Илья Кочергин. «Ich любэ dich». — «Знамя», 2016, № 8
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2016
«У меня свой сериал, от которого я не могу оторваться, мне и телевизор не нужен — я наблюдаю за собой (…) . Хотя, по правде, я уже устал — под таким пристальным, насмешливым, высокомерным взглядом, как у меня, — трудновато жить. Сексом трудно заниматься — невозможно убрать невидимые зеркала с потолка и стен. С ребенком трудновато общаться, признаваться в любви или драться с кем-нибудь. Работать тяжело, приходится быть перфекционистом». Такое самопризнание главного героя (он же рассказчик) повести «Ich любэ dich» абсолютно не свидетельствует, что читатель обнаружит в ней беспощадный, настоящий самоанализ в духе Льва Толстого, ничуть не бывало: легкая нарциссическая деперсонализация подменяет рефлексию и подменяет честный взгляд героя на самого себя. Кроме открытия, которое обычно делают между двадцатью и тридцатью годами, что герой полностью придавлен мощью своего отца и фактически не живет своей жизнью, а как бы доживает жизнь отца, больше никаких психологических открытий в повести вы не обнаружите: «Я не умею создавать такие красивые сюжеты. Я лишь проигрываю некоторые неоконченные отцовские». Отец видится герою алтайским эпическим богатырем, он так и признается: «Даже видел себя довольно отчетливо на месте Адучи-мергена, а отец часто вспоминался мне таким же сильным и требовательным, как Сартакпай».
Сила отца была силой служения идее, а сыну просто нечем жить — он одарен способностью тонко и остро чувствовать, но в идейном плане пуст, он ничем не заполнен, кроме нескольких возвышающих представлений о самом себе. Вообще, уровень психологического осмысления в повести крайне слаб. Более того — отдает глобальным самообманом. Вроде бы это история одной большой любви. Но и в любовь как-то слабо верится, когда читаешь про «аллергический процесс»: «…в организме запускается чудесный химический процесс, что-то вроде аллергической реакции на любовную пыльцу, плавающую в воздухе». Или, может быть, любовь героя — всего лишь отражение отцовской «богатырской мифологии»?
Но, честно говоря, запараллеленный мифологический пласт повести впечатлит лишь тех, кто не знаком с алтайским героическим эпосом (был, кстати, и поэтический перевод знаменитого сказания «Маадай-Кара», сделанный А. Плитченко в советские годы) и для кого истории про Алтайского богатыря Сартакпая станут открытием: на самом деле образ Сартакпая настолько растиражирован в алтайской массовой культуре, что даже на туристических сайтах легенды о нем пересказываются куда чаще, чем про других алтайских богатырей.
Однако вернемся к психологии. Повторю: настоящего художественно-психологического анализа в повести нет. Есть подмена настоящих чувств игрой в чувства, трагикомедией положений, «системно-семейными расстановками» по Хеллингеру. Как все пионеры в какой-либо сфере, сам Хеллингер, автор методики «семейных расстановок», человек, конечно, незаурядный, но есть одно «но» — обычно такие эвристически-интуитивные методы полноценно работают только у самих авторов, их породивших, а чем дальше методы и методики уходят по цепочке их применения, тем меньше пользы они приносят. Никакого доказательства семейного инсайта после занятий с психологом Юлей «семейными расстановками» в повести нет: все, что мешало героям воспевать и славить себя (перефразируя один из эпиграфов к повести), они благополучно отмели.
