Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2016
Александр Рыбин (1983) — родился в Тверской области. Учился на филологическом
факультете Тверского госуниверситета, затем в аспирантуре Института истории ДВО
РАН. С 2001 г. работает в журналистике (в различных изданиях России и
Таджикистана). Публиковался в журналах «Дарьял»
(Владикавказ), «Сибирские огни», «День и ночь», «Караван» (Иран), «Урал». В
2012 г. был включен в лонг-лист премии «Дебют». В
настоящее время живет во Владивостоке.
Предисловие
Предисловие будет
очень коротким. Здесь собраны тексты — документальные свидетельства того, как
стал меняться мир в 2010-х. После мирных, благополучных и сытых «нулевых»
началась и продолжает набирать скорость и масштабы Эпоха войн и революций.
Косово, Афганистан, Донбасс, Таиланд, Сирия и Ирак — те регионы, которые уже
вступили в эту эпоху. Почитайте внимательно, ведь скоро она доберется и до
вашего уютного домика.
Мост разъединяющий
(Косово)
Сербы называют этот мост Ибарским. Албанцы — Митровицким. Французы, строившие его, хотели дать ему имя мост Дружбы.
Я никогда раньше не видел города, подобного Косовской Митровице. Был в казахстанском Атырау, который река Урал делит на две части. Одна — в Европе. Другая — в Азии. В советское время на мосту через Урал установили специальный знак о границе между континентами.
Жил в ямальском поселке Аксарка. Одна его половина перед Полярным кругом. Другая — за ним, в Заполярье. Условно. Никаких особых знаков. Кому надо, тот знает, что Полярный круг проходит по улице Первомайской. Администрация района стоит перед ним, а пекарня напротив администрации уже в Заполярье.
Условные деления по географическим координатам.
Через Косовскую Митровицу проходит граница цивилизаций, не терпящих друг друга. Уже 12 лет. Пограничные знаки увидит и слепой.
Мы ездили в Косовскую Митровицу дважды. Я и моя подруга, «девойка» по-сербски. Моя девойка Настя. В наш балканский 2011-й. В первый раз мы жили в мансарде самого высокого дома в северной части города. Во второй — в контейнере перед баррикадой.
Поселение Митровица упоминается впервые в сербской летописи XIV века. На горе над поселением стоял город-крепость Звечан, один из важнейших городов средневековой Сербии. В 1315 году возле Звечана построили церковь Святого Дмитирия Солунского. Вокруг церкви выросло поселение, названое в ее честь. Дмитрий — на сербском Митрий. То есть если точно переводить Митровица на русский, то получится Дмитров.
После битвы на Косовом Поле в 1389 году Звечан и окрестные сербские земли попали под власть Османской империи.
C XVIII века турки стали поощрять миграцию албанцев-мусульман в Косово. Поощряли нападения албанских банд на православных сербов. «Между 1876 и 1912 годами территорию Косово и Метохии покинуло около 150 тысяч сербских беженцев… Это край, где царят наибольшие анархия и насилие не только на Балканском полуострове, но, возможно, и в мире», — писал сербский историк Йован Цвийич.
На месте разрушенной церкви Святого Дмитрия Солунского турки устроили свое кладбище. Это случилось в XIX веке. При турках Митровица превратилась в типичное восточное захолустье. «Город представляет лабиринт узких, грязных, отвратительно мощённых улиц. Всё носит унылый, заброшенный вид. Побурелые от непогоды дома, слепые мутные окошки, отсутствие порядочных магазинов. Кроме консульства и казарм, я не видел ни одного европейски построенного дома. Всё жалкие хибарки, мазанки… Базар состоит из ряда грязных «ханов» и «кафе»», — описывал Митровицу в 1903-м русский журналист.
В 1902-м в городе открылось первое иностранное представительство. Русское. Им руководил Григорий Степанович Щербина. Консульство занималось защитой православного населения Косово.
Весной следующего года Митровицу осадили вооруженные банды албанцев. Они требовали закрыть русское консульство. Вечером 18 марта Щербина решил лично узнать обстановку вокруг города. Его сопровождали казак, слуга албанец и местный серб. По дороге попадались вооруженные турецкие солдаты, шедшие одни — с позиций в город, другие — на позиции. Они, как и полагалось, останавливались и «брали на караул», отдавали честь при встрече с иностранным консулом. В полукилометре от города навстречу попался солдат, несший ружьё наперевес. В нескольких шагах от консула он быстро поднял ружьё. Щербина решил, что солдат, как это делали его товарищи, собирается отдать честь. Поднёс руку к козырьку и тут понял, что солдат уже прицеливается. Пуля попала в правый бок и вышла навылет слева. Албанец выстрелил снова и побежал в сторону своих, осаждавших Митровицу. Сопровождавшие Щербину открыли огонь по убегавшему, ранили и схватили его. Русский консул умер через несколько дней.
После Первой Балканской войны, в 1913-м, вилайят Косово отошел к королевству Сербия. Через 15 лет в Косовской Митровице от имени горожан и офицеров гарнизона был установлен памятник Григорию Степановичу Щербине. В южной части города. Где теперь живут исключительно албанцы.
После того как югославская армия ушла из Косово в 1999 году, оно де-факто было оккупировано войсками НАТО. НАТО поддерживало албанскую террористическую армию УЧК. Албанцы принялись выдавливать — морально и физически — сербов. С 99-го года Косовская Митровица стала разделяться на два «этнически чистых» города. Сербы перемещались в северную ее часть. Албанцы — в противоположном направлении.
В конце июля 2011-го спецназ косовской, то есть албанской, полиции попытался взять под свой контроль две автомагистрали на севере Косово. На севере региона после 99-го стали концентрироваться косовские сербы, вынужденно переселялись туда из других районов. «Столицей» его как раз стала северная часть Косовской Митровицы.
Сербы застрелили одного спецназовца и нескольких ранили. Поставили на автомагистралях баррикады, чтобы блокировать проезд албанцам и подразделениям НАТО, если понадобится.
Река Ибар разделяет сербскую и албанскую части Митровицы. Метров 20 в ширину. Над Ибаром два моста. Один — основной, второй — вспомогательный. Вспомогательный, Восточный, узкий, бледный и по цвету, и по конструкции. Если смотреть издалека, то он растворяется в серо-черном цвете замусоренных берегов.
Мы оставили рюкзаки в кафане в сербской части города. Сербы говорили, чтобы мы ни в коем случае не ходили на южную сторону Ибара. Шиптары — так они презрительно называли албанцев — шиптары ненавидят русских, могут похитить нас или вообще убить, уверяли сербы. На середине моста Дружбы стояли косовские полицейские и солдаты НАТО. Проверяли документы и иногда вещи у пересекающих мост. Таковых было крайне мало. За 45 минут мы насчитали пятерых пешеходов. Столь же мало и автомобилей. Переехав через мост, водители снимали автомобильные номера или меняли их. На сербских номерах красно-сине-белый сербский флаг. На албанских — буквы «RK» или «RKS» и синий флажок «независимой Республики Косово».
На Восточном мосту сидел только один косовский полицейский. Он курил и смотрел куда-то в вечность. Мы перешли по Восточному.
На северной стороне к каждому столбу был прикреплен сербский флаг. Иногда в паре с российским. Граффити на стенах вроде «Косово je Србиjа». Разговоры на сербском. Цены в РСД — динари Републики Србија. Надписи исключительно на кириллице. Православные иконы и кресты. В южной части — памятники погибшим террористам из УЧК. Гроздьями флаги Албании, «независимого Косово», США и НАТО. Разговоры на албанском или по-английски. Тоже с надписями. Цены в евро. Грязно, как на среднеазиатских базарах, — всюду. Уличная торговля. Прилавки поперек тротуаров. Много людей в полицейской или военной форме, вооруженных. Мечети. Перед ними старички в национальных албанских шапочках — в виде белых горшочков. С ними контрастировали молодые албанки — в одежде много мини, много оголенного тела, они одевались откровеннее женщин с другой стороны Ибара. Единственная православная церковь. Не действующая. Обнесенная колючей проволокой. Под охраной полиции. Это храм Святого Саввы, построенный в 1896-м. Больше ста лет он был главным храмом для сербов Митровицы и окрестностей. После оккупации НАТО трое сербов-священников вместе с семьями остались жить в приходском доме возле храма — чтобы круглосуточно охранять его. По воскресеньям проводили службу. С северной стороны приезжали прихожане. Их обязательно сопровождали солдаты НАТО. 17 марта 2004-го толпы албанцев разгромили и сожгли церковь. В тот день начались погромы по всему Косово. Албанцы избивали и убивали сербов, сжигали их дома, церкви оскверняли и взрывали, ломали кресты и раскапывали могилы на православных кладбищах. Французские солдаты, находившиеся поблизости от церкви Святого Саввы, эвакуировали сербов-священников. Но они не остановили албанцев, громивших саму церковь. После погрома ее обмотали колючей проволокой. Ни священников, ни прихожан туда больше не допускали. Сербы построили новый храм на своей стороне.
Вечером на пешеходной улице в южной Митровице, на Sheshi Mehё Uka, фланировали парочки, жарилась кукуруза, кафаны были полны посетителей, громкая музыка, торговля безделушками — в духе российских улиц, которые принято назвать «арбатами». Албанский «Арбат» упирался в мост Дружбы. Его оживленность, суматошность обрывалась, срезалась перед мостом. Парочки поворачивали назад. Пустота моста. За ней бурление сербской жизни. Улица Царя Душана — главная в северной части. Вокруг фонтана сидели семьи с детьми. Развлечения для детей — катание на электромобилях, например. Памятник горожанам, погибшим в войне против УЧК и НАТО. В кафанах с видом на Ибар полно мужчин крепкого телосложения. Здесь не было ни одного солдата НАТО или косовского полицейского.
Мы поселились в самом высоком доме в северной части. В мансарде. Выход из мансарды сразу на крышу. Нас поселил туда местный преподаватель философии — Миодраг Неделькович. Мансарда принадлежала ему. Обычно в ней жили его студенты. Но август — она пустовала. Познакомились с Миодрагом в одной из кафан с видом на Ибар.
Перед подъездом в «наш» дом стоял памятник Щербине. Новый. Второй в Митровице. Поставленный четыре года назад. Первый, стоявший на южной стороне, албанцы разрушили после ухода югославской армии из Косово. В нескольких метрах от второго Щербины деревянный помост, сцена. «Это наше место сбора, — объяснял Миодраг. — Если возникает чрезвычайная ситуация, включают воздушную тревогу. Сербы приходят к сцене. Поэтому ее никогда не разбирают».
От нее до моста Дружбы 300 метров по широкой и прямой улице Царя Душана. Столкновения «южан» и «северян» на мосту происходили с применением холодного и огнестрельного оружия. С 99-го он стал самой «горячей точкой» в противостоянии сербов и албанцев.
— В Митровице баррикад пока нет. Но их легко и быстро возведут, — говорил нам Миодраг. — Прозвучит сигнал воздушной тревоги. Сербы соберутся возле деревянной сцены и пойдут строить баррикады. В первую очередь, на мосту Дружбы. Если албанцы или НАТО себя неправильно поведут.
— Что значит «неправильно себя поведут»? — спросил я.
— Если будут мешать жить нам на нашей земле.
Утром, пока не сильно пекло, пока воздух был прозрачен, мы рассматривали город с крыши. Пили кофе. На южной стороне черные струйки дыма — албанцы сжигали мусор. Еще с той стороны ракетами торчали несколько минаретов. И больше никаких отличий от северной стороны. В остальном город сверху представлял собой вполне однородную массу. Пеналы многоэтажек и красные крыши частных домов. Червяки автомобилей ехали, точки людей медленно двигались, бликовали от солнца окна.
В своей квартире Миодраг прятал автомат Калашникова. Он мне его показывал. Вытащил из-за шкафа. И улыбаясь, без слов показал. Миодраг воевал против хорватов в Книнской Краине. Затем в 98–99 годах — на Косово. Он говорит, что албанцы не виновны в войне. Виновны США. Они подталкивали албанцев, обещали им поддержку в войне против сербов.
Когда жара спала, Миодраг повел нас к руинам Звечана. «Утврджени град», город-крепость, на высокой горе над Митровицей. За его стенами в Средние века плелись интриги — он был одной из резиденций сербских правителей. В Звечане в 1331 году слепой король Стефан Дечанский был задушен собственным сыном, будущим царем Душаном. Ослепил Стефана его отец, Стефан Милутин. За бунт — Стефан-сын попытался свергнуть Стефана-отца. Слепой Стефан-сын был отправлен в Константинополь в ссылку. Но после смерти отца вернулся в Сербию. Сверг с престола своего брата и стал королем. А брата приказал убить и похоронить в церкви Святого Николая в Звечане. Через восемь лет Стефан-сын, получивший к тому времени прозвище «Дечанский», проиграл войну своему сыну. Был заточен в тюрьму в Звечане. А позже сыном задушен. Сына тоже, кстати, звали Стефаном. Он получил прозвище «Душан» — то ли за убийство отца, то ли за то, что построил множество церквей. И стал самым могущественным правителем в истории Сербии. Присоединил к Сербии земли греков, албанцев и македонцев.
Турки старательно ломали крепость Звечан — они в ней не нуждались и боялись, что в ней могут спрятаться сербы во время какого-нибудь восстания. В XVIII веке там уже никто не жил.
Мы взобрались на макушку горы — от утврдженого града оставались кусок стены и порушенные наполовину башни. Но, даже порушенные, башни выглядят мрачно-крепкими, вмурованными до корней горы. В кустах под ними копошились черепахи. Миодраг сказал, что у него есть идея поставить среди руин три восковые фигуры. Троих Стефанов-королей. Изобразить в их позах противоречивость сербской истории.
С вершины мы видели все 80-километровое в длину Косово Поле. Под облаком смога — это Приштина. За ней черная полоса гор Шар-Планина, за ними Македония. Горы справа — граница с Черногорией.
Возвращались в город мы в сумерках через сады. Вечерняя прохлада, подслащенная густыми ароматами сливовых садов. Мимо разоренных заброшенных домов: в них жили албанцы, но, когда их соплеменники начали выгонять сербов из других районов Косово, сербы тоже устроили здесь «зачистку». Обвалившиеся крыши поросли высокой травой.
Остановились у церкви Дмитрия Солунского — новой. Ее построили в 2005-м; после того как албанцы разгромили православную церковь на южной стороне. Церковь на холме. Видно обе части города. Отмеченная огнями, суетилась жизнь на их берегу и на нашем. Черная пустота отмечала Ибар и мост Дружбы.
Во второй раз мы оказались в Косовской Митровице в ноябре того же года, когда албанцы при помощи подразделений НАТО попытались установить свою власть на севере Косово. На основных двух автомагистралях на севере стояли баррикады сербов и натовцев. Периодически натовцы штурмовали сербские баррикады. Раненые были с обеих сторон. Мы добирались в Митровицу окольными путями. «Альтернативными». Вместе с местными сербами, ехавшими из Рашской области. По лесным дорогам через горы.
Баррикада стояла и на мосту Дружбы. С северной стороны навалили четырехметровую гору щебня и укрепили ее бетонными блоками. За баррикадой стояли два джипа косовской полиции и броневик НАТО. С сербской стороны перед баррикадой контейнер, с окнами, жилой. Еще киоск и армейская палатка. В киоске посменно дежурили руководители баррикады. В палатке — местные жители и добровольцы. Тоже посменно, по восемь часов. В контейнер ходили спать или греться.
