Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2016
Гарри Беар (И.Е. Медвецкий) — русский писатель, поэт, литературный аналитик. Один
из основателей (
Есть вещи — очень странные,
непонятные, которые едва ль поддаются логической проверке.
Эти вещи порой составляют некую
тайну, которую никогда не суждено раскрыть человеку…
Из частного письма
Предисловие
Конец 16 века ознаменовался для Франции событиями, имевшими впоследствии
огромное значение как для развития нации, так и по отношению к веротерпимости,
а точнее — нетерпимости к чужим взглядам. Это породило и стычки католиков с
гугенотами в 17 веке, и раскол в обществе в конце века 18-го, и, наконец,
Великую французскую революцию 1789–1794 гг. с последовавшими за нею
Наполеоновскими войнами, когда Франция была сначала буквально обескровлена, а
затем и раздавлена при Ватерлоо армией союзников. Череда властителей,
менявшихся на французском престоле, состояла как из гениальных (вроде Генриха
4-го, Ришелье, Людовика 14-го, Робеспьера, Наполеона), так и из весьма
посредственных людей.
Но никто из них так и не сумел изменить дух соперничества и
братоубийства, господствовавший во Франции с той самой кровавой драмы 1572
года. Варфоломеевская ночь — поворотный пункт французской истории, приказ Карла
Девятого убивать собственных подданных — такой же варварский акт, как и «взятие
Новгорода» Иваном Грозным. Любая нация платит по счетам своих правителей, это
логика жизни сообществ людей.
Описываемые ниже события, которые произошли в Париже несколько позже
злосчастного 1572 года, интересуют нас, однако, совершенно другим своим
аспектом.
Глава 1
Завязка
В это самое время в разгаре была «война трех Генрихов»
(действующего короля Генриха Третьего, Беарнца, который вскоре станет Генрихом
Четвертым, и Генриха де Гиза). Лигёры чувствовали себя в Париже почти
хозяевами, но восстание 1588 года еще не произошло, хотя гугенотам было весьма
несладко и без этого. В то время, когда каждый добрый парижанин был озабочен
выяснением религиозной принадлежности своего соседа больше, чем содержимым
собственной кастрюли, и произошли эти правдиво описанные здесь события. За их
подлинность ручаться столь же трудно, как и за пресловутый «план крепости»
канцлера Бирага, но читатель должен верить нам, ибо вера — это то единственное, пожалуй, что на
сегодня еще отличает человека разумного от животного.
Итак, в Париже, на весьма известной улице Могильщиков, в одном старом,
крепко заколоченном доме, давно не имевшем постояльцев, стали происходить
странные вещи. После полуночи, когда едва затихал последний удар колокола Notre
Dame De Paris, в доме вдруг начинали раздаваться громкие голоса, слышалось
девичье пение, смех, а иногда ругань. Добрые католики, жившие по соседству,
обвиняли во всем «проклятых гугенотов», вооружались и два раза делали попытки
проникнуть в этот дом. Дважды их останавливала ночная стража этого парижского
округа, а затем и сам начальник стражи, гроза местных мошенников Армон Кобаль,
решил разобраться в происходящем… В одну из ночей он вместе со своим
немногочисленным отрядом, поддерживаемым с улицы толпой несносных бездельников,
взломал двери странного дома и проник внутрь. Однако, к явному разочарованию
зевак, вместо ожидаемого притона стражники не обнаружили решительно ни одной
живой души в комнатах, ни хотя бы одной вразумительной причины тех загадочных
звуков, которые раздавались здесь.
Дом состоял из двух этажей, мансарды и глубокого погреба, который также тщательно
был исследован, но все без результата. Первый этаж занимали четыре комнаты,
уставленные мебелью времен Генриха Второго, под влиянием сырости уже пришедшие
в негодность и чудом не развалившиеся. Стены были голы, как и подобает стенам
давно оставленного дома, кое-где отвалилась штукатурка, были видны деревянные
перекрытия. На полу лежал толстый слой пыли, кое-где пересеченный отпечатками
кошачьих лапок; более ничего интересного на первом этаже не было. Второй этаж
полностью был занят одной огромной залой, которая, вероятно, служила прежним
жильцам и гостиной, и столовой. В центре ее располагался большой обеденный
стол, несколько поодаль — пять старых, продавленных кресел и некогда роскошный
диван с сильно потемневшей от времени и сырости обивкой. Стены были украшены
гобеленами, которые кое-где уже отделились и беспомощно качались, не имея силы
оторваться полностью. Пыли тут тоже хватало, хотя воздух был намного свежее,
чем внизу, очевидно, за счет близости крыши.
Мансарда была куда интересней: как попало сваленная рухлядь соседствовала
с деревянными ящиками, наполненными весьма любопытными вещицами, о назначении
которых сам Кобаль не мог сказать ничего определенного, и старыми холстами,
количество которых говорило о направлении интересов прежнего хозяина дома.
Впрочем, весьма трудно было сказать о качестве этих картин — некоторые из них
совсем выцвели и потемнели, другие не произвели большого впечатления на
равнодушных к неявленной красоте стражников. Таково было все небогатое
содержимое странного дома.
После обыска таинственные голоса не раздавались в доме с неделю, а затем
возобновились с новой силою. Местный житель Анри Дейе, не убоявшись свернуть
себе шею, забрался на крышу дома и попытался заглянуть внутрь через окно
мансарды, но ничего интересного не увидел. Вызванный жителями Кобаль еще раз
осмотрел дом и, не найдя никаких изменений, заметил, что за следующий вызов он
сдерет с беспокойных соседей по золотому, а тот, кто ему не заплатит, будет
лишен своей шкуры… Зная отнюдь не мирный нрав охранников, жители, проживавшие
вблизи проклятого дома, несколько угомонились.
Однако вскоре Жан Блатье наговорил в собрании лигёров про Кобаля, что тот
знается с протестантами и прикрывает их сборища в доме, а потому ничего не
хочет делать. Слухи бродили по округу с неделю, но все закончилось миром:
Кобаль помирился с лигёрами и сказал, что после короля вторым человеком в
Париже для него является герцог де Гиз. Болтливый Блатье не менее таинственно
исчез, уйдя днем навестить своего родственника, жившего в Сен-Дени, и больше не
явившись. То есть, как водится, добропорядочные парижане свыклись с говорящим
по ночам домом и не строили более никаких решительных планов на его счет.
Прежде дом принадлежал небогатому, но знатному шевалье де М., тот бывал в
Париже больше по делам и редко останавливался здесь больше чем на две недели.
За домом присматривал его человек, которого соседи почти не запомнили, так как
он редко показывался на общих сборищах. Соседи искренне подозревали в нем
лютеранина, но до августа 1572-го это еще не было преступлением. Месяца за два
до знаменитого события де М. скончался в своем поместье и не смог прибыть на
свадьбу Генриха Наваррского и Маргариты Валуа. События Варфоломеевской ночи
стерли из памяти соседей таинственное исчезновение слуги шевалье; говорили, что
видели его труп, который грузили на повозку после кровавой бойни, но вообще-то
тогда многое видели… Одним словом, не дождавшись появления законного
наследника, городские власти совсем уж было вознамерились объявить дом
муниципальной собственностью, но… Один известный стряпчий сообщил в городскую
магистратуру о неоспоримых правах весьма знатной особы на дом и даже
предоставил какие-то документы. Судейские получили свое, и странный дом перешел
в собственность этой знатной особы.
Через неделю прибыл представитель знатной особы, осмотрел дом достаточно
внимательно, но сообщил, что владелец в данный момент имеет лучший вариант
местожительства. Окна дома заколотили поверх ставен досками, а дверь заперли на
крепкий замок. Именно с тех пор странный дом и стал причиной головной боли и
соседей, чьи дома были рядом, и ночной стражи округа. Так прошло несколько лет,
произошло много событий: умер Карл Девятый, Беарнец на время вернулся в свою
Наварру, герцоги Гизы плели сети против короля, неожиданно скончался во цвете
лет Франсуа Анжуйский.
Голоса в странном доме раздавались, мещане трусливо вздрагивали в своих
теплых постелях, а парижские власти, как им и положено, бездействовали. Telle
est la vie!
Глава 2
Генрих Мерсье
Генрих Мерсье, барон де Г., высокий, худой человек лет сорока, с зелеными
кошачьими глазами и эспаньолкой, проснулся после короткого сна и нехотя
потянулся в старинных креслах. Было пять часов пополудни серого ноябрьского дня
158… года. Барон быстро встал и подошел к окну: уже стемнело, и торговцы с
лотков спешили свернуть свою нехитрую торговлю, строительные рабочие
возвращались домой, где-то слышался голос паписта, призывавшего честных
католиков вступать в Священную Лигу. Генрих зевнул и неторопливо прошелся по
комнате. Уже довольно длительное время он почти не выходил из дому иначе как по
необходимости. Жизнь представлялась ему мрачным обрядом, который следовало бы
прекратить как можно скорее.
Войдя в следующую комнату, которая служила ему библиотекой, барон подошел
к полкам, густо уставленным старинными фолиантами, и провел рукой по книгам. Он
давно уже не читал, так как помнил многие книги на память; ему было достаточно
припомнить обложку книги, и все страницы, одна за другой, проходили в его
сознании. В последнее время барону очень часто приходилось смотреть один
манускрипт, который занимал все его воображение. Черная кошка подошла к ногам
своего хозяина и важно потерлась о них, барон нагнулся, чтобы погладить, но она
убежала. Мерсье вздохнул и вернулся в залу. Набив табаком трубку, он закурил и
вновь задумался. «Мне кажется, что я еще никогда не был так близок к
разгадке… Какие-то смутные знаки… Не пойдя туда, ничего не узнаешь! Как это
сделать? — размышлял барон. — Мой Джоб, конечно, найдет его, это не трудно, но
захочет ли тот пойти? А главное — сможет
ли взять это».
