енисея и Ангары, районе, начал строить новый дом. Но вот поехал он в родные места, на ту самую эксгумацию, и не вернулся.
Умирают не только люди, но и вещи. Старинный комод Ирины Викторовны не перевезти в городскую квартиру, он погибнет вместе с избой.
Жители затопляемого села ставят на высоком камне стелу с надписью: «Здесь было село Пылёво. Основано в 1667 — затоплено в…» Настоящий могильный памятник.
Получается, счастливей других оказалась Наталья Сергеевна. Она не узнает о гибели родного дома, не увидит, как наемные уголовники в «санитарных» целях вырубят деревья, разрушат колодец, сожгут избу. Не увидит вещей и похуже. Вот уж действительно, «живые позавидуют мертвым».
Сенчин несколько раз меняет оптику наблюдателя. Мы видим историю затопляемого края то из Кремля, то из крестьянской избы, то из офиса городской газеты. Журналистка Ольга ходит по селу Большаково, еще недавно если не процветавшему, то вполне благополучному, и с ужасом вспоминает страшный фильм «Иди и смотри»: «…их, пионеров, водили на сеансы несколько раз для того, чтобы они потом просили зрителей подписать требование «Это не должно повториться!».
Но повторяется, и не на оккупированной врагом земле, а в родной стране, в мирное время: «Жуткие скелеты изломанных, вывороченных с корнем черемух, которые недавно украшали палисадники… И люди, встречаемые ею, казались изможденными, чудом уцелевшими под игом врага. Да, будто не две тысячи одиннадцатый год и не Сибирь, а сорок третий, какая-нибудь Смоленщина…»
К концу романа все чаще встречаются слова «оккупанты», «оккупация». Но какая же это оккупация? Тут все (или почти все) свои. Нет, это самоистребление.
Кто же виноват? Власть, олигархи? Для простого человека ответ очевиден: «…богатый хрен вздумал китайцам электричество продавать, нашел недостроенную станцию и взялся…» Но «богатый хрен», олигарх Олег Баняска, вовсе не хотел браться за дело. Его и самого припугнули, заставили: «Не захочет — поедет или в Европу от дел отдыхать, или в Забайкалье куда-нибудь шить носки». Это слова из телефонного разговора неких высокопоставленных Толи и Володи.
Толя предложил Володе достроить ГЭС. Володя отнесся к инициативе прохладно: «Толя, у меня от твоих идеек всегда мороз по коже…» Но Толя проявил упорство и все-таки настоял на своем, убедил. И главный его аргумент был вот такой: «Понимаешь, Володь, пуск новой ГЭС, причем мощной, стратегической, — это такой имиджевый плюс! Сколько лет, типа, всё разрушали да разрушали, высасывали советское наследство, а вот теперь взяли и созиднули в конце концов. Сами, своими руками!»
Не ради наживы, не ради экономической прибыли и даже не из стратегической необходимости строят электростанцию и топят плодородные земли. Ради престижа, имиджа, пиара, ради ложно понятого величия.
Соблазнительно увидеть здесь старую тему: «маленький человек и государство». Жизнь и счастье простого человека принесены в жертву великому государственному делу. А маленький человек бессильно грозит медному истукану: «Ужо тебе!»
Но в том и беда, что и властям от строительства ГЭС одни расходы да заботы. Прежде жители Пылёва, Большакова, Кутая и других сёл не сидели на шее у государства. Разводили кур, свиней. На плодородных землях, отвоеванных у тайги поколениями русских людей, собирали урожай помидоров, перца, баклажанов, арбузов, дынь. Как будто и не Восточная Сибирь, а предгорья Кавказа. Что говорить о картошке, капусте, о ягодах, грибах, кедровых орехах. Всего хватало. А некоторые приспособились к новому капиталистическому миру, к рыночной экономике. У Любы Гришиной магазин «Северянка» «с веселой вывеской «Работаем от сих до сих без выходных и проходных». У Масляковых лесопилка, «по существу — маленький деревообрабатывающий завод».
«Зачем такой край топить?»
Нельзя сказать, что деревни Кутайского района процветали. Их обитатели почти все время проводили за привычным, но тяжелым трудом. И трудились не ради богатства, ради выживания. Электричество давали только несколько часов в сутки, а в девяностые годы вообще без света сидели: «Особенно тяжело было в ноябре-декабре, когда дня почти нет, солнце проползает по кромке горизонта <…> И в избах темно. И тогда кажется, что совсем ты в яме какой-то, берлоге…»
В городе и работать стали меньше, и с голоду не умирают, и телевизор можно смотреть весь день, и компьютеры купить. Маленький Никитка уже играет с айфоном. Разве им стало хуже?
Трагедия жителей Кутая, Пылёва, Большакова в насильственной смене образа жизни. Здесь ситуация, обратная «Елтышевым». В самом известном романе Сенчина семья Елтышевых вынуждена переселиться из города в деревню. И смена образа жизни ускоряет деградацию и гибель всей семьи. В «Зоне затопления» деревенским жителям пришлось стать горожанами.