Телефоном одного из руководителей меня снабдил знакомый серб Раде из Белграда. Руководителя звали Ненад. У него было деревянное лицо и всегда дымящаяся сигарета в правой руке. Он поселил нас в контейнере перед баррикадой. Мы не сопротивлялись. Мы и приехали, чтобы быть на самой передовой. Раскидали в углу контейнера «пенки» и спальники. И присоединились к другим дежурным в армейской палатке. Из иностранцев были только мы. Где-то на одной из баррикад дежурил еще один норвежец. Бывший капитан сил НАТО, оккупировавших Косово. Он служил в отделе пропаганды. Через 7 месяцев разочаровался: когда албанцы взорвали автобус с сербами. Они ехали из Приштины, кажется, в Ниш, были погибшие. Среди погибших несколько детей. Командование приказало норвежцу ни в коем случае не распространять информацию о теракте. Командование вообще запрещало распространять какую-либо информацию о том, что албанцы ущемляют права сербов. После этого капитан стал гражданским и добровольцем.
Всего трое иностранцев на баррикадах было. Вместе с нами.
Приезжали разные делегации. В основном русские. С гуманитарной помощью. Или просто чтобы сфотографироваться на фоне баррикад. Одну подобную делегацию мы видели. Бывшие эфэсбэшники. Они делали умные лица, слушая сербов. Все в кожаных пальто. С лысинами или в кепках. Сфотографировались на память с местными народными лидерами. Больше мы их не видели.
Мы сразу сказали, что никаких организаций не представляем. «Ми смо само держевляне Русии. Ничто выше». Приехали помочь братьям-сербам защищать баррикады. Ненад сказал, что может отвезти и показать нам другие баррикады. За деньги. Мы удивились. Объяснили, что путешествуем по Балканам автостопом. Еще ни разу за транспорт здесь не платили. И он потерял к нам интерес. В следующий раз мы увидели его только перед самым нашим отъездом.
Среди сербов в армейской палатке молодежи было по пальцам пересчитать. В основном люди среднего возраста. Они нас расспрашивали о России, о российском президенте, когда он им поможет освободиться от НАТО и албанцев. В свое правительство они не верили.
Над жилым контейнером висели российский и сербский флаги. На палатке — растяжка «STOP NATO».
К одиннадцати часам вечера почти все дежурные разошлись спать. Местные по домам. Приезжие — к друзьям, знакомым или в гостиницу. В палатке остались кроме двух русских Драган из Ниша, преподаватель математики в университете, и двое его приятелей. В командном киоске пара руководителей.
На Восточном мосту баррикады не было. И несколько раз за ночь мы выходили, чтобы блокировать проезд по нему джипов косовской полиции. Наблюдатели передавали по рациям в киоск о приближении полиции. И мы отправлялись блокировать проезд. Мы спрашивали, почему бы не забросать камнями полицейских. Сербы отвечали, что ни в коем случае нельзя первыми проявлять агрессию. «Почему бы не поставить баррикаду на Восточном?» — «В этом нет необходимости».
Вечером в тот день, когда мы приехали в Митровицу, албанец обстрелял нескольких сербов. Из «калашникова». На северной стороне. Один серб погиб. Убийцу косовская полиция не арестовала. Якобы он сбежал.
На следующий день похоронная процессия пришла к баррикаде. Тысячи человек следовали за гробом. Православный священник отслужил панихиду перед баррикадой. Процессия двинулась дальше к кладбищу. Тысячи людей пешком и на автомобилях. Но никто из них даже не плюнул в сторону албанцев и НАТО. День проходил спокойно. Возле баррикады припарковался большой грузовик. Из него торговали капустой. Покупали капусту мешками.
Несколько раз мы блокировали проезд полиции и НАТО. Перегораживали дорогу «живым щитом». Они разворачивались, увидев нас. Мы возвращались в палатку. «Никаких провокаций. Ведите себя мирно», — наставляли нас. «Но почему? Они же стреляют в вас!» — говорил я. «Они только и ждут, когда мы первые на них нападем, тогда у них будет повод усмирять нас оружием».
На самом деле солдаты НАТО уже несколько раз обстреливали из стрелкового оружия сербов на баррикадах.
Но мы подчинялись руководителям из киоска. Вставали в «живой щит», спокойно потом расходились.
Сербы приносили нам еду, хотя мы их не просили. Уверяли, что у нас есть еда, — у нас правда был в рюкзаках запас на несколько дней. Женщины беспокоились о нас больше остальных — те, которые по возрасту годились нам в матери. Туалет был в ближайшей кафане — «Дольче Вита». А вода на автомойке. Мы не жаловались — не на отдых же приехали.
Часов с 5 до 9 вечера набиралось больше всего дежурных. Молодежь в это же время набивалась в кафаны на улице Царя Душана. Город, сербская часть, в целом выглядел нервознее, чем в первый наш приезд.
Пару раз в день над нами пролетали военные вертолеты. Прилетали со стороны Приштины.
На северной стороне появилось множество такси. Десятки. Появились маршрутные автобусы — они развозили людей в села на севере Косово. За деньги. Этого не было, когда мы приезжали в прошлый раз. Миодраг рассказал, что цены в магазинах после начала блокады стали стремительно расти. Сербы вынуждены были создать комитеты, которые контролировали рост цен.
Снова очередная сердобольная сербская «мамка» принесла нам мяса. Мы снова предложили чай. И опять сербы отказались. Потому что пить чай — это привычка албанцев, «шиптарски навика». Отвергалось все, что хоть как-то напоминало о шиптарах.
В начале декабря, через три недели после нашего отъезда, сербы договорились с НАТО, что они уберут свои баррикады. Разрешили конвоям НАТО ездить по своей территории.
Белград, декабрь 2011
Будни «желтой» революции в Бангкоке
(Таиланд)
26 ноября 2013 года посольство РФ в Таиланде опубликовало предостережение российским туристам, находящимся или планирующим прибыть в Таиланд. В нем, в частности, говорилось: «В столице Таиланда продолжаются антиправительственные протесты, носящие мирный характер. По последним оценкам, в понедельник 25 ноября с.г. на улицы Бангкока вышли несколько сот тысяч человек. При этом протесты распространились на различные районы города. В течение вчерашнего дня были оккупированы территории, а также отдельные внутренние помещения ряда правительственных зданий, в том числе министерства иностранных дел и министерства финансов. Лидеры протестующих заявляют о попытках «мирным путем воспрепятствовать деятельности нелегитимного правительства». В этой связи настоятельно просим российских граждан воздержаться от посещения Бангкока (за исключением трансфера в аэропорту Суванапхум). Туристов, находящихся в столице, просим соблюдать крайнюю осторожность, выполнять все требования сил правопорядка и избегать мест скопления демонстрантов».
Я, приехав в Бангкок два дня назад, поселился в лагере протестующих — на оккупированной ими улице Ratchamdamnoen. Эта улица идет от памятника Демократии — самый эпицентр выступлений оппозиции, именно там проводятся главные митинги, именно там выступают лидеры протеста по вечерам, включая Сутхепа Тхыаксубана, самого активного из лидеров, — до моста через канал Krung Kasem. За мостом — он состоит из трех частей: основной и два меньшего размера по бокам — здания правительства и парламента, комплекс Королевского Дворца. Мост перекрыт бетонными блоками, рядами колючей проволоки, наконец, на «правительственной» стороне моста трехметровая изгородь из сетки рабицы, за ней круглосуточно дежурят, прижав к сетке пластиковые щиты, подразделения специальной полиции — аналог российского ОМОНа. Бангкок изрезан узкими каналами, поэтому здания правительства, парламента и комплекс Королевского Дворца находятся на своеобразном острове. К нему ведут несколько мостов — все они сейчас перекрыты бетонными блоками, колючей проволокой и круглосуточным дежурством специальной полиции. Фактически «правительственный» остров находится в осаде.
Я поселился метрах в 30 от моста через Krung Kasem, перед забором между местным офисом ООН и Штабом королевской армии Таиланда, под навесом с оппозиционерами, приехавшими месяц назад из города Сурат Тани.
Над центральной частью оккупированной оппозицией улицы тянутся высокие, натянутые на металлические каркасы водонепроницаемые шатры — под ними люди спят просто на клеенках или циновках. По тротуарам — самодельные навесы, которые привязывают к оградам, либо туристические палатки. Всюду мусорные баки, в лагере царит чистота — несколько раз в день проходят дворники с метлами и несколько раз в день проезжают мусоровозы и разгружают баки. Дворники и мусоровозы предоставляет администрация района Samranrat — она на стороне оппозиции.
Раннее утро — на бесплатных кухнях разливают кипяток и выдают пакетики с растворимым кофе, на столе выставлены упакованные в пластиковые пакеты пончики — бери, сколько хочешь. На сцену выходит спортивный инструктор, и начинается утренняя зарядка — старички, люди среднего возраста, молодежь, все машут руками, подпрыгивают, потягиваются — мало кто занимается некими другими делами. Зарядка заканчивается, и начинаются митинги — выходят ораторы, они будут выступать до позднего вечера, почти до полуночи.
Кроме сцены у памятника Демократии есть еще несколько сцен — одна на улице Ratchamdamnoen, прямо напротив моста через Krung Kasem — спиной к «правительственному» острову. И несколько сцен в оккупированных оппозиционерами зонах, примыкающих с других сторон к «правительственному» острову.
После зарядки я сижу с усатым дядькой Тьеном из Сурат Тани и обсуждаю идущих на работу в офис ООН молодых иностранок. Тьен месяц назад приехал в Бангкок, чтобы протестовать. Около трех недель назад оккупированная оппозицией зона охватила и территорию перед офисом ООН. «Около трех недель, — говорит мне усатый дядька Тьен, — я сажусь тут и смотрю, как они идут на работу». Мы спорим с ним: которые красивые, которые нет. Для него почти все красивые, для меня — только одну действительно симпатичную увидел. «У них лица слишком серьезные, любая красивая женщина от этого перестанет быть красивой», — объясняю Тьену. «Ты ничего не понимаешь», — отвечает он. Сидим дальше — спешить нам некуда, революция расползается медленно, медленно набирает численность и захватывает Бангкок — надо только дождаться, когда не останется места правительству.
В лагере оппозиции есть био— и передвижные туалеты. Они тоже содержатся в поразительной чистоте. Даже неприятных запахов вокруг туалетов почти нет.
Устроены импровизированные душевые и стиральные кабинки — участки асфальта вдоль канализационных стоков огорожены двухметровыми листами железа, внутри шланги и баки. Постиранные вещи развешаны по всему лагерю: футболки, штаны, полотенца, южноазиатские многофункциональные саронги (широкие и длинные полосы тонкой ткани пестрых расцветок). Джинсы и саронги сушатся на решетчатой изгороди Штаба королевской армии Таиланда. Изгородь ООН не трогают — вроде как не тайская территория.
Бесплатные кухни в дыму и пару — готовят новые порции еды. Еду раздают весь день всем желающим — надо только отстоять очередь. Бесплатно раздается вода в бутылках.
Вокруг лагеря оппозиции разворачивается уличная торговля. Главный товар — футболки с антиправительственными лозунгами, головные повязки желтого цвета, желтый — цвет оппозиции, или с изображением флага Таиланда, сами флаги Таиланда. А также свистки и пластмассовые ладоши — тайцы во время митингов не скандируют и почти ничего не выкрикивают, они поддерживают ораторов свистом или хлопаньем. Торгуют едой, приготовляемой тут же — на специальных повозках, «лот-кенах»: тайские шашлыки, лапша, салаты из фруктов.
Полиции нет. Вообще ни одного полицейского в форме среди протестующих. За порядком следят добровольцы-дружинники в черных куртках или футболках с надписью «охрана» по-тайски и по-английски на спине.
Ближе к полудню на сценах появляются музыканты — они будут петь и играть, перемежаясь с ораторами, до вечера.
По атмосфере бангкокский протест больше похож на ярмарку, праздничное собрание тысяч людей. Сквозь него бродят редкие «фаранги», туристы-иностранцы, фотографируют и фотографируются на фоне. Тайцы приветливы и улыбчивы к «фарангам» — как это и принято в тайском обществе. Когда они рассказывают-объясняют, почему они здесь, против чего выступают, — никакой истерики в голосах, никакой агрессии — как будто о прочитанной накануне книге рассказывают.
Меня к себе оппозиционеры из Сурат Тани позвали сами. «Тут самый центр города. Представь, сколько гостиница стоит, а у нас все бесплатно. Ешь сколько хочешь, спи где хочешь», — говорили они. Ненавязчиво убеждали — так, чтобы, если откажусь, все перевести в шутку — тайский этикет.
Вечером группа молодых ребят в три десятка человек под руководством двух мужиков среднего возраста — они худющие, впалые щеки, сухие тонкие руки, кучерявые пружинистые волосы плюс пестрые наряды, похожи на олдовых растаманов — зовут меня на «дело», на «акцию». Подходим к одному из мостов на «правительственный» остров. Молодежь выстраивается вдоль колючей проволоки, флаги подняты вверх. Старшие расхаживают перед колючкой — за ней, за бетонными блоками, за сеткой рабицей стоит специальная полиция — и убеждают полицию перейти на сторону протестующих. «Хватит работать на преступный режим» и т.д. «Акция» длится с полчаса — никто на нашу сторону не переходит, разворачиваемся и уходим. В полицию никто ничего не бросает — просто постояли, поубеждали и разошлись.
К полуночи ораторы смолкают, сцены пустеют, протестующие раскладываются на клеенках, под москитными сетками, навесами, в палатках — очередной день борьбы с режимом закончен, завтра будет новый.
Бангкок, осень 2013
Оппозиция не пошла на штурм
(Таиланд)
В пятницу на вечернем митинге у памятника Демократии — кульминационная часть почти круглосуточных митингов оппозиции в Бангкоке — лидер оппозиции Сутхеп Тхыаксубан вышел на сцену с двумя десятками своих сторонников. Свист, треск пластмассовых ладош — десятки тысяч «желтых» встречают своего лидера громче, чем любимую рок-группу. Многие тайцы разворачиваются спиной к сцене и начинают фотографироваться на фоне Сутхепа (здесь главных политических персонажей называют по именам). Не разбирающиеся в тонкостях местных протестов иностранные туристы фотографируются с самыми разряженными в символы оппозиции тайцами. Дым от жарящихся на тротуарах шашлыков, крики зазывал с бесплатных кухонь.
Сутхеп представляет вышедших с ним людей. Это альтернативное правительство — у него длинное официальное название: Комитет за абсолютную демократию при конституционной монархии. После каждого представления свист и треск пластмассовых ладош. Собравшиеся вокруг памятника Демократии сторонники оппозиции сидят прямо на асфальте, на клеенках, раздвижных стульчиках — большинство сидит, меньшинство стоит, между ними протискиваются «фаранги»-туристы.