Через час входная дверь заскрипела, послышался звонкий голос пришедшего
слуги: «Мсье, вы уже дома?» И двадцатишестилетний Джоб Морелли, уроженец
Флоренции, буквально впорхнул в комнату, где сидел барон, с корзиной купленных
припасов. «Спорю на пистоль, господин, что вы не выходили из дому все это
время?» Мерсье повернул голову на слова слуги, но ничего не ответил. Решив, что
хозяину не до него, Джоб отчитался о произведенных затратах и попросил
разрешения идти готовить обед. Барон немногословно похвалил Джоба, и итальянец
деловито удалился.
…Когда ужин был закончен, барон де Г. пригласил слугу к себе и
вкрадчиво спросил его:
— Так ты выяснил, где живет этот человек?
— Месье Марк работает в лавке Плутовье у самых ворот Сен-Дени, там будет
проще всего встретить его.
— А его самого видел?
— Видел, мсье! Я даже кое-что купил у него сегодня, — улыбнулся Джоб,
показывая, что на него можно всецело рассчитывать.
— И что же? Каков он? — барон явно заволновался. — Я имею в виду
внешность.
— Внешность? — итальянец задумался и даже пододвинул свечу, словно ее
тусклый свет мог напомнить ему лицо Марка. — Самая обыкновенная: он высок,
нескладен, похож на людей его нации, на вид ему лет двадцать или чуть больше.
Да, мсье, еще говорят, что он незаконный сын одного богатого флорентийского
купца, недавно умершего.
— Вероятно, это он, — сказал Мерсье. — Как можно быстрее тебе нужно
сойтись с ним поближе! Задача ясна?
— Это потребует некоторых расходов, хозяин,— заметил Джоб и погладил свой
животик, слишком объемный для его лет. — А вы платите мне не так…
— Понятно! — барон остановил его жестом. — Тебе будет дано тридцать, даже
сорок экю, постарайся правильно их использовать.
— Этого вполне хватит.
— Марк будет нужен мне здесь примерно к середине декабря…
— Все будет сделано как полагается, хозяин! — заверил его Джоб.
— Что же, хорошо… — Мерсье торопливо налил себе в бокал вина и выпил
его почти до дна.
Джоб осведомился, может ли он уйти. Не получив никакого ответа, он решил,
что получил ответ положительный, и удалился. Барон де Г. просидел в креслах до
полуночи, очевидно, что-то обдумывая и сопоставляя. Опустившаяся ноябрьская
ночь совершенно скрыла от нас эту картину.
Глава 3
Марк
Марк Рапок не принадлежал к числу богатых парижан недворянского
происхождения, и даже люди со средним достатком поглядывали на него с
презрением. Хотя Марк был ни много ни мало единственным сыном знаменитого
торговца красками и тканями Баруха Рапока, основавшего свое дело еще в 1538
году и умершего незадолго до описываемых событий. Флорентиец по происхождению,
Рапок так же отличался в делах торговых, как и слыл неудачником в делах
амурных. Первая его жена, красавица Дезире, сбежала от своего богатого, но
скучного мужа с каким-то гвардейцем, прихватив на память с десяток драгоценных
камней мсье Баруха. Это обстоятельство так сильно подействовало на торговца,
что он не хотел жениться долгих двадцать лет, несмотря на настойчивые уговоры
своих собратьев по вере.
Наконец, опасность остаться без наследника пересилила стыд, который он до
сих пор ощущал, и Барух женился на католичке, уже не столь молодой даме из
обедневшего дворянского рода. Брак также не был удачным, но принес единственное
утешение в лице сына, которого окрестили в Соборе Парижской богоматери и
которого Барух назвал в честь известного евангелиста. Торговец надеялся, что
перемена веры пойдет на пользу и наследнику, и всему его делу. Однако жизнь
сильно изменила его добрые планы. Рано оставшись без матери и пользуясь
благорасположением отца, который к тому же часто уезжал из Парижа по торговым
делам, Марк рос в атмосфере потворства как его добрым начинаниям, так и
низменным, кои в нем преобладали. Вокруг него с детства вились люди, которые,
стремясь добиться расположения мсье Баруха, задабривали Марка подарками и
всячески его превозносили. Успехи, которые он показывал в овладении науками,
были достаточно скромны, но клиенты отца раздували их до небес.
Созрев физически, Марк проявил интерес к окружавшим его служанкам, но
добрые приятели тут же подсунули ему хотя и молодую, но опытную в подобных
делах женщину, которая тянула с него деньги и подарки за свои нехитрые услуги.
Втянув Марка в одну грязную историю в кабачке на улице Феру, приятели убедили
его сесть за карточный стол, чтобы расплатиться. Опытные шулера вмиг очистили
карманы Марка, к тому же он проиграл еще в долг около трехсот пистолей.
Взбешенный крупным проигрышем Рапок-старший отослал сына на несколько месяцев к
родственникам в Италию. Однако, вернувшись, Марк снова попал в объятия «добрых
друзей» и потасканных куртизанок. Все это закончилось для него однажды весьма
печально.
В один из вечеров Барух призвал сына к себе и объявил ему, что если Марк
всерьез не займется его делом, делом торговли, то он, Барух Рапок, клянется
Всевышним лишить его наследства и всяческой отцовской помощи. Марк довольно
нагло заметил, что с помощью своих влиятельных друзей он в любом случае получит
свою долю. Барух в порыве гнева проклял сына и прогнал его вон. На беду Марка,
в это время у них в доме гостил один из родственников по имени Биньямин, и тот
быстро уразумел выгоду такого положения. У Баруха, кроме Марка, не было детей,
зато были многочисленные племянники — дети трех его братьев. Биньямин уговорил
старого Баруха примерно проучить Марка и составить завещание, по которому все
его богатство переходило к этим родственникам. Смиренный прежде Барух Рапок, не
помня себя от гнева, завещание составил, надеясь хотя бы этим образумить
непутевого сына. Но сие обстоятельство только раззадорило Марка и его гнусных приятелей:
произошел скандал, после которого примирение между отцом и сыном стало почти
невозможным…
Клиенты Баруха немедля приняли его сторону, и тот щедрый кредит, которым
Марк пользовался прежде у лавочников и кабатчиков, был закончен. Почувствовав
это, «добрые приятели» Марка потихоньку стали избегать его. А когда деньги,
бывшие у Марка, кончились вовсе, он впервые понял, что такое нужда и
одиночество. Возможно, Барух и принял бы блудного сына и извинил бы его
молодость, но тут пришла Она, самая могущественная, самая непреклонная,
самая… словом, Барух Рапок умер. Все его лавки, ткани, нажитые драгоценности
и деньги разошлись по его многочисленной еврейской родне, заполонившей собою
весь мир, как выразился бы арабский историк. Марк Рапок, в свои двадцать лет
привыкший к деньгам и почету, мигом остался ни с чем.
Добрые родственники, похоронив Баруха, оставили Марку лишь старый
отцовский дом с кое-какой мебелью, немного денег да самые худшие ткани для его
торговых начинаний. Марк несколько оторопел… Жизнь и людские страсти впервые
обратились против него, к чему он не был подготовлен. Он, правда, смутно помнил
события той августовской ночи 1572 года, когда он был еще ребенком, те крики о
помощи убиваемых на улице людей, ту суету в доме и тот страх, который охватил
тогда весь квартал… Но тогда рядом находился его отец, заблаговременно
откупившийся от погрома, были с ним и верные слуги, вооруженные кинжалами и
аркебузами. Теперь же он был совсем один, презираемый и всеми покинутый. Марк
оказался никудышным торговцем, он по дешёвке спустил оставленные ему ткани,
продал отцовский дом и вскоре оказался в Париже совсем без гроша.
Лишь один из старых друзей его отца, некий Жан Плутовье, за глаза
прозываемый меж купцами Высерком, держатель трех лавок, предложил Марку
настоящую помощь. Он дал ему место приказчика в самой скромной из своих лавок у
Сен-Дени, где покупателями были обычно небогатые люди. Рапок попробовал было и
здесь ставить свои условия, но Плутовье лишь ласково потрепал его по плечу и на
ушко сказал: «Еще одно непочтительное слово, и вон — на улицу! Говорят, нищие
на паперти хорошо собирают?» Марк смирился и стал заниматься именно тем
занятием, которое прежде так презирал. Рапок с трудом привыкал к своей новой
скучной жизни: с раннего утра он уже шел на работу в лавку, раскладывал товары,
сверялся с ценами, просматривал задолженности клиентов.
Весь день Марк работал не покладая рук, а вечером, сдав выручку хозяину
или его сыну, сворачивал товары, проверял счета и наконец возвращался домой.
Деньги, которые платил ему новый хозяин, едва покрывали расходы на жилье и еду.
Даже бутылку хорошего вина он не каждую неделю мог себе позволить. Марк часто
гулял по тем местам Парижа, где он помнил себя богатым и известным. Иногда он
встречал своих прежних знакомых и тех, кто называл себя его другом, но они в
упор не узнавали Марка. Прежних нарядных куртизанок заменила ему теперь дочь
бедной лавочницы, которая за умеренную плату позволяла приказчику ласкать ее и
даже погружаться в свое вместительное, хотя и дурно пахнущее лоно. Что было
делать? Рапок не знал, что его ждет дальше, он и не хотел думать о будущем.
Как-то Марк познакомился с одним славным итальянцем по имени Джоб, тот
представился уроженцем Флоренции, и они разговорились. Молодым людям вообще
свойственно быстро находить приятность в совместных попойках. Два похода по
злачным местам, когда Джоб широким жестом швырял налево и направо золотые экю,
сделали Марка и Джоба закадычными приятелями. К тому же оба они были католики,
но оба не приветствовали поползновений лигёров Гиза на высшую власть в стране.