Кстати об эпиграфах, которыми щедро снабжена повесть: они эклектичны, хотя и призваны наделить повесть теми смыслами, которых в ней и днем с огнем не найдешь. Возможно, их разнообразие следует объяснять «национальной эклектичностью» главной героини Любы: ее предки — буряты, русские, поляки… Автор утверждает: Люба уникальна! Все, что в жизни предков происходило до ее рождения, происходило ради ее рождения… Я тоже с уважением отношусь к семейной мифологии. Но важно другое: герой (рассказчик) хочет возвысить свою любимую, чтобы… она была и оставалась его любимой. Потому что он зависим. Во всех смыслах. От отца. От времени. От «Фэйсбука» и «Макдоналдса»… Он отнюдь не шизоидная личность, каким его хочет видеть Люба, видимо, считающая, как многие люди, шизоидность синонимом талантливости, он не человек, живущий настоящим самонаблюдением и выбравший путешествия в стиле Арсеньева по велению духовного импульса, — нет, он просто типичный представитель потерянного поколения — и вот этим повесть уже интересна по-настоящему, хотя автор вряд ли ставил перед собой задачу создать портрет убежавшего от социума, для которого писательство стало спасательным кругом. Что ж… Писать Кочергин умеет. И неплохо писать. Часто к любимому Арсеньеву он добавляет своей несколько унылой поэтичности — монотонность, ровность текста создают и как бы свой писательский стиль. Однако Арсеньев открыл читателю Уссурийский край и создал вечный образ — Дерсу Узала, у Кочергина вместо этого — лишь дважды повторяющаяся фраза о том, что в путешествиях получаешь много «новой информации», а вместо уникального таежного героя — Люба.
И вот здесь — не удивляйтесь — я сменю тон и начну хвалить писателя И. Кочергина. За что? Разве может Люба стать литературным эквивалентном бессмертного Дерсу? Конечно, нет. Уссурийский охотник — экзотичный, не типичный образ, а Люба — как раз типичный. Ее уникальность в другой системе измерений: она — феминистский феномен. Мы живем в эпоху победивших Люб. Образ удался. Как прекрасная характеристика с прежнего места работы для нового работодателя. Правда, в гуманистические и альтруистические мотивы Любочки не веришь совершенно: это современная лидерша, красивая, адаптивная, практичная, немного экстрасенсша, на этапе захвата цели чуть романтичная…
Автор хотел написать о любви? Может быть. О путешествиях? Может быть. Однако написал совсем о другом — о современной женщине, которая в экстремальной ситуации выкрикивает свое кредо: «— Буду жить как хочу. Буду жить так, что мне все равно — что подумают. Буду какой захочется — злой, гадкой, плохой. Ну и что!». Правда, в повести сцена с установочной репликой дана в экстремальной ситуации: Любу прооперировали и сообщили ей, что у нее нет смертельной болезни. В ситуации кризиса. Катарсиса. Но нравственное оправдание тут не требуется. Люба пострадала, значит, права. И, конечно, эффект от бьющего на жалость приема у Кочергина в повести есть — героям начинаешь сочувствовать, как любому человеку, попавшему в такую беду. Хотя само понятие «нравственность» находится за пределами текста, поскольку подразумевается, что герой изначально чист: некоторое самоумаление героя — лишь обратная сторона высочайшей самооценки. Основания для такой самооценки были. Но поскольку психологический аспект повести, повторю, не убедителен, читатель так и не поймет: чистота героя — это его настоящая душевная чистота или это страх осуждения отца?
Другой интересный аспект повести — недовоплощенность героя. Но снова слабо намеченный и психологически не разработанный. Потому приходится только догадываться, какие корни у этой недовоплощенности, почему, будучи мальчиком, герой думал, что родители хотят его смерти, почему он чувствовал себя в родительском доме лишним?
И вот здесь я подошла к третьему узлу повести (тоже только намеченному или слишком робко прописанному) — к вечной проблеме русской литературы — проблеме «лишнего человека». Герой принадлежит к «потерянному поколению», которое еще называют в народе «жертвами перестройки», формирование его пришлось на 80-е годы, а девяностые похоронили все идеалы прошлого. Но в этом поколении далеко не все «лишние люди», поэтому проблему из социальной (что было бы заманчиво для актуального анализа) переносим опять же в план художественно-психологический: герой «лишний» не в силу социальных причин, а в силу лично-семейных.
Впрочем, вот парадокс, герой И. Кочергина все равно далеко не трагедийный. Его нарциссизм, как непробиваемая скорлупа, охраняет его от разрушения и от трагедий. Но таит в себе и ловушку: жалость к себе, желание вызывать жалость у других. Умирать и красиво описывать сам процесс — это было бы вполне в ключе нарциссического героя Кочергина. Имеются ведь в арсенале писателя и другие средства от скуки. Те же путешествия, к примеру.
И. Кочергин не только умеет писать, своей интонацией он порой даже завораживает. Содержание вот как-то отстает… Но все лучшее всегда впереди.