Днем в пятницу произошло очень важное событие для развития протеста. «Желтые» провели митинг на территории Штаба королевской армии Таиланда. Западные СМИ драматизируют обстановку (за ними копируют российские медиа): оппозиционеры прорвались на территорию Штаба. Прорыв — это стычки, поломанные древки флагов, пострадавшие, порванная одежда, синяки, царапины, немного крови. Военные позволили нескольким оппозиционерам проникнуть на свою территорию, и те открыли главные ворота, через которые на лужайку перед Штабом втекли сотни «желтых». Военные выставили хилое оцепление между лужайкой и зданием Штаба. Оппозиционеры вели себя дисциплинированно, дальше лужайки не лезли — подогнали грузовик со звукоусилителями, и начался митинг. Митинг длился около 6 часов. Приходили и уходили новые люди — через митинг прошли несколько тысяч человек. «Желтые» позировали для фотографий с офицерами Штаба. Действо походило на милый хэппенинг во время «дня открытых дверей» в воинской части. Официально начальник Штаба объявил, что в происходящем политическом противостоянии демонстрантов и правительства армия занимает нейтральную позицию. Но состоявшийся митинг, поведение офицеров свидетельствовали, что военные совсем не против смены власти — к тому же именно они свергли премьер-министра Таксина Чинавата в 2006-м, а Таксин и его сестра, нынешний премьер-министр, — основная причина антиправительственных выступлений «желтых». Через 6 часов оппозиционеры дисциплинированно покинули территорию Штаба, убрали за собой мусор — военные закрыли ворота.
Вечером Сутхеп, объявив состав альтернативного правительства, обещает, что завтра-послезавтра (он буквально называет дни: в субботу и воскресенье) оппозиция проведет марш к зданиям правительства и ряда ключевых министерств. Воздух еще долго гудит после того, как выступление Сутхепа уже закончилось, — в оппозиционном лагере на улице Ratchadamnoen обсуждают план на завтра. Мои соседи, молодые оппозиционеры из области Сурат Тани, объясняют, что завтра обязательно будет драка с полицией, — навес, под которым мы живем, всего-то в 30 метрах от моста на остров, где находятся правительство и парламент. Мои соседи совсем не против драки с полицией — они уверены, что это последние подонки и всетаиландское зло. Драки, кровищи действительно не избежать — остров замотан колючей проволокой, на мостах к нему бетонные, в человеческий рост блоки и круглосуточное дежурство подразделений специальной полиции. Министр МВД и действующий премьер-министр Йоглук Чинават неоднократно обещали, что никакого насилия в отношении протестующих применять не намерены. После объявленного на вечернем митинге плана «идти на правительство» министр МВД еще раз говорит, что к оппозиционерам полиция применять насилие не будет, но, если протестующие позволят себе насильственные действия в отношении полиции, ей придется ответить «в рамках закона».
Утром в субботу лагерь оппозиции просыпается раньше обычного. В начале шестого, только начинает светать, люди просыпаются, через час лагерь уже улей — разговоры, перемещения, дела. Привычная для каждого утра в лагере зарядка не проводится. Вместо физической зарядки — выступления ораторов, зарядка психологическая. Особо нервоза и напряжения не чувствуется. Молодежь, мои знакомые, веселы и бодры — предвкушают столкновения с полицией, вытачивают себе рогатки из отломанных веток, собирают камешки. Люди постарше спокойны и улыбчивы — слушают ораторов, поддерживают их обычным свистом и треском пластмассовых ладош.
Точного времени начала похода на правительство никто не знает — его нет. Есть объявленное Сутхепом намерение похода. Попив кофе и позавтракав на бесплатных кухнях, ждем. Ждем час, два, три. Солнце поднимается выше — жара, «желтые» разбредаются по теням, оттуда слушают и поддерживают ораторов, там занимаются своими делами.
Пацаны из Сурат Тани надевают чистые футболки, повязывают вокруг шей пестрые саронги, — в случае драки с полицией саронгами будут прикрывать лица, — на ноги вместо ежедневных шлепанцев — кеды и кроссовки, в карманах штанов рогатки.
Нервоза ожидания нет. Все происходит вполне логически. Месяц разрасталась оккупация центрального района Бангкока, начались протесты в регионах, военные, по крайней мере, придерживаются положительного для оппозиции нейтралитета, объявлен состав альтернативного правительства — что дальше, ясно: теперь нужно сменять правительство. Остается одно препятствие — полиция. Она уверенно на стороне правительства. Ни в Бангкоке, ни в регионах ни один полицейский не перешел на сторону оппозиции. Убрать из ситуации полицию, и правительство, кажется, само придет сдаваться «желтым» на очередной вечерний митинг у памятника Демократии.
Продолжаем ждать. Наступает время обеда, разбредаемся по бесплатным кухням. Появляются гитары — в отдалении, где не глушат громкие речи ораторов, молодежь поет песни, кто-то пытается танцевать — вяло, расплавленно, жара же.
Около четырех вечера Сутхеп объявляет, что марш оппозиции переносится на завтра, на воскресенье. Но никакого марша к зданию правительства не будет — будет шествие трех колонн к зданиям МВД, управления полиции Бангкока и министерства образования. Лидеры оппозиции не захотели крови. Протесты в Бангкоке продолжают оставаться мирными и радостными. Надо только перетянуть полицию на свою сторону — тогда революция, тропическая празднично-ярмарочная революция «желтых» победит.
Бангкок, осень 2013
Великая Паттания
(Таиланд)
Великая Паттания — это еще один сепаратизм. Несуществующее государство, войной отдирающее себе право на существование. Тут заканчивается привычный Таиланд шезлонгов на белом песке, накачанных ботексом трансвеститов и обнаженных клубов. Тут солдатня, длинные юбки-саронги мусульман и взорванные поутру автодороги.
Добро пожаловать в Великую Паттанию! Это — Таиланд, не тронутый массовым туризмом. Это — Таиланд для авантюристов.
Я ездил в Великую Паттанию дважды. И оба раза меня сюда привозили вооруженные люди. В первый раз — офицер полиции, он ехал на работу в город Наратиуат. Во второй — солдат-контрактник, ехавший на службу в город Паттани. Я стоял под дождем, безуспешно ловил попутку уже час. Солдат сказал: «Паттани». Я сказал: «О’кей». Он открыл багажник — внутри плотно набитая спортивная сумка и автомат — и плюхнул мой мокрый рюкзак на автомат. С солдатом — на переднем пассажирском сиденье — ехала престарелая проститутка: мини-юбка, крошечная майка и столь же крошечная «джинсовка» сверху, морщины, зубов у нее не хватало, голосом подражала капризной девочке-подростку. Она ласково шлепала солдата по бицепсам и груди — я вспомнил выражение «дочь маркитанта».
Паттани — был такой султанат на территории областей современного Таиланда Сонгкхла, Яла, Паттани и Наратиуат и северной части современной Малайзии. Султанат населяли малайцы, принявшие в XI веке ислам. Пик процветания этого государства пришелся на XVII век — причем правили там одна за другой три королевы-рату, три сестры. С XVIII века Паттани переходил под контроль то королевства Сиам, то англичан. Наконец в 1909 году англичане подписали с тайцами соглашение, что области Паттани, Наратиуат, Сонгкхла и Яла принадлежат отныне тайцам — этническое большинство областей, малайцев, не спрашивали; судьба их решалась, как любого другого колонизированного народа.
От султаната осталось не слишком много памятников. Самый известный артефакт — 400-летняя каменная мечеть Круе Се. Скромная, компактная, в колоннах и арках по периметру внешних стен. Из западной стены в улицу горбато выпирает михраб, внутри михраба вентилятор, чтобы обдувать читающего молитву муллу — очень по-тропически. Часть внутреннего пространства огорожена деревянной ширмой — для молящихся женщин. Непонятно, как тут уместились в 2004-м 32 человека, малайцы-сепаратисты, которые вели бой, сопротивлялись правительственной армии, — как они не мешали друг другу. Если тут рассадить три десятка человек на молитву, то они непременно будут тереться боками и локтями. 28 апреля 2004 года в Круе Се засели 32 подростка 15–20 лет. Версия королевского правительства Таиланда: все они были вооружены, все они участвовали ранее, в тот же день, в нападении на полицейские участки. Армейский спецназ захватил мечеть, все подростки были убиты — как выяснилось позже, через несколько дней объявил сенатор Краисак Чунхаван, большинство были убиты выстрелами в голову. Бой, или расправа в Круе Се, является важнейшим эпизодом в малайско-тайском противостоянии, мифологии малайского сопротивления тайскому правительству. Именно с 28 апреля 2004-го отсчитывают начало войны в Великой Паттании.
Мечеть реконструировали. Сейчас нет ни пулевых отверстий, ни осколочных шрамов. Умеренная обшарпанность, надтреснутость — словно ларец разорившейся дворянки. Сейчас мечеть выглядит тихим памятником древности, в самый раз для 30-минутной экскурсии. Но экскурсии не едут в Круе Се, вообще в провинцию Паттани, вообще в Великую Паттанию.
Великая Паттания — малайское название региона, четырех областей Сонгкхла, Яла, Наратиуат и Паттани. И это название, за которое воюют малайцы-сепаратисты: отодрав свои куски от Таиланда, они хотят сшить из них государство с таким названием.
Тайцы, тайские власти называют этот регион — Крайний Юг.
Моя первая остановка, первое место ночевки — буддистский монастырь-ват Кхухапимук (Khuhaphimuk) возле города Яла, в 8 километрах от города. В восьмом веке в этой местности в горных пещерах монахи вырезали из камня несколько десятков статуй Будды — так возник монастырь, старейший ват на Крайнем Юге. Позже появились пагоды, домики для монахов, навесы для медитации, выкопали искусственный пруд. До начала войны, до 2004 года, Кхухапимук был важнейшим центром паломничества буддистов в Великой Паттании — сотни посетителей ежедневно, тысячи в праздники. Его населяли десятки монахов. Сегодня он на осадном положении. Обмотан колючей проволокой, на его территории стоят военные броневики и бродят солдаты — они живут в двухэтажном особняке, в другом двухэтажном особняке — их кухня, столовая и хозяйственные помещения. Домики монахов обложены мешками с песком. По ночам — светомаскировка, свет горит исключительно внутри помещений с закрытыми на ставни окнами. Пещеры, с которых начинался монастырь, заперты решетчатыми воротами.
Малайцы-сепаратисты охотятся на буддистских монахов, разрушают ваты — для них это символы тайского присутствия, тайской власти. Поэтому автомат стоит прислоненный к алтарю. Монах медитирует под рычание черной бронированной машины. Поэтому, когда настоятель вата, прааджан, разрешил мне остаться здесь на ночь, вечером армейский капитан позвал меня пить местную водку «мин». Монахи спали, солдаты чистили в столовой оружие, а их капитан, развалившись на пластмассовом стуле, наливал себе еще стаканчик водки «мин».
В Кхухапимук всего 5 монахов — вместе с прааджаном — и множество заброшенных, больше не используемых помещений — домики для монахов, залы для церемоний, хозяйственные помещения, помещения для гостей.
Рано утром, еще не рассвело, густая тьма, главный храм загудел от хором читаемых молитв — утренняя служба — монахи в оранжевых одеждах сидели на коленях перед позолоченными статуями Будды. Шелест, шепот, шуршание тысяч невидимых тропических насекомых и гудение монотонно читаемой молитвы. Затем начали рычать броневики — солдаты разъезжались на патрулирование, монахов собрали и повезли, куда им необходимо, по делам. Светало — мне пора было ехать дальше.
Автодороги тоже участвуют в войне — жертвы войны. Сепаратисты-малайцы минируют их. Военные и полиция перекрывают, чтобы блокировать район спецопераций или тотально досмотреть проезжающий транспорт. Вдоль автодорог опорные базы или блокпосты военных и полиции. Перед блокпостами искусственные преграды — надо сбросить скорость, чтобы объехать их. На преградах плакаты с надписями на тайском, малайском и английском языках — «Остановим насилие», или «Не пропустим криминал», или… незатейливая пропаганда «против плохих».
Но очень часто на блокпостах пусто. Уложенные в ровные стены мешки с песком, маскировочные сети, мотки колючей проволоки, а за ними никого — стоят пустые пластмассовые стулья или деревянные скамейки. Машины и мотоциклы дисциплинированно скидывают скорость и виляют, объезжая искусственные преграды. Блокпосты заполняются людьми и оружием по необходимости.
Очередная попутка, раздолбанный, дребезжащий пикап — я ехал в кузове, в кабине молодой водитель-малаец и его друг, тоже малаец. Шел дождь — тропический сезон дождей пока не закончился; я ехал, замотавшись в кусок полиэтилена. Малайцы высадили меня на блокпосту военных — объяснили, что дальше очень опасно, пусть военные решают, как мне пересекать эту зону. Офицер — совсем не тайское лицо, никакой мягкости, улыбчивости, железное, неподвижное лицо, холодный спокойный взгляд — пригласил меня под навес, показал, где банки с растворимым кофе и сахаром и горячая вода. Рядом десяток молодых солдат среди луж и размокшей, налипающей красной глины занимались физическими упражнениями. Между кокосовых пальм стояли бронетранспортеры — черная броня спрятана под маскировочные сети, привязанные к стволам пальм. Белые, в каплях дождя цветы магнолий — здесь магнолии высокие, раскидистые деревья, а не куцые декоративные кустики, как в северной суровой России.
Офицер не попросил меня показать паспорт. Он спросил, откуда я, из какой страны приехал и куда еду; объяснил, что в одном из районов на моем пути происходят перестрелки, поэтому он поймает для меня попутку, которая проезжает этот район без остановок.
Второй раз военные вмешались в мое передвижение — всего за время путешествия по Великой Паттании это происходило дважды, — чтобы провезти через район, где опять же перестрелки. Военный в гражданской одежде, ехавший по своим делам, сказал, что мне не стоит выходить, где я планировал, — но он подвезет меня туда, где безопасно, и я смогу снова ехать автостопом.
Вообще военные и полиция в сепарирующейся, стреляющей и взрывающейся Великой Паттании оказались совсем не докучливы по отношению к иностранцу. Хотя иностранцы там и появляются крайне редко, у них не требуют показывать паспорт, не задерживают на долгие часы для проверки личности, не принуждают демонстрировать содержимое рюкзака. Тайские военные и полиция в регионе, где ежедневно происходят боевые столкновения с сепаратистами, оказались почти безразличны к самостоятельно путешествующему иностранцу.
Один раз военные передо мной разминировали обочину. Я выходил из городка Сайбури — перешел мост, которым заканчивался городок, на другой стороне обочину автодороги ковыряли саперы, в тени кустов сидели солдаты из группы прикрытия — водили стволами автоматов по проезжающим мимо автомобилям и мотоциклам. Я подошел к саперам и спросил, в какую сторону идти к пляжу Чалалай. Они нисколько не удивились, показали, куда идти, и продолжили ковырять обочину. Тропическая, расслабленная война — люди гибнут, но это не вызывает такого помрачения сознания, ожесточения ко всему остальному миру, как в северных, с тяжелым климатом странах.