Это еще больше сблизило их. Теперь часто в конце недели Джоб заходил к Марку в
лавку, помогал ему сложить товар, и они шли веселиться или прогуливались по
Торговой галерее, задевая разряженных мещаночек и симпатичных субреток. Один
раз они даже нарвались на пьяного мушкетера, и Марк едва не отведал острия его
шпаги за неудачную остроту. Шустрый Джоб, однако, сумел приголубить пьяницу
поленом по голове, и приятели дешево отделались.
В середине декабря Джоб достаточно неожиданно пригласил Марка отобедать у
него. До этого они иногда собирались в комнатушке Рапока, но ни разу Джоб не
осмеливался пригласить торговца к себе, ссылаясь на строгие правила хозяина.
Теперь же Морелли объяснил Марку, что его хозяин уезжает на пару дней и они
могут провести нескучный вечер в его шикарном доме на улице Могильщиков. Марк,
не будучи человеком рассудительным, сразу поверил новообретенному другу, и они
договорились на семнадцатое число.
Генрих Мерсье был весьма доволен своим расторопным слугой.
Глава 4
Загадка картины
В этот год зима в Париже выдалась довольно суровой, хотя иногда случались
и оттепели. Генрих Мерсье довольно быстро шел к дому на улице Могильщиков, так
как от той улицы, где он жил, до этого района города было приличное расстояние.
Почти никто не попадался ему навстречу, так как совсем недавно часы на башне
пробили одиннадцать ночи. Идти было приятно: снег хрустел под ногами, фонари
освещали центральные улицы довольно скупо, придавая им таинственный вид. До назначенного
времени, когда Мерсье должен был встретиться с Джобом и Марком у странного
дома, оставалось минут двадцать.
Чтобы не ждать долго перед домом, барон замедлил шаги. Он вновь задумался
о предстоящем деле: «Маркус! Его имя было в гороскопе… Только он может взять
картину, только он… Что же, понадеемся на удачу!» Оставалось совсем немного.
Барон остановился. Перед ним было начало улицы Старой голубятни, место не
слишком безопасное для ночных прогулок. На противоположной стороне улицы за
бароном уже давно следили две пары острых глаз… Злые языки говорили, что сами
дворяне, проживавшие здесь, поистратившись в кабаках, иногда не прочь были
присвоить себе чужой кошелек или богатую одежду зазевавшегося прохожего. И хотя
это очень было похоже на грязные сплетни лакеев, такое мнение было весьма
распространено среди парижан в те давние годы. Итак, как мы уже заметили, две
пары острых глаз следили за бароном де Г., а он и не думал об опасности.
Когда Мерсье, одетый в дорогой теплый камзол и длинный плащ, наконец
приблизился к переулку, позволявшему сократить путь до дома на улице
Могильщиков, его остановили. Невысокий человек в низко надвинутой шляпе подошел
и вежливо осведомился у барона, куда он следует. Мерсье, не давая себе труда
отвечать, попробовал продолжить свой путь, но человечек грубо схватил его за
плечо. Тогда Мерсье, не вдаваясь в объяснения, отскочил в сторону и обнажил
свою внушительных размеров шпагу. Человечек что-то крикнул и так же отскочил.
Лишь природная реакция Мерсье, закаленного в былых сражениях, спасла ему жизнь.
Он, понимая, что выстрел неизбежен, упал на землю, и пуля расплющилась о стену
дома, возле которого он только что стоял. Не медля ни минуты, барон подскочил к
низенькому человеку, лихорадочно возившемуся со своим пистолетом, и, сделав
выпад, проткнул его насквозь.
Второй вор, видя конец приятеля, не стал тратить время на аркебузу, из
которой он выстрелил, и выхватил короткую шпагу. Мерсье бросился на него,
больше опасаясь за исход дела, намеченного им, чем за свою жизнь. Но и вор,
очевидно, неплохо владел этим оружием: убить его сразу барон не смог. Два
быстрых выпада незнакомец отбил, как заправский дуэлянт. Завязалась настоящая
битва… Все выпады Мерсье незнакомец парировал, а вскоре и сам стал теснить
барона к переулку. Тогда Генрих, не прекращая фехтовать, левой рукой осторожно
расстегнул ножны с кинжалом и, когда вор немного замешкался, выхватил его.
Очевидно, незнакомец, поняв его намерения, что-то негодующе прокричал, но было
уже поздно. Мерсье метнул кинжал и, когда вор попытался отбить его шпагой,
сделал длинный выпад и поразил противника в область сердца. Незнакомец, бросив
шпагу, обливаясь кровью, свалился на землю. Барон быстро подошел к нападавшему,
содрал с него маску и вгляделся в лицо: оно показалось ему странно знакомым. Но
вспоминать, кто перед ним, не было времени.
Барон вытер шпагу о плащ убитого, поднял кинжал и вернулся к первому из
воров. Тот, очевидно, не был сражен бароном наповал, громко дышал и даже
постанывал. Видя, что вор без сознания, Мерсье оттащил его в темный переулок,
куда позже перенес и труп второго нападавшего. Затем, убедившись, что
обнаружить их здесь смогут только рано утром, Мерсье продолжил путь, так как
времени до встречи с Марком оставалось немного.
На улице Могильщиков полночь и тишина. Барон де Г. не спеша прогуливался
возле дома, ожидая своего слугу и Марка. Они несколько опаздывали, и это очень
раздражало пунктуального Мерсье. Было холодно, а случай с ворами напомнил о
том, что и весьма небезопасно. К тому же Мерсье опасался, что хитроумный
торговец что-нибудь заподозрит и не пойдет ночью сюда. Наконец послышались шаги
на противоположном конце улицы, барон отошел в тень и замер, слившись со
стеной.
— Так где же ваш дом? — своеобразные интонации голоса Марка говорил о
том, что друзья перед приходом сюда порядочно нагрузились. — Ну где же он, я
тебя спрашиваю…
— Сейчас увидишь… Где же, где? — Джоб озирался по сторонам, так как до
этого бывал здесь только днем и теперь боялся ошибиться в темноте.
— Ты что же, сам не знаешь, где живешь? — Марк, несмотря на хмель, стал
проявлять беспокойство. Какое-то чувство говорило ему, что являться сюда вовсе
не следовало, и теперь он жалел, что послушался своего недавнего знакомца.
— Да не кричи ты, осел! — ругнулся итальянец. — Хозяин не велел…
— Разве твой хозяин дома? Да ведь ты говорил… — Марк похолодел и
остановился в двадцати шагах от дома. — Ты ведь говорил, что он уехал надолго…
Что мы можем попробовать его знатный херес!
— Доброй ночи, мсье! — барон быстро вышел из своего укрытия, чем изрядно перепугал
обоих.
— Доброй ночи, хозяин! — приветствовал его слуга, на всякий случай
прихватив Марка за рукав плаща.
— Здрасте, — пролепетал и Марк, сквозь хмель осознавший, что попал в
какую-то весьма неприятную ситуацию.
— Ничего плохого мы вам не сделаем, мсье Рапок, — твердо сказал барон. —
Я попрошу вас об одной услуге.
— Услуге, ночью? Ну уж нет, — взревел напуганный Марк, плохо понимая,
однако, что же ему делать. Барон развел руками.
— Если вы откажетесь, любезный, я буду вынужден убить вас прямо здесь и
сейчас!
— Но, мсье, я ведь… — Рапок от страха чуть не сложился пополам. Он
заметил длинную шпагу Мерсье, да и Джоб за спиной таил в себе не меньшую
угрозу. — Что плохого я, несчастный еврей, мог вам сделать?
— Не бойтесь, Марк! — тихо сказал Джоб. — Дело в том, что нужно зайти в
этот дом и просто кое-что взять там. Только и всего!
— Но что же? — Рапок немного стал приходить в себя и понимать, что
убивать его как будто никто не собирается.
— Прохладно. Зайдем, пожалуй, в дом, — Мерсье приблизился к друзьям и
кивнул Джобу. Тот, крепко взяв Марка сзади за локти, сильно подтолкнул его к
странному дому.
Сопротивляться не было возможности, и Марк покорился неизбежному. Барон
быстро открыл дверь своим ключом и снял доску, которая едва держалась на
дверях. По слою пыли на полу Рапок понял, что дом необитаем, и решил, что его
нагло используют для кражи. Он резко оттолкнул Джоба, крикнул и даже сделал
попытку бежать… Но ноги не слушались подвыпившего Марка, скоро он был
настигнут, получил от Джоба две хорошие затрещины и волоком был водворен в дом.
Дверь барон быстро захлопнул, и наши герои очутились в пустом и темном
помещении. Мерсье достал свечи и вставил их в подсвечники, которые как будто
специально стояли на тумбочке у входной двери. Нижний этаж дома осветился
тусклым светом.
— Ты напрасно пробовал убежать, Марк! — Мерсье был на редкость собран и
суров. — Впрочем, ты ведь иудей, не так ли?
— Я католик с рождения, милорд… — промямлил Рапок.
— Впрочем, это напрямую к делу не относится.
— Успокойся, Марк! — подбодрил его Джоб. — Я никогда не привел бы тебя
сюда, если б думал…
— Предатель! — обернулся к Морелли с перекошенным лицом его бывший
собутыльник.
— Пойдем, — барон со свечой направился в глубь дома. Марк, подталкиваемый
сзади Джобом, нехотя следовал за Мерсье. Часы на башне мерно пробили полпервого
ночи.
Подойдя к лестнице, ведущей на второй этаж дома, барон де Г. в некотором
сомнении остановился. Замерли и Марк с Джобом.
— Дальше, Марк, ты пойдешь один.
— Однако, милорд! — Марк побледнел. — Я совсем не знаю этого места… И
почему нужно это «что-то» брать именно ночью, а не завтра утром?
— Именно сегодня и сейчас это проще всего сделать! — задумчиво протянул
Мерсье. — Ни я, ни мой слуга не можем сделать это.
— Но почему же ночью? — продолжал гнусить Марк.