Справные, работящие хозяева превратились в унылых обитателей казённых квартир. Четверть города Колпинска, куда переселили большинство «утопленников» (так называют переселенцев горожане), живет на пособия. Специально для них государство открыло лесоперерабатывающий комплекс, но он пока что приносит одни убытки, зарплату задерживают: «Из милости, получается, работаем. <…> Пустоту делать поставили, чтоб чем-нибудь занимались».
Вот сели мужики перекусить, достали тушенку: «Настоящая, белорусская!» — порадовался кто-то». Далеко везли! Так ведь местный скот порезали перед затоплением, вот и приходится пробавляться импортом. Отметим и точность, и лаконичность этой фразы. В двух словах целая статья по экономике.
Сенчин всегда точен в деталях. Наверное, это главное свойство его таланта. В одном интервью Сенчин сказал, что относится к литературе как к документу, избегает приблизительности.
Известно, как трудно столичному интеллигентному писателю, сценаристу и даже актеру передать речь простого человека, тем более — деревенского жителя, да еще и сибиряка. Речь героев «Зоны затопления» естественна и проста, в меру пересыпана сибирскими диалектными словами. Для них Сенчин сделал специальный словарик (он помещен в конце книги).
В позапрошлом веке этнограф Вадим Пассек назвал избу русского крестьянина «замком», окруженным кольями и соломой. «Замок» рассчитан на долгую жизнь многих поколений. Сенчин прибегает к схожему образу: «Избы в селе были в основном высокие, просторные, каждая усадьба, как крепость, обнесена глухим забором, защищена стенами-срубами. <…> Такая усадьба-крепость может простоять вечно».
Хозяев этих удобных, прочных домов переселяют в обычные современные квартиры, благоустроенные, но для деревенского жителя — тесные, непривычные. А главное, переселяют, не учитывая личных обстоятельств. Одни супруги уже развелись, но не сменили прописку, а потому придется этим уже чужим друг другу людям жить под одной крышей. И наоборот, молодые люди поженились, но не догадались или просто не успели прописаться по одному адресу, а потому жить молодоженам в разных квартирах.
Некоторым повезло, дали жилье не в многоэтажке, а в двухквартирных домах (заграничных слов «дуплекс» и «таунхаус» Сенчин избегает). Но построили их халтурно: обои отваливаются со стен целыми листами, пол и стены такие тонкие и с такими щелями, что жить совершенно невозможно: «Там и две ночи не выдержать. Минус почти на градуснике».
Вода стала непригодной. Ни пить ее нельзя, ни купаться. Даже рыбу ловить опасно — она вся больная. Еще долгие годы будут гнить на дне деревья и чернозем, отравляя воду. Кроме старых кладбищ затопило и скотомогильники, и вот уже появилась в краю сибирская язва.
Завершается книга гибелью кладбища. Не старого, затопленного, а уже нового, куда перенесли кости со старых погостов Пылёва, Большакова и еще многих больших и малых деревень, попавших в зону затопления. Но чего-то не рассчитали инженеры, и воды Ангары начали заливать кладбище, просачиваться между могильными холмиками.
Не будет счастливой жизни в новых, построенных по приказу начальства городах. Останется только «дикое мертвое место над мертвой стоячей водой».
«Главная задача литературы <…> честное отображение происходящего», — утверждает Сенчин.
Еще недавно такие взгляды на литературу считались свидетельством отсталости, вопиющего ретроградства. Критикам и современным писателям казалось, будто литература никому ничего не должна. Это игра со словами и смыслами, прежде всего — именно со словами. Вроде бы ушло в прошлое время, когда русский писатель был и журналистом, и экономистом, и социологом, и ученым-историком. А теперь, читая «Зону затопления», понимаешь, как мало, постыдно мало знал о строительстве Богучанской ГЭС, ничего не слышал о трагедии жителей Кежемского (у Сенчина — Кутайского) района. И не будь этого романа, никогда бы и не узнал. Кто бы еще мог рассказать о гибели русских деревень? Журналисты слишком зависимы от своих работодателей. Не важно, кто эти работодатели — «либералы» или «государственники». Учёные? Они зависимы не меньше, да и читать научные журналы не всякий станет. Русская литература вернулась к традиции, оставленной за ненадобностью еще четверть века назад. Сенчин возвращает нам литературу, которую читали миллионы, о которой спорили, за которую давали ордена и сажали в тюрьмы. Литература возвращается, вернется ли к ней читатель?
Представим, что Богучанскую ГЭС построили в 1988-м. Сенчин выпустил свой роман в 1990-м. У него миллионы читателей. Его портреты украшают полосы столичных и региональных газет. Тележурналисты зовут его в прямой эфир. На волне народного гнева или народной любви Романа Валерьевича избирают в Верховный Совет СССР или РСФСР.
Что же теперь? Третья премия «Большой книги», несколько шорт-листов, несколько рецензий, вялое обсуждении в интернете и тираж в 3000 экземпляров.