Если почитать тайские газеты или новостные интернет-ресурсы, то Великая Паттания кажется чудовищно опасным местом — каждую неделю есть убитые в вооруженных столкновениях и подрывах на автодорогах, периодически происходят серийные перестрелки или взрывы. В середине октября, например, сепаратисты взорвали три десятка банкоматов в городах Яла, Паттани и Наратиуат. Они заложили взрывчатку, и рано утром банкоматы стали взрываться — пострадали, получили ранения 4 человека, которые в это время пытались снять деньги. Стать случайной жертвой в этой войне — проще простого. Как и любая война — она опасна, пусть ты и не являешься одной из сторон конфликта. Но я путешествовал по региону и видел, что люди продолжают жить, что они относятся к происходящему конфликту как к неизбежности, как к ежегодным обязательным наводнениям во время сезона дождей — твой дом, может, смоет в этот раз, а может, не смоет. Конечно, кто-то уезжает — главным образом, этнические тайцы. А вот малайцам бежать некуда — Малайзии они не нужны, в других областях Таиланда они чужаки. Они остаются жить на своей земле, в непризнанной и ежедневно опасной Великой Паттании, где за 9 лет войны погибло почти 10 тысяч человек.
Я пешком ходил через горные малайские деревни, в которых тайцы не решаются останавливать свои автомобили, в которых нет ни военных, ни полиции. Маленькие каменные мечети в центре этих деревень — многие своим архитектурным обликом копировали мечеть Круе Се. Жители сидели в кафешках. Никто никуда не торопился. Вокруг деревень дети пасли коз. Мужчины одеты в пестрые длинные юбки-саронги, на головах белые круглые шапочки — обычно у стариков, молодые без шапочек. Они много курили — закручивали в высушенные тонкие стебли табак-самосад. Женщины в платках, одежда их с длинными рукавами, юбки до земли — точно так же одеваются женщины в осетинских селениях и русских деревнях в дремучих углах Сибири и Урала, — их лица не закрыты, не замотаны душными тканями. Малайские сельские женщины очень болтливы, гораздо болтливее местных мужчин и даже детей. Мне достаточно было с ними просто поздороваться, и они начинали расспрашивать: куда я, откуда, есть ли жена, дети… — разумеется, по-тайски или по-малайски, английского или тем более русского они в совершенстве не знали. Однако, расспрашивая меня, мне не предлагали зайти в гости или поесть. Не знаю — отметина ли это войны или местных традиций: домой не приглашать, едой не угощать.
Я пешком ходил через деревни малайских рыбаков на берегу Сиамского залива — ветреного, в высоких волнах моря. Деревянные дома на сваях, высокие, защищающие от морского ветра глухие изгороди из бамбуковых жердей, раскрашенные в яркие цвета лодки «колок» на берегу, между стволов пальм развешаны, сушились, рыболовные сети. И километры, десятки километров пустых «золотых» пляжей.
Лучший пляж Великой Паттании — Кае-Кае. Он окружен с трех сторон огромными округлыми валунами причудливых форм — «голова великана», «язык змеи», «гриб»… — каменный сказочный лес. Золотистый песок, высокие кокосовые пальмы, море пенно наползает на берег. И заброшенные, с провалившимися крышами домики для отдыхающих, повалившиеся набок деревянные торговые ряды, треснувшие каменные скамейки, заросшие ползучей растительностью беседки. Ни одного человека. Вдоль пляжа гуляли лишь козы, объедали листья низкорослых кустарников. До войны на этот пляж приезжали фотографироваться молодожены — это был обязательный пункт свадебной фотосессии. Остались выцветшие рекламные плакаты с фотографиями невест и женихов, они улыбчивы, они с цветами, сказочный каменный лес и море позади них.
Я голышом полез в море, голышом же потом загорал. Один на великолепном пляже, куда не продают путевки туристам, где в тени пальм сидит война.
На обратном пути, уезжая из Великой Паттании, уезжая в привычный Таиланд шезлонгов и интернациональных ресторанов, я обнаружил поразительный памятник единства буддизма и ислама, единства двух культур: тайской и малайской. Недалеко от города Наратиуат (в русских источниках пишут «Наративат», но местные жители говорят «Наратиуат»), свернув в джунгли, в сторону от военных и полицейских постов, по направлению к кучерявым горам, в малайской деревне Тало Мано я увидел 300-летнюю деревянную мечеть. Мечеть на каменных сваях, на одной из свай выбита дата арабскими цифрами — «1307», это по мусульманскому календарю, по нашему — 1885-й, в тот год деревянные сваи заменили каменными. Двухуровневая крыша: над первой, четырехскатной, размерами поменьше двускатная, обе крыши соединены перепонкой, крашенной в белый цвет, края их, как в буддистских храмах тайцев, задраны вверх. В задней части здания башенка-минарет под деревянным шпилем со звездой и полумесяцем. В окнах никаких стекол — закрываются они ставнями. На стенах резные узоры: ползучие растения, распустившиеся цветы и правосторонние и левосторонние свастики — абсолютно буддистский символ. 300 лет назад, в XVII веке, когда малаец Хуссейн Аз-Санави взялся строить мечеть в деревне Тало Мано, он воплотил в ней свое восхищение тайской культурой, тайской архитектурой. Он строил дом для своего Бога-Аллаха, копируя прелесть домов Бога-Будды. И сегодня эта удивительная, в тайском стиле малайская мечеть могла бы стать символом примирения, дружбы между двумя народами, сакральным центром их единения.
Но никаких мирных переговоров не начато, война продолжается. В не существующей на географических картах Великой Паттании колючая проволока вдоль дорог, черная броня под москитными сетками, фотографии самых разыскиваемых малайцев-сепаратистов на столбах. И соседи подозревают друг друга — потому что ходят в разные Божьи дома, называют свои народы по-разному. И они не знают, что может вернуть им мир, — слишком много претензий друг к другу накопилось за 10 лет войны.
Ульяновск, январь 2014
Киноактриса в Кабуле
(Афганистан)
Вместе с ней я гулял несколько вечеров по Кабулу (строго до 20 часов — после этого времени обитателям города, женщинам и иностранцам особенно, не рекомендовалось появляться на улицах, талибы выходили на охоту). Она, повторяясь и повторяясь, рассказывала мне, что ненавидит Афганистан и хочет отсюда уехать. Я попытался ей помочь сделать российскую визу. Но ржавая гнусная бюрократическая машина России не позволила мне сделать для афганки Сомае приглашение для российской визы — слишком много бумаг, слишком много условий, которые ни я, ни мои друзья не могли выполнить.
Сомае была зарегистрирована на сайте «каучсерфинг.орг» (международная социальная сеть самостоятельных путешественников) — единственная на весь Кабул, на весь Афганистан каучсерфер-афганка — другие либо местные мужчины, либо если женщины, то иностранки. Собираясь в Кабул, я написал ей — предложил встретиться. Она быстро ответила — согласилась и написала номер телефона.
Пока я с двумя своими компаньонами по путешествию (москвич Дима и уйгур из Китая Анвар) ехал на такси от Кундуза до Кабула, набрал Сомае смс (у меня сохранилась симка афганского оператора от недавней поездки в Мазари-Шариф), что к вечеру буду в Кабуле. «Замечательно, когда приедешь, позвони мне», — ответное сообщение. Но это еще не значило, что мы с ней обязательно встретимся. Тут надо понимать среднеазиатский менталитет — сказанное и написанное совсем не значит сделанное; до последнего момента человек говорит тебе, медово улыбаясь: «Да, да, конечно, дорогой», — а в последний момент находится масса важнейших причин. Поэтому, стоя в парке Шари-Нау (Кабул, центр его) перед кинотеатром «Синема-Парк», спустя два дня, я не был уверен, что Сомае все-таки увижу — сговаривались о месте и времени встречи, созвонившись.
«Синема-Парк» похож на типовой кинотеатр, построенный в советской провинции. Перед главным входом стоял настольный футбол — оборванцы дети лупились на нем. На стене кинотеатра — афиши индийских фильмов, нарисованные вручную: распираемые мускулами герои-мужчины, а позади них, за их плечами, испуганные женщины. Сомае звонит: «Извини, опаздываю где-то на час. Ты подождешь?» — ну вот, начинается. Азия, чему удивляться. Подождал. Из кинотеатра, после окончания сеанса, выталкивались довольные зрители — сплошь мужского пола: от подростков до старичков — длиннополые рубахи, шаровары, на ногах шлепанцы, на шеях намотаны платки-паласы. Они обязательно улыбались мне и уже раздражали своим однотипным вопросом «how are you?». Я намотал пару кругов по парку, чтобы афганцы отстали.
Стою снова перед входом в «Синема-Парк». Через смятую, пробитую ограду-решетку идет миниатюрная девушка — вся в черном, брюки, кофта, черные солнцезащитные очки, волосы под платком, лицо открыто, за спиной черный рюкзачок. «Hello, Sasha. I’m Somae. How are you?» — и протягивает паучью ручку.
Мы гуляли, прошагивались по Шари-Нау, смотрели петушиные бои — снова только мужчины сидели и стояли плотным кругом, в центре, распустив крылья, наскакивали друг на друга до первой крови петухи. Сомае призналась, что первый раз гуляет в этом парке — сюда женщинам без сопровождения мужчины нельзя. Сухая, пыльная земля, тощие деревья, забитые мусором арыки. «Поедем в другой парк. Тут не очень красиво», — предложила она. «Хорошо. В другой парк можно добраться пешком? Или на автобусе? Понимаешь, у меня не так много денег, на такси тратиться не хочу», — объяснил я. «Все нормально. Я заплачу. Ты же в Кабуле гость», — и взгляд непроницаемых черных очков.
Глаза ее я увидел через пару дней. Мы сидели в саду Бабура. Вход в сад — 15 афгани для местных, 250 (5 долларов) — для иностранцев. Сомае попросила в кассе, чтобы явился менеджер, и объяснила ему, что я гость, путешественник, что пусть с меня возьмут плату как с местного. «Менеджер — мой знакомый», — сказала она мне позже. Она заплатила за меня 15 афгани.
Сад Бабура — место отдыха для «среднего класса» Кабула, есть фейс-контроль: бедноту, попрошаек внутрь не пускают. Вооруженная охрана бродит по дорожкам, патрулирует. Сидели на зеленой травке, под низкими молодыми деревцами (деревья, посаженные во времена самого Бабура, вырубили в 1990-е годы, во время гражданской войны, на дрова) семейства чисто одетых афганцев — у женщин лица открыты, мужчины без бород, редко в усах. Я расстелил свой платок-палас, и мы расселись тоже под деревом, в отдалении от всех остальных. Сомае сняла платок и очки, сказала «Ненавижу все это. Ненавижу Афганистан, потому что здесь должна прятать свои глаза и волосы. Ужасная страна». Глаза ее — блестяще-черные, раскосые, значит, в ней была кровь хазарейских, узбекских или туркменских племен; не таджикских, не пуштунских — у тех глаза европейские. Правильно наложенная косметика. Она даже закатала рукава до локтей — другие посетительницы сада себе такой свободы не позволяли.
Она рассказывала…
Родилась в Иране. Родители ее сбежали туда из Афганистана после ввода советских войск. До 17 лет жила в Иране. После свержения талибов, оккупации Афганистана американцами и их союзниками ее отец решил, что пора ехать на родину. Семья летела с промежуточной посадкой в Кандагаре. «Ужасный город. Ни одной женщины на улице, представляешь? Ни одной. Мужчины с длинными бородами. Кажется, оттуда талибы никуда не ушли. Мне стало страшно». Поселились в Кабуле. Она быстро нашла работу актрисы. В общем-то, это было не сложно. Забитые, загнанные во время правления талибов женщины боялись лишний раз показывать свою самостоятельность. Оккупация американцев нравов не изменила — женщины угнетались и унижались по-прежнему, как при власти талибов. Редких работающих женщин доставляли от дома до работы и обратно автобусами с охраной — чтобы по пути их не покалечили и не похитили религиозные фанатики. В кино критически не хватало актрис — тех, кто решится показать свое лицо. Сомае снималась в фильмах, стала известна. Я был свидетелем, как к ней, когда мы шли по Куриной улице, главной туристической, подбежали две афганские девчушки и попросили сфотографироваться с ней — они ее узнали, героиню одного из местных сериалов. Но ей по телефону стали угрожать талибы: «Перестань сниматься в фильмах, не позорь своей женской чести, иначе убьем». Сомае сказала, что она пока не работает, однако это временно. «Я обязательно буду актрисой. Хочу стать известной актрисой именно тут, в Афганистане. Тут — моя родина. Хочу стать примером для афганских девушек».
Рассказывала, что не верит в Аллаха. Что религии — глупость, от них самые страшные беды в мире. Что отец ненавидит её за отказ от ислама. Но мать на её стороне, прямо не говорит, против отца не идет, но дочь поддерживает. Из-за вражды с отцом ей пришлось уйти из дома — сейчас снимает свою квартиру за 500 долларов в месяц. «Сколько?» — спросил я. «500 долларов, — повторила она. — А ты сколько платишь тут за жилье?» — «Вообще ни копейки. Меня и двоих моих приятелей приютил местный каучсерфер. Мы живем в его офисе вместе с гастарбайтерами-пакистанцами». — «Там грязно, наверное». — «Нам много не надо: чай вскипятить, крыша над головой, и чтобы вещи не украли». В социальную сеть путешественников «каучсерфинг.орг» она попала случайно: познакомилась с европейцем здесь, в Кабуле, он предложил зарегистрироваться, сказал, что с помощью «кауча» можно легко и дешево путешествовать по Европе. Сомае мечтала о Европе. Мечтала поехать туда и получить местное гражданство, заработать много денег и помочь своей сестре безвозвратно выбраться из Афганистана. «Муж сестры — настоящий шайтан. Мучает ее, как талиб. У нее дочь, она поэтому не может сбежать от него. Мне надо помочь. Деньги решат проблему сестры: чтобы она уехала из Афганистана вместе с дочерью». Сомае попробовала однажды нелегально уехать из Афганистана в Евросоюз. За крупную взятку ее вместе с десятком беженцев-мужчин, афганцев и пакистанцев, засунули в фуру большегрузного автомобиля и везли 5 дней. «Я ни минуты не спала. Сидела в углу и следила, чтобы мужчины не пробовали ко мне приставать». Выгрузили в Греции. Через три дня ее поймала полиция, депортировали в «спокойный и стабильный», как решили греческие власти, Афганистан.
У нее был бойфренд, кабулец. Однако вместе они не жили, он даже не приходил в гости: «Соседи осудят, что незамужняя девушка водит к себе мужчину». Летали в Индию — оказалось, что гражданам Афганистана индийцы визы выдавали проще, чем русским. «В Индии были мои самые счастливые дни». С бойфрендом она меня не познакомила — был ли он? Однажды она зарассуждала, что хотела бы свободных отношений с мужчинами, как в Европе (о, Европа! — не США, не Австралия, воплощением рая на Земле она мыслила Европу).
Отвезла в свой любимый ресторан: иранская кухня, кальян, окраина Кабула с чистенькими особняками, при том минимум колючей проволоки, полиции, солдат, фешенебельный район исключительно для афганцев, который талибы не взрывали и не обстреливали. Сюда она заезжала с подругами, тут можно было сидеть девушкам, женщинам без мужчин, никто не осудит: «Настоящее иранское место». Мы уселись на тахту с ногами, обувь скинули, и я предложил помочь ей получить российскую визу, написать для нее приглашение.
— Сколько ты хочешь за свою помощь? — спросила она.
— Нисколько. Мне нетрудно.
— Правда? Ты совсем не хочешь денег за свою помощь?
— Нет. Пойми: у русских «да» значит «да». У русских не так, как у вас в Средней Азии. Если говорю «денег не надо», значит, не надо.