— Ты поднимешься по лестнице, — продолжил барон, не ответив на реплику. —
Там будет большая зала; проходя по ней, ты можешь… что-то увидеть. Не
придавай этому никакого значения — это лишь призраки, тени прошлого. В конце
залы будет лестница наверх, ты поднимешься по ней и… — Мерсье впал в
задумчивость. — Помни, что в доме сейчас только три живых существа — это мы! Не поддавайся страху, иначе
погибнешь.
— Погибну, милорд? — Марк бессильно опустился на пол возле барона. Джоб
помог ему встать, хотя и у него стали возникать сомнения.
— Итак, Марк, на чердаке ты увидишь несколько ящиков. Выбери тот из них,
на котором нарисован этот крест, — Мерсье вытащил лист бумаги и показал его
Рапоку. — Ты откроешь найденный ящик и достанешь из него картину. Это старый
холст, на нем изображена одна знатная инфанта… Впрочем, в ящике только она и
будет. Понятно? Ступай же…
— Ступать, милорд? Куда? И зачем все это надо? — Марка прямо трясло от
страха. Мерсье стал раздражаться:
— За все это дело, мерзкий ублюдок, ты получишь от меня восемьдесят
пистолей!
— Нет, мсье! Я решил, что никуда не пойду, — сказал Рапок и попытался
снова сесть на пол.
— Что ж, тогда здесь останутся только двое! — вскричал барон и, выхватив
шпагу, приставил ее острие к горлу Рапока.
— Ах, осторожней! — Рапок отскочил назад и что-то опрокинул. — Я иду,
милорд, иду… Однако как же там я пройду без света?
— Там будет очень светло! — улыбнувшись, заметил Мерсье. От этого
замечания волосы на голове Рапока зашевелились. — Иди же, Марк! Мы с
нетерпением будем ждать…
— Иди! За такую нехитрую работенку аж восемьсот ливров! — подключился и
Джоб, страстно желавший оказаться теперь как можно дальше отсюда.
— Согласен на сто пистолей! — вдруг вымолвил Рапок, пристально поглядев
на барона.
— Сто так сто, — барон строго посмотрел на торгаша. — Тебе уже все
сказано! Иди и делай все, как нужно…
Вздыхая и часто крестясь, Рапок полез наверх, поминутно останавливаясь и
глядя вниз. Вскоре он скрылся из виду. Джоб присел на какую-то тумбу, стоявшую
подле; Мерсье, сильно переживая, застыл неподвижно. Часы на городской башне
пробили только один раз.
Попав на второй этаж странного дома, Марк огляделся. Его глаза уже
несколько привыкли к темноте, и он различил в глубине залы огромный обеденный
стол со стоящими рядом высокими старинными креслами. Решив, что это не столь уж
страшное зрелище, Рапок сделал несколько шагов по направлению к лестнице на
мансарду, видневшейся в конце залы. И вдруг
— о ужас! Марк ясно увидел в темноте сидящего за столом человека,
который, казалось, только что очнулся от сна и с изумлением смотрел на
приближавшегося человека. Марк в ужасе остановился и сделал глубокий поклон,
проклиная на чем свет стоит завравшегося барона. Человек же, казалось, без
особой причины стал раздражаться, кричать… и вот он уже стоит во весь свой
огромный рост и вот-вот обрушится на незваного гостя! Рапок отскочил к стене и
в ужасе зажмурился…
Прошло несколько минут, тишина дома ничем не нарушалась. Марк осмелел и
открыл глаза. Никакого человека не было, но не было ни стола, ни стульев, ни
самого дома… Вместо этого Рапок узрел небольшое озеро в нескольких шагах от
себя. Он ясно видел сверкание каких-то маячков на нем, слышал плеск воды и
шуршание камышей. Потянуло сыростью, подул легкий ветерок… Рапок решил, что
сходит с ума, и вновь зажмурился. Когда он открыл глаза, видение не пропало, но
дополнилось новыми деталями. Яркие молнии озарили противоположный берег, и Марк
различил на нем какое-то мельтешение. Он не был точно уверен, но ему
показалось, что он заметил бегающих по берегу обнаженных людей и еще что-то…
И вдруг от берега отделились две огромные фигуры и быстро заскользили по воде в
направлении Марка. Они приближались стремительно, и Рапок с ужасом узрел, что
это зелено-рыжие драконы, раскрывшие свои окровавленные пасти с огромными
белыми зубами. Казалось, что они только что закончили страшный ужин и еще не
успели облизаться как следует. Рапок заорал и бросился бежать, но больно
ударился о стену и, взвизгнув, свалился на пол.
Когда он очнулся, тишина в доме нарушалась лишь покашливанием Мерсье,
которое доносилось откуда-то снизу. Марк приподнялся и увидел, что находится в
двух шагах от лестницы, ведущей с первого этажа на второй. Между тем часы
пробили то ли полвторого, то ли два часа ночи, нужно было спешить. Рассчитав
расстояние до противоположного конца залы, Марк зажмурился и кинулся бежать.
Когда он мчался, он слышал завывание ветра, крики о пощаде и женские призывные
голоса, но он не остановился, пока не ударился о стену… Оглядевшись, он
убедился, что почти достиг своей цели. Прямо перед ним была винтовая лестница,
ведущая на мансарду. Оглядевшись, насколько было возможно, Рапок полез наверх.
Мансарда, безусловно, была самой замечательной комнатой странного дома.
Свет, просочившийся неизвестно откуда, заливал ее со всех сторон. По стенам
висели прекрасные картины: казалось, все мастера прошлого устроили здесь
небывалую выставку. В центре комнаты стоял мольберт с незавершенной картиной и
разбросанными кистями и красками. Рядом располагался богато сервированный стол
на две персоны, которые, казалось, только что оставили свою трапезу. Пол был
застелен дорогими коврами. Марк поразился, как все это может находиться внутри
этого необитаемого дома. Какие-то сомнения, воспоминания о слышанных им
неприятных историях вновь полезли ему в голову. Наконец Марк вспомнил о цели
визита и заторопился. Несколько ящиков стояли в самом дальнем углу комнаты, он
направился к ним, попутно разглядывая картины.
На одной из них был изображен сухой, желчный старик с пронзительным взором
карих глаз. Марк встретился с ним глазами и остолбенел; глаза на портрете
смотрели вполне осмысленно и жили независимо от холста. Чтобы избавиться от
этого ощущения, Рапок посмотрел на соседнюю картину. Прекрасная дама лет
двадцати глядела на него оттуда, она была прекрасно сложена, по одежде ее можно
было принять за даму самого высшего света. Ее голубые с поволокой глаза
смотрели хотя и упрямо, но довольно нежно. Марк дошел до ящиков и глянул на
картину, висевшую над ними. Это было зрелище Страшного суда: казнь грешников
была выписана так натурально, что бедный еврей поспешил отвести свой взор.
Рассмотрев ящики, Марк быстро отличил нужный ему: на ящике был огромный
красный крест, концы которого продолжались далее под прямым углом. Рапок
припомнил, что он уже где-то видел его раньше. На каких-то индийских товарах
или… Впрочем, размышлять было особенно некогда. Марк с трудом стал поднимать
крышку этого ящика. Она показалась ему поначалу неимоверно тяжелой, и Рапок
решил просто сдвинуть ее набок. После многочисленных попыток он сумел-таки
подвинуть крышку, которая вдруг с грохотом сама свалилась на пол. Рапок
заглянул внутрь…
Дикий крик Марка барон де Г. и его слуга слышали хорошо. Джоб хотел было
подняться наверх, даже сделал несколько шагов к лестнице, но Мерсье остановил
его:
— Мы ничем не поможем ему, Джоб. Подождем еще немного!
— Но, господин, возможно…
— Он должен справиться сам, — заметил барон. — Будем ждать.
— Что ж, будем ждать… — Джоб махнул рукою и уселся на тумбу.
Через десять минут взорам наших героев предстал Рапок, совершенно
бледный, с дико блуждающими глазами. В руке он крепко сжимал свернутый холст.
Взглянув на барона, Марк, не медля ни минуты, счел нужным свалиться с лестницы
замертво… Когда торговца привели в чувство с помощью нюхательной соли,
которую Мерсье носил с собой, тот встал и, с ненавистью глянув на барона,
прошипел только одно слово: «Деньги!»
— Сначала я должен убедиться, что это та самая картина, — Мерсье протянул
к холсту руку.
— Деньги! — упорствовал Рапок.
— Половину! — Мерсье отсчитал пятьдесят пистолей и через Джоба передал их
Марку. Тот немедленно отдал с таким трудом добытый холст барону.
Мерсье мельком взглянул на холст и, тяжело вздохнув, нахмурился.
Посмотрев на изможденного Марка, барон произнес: «Все верно! Получи остальное».
Вторая порция награды была передана по назначению, Джоб попутно отметил, что
руки Рапока, принимавшие пистоли, сильно дрожали. Затем все, не оглядываясь,
быстро выбрались из дома, и барон замкнул дверь. На улице Мерсье увидел, что
Марк шатается и едва ли сможет идти. Он приказал своему слуге проводить
торговца до дома, и, как ни был раздражен и напуган Рапок, он не отказался от
провожатого. После пережитого он был готов поделиться всем этим хотя бы и с
Морелли, так как больше во всем Париже у него не было близкого человека. Вдвоем
бывшие приятели дошли до конца улицы Могильщиков и пропали из глаз.
Генрих Мерсье отправился домой другой дорогой, сжимая левой рукой эфес
шпаги, а правой — с таким трудом добытую картину.
Глава 5
Княгиня дель Пьомбо
Было около пяти часов утра январского дня 158… года, когда Генрих Мерсье
проснулся в креслах и нехотя поднял голову. От вчерашнего разговора с его
бывшим приятелем маркизом де Обросьи у него остались самые скверные
воспоминания. Маркиз настаивал на участии барона в очередной кампании Беарнца,
а Мерсье всячески уклонялся от этой тематики. Его ум и чувства занимал
последний месяц совсем иной мир, но объяснить это материалисту де Обросьи было
попросту невозможно. Маркиз принял нежелание Мерсье участвовать в очередной
драке за власть за трусость и едва не высказал ему это в глаза. Генрих понял,
куда клонится разговор, и поспешил выпроводить своего неприятного посетителя.