— Спасибо.
Мы ездили на зеленое, между лысых острых гор, озеро Карга — главное место загородного отдыха кабульцев. Из города ехали автостопом. Я ловил автомобиль и говорил на дари фразу, которой меня научила только что Сомае: «Довезете бесплатно до Карги?» Водитель попутного микроавтобуса совсем не говорил по-английски. Мы сидели на задних сиденьях, водитель поворачивался, улыбался и задорно кивал. Проезжали мимо длинной глиняной стены, за ней сложенные из кусков полиэтилена, нетесаных камней, рваных ковров, матрасов, разного мусора шалаши — жуткий смрад. «Лагерь беженцев из Кандагара и Гильменада, — объяснила афганка. — Один раз я приезжала к ним с едой. У меня потом все руки были исцарапаны, они выдирали еду из моих рук, они живут, как животные, хуже. Американцы и ООН нисколько им не помогают».
Вдоль берега Карги длинными рядами лотки с жарящейся и варящейся едой, ленты дыма и пара, люди рассаживались кушать на стульях за столиками, на тахтах, на земле. В озере не плавал ни один человек. На старом, с дикими камнями в качестве надгробий кладбище танцевали молодые ребята, включив музыку в автомобиле на полную громкость. Мы забрались до половины горного склона — рыжая земля, острые камешки — и пили дрянную газировку и заедали ее дрянной закуской. «Тебе не нравится? Я думала, эта еда больше тебе понравится, чем афганская, — она европейского стандарта».
Через пару дней Сомае свыклась и ездила со мной по городу в автобусах или автостопом. В автобусах она садилась на одну лавку со мной, вжималась в стенку, чтобы я садился с другой стороны, закрывал ее от других мужчин. Другие женщины, каждая в бледно-голубом мешке паранджи, лицо закрыто сеткой-чачван, сидели либо со своими мужчинами, либо друг с другом. Свободных мест хватало — мужчины, подростки, парни сидели по одному на лавках, но к ним, к незнакомым мужчинам, женщины не подсаживались, нельзя, местный харам-запрет. Получалась следующая картинка: полупустой дребезжащий автобус, сидят мужики, рядом с ними свободные места, стоят-качаются на поручнях женщины. Ко мне часто обращались — и молодежь, и старички, — расспрашивали, почему я еду в автобусе. «Потому что дешевле, чем в такси». — «У тебя нет денег на такси?» — «Нет. Я студент в своей стране. У вас много зарабатывают студенты?» — «Нет». — «И у нас — нет. Надо экономить». Спрашивали о Сомае: «Она тоже из России?» — «Да. Но она не говорит на английском и дари. Знаешь что-нибудь по-русски? Спроси ее». — «Нет, не знаю русского». Все время со мной ее лицо было открыто — черные очки и платок на волосы, паранджой, сеткой-чачван лицо не закрывала.
Кроме Сомае у меня были и другие дела в Кабуле. С Димой и Анваром мы пытались получить транзитные визы в Иран. В первой половине дня мы лазили по местным достопримечательностям, базарам, саманным изогнутым окраинам. Ночи напролет разговаривали с гастарбайтерами-пакистанцами из Пешавара. Их интересовало все: начиная с креплений на наших рюкзаках, заканчивая ценой на жен в России и Китае. В итоге визы нам получить не удалось. Заканчивались транзитные афганские визы. Пора было решать. Анвар решил лететь в Урумчи, в родной Синьцзян-Уйгурский автономный район Китая. Дима — в Москву. Я — в Душанбе, в то время моим постоянным пристанищем была столица Таджикистана.
Последний вечер с Сомае. Мы долго бродили, разговаривали о чем-то, ехали в маршрутке по домам — попутной и ей, и мне. Она сказала: «Да, я хочу в Россию. Если там живут такие же люди, как ты, Саша, я хочу попасть в твою страну».
Когда я вернулся в Душанбе, я обзванивал местное российское посольство, ФМС в России, посольство России в Афганистане. Выходило, что, если я хочу написать приглашение для иностранного гражданина, чтобы он приехал ко мне в гости, в мою страну, я должен иметь официальную постоянную работу, зарплату размером гораздо выше минимальной, государством утвержденной, оплаты труда, написать приглашение я могу только в отделе ФМС по месту прописки. Выходило, что государство не дает мне адекватной возможности пригласить к себе иностранного гражданина. Пакость ситуации состояла еще и в том, что ни один из моих друзей, находившихся в тот момент в России, не соответствовал требуемым стандартам для написания приглашения.
С Сомае я каждый день созванивался, пока узнавал подробности получения приглашения. Своими путями она узнала, что сделать российскую визу в Кабуле за деньги стоит от 5 до 6 тысяч долларов. «Саша, у меня нет таких денег. Я не смогу сама сделать визу. Помоги мне. Я хочу жить свободно, как ты», — может, фразы и звучат наивно и глупо для обывателя московского и всероссийского, но их говорила по-английски киноактриса из Кабула по имени Сомае. Когда я сообщил, что приглашение оперативно сделать не получается, она пропала. На звонки больше не отвечала, не отвечала и на сообщения по интернету.
Снова она проявилась осенью. Она написала краткое письмо, что она в Москве, что надо встретиться, номер московского мобильного. Ровно в то же время я был в северной, сербской части города Косовска Митровица. В Косовской Митровице стояли сербские баррикады и сербы охраняли их от иностранных солдат КФОР и полиции ЕУЛЕКС. В Косовской Митровице стреляли, взрывали, убивали. В тот день, когда я приехал в город со своей русской подругой, албанец расстрелял в спины троих сербов — один погиб. Мы стояли и разговаривали возле баррикады через главный автомобильный мост с журналистом ОРТ Евгением Барановым, когда мимо, истеря мигалками, промчалась «скорая помощь». Через несколько минут Баранову позвонили и сообщили — не приходя в сознание, один серб умер. Я помню имя того парня — Сава Мойсич. Его хоронили на следующий день: гроб поставили перед баррикадой, высокий носатый священник махал кадилом, тысячи молчаливых людей провожали гроб до кладбища.
Сомае ответил, что не знаю, когда буду в Москве, что даже не в России сейчас, но могу попросить друзей помочь ей — какая помощь требуется? Она не ответила. У меня не было времени задумываться и расстраиваться по этому поводу. Через полтора месяца я уже оказался в Сирии, где война зачалась, где армия пыталась окружить мятежные Хомс, Хаму и Идлиб.
Сомае стала для меня одной из… одной из тех, кого я увидел среди войны, жительница внутри войны конфликтующего региона. Матери сербских парней, погибших в Косово, молодые девушки-христианки в сирийском Алеппо, бывшие школьные учительницы из сепарирующейся, малайско-мусульманской провинции Яла в Таиланде. Сомае не отвечала, у меня не было с ней никакой связи, и она встала в этот длинный список увиденных и встреченных мной людей.
Она снова появилась в статье журнала «Русский репортер». Два с лишним года спустя. Оказалось, что она-таки получила российскую визу и попала в Россию вместе со своей сестрой и ее дочерью. Что ее истории, рассказанные мне и рассказанные журналисту «Русского репортера», не совсем сходятся — ну да, зная менталитет Средней Азии, скажу, что ничего страшного, в Средней Азии не назвали бы подобное обманом. Сомае, в конце концов, вернулась в Кабул зимой 2012-го, в сжираемый войной Кабул. Русскому журналисту она сказала, что должна вернуться туда из-за матери. Пусть так. Это — Средняя Азия, в ней нет прямых линий, прямыми линиями ее не понять.
P.S. Автор
материала в «Русском репортере» подтвердил мне, что афганка, с которой я
общался в Кабуле, и героиня его материала — одно и то же лицо (я отправлял ему
ее фото).
Владивосток, весна 2014
Луганск. Война. Батальон «Заря»
(Донбасс)
Этот текст не
претендует на анализ ситуации в Луганской народной республике (ЛНР),
всеохватность и объективность. Это — не журналистский материал. Это — записки
очевидца. Краткие, отрывочные, мгновенные картинки, впечатления, эмоции.
Луганск — фронтовой город, война идет уже и в самом городе (действия
диверсантов, бомбардировки авиации и артиллерии). Я вижу происходящее через
призму минометного взвода батальона «Заря». Использую в записках терминологию
бойцов. Ключевые термины — «укры» и «наши». Укры — это враг,
это те, кто виноват в войне: украинская армия, олигархи, иностранные наемники,
карательные батальоны, участники «майданов». Наши — ополчение ЛНР и ДНР,
казаки, все те группы, отряды и подразделения, которые обороняют Донбасс от
нападения укров.
Добровольцы
Луганчанин Сашко страшно матерится, сидя на своей койке в казарме. Он пришел в батальон шесть дней назад. Шесть дней ожидания — в хозяйственных нарядах по кухне, по уборке, по чистке оружия. Шесть томительных, изнурительных дней — Сашко пришел воевать, а приходится чистить картошку, мести плац, перебирать морковку, переставлять ящики. С ним в комнате еще семеро таких же добровольцев — пришли одновременно, в тот же день, что и Сашко. Шестеро — уроженцы Украины, один — из России. Все хотят воевать, но — хозяйственные наряды. Командиры говорят: «Подождите, успеете». Надо ждать распределения в боевые части, затем учеба, затем воевать. Распределяют по боевым частям, когда командование батальона «Заря» вооруженных сил ЛНР решит доукомплектовать части. Поток добровольцев есть, стабильный, и, бессмысленно скрывать, — много людей приезжает из России. Приходили из комендантской роты — звали к себе, говорили, что нужно 10 новобранцев. Приходили из оружейки, звали к себе: учет, выдача и приемка боеприпасов. Комендатура и оружейка — не фронтовые части. Ни Сашко, ни кто из его соседей по комнате не пошли туда. Шесть дней. Сашко возвращается в комнату вечером из наряда и узнает: семеро соседей определены в минометный взвод. Приходил командир взвода, спрашивал желающих. Соседи по комнате уже пишут рапорта на оружие, завтра получат АК-74, патроны, подсумки, магазины. Сашко страшно матерится — смысл прост: «Почему за меня не попросили?! Надо держаться друг друга, а вы меня бросили. Надо было просить командира минометчиков взять и меня». Он уходит на улицу курить, до отбоя ни с кем из соседей не разговаривает.
Обстрел
В четыре утра грохот, стон и треск камня. Мне снилось, что у меня лучшая в мире профессия — раздавать игрушки детям, звучала музыка из советского мультфильма. Вдруг сон и музыку накрыл грохот. Вскакиваем с коек. Кто-то спал одетым, кто-то хватает одежду, и в трусах и тапочках все бегут на улицу. Синий свет раннего утра. От соседнего здания — больницы — змеится черный дым. Вход в бомбоубежище. Внизу, внутри, — ряды лавок и стульев — персонал больницы, бойцы, спустя полчаса приходят жители близлежащих домов с плотно набитыми сумками. В бомбоубежище вкатывается гул от нового разрыва. Тихие разговоры, почти шепот. Детский голос: «А я совсем не испугалась. Мам, ты испугалась, а я нет. Я спокойно собралась и взяла тебя за руку».
Трое добровольцев, пришедших несколько дней назад, в бою не бывавших, раньше не видевших взрывов, после обстрела пишут рапорта на увольнение. Ополчение ЛНР — добровольческое формирование, никакого принуждения. Комбат подписывает рапорта. Люди, не став бойцами, расходятся по домам.
ЛНР
Очертания ЛНР, земли, которую мы тут защищаем, почти для каждого свои. Для одних ЛНР — это только Луганск. Для других — бывшая Луганская область Украины. Третьи считают, что в состав республики должны войти Киев и Одесса. Четвертые уверены, что если погибнет ЛНР, то война начнется уже в России. Есть такие, для которых ЛНР — это война против западных ценностей.
Русские и православные
Идеологический хребет ополчения, стержневая идея — мы представляем русский мир, укры пытаются уничтожить, искоренить русский мир. Можно быть социалистом, буржуем, гопником — нас объединяет понятие «русский мир», хотя оно размыто так же, как границы ЛНР.
У многих бойцов, у подавляющего большинства бойцов — православные нательные кресты. У некоторых обереги с молитвами намотаны на запястья. В соседней больнице, за территорией базы батальона «Заря», — церковь. Перед боем, после боя, просто в свободное время многие ходят туда.
Я и еще несколько бойцов сидим на лавке перед плацем. Кто-то из наших сходил в церковь, набрал «святой воды» в пластиковый одноразовый стаканчик. Стаканчик идет по кругу: «Мне оставьте». — «И мне дай».
Выезжаем на боевое задание. Команда «по машинам!». Загрузились. Сидим, упираясь локтями и боками друг в друга, — некоторые крестятся.
Казарма
Наша казарма — бывшее здание областного военкомата. Для новых добровольцев надо расчищать комнаты. Комнаты забиты архивами, устаревшим оборудованием, хламом с инвентарными номерами. Всякая мелочь, мусор — сейчас, во время войны, видна ее бессмысленность, никчемность. Грудами бессмысленности захламляли себя и других годы, целые десятилетия кадровые украинские военные, служившие в военкомате. Разодранные архивы уходят в туалеты, на хозяйственные нужды. У меня промокла обувь за четыре часа под дождем во время боевого выезда. Набиваю кроссовки личными делами родившихся в Ленинском районе Луганска в 1984 году. Выдираю листы из подшивок, фотографии отрываю — их в мусор, скомканные листы в кроссовки. Иван из Лисичанска от скуки набирает несколько личных дел своих сверстников и читает по вечерам.
Окна в казарме укреплены и закрыты. На крыше дежурят расчеты ПЗРК (переносных зенитно-ракетных комплексов). За чистотой в комнатах следим сами — без принуждения командиров. Однако отличительная черта уроженцев Украины, уроженцев южных областей России — они везде, где селятся, пусть даже на совсем короткий срок, стараются обустроить дом. Их заслуга, что в комнатах появляются холодильники, телевизоры, постельное белье, посуда, по стенам развешивают картинки — никакой эротики, военная агитация, пейзажи.
Луганск
Я не бывал в Луганске до войны. Когда ехал сюда, представлял себе его промышленным облезлым городом в бедной расцветке и скудной зелени тополей. Вижу город сквозь сетки оружия — когда выезжаем на боевое задание. Времени погулять по городу нет, укры стянулись вокруг, частые задания. Город не бледен — даже его руинные здания очень живописны. Томная обшарпанность южного города. Дома-хаты под четырехскатными крышами и с длинными плетьми глухих заборов в частном секторе. Центр города в духе сталинского ампира — каменные балконы, острые портики, колонны, два симметричных «Дома со шпилями» с советскими звездами, колонные арки стадиона «Авангард» и парков, готическая гостиница «Украина». Позади краеведческого музея в тени деревьев столетние трофейные английские танки — бронированные стальные ромбы, обтянутые гусеницами. По-южному обильные формы местных женщин. Мужчины, как правило, низкорослые, а после 35 лет животасты. Граффити в цветах российских флагов, надписи: «Луганск — русский город», «Мы — русские» — и тому подобные.
В супермаркете возле базы батальона «Заря», к своему удивлению, нахожу настоящую турецкую пахлаву. Правильно приготовленная, традиционная рецептура. Во Владивостоке такой не найдешь. В Москве подобная чрезвычайно дорога. Здесь — 150 рублей за килограмм на российские деньги. В Турции дороже.
Несостоявшийся выезд
Весь день мы поддерживали огнем наступление наших. Укры отошли со своих позиций на полкилометра. Позиции заняли наши. Мы вернулись в казарму. Почистили стволы, смазали двуноги-лафеты, сходили в баню. Отбой. Вбегает командир: «Полная боевая!» Грузимся. Минометы, зарядные ящики, лопаты, ломы, контейнеры с порохом. Рассаживаемся по лавкам, магазины пристегиваем к автоматам. Напряженное молчание перед выездом — как обычно. Ждем, когда тронутся машины. Командир шипит рацией, ходит возле машин. Вдруг команда: «Отбой». Бойцы, кряхтя, сплевывая, ворча, вылезают из кузова. Мы из боевой группы сразу превращаемся в очередь за дефицитной колбасой — расслабленные, вперевалочку, автоматы висят кое-как, разгрузки расстегнуты. Разбредаемся по комнатам.
Наши отбили атаку укров своими силами.
«Ответка»
Долго и последовательно по секторам обстреливаем аэропорт. В аэропорту засели укры. С ними вели долгие переговоры. Они отказались перейти на нашу сторону, отказались сложить оружие. Теперь мы их подавляем, зачищаем. Наши позиции вдоль автомобильной дороги. Нас отлично видно из близлежащего коттеджного поселка, видно из полей.
Отстрелялись. Собираемся. Горячие стволы минометов, прожигающие перчатки, закидываем в кузов. Туда же испачканные в земле лафеты-двуноги. Поверху зашелестело — по нам летит мина. Запрыгиваем в любые углубления — прижимаемся к земле. Разрыв — 50 метров в стороне, в низине, застолбился белый дым. Нас вычислили. Укры на нас навели минометы. Первый был пристрелочный. У нас есть минут пять-семь, пока укры сменят наводку. Добираем свою амуницию. Через полминуты — шелестит, мина, опять прижимаемся к земле, разрыв в той же низине. Сейчас по нам заработают сериями. Команда «По машинам!». Не успеваем забрать плиту-подставку под миномет, слишком глубоко утонула в земле при отдаче, не успеваем выкопать. Спешно лезем в машину. Борт закрыть некогда. Сидящие у борта выставляют стволы автоматов наружу. Водитель выжимает из «Урала» максимум. Смотрим назад — в небо уходит новый разрыв.
Воздушная тревога
Два истребителя Су-25, «сушки», заходят над городом. Объявлена воздушная тревога. Приказ бежать в бомбоубежище. Но самые любопытные остаются. На плац выходят расчеты ПЗРК. «Зенитка» задирает два своих спаренных ствола к небу. «Сушки» идут нагло — низко, уверенные в своей неуязвимости. Один ПЗРК ловит в прицел самолет — запищал. Хлопок — из ствола выплевывается ракета, дымными юзами ввинчивается в небо. Попадание — вспышка, черный грязный росчерк за падающими обломками. На плацу аплодисменты. Крики: «Давай еще, мужики!» К расчетам ПЗРК подбегают и показывают, куда улетает вторая «сушка». Азарт успеха. Писк — вдогонку две ракеты. Летчик испугался — катапультируется, пузырь парашюта. Ракеты, однако, не долетают, срабатывают самоликвидаторы, шлепки далеких взрывов. Позже узнаем, что оставшийся без управления самолет падает в одну из заброшенных шахт.
Миномет
Мы работаем из 120-миллиметровых минометов образца 1943 года. Совершенное оружие. Простая, оптимальная технология уничтожения живой силы и малобронированной техники противника. Нагревающийся от выстрелов, как сковорода, ствол. Двунога-лафет, с помощью которой ствол наводится. Плита, в которую ствол упирается, в которую уходит отдача от выстрела. Один человек не поднимет, не установит, не сделает выстрела — расчет миномета 6 человек.
Технология 1943 года — придумана нашими дедами и прадедами, чтобы воевать против нацистов.
Мины — каплевидная форма, в хвостовой части раскрывшимся цветком круговое оперение. Перед выстрелом на хвостовую часть, хвостовик, наматываются мешочки с порохом для дальности стрельбы. Фиксируются толстыми капроновыми нитками, пришитыми к мешочкам. В одном ящике две мины. Подающий вытаскивает одну, скручивает колпачок с носика-взрывателя и передает заряжающему. Тот навешивает мину в ствол. По команде «выстрел» отпускает. Чтобы не оглохнуть, надо закрыть уши и открыть рот. Плита дернулась и просела в грунт. Мина с быстрым шуршанием через тугой воздух пошла по наводке. Максимальная дальность стрельбы — 6 километров. Через полминуты слышим разламывающийся грохот от попадания нашей мины. Корректировщик сообщает результат — если надо, дает поправку, чтобы точнее работать по цели. Наводчик проверяет смещение миномета после выстрела, выправляет его по вертикали и горизонтали, прокручивая ручки на двуноге-лафете. Команда: «Беглым по три». Выпускаем три мины по готовности — серией.
После длительной стрельбы с мягкого грунта плита глубоко утопает, зарывается. Чтобы выдернуть ее — цепляем тросом к «Уралу». На каменистой почве миномет сильно смещается при отдаче — наводчик гоняет ручки горизонтирования и вертикали.
Мы не видим результатов своей стрельбы. Нам их сухо сообщает корректировщик. Позже, на базе, мы видим их в видеосюжетах новостей, читаем о них в интернете. «В результате минометного обстрела ополченцев…» — это новости про нашу работу.
Столовая
Ритуальное место. Никаких преувеличений. Типовой советский зал с четырехугольными колоннами между полом и потолком. В Средней Азии вибрирующее сердце города — это базар. В западном мире — прогулочные пешеходные улицы. На войне — столовая. Чтобы хорошо воевать, надо хорошо кушать. Есть вожди, направляющие, указующие — командиры. И есть жрецы — повара. Наши жрецы — сплошь женщины в комплекте с одним мужчиной. Практически каждый боец в общении с ними вежлив, корректен, воспитан. Кто не воспитан — того поправят другие.
В столовой смешиваются разбросанные по разным расположениям и участкам фронта подразделения. Автоматы уложены сбоку — в руках ложки и хлеб. В столовой равны министр обороны ЛНР и только что прибывший доброволец, разведчики-«спецура» и пропитавшиеся соляркой и маслом танкисты. Мы все едим из одного котла один и тот же борщ, одну и ту же кашу, пьем одинаковый компот. Учтивое «было очень вкусно» поварам — часть хороших манер.
Сегодня на ужин были отличные макароны с подливкой.
Пленных кормят из нашей столовой, тем же, что едим мы, — только в отдельной посуде.
Артиллерия
Артиллеристы дают своим гаубицам имена. У них есть «Лёля», «Катенька», «Мулатка», «Виктория». Красной краской имена написаны на зеленых стволах. В разговоре артиллерист не говорит «моя гаубица», «мое орудие» — говорит: «моя Лёля», «моя Мулаточка». Есть новоприбывшие «девочки» — пока безымянные.
Мирные
Мы защищаем население ЛНР. Мы защищаем в первую очередь женщин и детей — мирных жителей. Но есть часть мирного населения, которая нас раздражает, злит, которую мы ругаем при любой возможности, — здоровые молодые мужики. Они для нас — трусы, быдло, мерзость. У нас боевой выезд — наш темно-зеленый «Урал» пересекает город через улицы, дворы, частный сектор. Под навесами перед магазинами, на террасах кафе сидят здоровые мужики в шортах, цветных футболках, шлепанцах, расслабленные позы — пьют пиво. Они махают нам приветственно, чаще — лишь сопровождают нас взглядами. «Шо луперетесь, козлы? Надо к нам идти». «Уроды, вместо того, чтобы свои семьи защищать, бухают». «Если бы они к нам шли, то мы бы укров камнями от города отогнали». Злые комментарии бойцов. Луганск — полумиллионный город. Если бы к нам активно шли местные мужики, то был бы сформирован полк, несколько полков из них. Но у них масса причин. Они прячутся за свои семьи, жен, детей, работу. Они боятся воевать. Боятся защищать себя самих. Таких, как они, укры в оккупированных городах и поселках ЛНР насильственно мобилизуют в карательные батальоны территориальной обороны. Попадая к нашим в плен, они рассказывают, что совсем не хотели воевать, что их заставили, что им угрожали расстрелом, если они откажутся служить в карательных батальонах. Сытые пивные мужики. Бойцы недовольны руководством республики, что этих мужиков не мобилизуют принудительно для войны. «Боятся быть бойцами, пусть копают траншеи, ходят в хозяйственные наряды, разгружают-загружают боеприпасы, стирают форму бойцов», — наша логика.
«Заря»
Батальон назван в честь луганского футбольного клуба. В СССР команда «Заря» стала первым чемпионом страны, не представляющим республиканскую столицу, — в 1972 году. Команда играла на стадионе «Авангард». Самого стадиона я не видел. Видел лишь его желтую колонную арку с крупными выпуклыми буквами названия. Стволы наших черных автоматов расщепляли вид арки, делили его на куски мозаики — мы направлялись мимо на очередное боевое.
Флаг батальона — две рыжие и три чёрные горизонтальные полосы, «георгиевская ленточка». В верхней рыжей полосе надпись — «БАТАЛЬОН». В нижней — «ЗАРЯ». Наш флаг вывешен над плацем.
Обстрел-2
Утро было тихим, солнечным, безмятежным. Около 10 часов по нашей базе заработал миномет. Легкий, скорострельный миномет. Свист, затем кромсающий грохот, в стороны полетели куски отодранного от крыши шифера, звон бьющегося стекла, треск ломаемых кирпичей. Бежим в бомбоубежища, скатываемся по ступенькам вниз, в холодный и темный проход. В спины новый грохот взрыва. За кишкой прохода освещенные помещения бомбоубежища. На лавках и стульях вдоль стен бойцы, гражданский персонал базы, врачи и пациенты соседней больницы — у них свой, отдельный вход в бомбоубежище, прямо из корпуса. Наверху новый грохот. Спустя секунд десять четвертый. Затихло — значит, укры отработали серию, теперь будут менять позицию, есть минут 10–15. Это диверсионная группа укров. Шесть дней они пристреливались по базе из миномета. Они проникли в город. Предполагается, что перемещаются на «Газели», используют миномет типа «Василек». Выставляются на позиции, отрабатывают серию — 3–4 выстрела и меняют позицию или вовсе скрываются.
Шесть прошлых дней они лупили мимо базы. Попали в аккумуляторный завод на углу улиц Оборонной и Краснодонской — фугасная мина пробила угол цеха, внутри была пересменка, шесть человек попали под взрыв. Один рабочий погиб — его порвало на кровавые ошметки. Пятеро — разной степени ранения. Попали по автовокзалу на улице Оборонной — два разрыва содрали асфальт с платформ. Их мины проходили мимо базы на значительном расстоянии. Военная разведка поймала пятерых корректировщиков — они стояли перед штабом, футболки натянуты на головы, руки связаны за спиной. Одежда у корректировщиков — поношенные спортивные штаны, замызганные футболки, дешевые кроссовки. Телосложение — слабые руки, складки животов, дряблая кожа. Вид хануриков, околачивающихся с пивом, с любым дешевым алкоголем возле магазинов днями напролет. Но обстрелы продолжились. Отлавливали новых корректировщиков. Но диверсионная группа укров пристрелялась. Четыре мины легли на территории базы батальона. Одна попала в автопарк — уничтожила БТР, КамАЗ, убила пятерых бойцов, пятерых ранила. В автопарке воронка, горячие коричнево-синеватые осколки мины. Жирный черный дым горящей техники, кровавые обрывки человеческих тел. Пожар успевают быстро потушить. Спустя 20 минут новый обстрел. Я в это время с бойцами своего расчета был в церкви. Мина свистанула над церковью и упала метрах в ста, на территории больницы. Помогаем прихожанам — сплошь женщины — и священникам добежать до бомбоубежища. Три следующих разрыва. Один опять за церковью — в банно-прачечном комбинате больницы, начинается пожар, быстро разгораются ворохи сухого белья. Огонь хватается за крышу, затрещал шифер. Черный дым вырастает столбом. Приезжают две пожарные машины. Раскатывают рукава, рукава набухают от поступающей воды. Вода шипит, налетая на жаркое пламя.
С разведчиком иду осматривать попадание в здание лаборатории больницы. Проломан шифер на крыше, выбиты окна, ветки дерева, нависавшие над крышей, рассечены и раскиданы в стороны. «Плохо, плохо. Не успевают быстро потушить. Сейчас укры начнут бить, ориентируясь на дым», — говорит разведчик про расходящийся пожар. Свист — разрыв раскидывает крышу основного корпуса больницы, выбивает дыры в бетонном заборе. Пожарные бросают шланги, бегут в бомбоубежище. Обстрел продолжается. Минометчикам командуют на выезд. Удаляемся от базы — над ней дымный высокий шпиль, отличный ориентир для укровских минометчиков.
Штурм
После начала обстрела нашей базы укры переходят к штурму наших позиций по всему фронту вокруг Луганска. На помощь своим, осажденным в аэропорту, отправляют бронеколонну. Минометчики ополчения выдвигаются на позицию в сторону аэропорта. Выставляем орудия, работаем 15 минут, выпускаем семь десятков мин — накрываем бронеколонну.
Команда выдвигаться в другой район города. Едем через весь Луганск. Мирные жители вяло движутся в жарком воздухе. Магазины, офисы, конторы продолжают работать в привычном, довоенном, непричастном к войне ритме — пятница. Вокруг города гул тяжелого боя. Автоматная стрельба где-то в центре.
Район Камброд — местное краткое название, официальное: Каменный Брод. Разгружаемся перед заброшенными бетонными ангарами. За кустами рычат наши танки, выступающие к передовой. Расчеты готовы. «Навесить мины». Работаем беглым — по три мины. Корректировка — обрабатываем другой сектор. От грохота минометов трескаются и осыпаются стекла ангаров, осыпаются за нашими спинами. Эхо выстрелов мечется в пустых громадах ангаров.
За «зеленкой» — за зарослями кустов и деревьев, плетением южной растительности — завязывается перестрелка. По рации нашему командиру сидевшие в зеленке разведчики сообщают, что в нашу сторону двигается группа укров. Собираемся — закидываем в кузов «Урала» неисстрелянные мины, орудия, спешно, сбивая локти и коленки о металл, грузимся сами. Патроны загнаны в стволы автоматов, автоматы стоят на предохранителях. В условленном месте подбираем разведчиков. «По газам».
Заезжаем на склад — грузимся новыми зарядными ящиками. На задание. Мы гоняем и работаем из разных районов города до темноты. Город в прежнем сомнамбулическом состоянии — бред, этих людей может начисто снести случайный снаряд гаубицы, случайная мина, навсегда сбить с ног случайная пуля — они, кажется, совершенно не чувствуют этого, не понимают.
Вечером сообщают, что укры немного потеснили наших, но в город войти не смогли. Серьезные потери с той и с другой сторон. Мы выдержали штурм.
Это был день 11 июля.