Теперь он размышлял, какие последствия могут из всего этого произойти.
Какой-то шорох в комнате совершенно изменил течение его мысли. Он
торопливо зажег свечу и посмотрел на стену, где висело полотно в золоченых
рамах, закрытое от чужих взоров тканью. Мерсье подошел к нему и снял ткань…
Прелестное существо — девочка лет четырнадцати или пятнадцати, с твердым
взглядом синеватых глаз, черноволосая, с резкой складкой, пересекавшей чудесной
белизны лоб, — смотрело на Мерсье с полотна. Она была одета по моде конца XV
века, ее платье напоминало одеяния италийских княгинь того времени. В одной
руке девочка держала какую-то маленькую книгу, другой — опиралась на столик
чудесной венецианской работы. Возле ее ног сидела черная кошка с белым
галстучком и также внимательно смотрела на потенциального зрителя. Задний план
представлял собой убранство дворцовой комнаты.
Барон еще раз внимательно осмотрел портрет и вернулся к креслам. Целый
год он ждал этой минуты, целый год — сразу же после прочтения завещания своего
деда. И что теперь? Он не только не чувствует себя счастливым, но, напротив,
многое бы отдал, чтобы вернуть дни ожидания. Он набил трубку и закурил.
Догоравшая свеча как бы подсказывала, что вместо нее стоит зажечь новую, но
Мерсье не торопился этого делать. Он забылся…
Прошло несколько минут, а может, несколько часов. Барон с трудом открыл
глаза и в ужасе пошарил рукой на столе: он испугался, что, спящий, выронил
трубку с подожженным табаком. На его удивление трубка была аккуратно положена
на стол. Мерсье встал, чтобы закрыть портрет, но рамка портрета была совершенно
пуста! Генрих решил, что плохо закрепил полотно, но увидел, что фон на картине
остался неизменным, столик тоже был на месте, а центральная фигура пропала.
Пропала совсем… Возле ног барона появилась черная кошка, он наклонился,
чтобы погладить ее, но тотчас отдернул руку. Это была не его кошка… Понимая,
что он может увидеть сейчас, Мерсье замер. Из библиотеки донеслось чье-то
сдержанное покашливание. Это не мог быть Джоб, он отпросился у барона на сутки
и должен был появиться не раньше утра. Да и войти в дом он бы не смог, дверь
была на засове. Мерсье уже догадался, кто мог кашлять в комнате, но не решался
пройти туда. «Значит, все правда. В завещании — все правда…» — подумал он и
вытер выступивший на лбу холодный пот. Покашливание повторилось, барону
почудилось даже, что он различил негромкий смех из библиотеки. Медлить не имело
смысла: Мерсье переступил порог.
Девочка из портрета сидела за столом и перелистывала какой-то старый
фолиант, кошка находилась у ее ног. Барон остановился, внимательно разглядывая
оживший портрет, и не знал, что ему теперь делать.
— Вы не ошиблись, сударь, в выборе средства… И вот я здесь, — сказала
девочка, улыбнувшись.
— Вы теперь здесь… — подавленно пробормотал барон.
— Да, это я! — ответил призрак. — Что вы, сударь, хотите сказать мне?
— Разве вы не знаете, ваше высочество? — Мерсье приблизился к той, кого
он произвел в этот сан.
— Моя смерть не позволила мне проникнуть в тайну. Проклятие вашего рода,
но, очевидно, вы можете прояснить мне все это! — Княжна произнесла это с
чувством нескрываемого презрения.
— О, ваше высочество, эта тайна была завещана мне моим дедом, узнал я ее
лишь после смерти отца пять лет назад. Можете ли вы презирать меня, последнего
представителя нашего рода, за преступления предков?!
— Я не говорила о презрении, барон, — девочка встала и прошла по комнате.
— Но вы должны знать, что проклятие тяготеет над проклятым родом до седьмого
колена. Или до его полного искупления…
— Я был женат, сударыня, — Мерсье, несмотря на священный трепет, нашел
нужным приблизиться к призраку. — Моя жена умерла в весьма раннем возрасте. У
меня были дети, они все погибли при странных обстоятельствах. После этого я
принял участие в нескольких дуэлях и весьма кровопролитных битвах, но не
получил и царапины. Желая умереть, я не могу этого сделать! Разве я
недостаточно искупил вину предка?
— Мне трудно слушать вас, я не понимаю! — И девочка протянула руку по
направлению к Мерсье. Барон похолодел, вспомнив, что говорит с призраком, тело
которого сгнило много лет назад. Но он тихо пожал руку и убедился, что она
похожа на руку живого существа.
— Я должен объясниться, княгиня дель Пьомбо, это потребует немного
времени, — и Мерсье жестом пригласил княгиню присесть.
— Я внимательно слушаю, — ответила девочка.
Мерсье начал.
— Мой прадед Арно Мерсье был человеком скорее энергичным, чем умным. Он
начал карьеру священника, но вскоре вынужден был оставить ее из-за громкого
скандала… Тогда он, видя, как Анна де Боже умело расправляется со своими
врагами, поступил в армию Ла Тремуля и принял участие в нескольких битвах,
снискав себе славу смелого воина. В августе 1494 года он был в числе тех
воинов, кто шел завоевывать Неаполь для короля Карла. Вы, вероятно, помните,
как французский король без единого выстрела занял Неаполитанское королевство, а
итальянцы встречали его с восторгом, казня своих угнетателей. Однако в ноябре
папа Александр Шестой сумел сколотить военный блок против Карла, и Венеция,
Англия, Австрия и Испания выступили против нашего короля. Герцог Монпансье был
назначен вице-королем Неаполя, а Карл поспешил к своему триумфу при Фернуово.
Мой предок остался с герцогом и принял деятельное участие в обороне города.
Тут-то и начинается история нашего позора!
— Что же, сударь, здесь и для меня началось самое важное, — промолвила
через силу княжна.
— Надо сказать, что жалованье дворянам выплачивали крайне нерегулярно,
надеясь больше на их преданность трону, чем на корыстолюбие, — продолжал
Мерсье. — Мой предок Арно Мерсье, сумевший сколотить за поход приличное
состояние, стал опасаться, как бы не потерять его, ибо на родине у него не было
почти ничего. Видя, что Монпансье ведет дело крайне неумело, а де Обиньи
частенько поговаривает о возвращении в Париж, Арно стал искать поручение,
выполняя которое он мог бы избежать опасностей войны и вернуться во Францию.
Такое поручение скоро представилось. Моему предку доверили честь сопровождать
одного знатного дворянина из окружения де Обиньи на переговоры с рыбаками из
залива Гаэты. Надо сказать, что эти рыбаки, промышлявшие и пиратством, были
необходимы французскому гарнизону на случай поспешного отступления по морю. Из
Гаэты они могли добраться до Корсики, а там до Франции — рукой подать! Арно
думал воспользоваться этими переговорами, чтобы выяснить возможность личного
своего отступления за соответствующую плату.
Я опускаю здесь, княгиня, моральные сентенции: такие нравы были тогда
явлением весьма распространенным. Даже более знатные дворяне частенько
предавали своих сюзеренов по мотивам выгоды в конце прошлого столетия. Впрочем,
это нередко происходит и теперь. Итак, переговоры состоялись, и Арно узнал, что
ему было нужно. Однако на обратном пути французы столкнулись с отрядом
испанцев, завязалась драка, и прадед чудом сумел уцелеть. Опасаясь повторной
засады, он вместе со своим слугой направился к Террачине, надеясь дождаться
благоприятной ситуации и покинуть Италию. Но здесь его ждала неудача: их
обстреляли местные жители, слуга погиб, а сам Арно, легко раненный, не смог
продолжать свой путь, не передохнув. У него оставалась лишь сумка с самыми
необходимыми вещами, мешочек с драгоценностями, в которые он перевел все свои
деньги в Неаполе, и личное оружие. Он решил переночевать в какой-нибудь лачуге,
залечить рану и вернуться в Гаэту.
Но неудачи преследовали его во всем. Хозяйка лачуги, где он остановился,
предложив за свое лечение значительную сумму, донесла на него людям Цезаря
Борджиа, рыскавшим неподалеку. Мерсье был схвачен и доставлен к одному из
жесточайших правителей Италии. При этом его совершенно ограбили, оставив лишь
одежду и суму. Цезарь, ненавидевший французов, вторгшихся, как он считал, в его
личные владения, предложил Мерсье одну из тех сделок, которые на всех языках
именуются предательством. Он предложил ему вернуться к де Обиньи и сообщить
ложные сведения о настроениях рыбаков из Гаэты. Арно возразил, что те из людей,
которые были на переговорах с ним, могут легко опровергнуть эти сведения, и он
погибнет. Хитроумный Борджиа убедил моего предка, что никто из них не уцелел и
сообщению поверят. Видя, что пленник колеблется, Цезарь добавил к словам еще сто
римских эскудо: сумму по тем временам значительную. Мерсье пожаловался, что был
ограблен; и Борджиа пообещал вернуть его состояние, если он выполнит
поручение… И мой предок, увы, навсегда покрыл тогда позором наш славный род.
Генрих замолчал. Казалось, он дошел до самой трудной части повествования.
Княжна, не отрываясь, следила за тем, как менялся цвет лица барона. Утро уже
заявляло о своих правах, но свеча продолжала гореть. Следовало торопиться,
скоро мог появиться слуга Джоб. Барон продолжал рассказ:
— Каким образом пересеклись два наших рода, княгиня, вы, вероятно, знаете
не хуже меня. Предательство Арно сделало его своим человеком при дворе Борджиа,
беспорядочное отступление французского гарнизона из Неаполя скрыло многие
преступления. Насколько мне известно, Франсиско дель Пьомбо, ваш отец,
принадлежал к партии противников папы Александра Шестого и ненавидел Цезаря?
— Да, это так! — сверкнув глазами, сказала княжна.— Борджиа — проклятая
семья, семья предателей и отравителей…
— Возможно, княгиня, вам неизвестно, но сам папа неожиданно умер от яда,
а его сын Цезарь был убит в уличной драке, поскольку лишился всего своего
состояния, — заметил с ухмылкой барон.
— Прекрасно! Божие правосудие торжествует, — промолвила девочка и сжала
пальцы правой руки. — Единственное, о чем я жалею, что не могла видеть этого
при жизни.
— Ваша смерть, возможно, и стала окончательным проклятием нашего рода.
— Это верно… — княжна задумалась, казалось, картины прошлого прошли
перед ней своей чередою. — Когда люди Борджиа отравили моего деда, двух братьев
отца и моего брата Патрицио, мой отец поклялся убить Цезаря! Эта семейка
надеялась захватить наше богатство, но наш отец перевел все состояние в деньги
и драгоценности и спрятал их. У нас остался только фамильный дворец да виноградники
неподалеку от Рима… Захват французами Неаполя позволил врагам Борджиа
объединиться вокруг герцога Монпансье, но герцог был нерешительным человеком и
ничего не хотел делать без указания своего короля. Когда Неаполь пал, мой отец
должен был скрыться. Мне было тогда столько же, сколько сейчас, — тринадцать
лет. Я жила со своей теткой да горсткой слуг в нашем дворце, когда люди Борджиа
захватили нас. Я не стану вспоминать те унижения, которым они нас подвергли,
счастье еще, что моя мать умерла за две недели до этого.
Не добившись от нас и наших слуг никаких признаний о месте пребывания
князя, слуги Борджиа перебили наших людей, а меня с тетей привезли в Рим. Тогда
я и увидела это гнусное животное — Борджиа. Он, впрочем, держался с нами как
подобает, но пригрозил, что если я не стану приманкой для князя дель Пьомбо, то
он казнит нас позорной казнью. Тетка моя держалась мужественно и грозила Цезарю
посмертными муками. Он только смеялся и говорил, что папа отпустил ему все
грехи наперед… Наше заключение продолжалось полтора года. Со мной обращались
сносно, хотя я предпочла бы тогда смерть плену и унижению. Тетка Мария была
очень набожна и целые дни проводила в молитвах. Мне было почти пятнадцать, но я
думала не о своих возникавших чувствах, а о своем отце. Я молила Бога, чтобы он
явился и освободил нас. Иногда слуги Борджиа (некоторые из них даже благоволили
нам) проговаривались о новых злодеяниях Цезаря: о смерти Бентиволио, об
убийстве кардинала Капрара, о судьбе некоторых служанок, ставших на время наложницами
Цезаря и таинственно исчезнувших после этого…
Я представляла, что мог сделать со мной Цезарь, но поклялась, что умру
сразу же после того, как он попытается обесчестить меня. В апреле 1497 года я
впервые услышала вести о своем отце. Князь Алессандро сумел объединить
противников Борджиа и сколотил небольшое войско на юге Италии. Это были
разбойники, которые, как могли, наносили вред Цезарю и его святейшему отцу…
Несмотря на помощь испанцев, Борджиа не удавалось справиться с отрядом князя,
так как он пользовался поддержкой у жителей Калабрии и Сицилии. Иногда нашим
удавалось убить кого-нибудь из приближенных Цезаря, и они высылали его голову в
подарок гнусному правителю. Борджиа несколько раз угрожал мне, что вышлет мою
головку и еще кое-что в придачу князю, но почему-то не делал этого. Видимо, в
его голове уже родился тот коварный план, который погубил наш род.
Однажды, когда мы с теткой возвращались из часовни во дворец, какой-то
французский офицер остановил нас и быстро сунул записку мне в руку. Это была
весточка от отца. Он рекомендовал этого офицера как преданного ему человека,
готового похитить нас и привезти в Калабрию. Я не раз видела француза во
дворце, но внешне он мне не нравился. Но тетка Мария убедила меня слушаться! Да
у нас и не было другого выхода, честно сказать.
— Простите, княгиня, — прервал ее барон. — Этот француз и был, вероятно,
мой предок… Но ведь вашего отца звали не Александром.
— Его звали Алессандро Франсиско дель Пьомбо, князь Гроссето. Меня зовут
Элиза Перуджина Алессандро дель Пьомбо, княгиня Гроссето, я была последней
наследницей нашего рода.
— Простите, что прервал вас! — барон подошел к Элизе и присел на краешек
дивана, где она располагалась.
— Я продолжаю. План моего отца, который он передал через Мерсье, был
очень прост. Меня должны были «похитить» во время прогулки и доставить в
Кротоне, где князь взял бы меня на борт своей тартаны и отплыл на Сицилию.
Тетушке тоже предлагалось спастись, но она не хотела ставить экспедицию на
грань срыва, так как очень болела в то время. Она считала, что Борджиа не
посмеет убить ее, так как она находилась в косвенном родстве с его братом
герцогом Гандиа. О, кто мог знать, что вскоре и Жуан падет от руки этого
мерзкого властителя! Итак, Мерсье просил у меня только согласия на побег, чтобы
действовать наверняка. Я помолилась и дала таковое! Никто не мог знать, что
этот план был во всех деталях известен Цезарю, что он хотел лишь использовать
мое мнимое освобождение, чтоб свести счеты с князем Алессандро… Теперь я
понимаю, почему мы так легко ушли от охранников Борджиа, покинули Рим! Все было
рассчитано заранее.
Мне не хочется подробно описывать наше путешествие по объятой войной
Италии. Должна заметить, сударь, что мсье Арно держался со мной подчеркнуто
вежливо и исполнял мои приказания, но эта маска лживого человека и была отныне
его истинным лицом! Мы миновали Казерту, Салерно и Паолу, до Кротоне оставалось
не так уж далеко. И тут я, пожалуй, впервые почувствовала недоверие к
французу… Слишком не похоже было, что он опасается чего-то, а ведь его измена
Цезарю могла стоить жизни. Он часто говорил с двумя своими спутниками
по-французски, но я почти не понимала этот язык. Однако все же разбирала, что
речь часто идет о деньгах…
Княгиня вновь замолчала, ее живые глаза увлажнились слезами, а рука,
протянувшаяся, чтобы вытереть их, задрожала. Генрих Мерсье так остро ощутил
желание покончить с этими воспоминаниями, что готов был отдать за это всю
остававшуюся у него жизнь. Но девочка, махнув рукой, быстро успокоилась и
продолжала:
— Деньги были тем кумиром, служа которому ваш предок надеялся обрести
свое счастье… Одним словом, когда возле Кротоне мы встретили посланца моего
отца, я уже чувствовала, что все кончится плохо. Надо сказать, что еще раньше я
вытребовала для себя острый кинжал, который Мерсье дал мне весьма неохотно, и
думала, что в нужный момент сумею пустить его в ход. Мой брат Патрицио учил
меня этому, когда мы были все вместе. Он говорил: «Знай, сестра, что иногда
лучше умереть, чем влачить позор бесчестья!» Мерсье согласился с посланцем,
что, как только тартана князя приблизится к Кротоне, он передаст меня и получит
свое вознаграждение. Теперь он был очень испуган и не решался идти до конца.
Посланец пообещал ему содействие князя в возвращении на родину, но Мерсье
холодно встретил это предложение. Он чего-то ждал… Я никогда не забуду ту
ночь, последнюю ночь моей дневной жизни. Мерсье оказался гнусным предателем, он
до конца выполнил план мерзавца Борджиа.
Как только он получил деньги, он передал меня Джузеппе, бывшему нашему слуге,
теперь сподвижнику отца, и попрощался со мной, но как-то необычно, с ухмылкой.
На лодке кроме меня и Джузеппе было двое людей князя, и мы торопились к
тартане, стоявшей неподалеку. Однако гроза и сильный ветер все время относили
нашу лодку в сторону… Неожиданно мы услышали пушечные выстрелы: два корабля
испанцев блокировали тартану и расстреливали ее теперь, не давая уйти в море.
Конечно, отец мог спастись, бросив меня и своих товарищей. Но он был настоящим
правителем и не мог так поступить. Они, наверное, все погибли… Три или четыре
лодки, спущенные испанцами, чтобы добить утопающих, грозили теперь и нам.
Джузеппе приказал приставать к берегу, он надеялся уйти от преследователей по
суше. Но там нас ждал отряд из людей Борджиа, которым командовал… Арно
Мерсье! Бой не был равным: еще до того, как мы пристали к берегу, двое из нас
были ранены.
Джузеппе крикнул мне, чтобы я не сдавалась живой, но в это время пуля
сразила и его. Я спрятала кинжал в рукаве платья и надеялась увидеть Мерсье в
последнюю минуту. Однако он был слишком осторожен, чтобы самому хватать меня.
Понимая, что от солдат Борджиа не уйти, а мой кинжал будет ими, несомненно,
замечен, я крикнула предателю, что проклинаю его самого и весь его род до
седьмого колена! Когда же солдаты Цезаря были в нескольких шагах от меня, я
метким ударом поразила себя в сердце. Так я умерла — для людей, но не для рода
Мерсье!
Княжна при этих словах резко встала и оправила платье. Мысль о мести
вернула ее лицу живой румянец, губы ее были плотно сжаты, а во взоре вновь
проступила твердость. Генрих, потупив голову, остался на месте.
— Я понимаю ваши чувства, ваше высочество. Я презираю Арно теперь не
меньше вас, но без него не было бы меня, — устало сказал барон. — Впрочем, вы
пришли для своей мести… Что ж, я готов!