Тексты
Пишу в перерывах между воздушными тревогами, обстрелами и боевыми заданиями. Автомат под рукой. Обряжен в разгрузку, забитую патронами, магазинами, ключами для мин: для скручивания колпачков с взрывателей и перевода взрывателей в режим «осколочный» или «фугасный». Я периодически поправляю разгрузку, как женщины поправляют бюстгальтер. На мониторе ноутбука — моей печатной машинки — фоновым изображением фото моей голопопой девочки Наськи. Она стоит перед открытым окном нашего дома «Серая лошадь» и смотрит во владивостокское лето.
Ласточки
Под крышей казармы живут ласточки. Верещат в открытые форточки, наматывая круги над плацем, — в тихие дни. К вечеру, в синих душных сумерках, они выпискивают предночные свои разговоры, забиваются под шифер. Ласточки не покидают казарму, хотя она стала регулярной целью обстрелов.
Свист и шелест
Слышишь свист — забивайся в любую дыру, нору, закапывайся, падай под машину, — это летит снаряд или мина. Слышишь шелест — это мина на излете, беги и падай как можно дальше от подлого шелеста, мина долетела до предела и падает прямо вниз, — забивайся в любую дыру, нору, закапывайся, падай под машину, но лучше под танк. Бесконтактная война — мы определяем удары противника по звуку.
Луганск-2
После штурма 11 числа город превратился в призрак — он опустел, жители попрятались в дома, в деревни за границей города, кто-то поехал беженцем в Россию: вроде он есть и вроде его нет. Когда я приехал сюда в конце июня, продолжалось перемирие между ополчением ЛНР и правительством укров, дома вокруг базы батальона светились огнями по вечерам. Окна закрыты, зашторены, но светились. Теперь они черны, пустота вокруг базы ночью. Больницу эвакуировали. Тьма и молчание вокруг базы, бывшего областного военкомата. Лишь ряд ночных фонарей горит вдоль центральной Оборонной улицы.
Выезжаем рано утром на задание. Улицы безлюдны. Асфальт, витрины, стены — посечены осколками, взломаны попаданиями военной стали. Эхо выстрелов и разрывов мечется по пустым дворам.
Нам нужна вода. Заходим через разбитую витрину в магазин и берем упаковку минералки. Это — не мародерство. У нас есть деньги, мы готовы купить, но — магазины закрыты. Мы заходим через проломы, сделанные вражеской артиллерией, и берем ровно столько, сколько нам необходимо. Никакой жадности, никакого стремления утащить все, что можно взять, набить кузов «Урала», утробу БТРа. Мы не лезем в кассы, сейфы, шкафы. Нам просто нужна вода. Советские, сталинского ампира, здания молчаливы и угрюмы. Готическая гостиница «Украина», на ее фасаде каменная рябь традиционных украинских орнаментов, как-то сразу постарела, наполнилась ветхостью, когда Луганск стал призраком. Мы прячемся в складках призрака, чтобы вести свою войну. В частном секторе изредка нарываемся на лай собак из-за непроглядных, глухих заборов. Когда начинают молотить выстрелы, собаки скулят и замолкают.
Небо над городом рвет авиация укров — грузовые винтовые самолеты пролетают на недоступной для ПЗРК высоте, истребители «сушки» выискивают цели. В небо долбят наши «зенитки» — ЗУ-23М (чаще всего их называют «зушками») — и ПЗРК. Разрывы: дымы смешиваются с облаками.
Я и интеллигентный Андрей, ветеран войны в Афганистане, шахтер из Краснодона, остаемся в одном из дворов сторожить нашу машину, пока остальные минометчики уходят на обед. Мы молчим — мы вслушиваемся в поразительное молчание полумиллионного города. Город, лишившийся мирной жизни за один день. Бои на некоторое время затихли. Ветра нет. Ощущение свершившегося Армагеддона. Луганск пока не разбит и не раздолбан в пыльные руины, но он уже обесчеловечен. И все равно он нужен нам — для войны. Он нужен нам для обороны ЛНР. Для последующей мирной жизни.
Много
На этой войне наши много курят, матерятся и пьют кофе. Много хруста стеклянных осколков под ногами после обстрелов. Много ожиданий — мы ждем помощи от России.
Сухой закон
В батальоне абсолютный сухой закон. Никакого алкоголя на территории базы. Вернувшихся из увольнения, «увала», на КПП досматривают на наличие алкоголя. У новобранцев тоже проверяют сумки и пакеты. Предупреждают, что алкоголь запрещено проносить на территорию базы. Вернувшихся из «увала» пьяными отправляют спать в казарму. Если буянят — на гауптвахту. Неоднократно замеченные пьяными — изгоняются из батальона. Никаких «фронтовых сто грамм». Один-единственный раз мы пили водку на выезде. Водку из командирской фляги. Мы четыре часа стреляли с позиции в лесу под холодным проливным дождем. Без плащей. Обувь промокла, одежда — насквозь. Командир достал флягу и пустил по кругу — по глотку на каждого, — когда мы уже отработали и собирали орудия.
Казаки
Через батальон проходит много казаков. Одни — боевики: потертые, обвешанные оружием, проездом на передовую, с передовой — набиваются в нашу столовую, набирают оружие из нашего арсенала, ночуют в казарме, уезжают. Другие — часто в новенькой форме, чистеньких папахах, тоже увешаны оружием, с нашивками разных казачьих войск. Как правило, эти воюют плохо либо вообще не воюют. Задерживаются в батальоне надолго. Прилипают к комендантскому взводу — охранять территорию базы, рассказывают про свою казацкость, на территории базы носят автоматы с пристегнутыми магазинами (хотя бойцы действительно воюющих подразделений тут стараются носить оружие без магазинов и пристегивают их при выезде).
Из первых — Петр из Башкирии, позывной «Лютый». Пока мы сидели в беседке во время очередного авианалета, он рассказывал, как воевал в Приднестровье и Чечне. Он приехал в Луганск, сопровождая гуманитарный груз. Решил остаться в батальоне. Служит в разведывательно-диверсионном подразделении. Получил контузию, когда с группой прикрывал отход нашего «Града». Ссутулившийся, черный от загара, худощавый, голос хрипловатый, сорванный.
Из вторых — Миша из Ростовской области. Уже успел удрать из боя в районе города Снежное в Россию. Говорит, что командир был бестолковый — вот он и удрал. Во второй раз приехал на войну к нам в Луганск. Болтливый, улыбчивый. Сытый, румяный, молочная кожа. Новенькая форма песчаного цвета, дорогие берцы той же расцветки, папаха казачьего Донского войска с красным верхом и белым крестом. Быстро сдружился с комендантом. Через день — в комендантском взводе. Зачем-то выпросил себе ручной пулемет Калашникова вместо обычного для взвода АК-74. Приходил с ним и на построение, и в туалет. Когда район базы стали регулярно обстреливать из минометов диверсионные группы укров, Миша пропал. Наверное, опять сбежал в Россию.
Мой расчет
В расчете — 6 человек. Наводчик и командир — Серега К. Остальные — Серега «Заряжающий», Василий «Вася», Петр Алексеич, Володя «Ашот». У меня прозвище — «Владивосток». Я самый младший в расчете. Другим — за 40 лет. Они — редкость в батальоне — уроженцы Луганска и окрестностей. И они — опять же редкое дело в батальоне — до войны работали шахтерами. Крепкие мужики, с загоревшими, морщинистыми и заострившимися лицами. Когда мы отправляемся на боевое задание, уже сидим в машине, они снимают кепки и крестятся. С Петром Алексеичем я выгружаю ящики с минами, когда приезжаем на позиции. Мы вяжем мешочки с порохом на хвостовики мин, скручиваем колпачки с взрывателей. Лицо Петра Алексеича в бусинах пота, крючковатый нос, не говорит ни одного лишнего слова. «Ашот» забирает мину и подает Сереге «Заряжающему». Тот вкидывает ее в ствол, металлический лязг, кричит «выстрел!», отходит на пару шагов и приседает. Миномет выплевывает заряд, разбрасывая огненный факел. «Вася» помогает Сереге К. наводить орудие. «Расчет готов», — сообщает Серега К. командиру минометчиков. Работаем дальше.
Автовокзал
Он расположен напротив нашей базы. Чаще всего мины и снаряды, выпущенные по нашей базе, попадают в автовокзал. Разрывами содран асфальт с платформ ожидания, пробита бетонная крыша на одной из платформ, разбито осколками и взрывной волной ленточное остекление зала ожидания. Остов сгоревшего от попадания мины автомобиля «Жигули». Во время боев 11 числа с крыши автовокзала по КПП базы два часа стрелял снайпер. Однако автовокзал продолжает работать — хотя количество рейсов минимизировано. В зале ожидания закрыты все магазины. Открыта лишь касса. Есть бомбоубежище. Кто-то из пассажиров ожидает свой рейс в бомбоубежище.
Штурм-2
13 июля. Укры начали второй массированный штурм города. Около 70 единиц разной бронетехники и пехота двинулись на город через западный пригород — поселок Александровск. Минометчики обрабатывают позиции, с которых выдвигаются укры. Мы накрываем их огневые точки, косим пехоту. Мимо нас ползут на Александровск наши танки — на кирпичах активной брони надписи красной краской — три заглавные буквы: ЛНР.
Вязкий ухающий бой продолжается весь день. В темноте укры пытаются другой бронеколонной — около 40 танков и БТР, машины с пехотой — прорваться к своим, осажденным в аэропорту. Мы выдвигаемся на позиции. Бесшумно разгружаемся на полянке, окруженной плетением кустов. Разговариваем шёпотом. Ночь лунная — желтый свет стелется по земле. Мигающее зарево боя в стороне аэропорта. Укают ночные птицы. Проезжает наш БТР и длинной очередью прочесывает заросли кустов. Команда: «Работаем». Ослепительные огненные языки минометных выстрелов. Долбим по аэропорту и по бронеколонне, которая туда прорывается. В тишине между выстрелами слышно, как прежними голосами укают птицы — война им не мешает, не отвлекает их.
Выстреливаем весь боезапас. Воздух сдавлен от поднявшейся пыли.
Возвращаемся на базу в темной синеве предрассветных сумерек.
Под утро бои в Александровске и в районе аэропорта затихают, переходят в позиционные перестрелки.
Бегом и пешком
Лестница казармы — пролеты на четыре этажа. Типовая лестница. Типовая для советских общественных зданий брежневской эпохи. Ограждение из тонкого металла с деревянными перилами. Как человек поднимается по лестнице казармы — индикатор кто он. Форма, отсутствие ее и наличие/отсутствие оружия не являются такими точными индикаторами. Боевики с передовой, регулярно выезжающие на боевые задания минометчики и артиллеристы поднимаются медленно, как будто под громадным весом, шаркая, ступают на каждую ступеньку. Для них подъем по лестнице — одна из форм отдыха. Новобранцы, бойцы из бездействующих частей — торопливы, взбегают, перескакивают через одну-две ступеньки.
«Доброе утро»
Утром — не зависит, была ночь спокойной или беспокойной, — соседи по комнате, по этажу, по казарме, встречаясь на плацу, в туалете, где угодно, приветствуют друг друга: «Доброе утро». Неписаное правило. «Доброе утро» — «доброе утро» — «доброе утро», — если утро не скомкано обстрелом или авианалетом.
Трофей
В наш автопарк притянули трофейную гаубицу — следы копоти на металле, рваные насечки от попадания осколков, одно колесо разодрано полностью, другое — более-менее цело. Говорят, её везли в бронеколонне, которую мы накрыли из минометов. Укры разбежались, побросали оружие. Трофеи подбирала наша разведка.
Укры тоже дают своим пушкам имена — ведь мы жили когда-то в одной стране, имеем общие воинские традиции. Их подпись белой краской и на латинице: «NASTUSYA» — и укровский герб: витой трезубец. Гаубица стоит на серой, каменистой, вспаханной нашими танками площадке.
Отступление
Сообщают, что укры неожиданно, без боя покидают свои позиции вокруг Луганска. Днем — отступают от южных пригородов. Вроде направляются на запад и север. Предположительно — перегруппировываются, чтобы массированно ударить оттуда. Вечером уже сообщают, что бронетехника и машины с пехотой укров уезжают из Александровска — западнее Луганска — и с северного направления. Двигаются в сторону поселка Счастье. Счастье в 20 км от Луганска, строго на север, за рекой Северский Донец. Мы гадаем о причинах. Надеемся, что наконец-то будем наступать.
Благодать
Укрываем свои «Уралы», груженные минометами, в заброшенном армейском ангаре. Выставляем караул. Позиция для стрельбы выбрана. Ждем команды из штаба. Жаркий душный день. Разбредаемся в тени раскидистых деревьев на краю заросшего футбольного поля. Ржавые ворота, высокие травы и цветы, потрескавшийся бордюр, обозначающий границы игровой зоны, — на этом поле футбол закончился гораздо раньше, чем началась война. Бойцы разложились на земле. Под головы — разгрузки, набитые магазинами и патронами. Обувь — у кого кроссовки, у кого берцы, — в которой приходится проводить большую часть времени, снята, отставлена в сторону, носки развешаны на перекладинах ворот. На мой автомат заползает божья коровка — коротконогое насекомое, занятое своим, отряженным ей природой делом. В цветах жужжат собиратели нектара, одни жужжащие крылья видны за изгородью фиолетовых лепестков. Стрекотание кузнечиков. Бледно-голубое небо в легкой вате перистых облаков. В высоте кружит ласточка. Мягкие травы приятно касаются голых стоп. Самый обычный летний день где-то в стороне от города. Одним слово — благодать.
Интеллигентный Андрей из Краснодона спрашивает меня:
— Александр, как вам наша природа?
Отвечаю:
— Скудновато по сравнению с дальневосточной.
И я рассказываю ему про уссурийских тигров, рододендроны, вьющиеся по древесным стволам лианы лимонника, цветение лотосов, ловлю трепангов и устриц в Приморском крае России.
Благодаря интеллигентному Андрею и моей Наське я начал эти записи. Андрей спрашивал: «Как вам видится, Александр?..» А Наська: «Расскажи, как там в Луганске?..» И в благодатные моменты привалов я размышляю о новых записях, об исправлении — стилистическом — уже написанного. Правда, во время затянувшихся обстрелов я тоже иногда размышляю о своих записях.
Мародер
Позиция: крупный завод. Исполинские советские строения, красные кирпичные трубы, металлические сложные узлы, вдоль бетонных дорог абрикосовые деревья и яблони. Завод перестал работать из-за войны. Пять человек дежурной смены — они следят за предприятием: чтобы не разграбили, проводят профилактический запуск установок, узлов, конвейеров. Говорим им: «В ближайшие два часа возможен обстрел по территории завода. Вам лучше спрятаться в подвал или, если есть, в бомбоубежище». Они решают, что безопаснее — поехать домой. Остается один сторож на главных воротах.
Выставляем орудия. Ожидаем информации от корректировщика. Рассредоточиваемся возле орудий. Белое кирпичное здание общежития — там живут рабочие из дежурных смен, они нас предупредили, там их вещи. Из общежития выходит наводчик Миша — из третьего расчета. В руках огурцы. Мы с собой огурцов не возим. Значит — он взял из общежития, лазил по комнатам рабочих. «Вася» подскакивает к нему. Кричит на него: «Тебе кто разрешил?!» — конечно, между слов вставляет ругательства. Миша нагл и самоуверен. Он не оправдывается. Он считает, что его право, — он защищает ЛНР, ему можно взять у мирных, что ему нужно. «Вася» дважды бьет его по лицу — у «Васи» крепкий кулак, у Миши слабая шея. «Ашот» выдергивает у мародера автомат, расстегивает и снимает разгрузку.