— Нет, барон…— покачала головой Элиза. — Я сама давно устала от своей
второй жизни. Мое проклятие было исполнено, я хочу теперь успокоиться… А к
вам я не испытываю ничего дурного.
— Однако именно вы поразили почти всех Мерсье после Арно! Вы или ваше
проклятие, не знаю… Все мои родственники, умиравшие по самым разным причинам,
так или иначе видели ваш образ перед смертью… Я прочел это в завещании, я
слышал это… В завещании было написано, будто я — последний Мерсье, кто может
спасти наш род, кто может остановить. Спасти будущих потомков, вымолив у вас
прощение! Впрочем, я не чувствую больше, что способен просить вас об этом.
Казалось, Элиза несколько растерялась. Ее чувства говорили, что перед ней
достойный человек, но… Может ли она простить род, по вине которого погибли ее
родные? Или месть прекратится после… после смерти этого последнего Мерсье,
лицо которого чем-то напоминало ей лицо предателя. Княжна подошла к барону и
робко заглянула в его глаза. Генрих внимательно и будто по-новому посмотрел на
Элизу. Послышался громкий стук в дверь, это был Морелли, торопившийся
приступить к своим обязанностям. Барон сделал знак княгине, что ей нечего
опасаться. Но было уже поздно: Элиза, не раздумывая, бросилась к картине…
Через секунду барон вновь остался один. Проклиная слугу, он медленно
пошел открывать входную дверь. Под ноги ему попалась кошка, на сей раз его
собственная… Он отпихнул ее ногой в сторону и снял дверной засов. Входивший
Джоб вынужден был выслушать от барона немало неприятных и обидных вещей в свой
адрес.
Глава 6
Прощение
Генрих неторопливо прохаживался по своей комнате, служившей ему гостиной
и кабинетом. Прошло больше двух недель с того времени, как он разговаривал с
княжной из портрета. Все это время он почти не выходил из дому, надеясь вновь
услышать Элизу. Но портрет молчал, он не оживал… Последние дни Мерсье уже
точно не мог сказать себе, было ли явление княжны в реальности, или оно было
плодом его расстроенного воображения. Было почти восемь вечера. Внизу слышались
переговоры раздраженного Джоба с кошкой на предмет покражи сала, свеча
понемногу оплывала в светильнике. Стряпуха, нанимаемая бароном, только что
ушла, приготовив изысканные блюда на завтрак.
Мерсье перенес картину к себе в комнату. Последнее время он изучил
картину всю целиком, до последнего мазка. Он надеялся, что сумеет еще раз
увидеть живую Элизу и услышать ее решение. Решение его судьбы. Но все было
напрасно. Твердый взгляд девочки с портрета, казалось, замер с того времени,
как рука художника четко отразила его. Черный кот из картины тоже ни малейшим
движением не напоминал о своем недавнем земном воплощении. Генрих последний раз
оглядел полотно и закрыл его тканью. Он потушил свечу и замер, прислушиваясь к
движению внизу. Джоб внизу угомонился и, видимо, готовился ко сну.
Прошло еще несколько часов… Внезапно Мерсье почувствовал, что в его
комнате что-то изменилось. Он с трудом открыл глаза, понимая, что княгиня Элиза
где-то рядом. Барон быстро зажег свечу и заметил княжну всего в нескольких
шагах от кресла. Она сделала ему знак молчать, и он сразу же подчинился ей.
Спустя полчаса барон вновь попробовал привлечь внимание Элизы, но она,
очевидно, пребывала в каком-то сомнамбулическом состоянии и не реагировала на
его слова. Мерсье подошел ближе, взял княжну за руку и поцеловал ее. Элиза
повернула к нему лицо, и Генрих с изумлением обнаружил, что она за это время
постарела на несколько лет. Нельзя сказать, чтобы Мерсье испугался, но он сразу
почувствовал себя как-то неуверенно. Отпустив руку княжны, он вернулся к
креслу.
Молчание продолжилось.
Наконец княжна привстала и нарушила странное молчание. Взглянув на
барона, она спокойно произнесла: «Мне кажется, что это наша последняя
встреча… Мне надо возвращаться. Хотя… Еще никогда я не чувствовала себя так,
как чувствую сейчас».
— Если это касается меня, то я готов уйти! — промолвил Мерсье.
— Не могу сказать вам наверняка, Генрих, но я чувствую, что моя вторая
жизнь закончится… — княгиня за все время впервые назвала барона просто по
имени. — И это произойдет сегодня.
— Почему же вы не возвращались раньше, — спросил Мерсье. — Я звал вас, я
хотел объясниться…
— Вы все сказали своей жизнью, — улыбнулась княжна. — Для вас еще многое
впереди, а для меня все сегодня заканчивается…
— Что же с вами будет? — Мерсье волновался и подошел к ней ближе.
— Я вновь обращусь в фигуру на полотне! Без чувств и без мыслей… Моя
месть окончена, значит, окончена и моя вторая жизнь.
Только теперь Мерсье осознал, что он ждал Элизу не для того, чтобы
расстаться с ней, — для того, чтобы быть
с ней всегда. Мысль, что Элиза уйдет от него сегодня и никогда не вернется,
была для него непереносима. Генрих вздохнул и неспешно подошел к столу. Он
быстро наполнил стакан вином и высыпал туда из перстня какой-то белый порошок.
Взяв стакан в руку, Мерсье повернулся к княжне.
— Возможно, для вас, княгиня, это все равно, но я тоже решил уйти сегодня
из жизни, — спокойно сказал барон. — Это не связано ни с местью нашеve роду, ни
с чем-нибудь иным. Просто решение. И я его принял…
— Вы напрасно делаете это! — Элиза с некоторым сочувствием посмотрела на
Генриха. — Уверяю вас, никакой жизни после смерти для вас не наступит. Просто
покой и мрак!
— Но разве жизнь не поход по мрачным путям рока? Разве все, чего я
достиг, не было отнято у меня за какие-то прошлые дела бывших людей? Я хочу
спросить у Всемогущего: зачем же мне жизнь, если я не знаю, что произойдет со
мною завтра!
— Вы пугаете меня, барон, — торопливо произнесла Элиза. — Невольно я
стала роком для вашей семьи, но я видела только образ Арно Мерсье и мстила ему,
а не лично вам!
— Но наказан был я, не так ли?
— Да, это так, — с горечью произнесла княжна. Она выглядела теперь совсем
беззащитной, потерянной женщиной. Черты лица ее исказились судорогой, казалось,
еще немного, и она заплачет.
— Тогда, после трагической гибели моих невинных сыновей, я решил свести
счеты с жизнью. Ни поддержка друзей, ни похвалы короля не могли заставить меня
смириться с этой утратой. Именно тогда отец призвал меня к себе и объяснил, в
чем дело. Я решил жить, чтобы снять проклятие рода навсегда. Но теперь мне все
равно! И более того, мне еще больше хочется не быть.
— Именно сейчас? — прошептала княжна.
— Именно сейчас! — сказал барон.
— Почему же?— спросила княжна, со страдальческим выражением посмотрев на
барона.
— Почему? Ровно пять лет назад умер мой отец. Да, он рассказал мне
историю нашего проклятия, но он же и не счел нужным познакомить с завещанием
деда, которого звали, как и меня, Генрихом. Эта забывчивость стоила жизни моим
детям и детям моего брата! Я многое дал бы, чтобы прозреть именно тогда, а не
год назад… Было уже слишком поздно.
— Что же было в завещании?
— Очевидно, мой прадед Арно, оказавшись во Франции, недурно устроился, но
проклятие не давало ему спокойствия. Он обратился к колдунам и хиромантам, и
они что-то посоветовали ему… Насколько я помню, совет был прост: найти этот
портрет и уничтожить его. Тогда Арно стал тратить большие деньги на розыски
портрета, едва не оставив нищим моего деда. Он все же нашел его. Но как
рассказывали…
— В ту минуту, когда Арно Мерсье занес руку, чтобы превратить мой портрет
в лохмотья, провидение лишило его жизни.
— Вы называете провидением себя?
— Нет, я была только его орудием…
— После смерти прадеда Генрих Мерсье постарался продать тот дом, где умер
Арно, но, кажется, так и не смог этого сделать. Он ничего не знал о проклятии
рода, так как подлец Арно не счел нужным рассказать о своих преступлениях; он
умер, не сказав никому ни слова… Для деда Генриха жизнь представлялась
сносною, он верно служил Бурбонам, получал от них награды и почести. Он удачно
женился и вскоре стал отцом троих детей. Никто не мог сказать о нем ничего
плохого, сам он был человеком набожным и свято верил в своего Бога… И вдруг
все пошло не так.
— Бог есть только один! — сказала Элиза, твердо посмотрев на барона. Тот,
однако, не отвел в этот раз взгляда.
— Я не разделяю ни убеждений папистов, ни фанатизма протестантства. Но я
верю в предопределение, моя судьба тому яркое свидетельство! Впрочем, я
продолжу… Сначала в религиозных войнах погиб старший сын Мерсье Франциск —
надежда и опора семьи, затем от непонятной болезни угасла дочь Генриха Мария.
Мой дед задумался над этими ударами судьбы, стал усердно молиться, но, видимо,
Богу в то время было не до него…
— Вы богохульствуете, Генрих! — воскликнула княжна.
— Ничуть, — спокойно ответил Мерсье. — Я констатирую истину. Младший сын
моего деда и был мой отец, его тоже звали Арно… Впрочем, это обычай в Наварре
— давать внуку имя деда.
— Ваш дед действительно был порядочным человеком, судьба оставила ему
сына… И род Мерсье не угас… тогда.
— Это было очень любезно с вашей стороны, — язвительно прибавил барон. —
Несколько продлить страдания рода, который можно было уничтожить пятьдесят лет
назад… Впрочем, с провидением ведь не судятся, оно и судья, и палач в одном
лице. Дед отправил моего будущего отца Генриха в Милан — к другу, потом они
переехали во Флоренцию. Все это время из Арно усердно делали юриста, но это
вовсе не пошло ему на пользу.
Сам же дед, забросив все дела, ночами просиживал над бумагами своего
отца; он догадался, что источник несчастий в прошлом его родителя. Был он
большой ценитель поэзии… «Дрот метнуть в Перигоре до врат хватит ли сил
мне под тяжестью лат?» — я навсегда запомнил эти строчки Бертрана из его
уст. Прошли годы, прежде чем он восстановил всю цепь событий, приведших к
вашему проклятию, княгиня! Это был, видимо, счастливейший день его жизни, он
поверил, что может спасти своего сына и меня, так как я уже родился. Но
довериться моему отцу он не захотел, Арно-младший был чересчур беззаботным
человеком и в чем-то унаследовал неразборчивость в средствах для достижения
успехов. Мой дед лишь рассказал ему о проклятии рода Мерсье и сообщил, что
средство противостоять этому он укажет в завещании. После этого он приехал в
Париж, вошел в тот самый дом, где вы томились так долго, и… Впрочем, вы
знаете, как он умер, лучше меня.
— Никто из вас не мог дотронуться до холста, чтобы его в ту же минуту не
поразило провидение. Ваш дед хотел уничтожить меня, я лишь защищалась, как могла,
— княжна хмуро смотрела на Генриха. — Но вам я дарую жизнь, вы этого заслужили!
Проклятие исполнено, мне нечего больше делать здесь…
— Жизнь мне уже не нужна, — барон встал и прошелся. — Мне лишь остается
закончить свое повествование. Скоро рассвет, вы уйдете вместе с ночью, как это
бывает в старинных песнях, не так ли?
— Да, барон, это так.
— У моего отца было двое сыновей, но мой брат Жан не прожил и десяти лет.
Кажется, отец до конца жизни не верил, что он тоже жертва проклятия. Ведь он
скончался в окружении родственников и домочадцев… А потом все опять началось,
уже для меня! Скажите, разве невинные дети обязательно отвечают за грехи своих
родителей? Или они продолжение цепи случайностей, которые именуются жизнью
рода?! Скажите, княгиня?
— Разве не задавала я себе тот же вопрос, когда Борджиа держал меня как
заложницу? Да, дети отвечают за грехи своих родителей, страдают за их
преступления.
— Иного ответа, княгиня, я и не ждал от вас… Смерть обоих сыновей
заставила меня перерыть бумаги отца, и я с изумлением нашел завещание деда.
Оно, как ни странно, было обращено ко мне. Там я узнал, как можно прекратить
эти мучения… Возможно, я действовал осторожно, но верно…
— Жаль, что я не узнала вас раньше, Генрих! — воскликнула Элиза. — Но вы
еще совсем не стары, вы снова женитесь, еще будут дети. Будьте же счастливы с
ними! Прощайте! Я ухожу из вашей жизни навсегда…
— Нет, подожди! — барон подбежал к Элизе и упал перед ней на колени. — Я
не хочу покупать жизнь такой подлой ценой! К тому же я не могу жениться на
женщине, если не полюблю ее.
— Что же тебе мешает? — Элиза взяла в свои руки голову Генриха и
посмотрела ему в глаза. Казалось, она едва сдерживает слезы.
— Ты! — тихо, но твердо сказал Мерсье.
— Я ухожу и уже не вернусь, — Элиза отстранилась от барона.
— Это и есть причина. Я, так уж вышло, полюбил тебя… и хочу быть с тобой
всегда.
— Но это совершенно невозможно, Генрих. Я неживая.
— Я тоже давно уже не живу, — барон попытался обнять княжну.
— Подожди, пожалуйста, подожди, Генрих!
Княжна Элиза подошла к портрету. Казалось, она серьезно задумалась…
Черный кот из картины оставил свою земную товарку и приблизился к ногам
хозяйки. Мерсье отер с лица пот, обильно проступивший у него, и ждал решения
своей судьбы. Внизу донеслось покашливание Джоба: слуга недоумевал, с кем это
там разговаривает его хозяин.
— Запомни, я не властна над собою… Но точно знаю, что если ты поцелуешь
меня, то ты перестанешь жить здесь, но там тебе простятся все твои прегрешения
и грехи твоих ушедших родственников. Решай сейчас сам! Я же простила тебе все.
— Мне все равно… Я ухожу не за отпущение грехов, а потому что я люблю
тебя —такую, как ты теперь, — почти крикнул Генрих.
— Но это лишь видимость, я умерла сто лет назад…
— Весь мир — это видимость. Одна ты для меня реальна, — и барон вновь
попробовал обнять Элизу. Она уже не отстранилась, их губы встретились в
поцелуе. Страстно целуя девушку, Мерсье почувствовал, как смертный холод стал
проникать во все его тело…
Барон уже не мог резко двинуться, не рискуя испустить дух. Твердую
статность тела Элизы Перуджины постепенно заменял эфир. Последнее, что видел
Генрих, была оплывшая и гаснувшая свеча в комнате, а также его кошка, с
изумлением следившая, как растворяется в воздухе ее внимательный хозяин. Так
умер последний из рода Мерсье.
…Когда верный Джоб, по заведенному обычаю, поднялся к барону, чтобы
разбудить его часов в десять утра, он не нашел в кабинете ни хозяина, ни его
предполагаемой ночной гостьи. Недоумевая, слуга осмотрел всю комнату, не забыв
заглянуть под кресла, но ничего, как нам понятно, не обнаружил. Тогда Джоб
бросил взгляд на портрет, принесенный из странного дома. Ужас пронял
флорентийца до корней волос. С портрета на него смотрел повзрослевший на
несколько лет Генрих Мерсье, барон де Г. Правой рукой он обнимал княжну из
портрета, также несколько постаревшую, но сохранившую твердый, беспощадный
взгляд синеватых глаз.
В руках девочки был черный кот, посмотревший на Джоба и оставшийся крайне
недовольным этим зрелищем. Фон картины представлял собой не что иное, как
убранство той комнаты странного дома, где Марк и добыл полотно. Джоб вскрикнул
и свалился на пол без чувств. Когда Морелли очнулся, никакой картины на стене
не было.
Глава 7
Завершающая
В этом году весна в Париже несколько задержалась… Но вот потеплело, и
середина марта обещала быть последним пристанищем снега, уже совсем
потемневшего и готовящегося исчезнуть навсегда. «Увы, где прошлогодний
снег?» — спрашивал великий поэт. Был конец пятницы, предстояли выходные, и
мещане весело переговаривались, обсуждая последние парижские сплетни. Все
осуждали короля Генриха, пошедшего на союз с Беарнцем, и нагло грозили
присягнуть Генриху Гизу, обещавшему парижанам вернуть их старые вольности и
добавить новые. Обсуждали увольнение Кобаля, так и не смогшего отыскать причину
исчезновения целого дома по улице Могильщиков. Однажды утром добрые горожане
вдруг не увидели ни странного дома, ни чего-либо напоминавшего о том, что он
здесь был.
Джоб и Марк мирно сидели в кабачке на улице Фepy и допивали последнюю
бутылку крепкого рома. Весенняя погода располагала к пьянству и безделью, а
Марк, в последнее время получивший у Плутовье существенное повышение, был полон
самых радужных надежд на будущее. Несмотря на произошедшие события, Рапок не
разорвал отношений с Джобом, а даже приблизил его к себе. Он справедливо решил,
что сто пистолей стоили тех минут страха, которые он натерпелся в странном
доме. Да и Джоб, оставшись без места, теперь (уже почти месяц) служил в лавке
Плутовье младшим приказчиком; Марк же был теперь самостоятельным торговцем.
После таинственного исчезновения Мерсье Морелли обратился к парижским
властям, и они, уяснив суть дела, наложили лапу закона на все имущество барона.
Правда, Джоб благоразумно не стал посвящать власти в тайну его исчезновения, а
лишь попросил выплатить ему жалованье за последний месяц. Жалованье ему мэрия,
конечно, не выплатила, справедливо посчитав, что каждый в этом мире заботится о
себе сам. Имущество барона было невелико, и в мэрии не рассчитывали, что
родственники гугенота поедут в Париж за такими крохами. К тому же в это самое
время пропал целый дом, и, как это случилось, не мог объяснить никто.
Выпив свою порцию рома, Морелли, временно теперь снимавший комнату у
Марка, вернулся к той теме, что была близка им обоим.
— Значит, было очень уж страшно в этом доме, да?
— Черт бы побрал тот дом и твоего барона в придачу! — негодующе пискнул
благодушествующий Рапок. — Ужасно страшно.
— А отчего же ты заорал тогда? — Джоб уже несколько раз задавал Марку
этот вопрос, но тот лишь отшучивался.
— А-а-а… — лицо торговца исказилось от ужаса. — Тогда я увидал в этом
ящике с полосами его самого, собственной персоной, вот так.
— Кого его? — не понял Джоб.
— Барона! Он сам встал из этого ящика и протянул мне картину!
— Не может быть! — Джоб решил, что над ним подшучивают. — Барон тогда не
отходил от меня ни на секунду…
— М-да… возможно, тот был лишь очень похож на него… — Марк задумался.
— Он был в другой одежде, такую сейчас почти не носят… Да, я бы многое отдал,
чтоб узнать все об этом.
— Теперь его нет… — Джоб задумался. — Он ушел вместе с картиной. Куда
же?
— Ушел и ушел, что вспоминать былое…
— А все же он был добрый хозяин, — заметил Джоб. — Мы с ним ладили…
— Все этот проклятый дом! — воскликнул Рапок, опорожняя свой бокал.
— Да этот странный дом… Что же он все-таки значил?
— Теперь этого и не узнать, — сухо заметил торговец.
— Очень жаль! Мы многое узнаем поздно, — Джоб тоже отхлебнул вина.
— Это верное замечание…
Они переглянулись и на несколько минут важно замолчали.