После возвращения на базу командир минометчиков
приказывает Мише писать рапорт на увольнение из «Зари» по собственному желанию.
У третьего расчета новый наводчик — Леха из Краснодарского края.
Связь
Любой из бойцов ополчения может пользоваться мобильным телефоном — запрета нет. В нашей казарме есть телевизоры — смотрим в основном российские новости. Но если хочешь, то смотри и укровские каналы. В штабе «Зари» есть вай-фай доступ в интернет. Отправляю свои записи с помощью штабного вай-фая.
Время
На войне не бывает дней недели — будней и выходных. Вопрос «какое сегодня число?» обычно слышишь, если боец пишет рапорт по какой-нибудь надобности. «Сколько время?» — спрашивают, если приказано к определенному часу собраться в каком-то месте.
Обстрел-3
18 июля. Укры снова стянулись вокруг Луганска. Привезли новые минометы, гаубицы и «Грады». С ночи в городе отсутствуют вода и электричество. Повсеместно. В результате целенаправленного обстрела или диверсии — точной информации нет. Есть факт — в огромном городе перебиты важнейшие коммуникации.
Утром начинается массированный обстрел. Укры используют все средства бомбардировки.
Наша позиция чуть в стороне от города, на возвышенности. Мы видим, как хаотично вздыбливаются разрывы в разных районах города. Многоэтажки жилых домов, трубы предприятий, высотки гостиниц и административных зданий — похожий издалека на детский конструктор город пузырится от попаданий снарядов, мин и ракет. Вытягиваются черные дымы пожаров. Воздух гудит, как набатный колокол.
Лезу на здание — двери закрыты, ломать их нельзя, окна разбивать нельзя, чужое, — лезу по внешней пожарной лестнице. Лежу на крыше — высматриваю, откуда работают укры. За городом горит бледно-желтое поле — хлебное поле, белый дым клубами. По гулу выстрелов точно не определить позицию противника — гул раскатывается в разные стороны; если позиция выбрана грамотно, то звук уходит в обманывающие направления. Высматриваю клочья поднимающейся пыли или мигание выстрелов. Пыль взмахивается вверх при отдаче орудия. К западу, на границе частного сектора (серые крыши хат в кудрях зеленых садов) и степи — призрачные бледные мазки. Оплывают, оседают — пыль. Оранжевая мгновенная точка. Есть — это выстрел. Там батарея гаубиц — судя по звучанию, не минометы и не «Грады», именно гаубицы. Спускаюсь, докладываю командиру. Тот сообщает в штаб. Нам не разрешают накрыть батарею укров. Наша задача стоять в засаде на случай, если на город пойдут бронетехника и пехота. Нам запрещено открывать свою позицию раньше времени. Командир моего расчета Сергей К. раздражен невозможностью ответного огня. Ждем, мы сейчас лишь зрители разрушения города.
Укры уничтожают Луганск, чтобы стало невозможно в нем жить.
Мы следим за пузырями разрывов. Обстреливают районы, где нет никаких объектов ополчения ЛНР. Мирные кварталы, промышленные территории, рынки — проседают в руины.
Утром следующего дня сообщают, что только погибших среди мирного населения 40 человек. Это был самый жестокий из всех произошедших обстрелов.
Возраст
Большая часть ополченцев — в возрасте за 40 лет. Люди советского воспитания. Молодежь — до 35 лет — есть. Молодых уроженцев бывшей Украины (это свершившийся факт: бывшая Украина — она уже не будет такой, какой была до войны) очень мало. Молодежь ополчения — преимущественно добровольцы из России.
Мирные-2
Водо- и электроснабжение в Луганске восстановлены. Меньше чем за сутки получилось восстановить.
Мирных на улицах города чрезвычайно мало. Проедешь днем по главной улице, по Оборонной, из конца в конец — в лучшем случае увидишь пару сотен. С гражданскими машинами та же ситуация. Но эти немногие мирные пытаются жить в прежнем, довоенном ритме. Они не разбегаются из очереди, когда взрывы слышны где-то совсем недалеко. Они неспешно шагают по пешеходной «зебре» перед спешащим военным транспортом ополченцев. Они снимают на видеокамеры мобильных телефонов разрушающиеся и горящие здания во время обстрелов, хотя следующий взрыв может накрыть и их. Они выискивают и собирают горячие осколки только что разорвавшихся мин, хотя надо быстрее прятаться в убежище. Они пристраиваются на своих автомобилях позади военной колонны и следуют в нескольких метрах — провоцируют раздражение ополченцев: ведь за колонной могут следовать диверсанты. Кажется, что война для них — развлекательное телевизионное шоу. Они относятся к ней как к явлению по другую сторону экрана: будто их она не коснется. Просто выключаешь телевизор и спокойно засыпаешь. Это — обреченная безмятежность животных на бойне. Я видел коров — их должны были забить через час. Воздух отсырел от крови уже забитых, но коровы продолжали жевать сено, они не чувствовали близкой опасности.
У диких — таёжных, степных, пустынных — животных все в порядке с чувством смерти, с пониманием ее близости. Дикие защищаются от погибели. У них не атрофированы естественные инстинкты. Инстинкты мирных жителей Луганска, тех, кто пытается жить, как будто войны нет, как будто она не здесь, не с ними, атрофированы современной цивилизацией. Возможно, привычка видеть войну по телевизору и в интернете мешает им осознать ее реальность сейчас. Поэтому они не вступают в ополчение, не бегут из города — они служат статистикой для списков жертв.
Я видел, как в одной хате на окраине города — до передовой меньше километра — занимались ремонтом. Возились с обоями, красили стены. Близкий гул боя их не смущал.
Артиллерия-2
Артиллеристы отнимают у нас работу. Наши минометы бессильны против тяжелой техники противника. И дальнобойность у нас в несколько раз меньше. Артиллеристы своими гаубицами легко перемалывают тяжелую технику в металлолом. Теперь они на боевых выездах чаще, чем мы. Они научились стрелять лучше нас.
Первый расчет
Меня назначили командиром первого расчета. Предыдущий командир — Андрей «Хохол» — отправлен в штрафбат за драку в батальоне. Он — хороший боец, но своевольный. Штрафбат воюет на передовой, в первой линии окопов.
Под моей командой — Олег Иваныч Кушнарев (63 года, один из самых пожилых бойцов
«Зари»), Юрий Таран, Дима «Киев», Женя «Вечнохромой»,
Игорь «Аватар». «Вечнохромой»
ни разу не выезжал на боевое — лежит с перебинтованной
ногой в казарме. Юрий Таран — давно в минометчиках, умеет наводить орудие.
«Киев» прибыл к нам пару дней назад. «Аватар» опытный
боец, но у него случаются нервные срывы, он устал от войны.
Утро
Приятно просыпаться, когда не тебя обстреливают, а твои стреляют по врагам. Сегодня приятное утро — наши из САУ (самоходные артиллерийские установки), гаубиц и «Градов» работают по позициям укров. Просто музыка. После 15 дней обстрелов — по расположению «Зари» диверсионные группы стреляли из минометов ежедневно, по нескольку раз в день.
С полуночи в городе запрещено ездить любому автотранспорту, кроме общественного транспорта, экстренных служб и транспорта ополчения. Запрет на трое суток. Диверсионные обстрелы сразу прекратились. Два дня на углу Оборонной и Краснодонской улиц лежит «Daewoo», свежий серебристый оттенок. Взрывной волной и осколками машину смяло и перевернуло на крышу, она перекрыла половину проезжей части. Аварийные службы не решались ее эвакуировать. Напротив — автовокзал, куда регулярно залетают мины и снаряды укров. Сегодня машину должны наконец убрать, вывезти. Налажено бесперебойное водоснабжение. Электричество снова доступно во всех районах города.
Мы пьем кофе, рассевшись в курилке перед казармой. Солнечно. Ласточки наматывают круги. Мы слушаем залпы из наших САУ и «Градов» по аэропорту. Месяц не удается выбить укров из аэропорта, они окружены, но обороняются отчаянно и умело. Может быть, сегодня удастся.
Отжать
По поводу трофеев наши говорят — «отжали». «Захватили», «отбили» — не в ходу. «Отжали у укров». Призы войны — трофеи. «Отжали у укров», — повод для гордости, самолюбования, солдатского тщеславия.
Типичные истории
Толик П. — заряжающий в четвертом расчете. Его командир — интеллигентный Андрей. Толик родился в Луганске. Его жена из Одессы. Когда началась война, он перестал общаться с тещей. Теща считает, что сторонники ЛНР, ополченцы — сепаратисты, террористы, враги единой Украины. Толик поскандалил с ней пару раз по телефону и больше вообще не общается.
Дима Р. — из минометчиков, в расчете Лехи из Краснодарского края. Он — житель Луганска. Его отец живет в Полтаве. Его отец против ЛНР. Собирается, но пока не вступил в армию укров, в свое время он служил танкистом. Он не знает, что сын в батальоне «Заря» — среди врагов, враг.
Две типичные истории на этой войне.
Солярка
После стрельбы обязательно чистим орудия. На базе. Откручиваем от ствола казенник. Внутри казенника стальное жало, «игла». «Игла» бьет по запальному патрону мины, запущенной в ствол. Патрон воспламеняет намотанные на хвостовик мешочки с порохом — происходит выстрел, мина вылетает по наводке. Внутри ствола и казенника образуется пороховой нагар. Нужна солярка. Соляркой вымываем, вычищаем нагар. Затем сухой тряпкой вытираем ствол и казенник.
Бартер
Казарма. Комната («кубрик» — говорят бойцы) минометчиков и зенитчиков. Железные койки застелены матрасами и грубошёрстными одеялами. На спинках коек висят автоматы и разгрузки. Бойцы отдыхают, лежа в обуви. Диалог. «Даю за пару чистых носок гранату». — «Нашел дурака». — «Две». — «Только за банку сгущенки».
Луганск, июль 2014
Лалеш: беженцы среди святынь
(Ирак)
В августе 2014-го боевики Исламского Халифата захватили область Шангал на северо-западе Ирака, где компактно проживают курды-езиды. Исламисты устроили этнические чистки на оккупированной территории. Для них езиды — поклонники дьявола. Таким образом радикалы оправдывают свою особую ненависть и жестокость к этой этноконфессиональной группе.
Езиды проживают в Шангале на протяжении многих веков подряд. Шангал — курдское название области, арабы называют ее — Синджар. Её центр — в одноименном городе. Известно, например, что в 1715 году армия Османской империи вторглась в Шангал и устроила там массовое уничтожение местного населения — езидов. Езиды обычно спасались от агрессоров, уходя в труднодоступные горы. В настоящее время последователей этой религии в мире насчитывается, по противоречивым оценкам, от 700 тысяч до миллиона. Они проживают в различных странах мира (например, община в 40 тысяч человек проживает в России). Большая часть — более 600 тысяч — в Ираке, в районах на севере страны. Этнически они принадлежат к курдам. Однако предпочитают называть себя езидами, а не курдами. Курды для них — вероотступники, те, кто променял свою традиционную религию, езидизм, по разным причинам на какую-либо другую.
В первых числах августа 2014-го пешмарга (силы самообороны Иракского Курдистана), оборонявшие Шангал, не выдержали натиска боевиков Халифата, сдали свои позиции и покинули регион. Исламисты быстро захватили город Шангал и окрестные деревни. Тысячи езидов попали в плен. Кто успел, ушли в горы. В течение нескольких дней сотни мужчин, десятки детей и женщин, попавших в плен, были казнены исламскими радикалами. Другие — использовались в качестве рабов. Езиды, укрывшиеся в горах, оказались в полном окружении — без продовольствия и воды. На помощь им выдвинулись подразделения Рабочей партии Курдистана (РПК) и сирийских курдов YPG (мужской состав) и YPJ (женский состав). 14 августа РПК удалось деблокировать горы, был создан коридор для выхода езидов. 15 тысяч беженцев смогли покинуть регион. Значительная часть из них направилась в храмовый комплекс Лалеш в Иракском Курдистане, недалеко от границы с Турцией, — главную святыню езидов. Около 500 семей вынужденно поселились здесь в августе-сентябре прошлого года.
К марту 2015-го в Лалеше осталось 52 семьи — другие переместились в специализированные лагеря беженцев либо вернулись домой, если он находится на освобожденной уже территории. Семьи у езидов насчитывают как минимум 8–10 человек. Поэтому храмовый комплекс больше похож на оживленную деревню. В обычное время здесь разрешено проживать лишь семье шейха Хусейна — это хранители святыни. Они живут в нескольких комнатах, отделенных стеной от главного храма комплекса. Всего храмов — три. Каждый из них украшен конусовидными куполами с вертикальными острыми ребрами. Эти купола чрезвычайно похожи на купола грузинских и армянских церквей. Обычно именно их изображения иллюстрируют материалы о Лалеше.
Главный храм был воздвигнул, в качестве мавзолея, вокруг могилы шейха Ади ибн Мусафира — одного из основателей езидизма — в 1162 году. В самых старых помещениях храма до сих пор хранится множество кувшинов для оливкового масла. Оливковое масло используется для зажжения и поддержания священного огня. Огонь — один из сакральных объектов езидизма. Сама религия — сложная смесь зороастризма, христианства, ислама и различных ближневосточных языческих культов. Подробности своего верования езиды скрывают. Шейх Ади ибн Мусафир почитается ими как воплощение ангела Таус Малака, главного в езидской иерархии. Исламская традиция якобы трактует Таус Малака как воплощение Иблиса — дьявола (мнения представителей ислама по этому поводу расходятся). По крайней мере, в этом убеждены боевики Исламского Халифата и поэтому обвиняют езидов в поклонении дьяволу и декларируют, что их надо полностью уничтожить.
Ходить в храмовом комплексе можно исключительно босиком. Однако из-за наплыва беженцев сделаны некоторые скидки. Круглосуточно ходить босиком по камням (весь комплекс из камней, полы в храмах, дорожки между ними, полы в других зданиях, где находятся святыни, каменные) — зимой, ранней весной и поздней осенью — значит, неизбежно заболеть. Особенно для детей. Поэтому шлепанцы и ботинки теперь тут обычное явление. Обувь снимают лишь при посещении храмов и других священных зданий.
При входе езиды обязательно целуют стены. На порог наступать нельзя — обязательно перешагивать. Кроме огня весьма почитается вода. В Лалеше около десятка различных родников, каждый имеет свое значение. Посещение одного из малых храмов разрешено лишь детям — там находится источник, в котором могут умываться и пить воду только они.
На каждом здании со святынями над входом каменная табличка — описание расположенной тут святыни. Часть из этих зданий теперь занимают беженцы. Звон металлической посуды, перебранка детей между собой, деловые медлительные разговоры мужчин. Похоже на любую из деревень Иракского Курдистана.
При встрече с членами семьи шейха Хусейна другие езиды обязательно целуют им руки — и мужчины, и женщины. Езидские женщины ведут себя наравне с мужчинами. Вместе с ними садятся за стол или на лавки для разговоров и споров. Старшим прислуживают младшие — никакого гендерного разделения.
На горах вокруг Лалеша среди оливковых рощ оборудованы боевые позиции. Предполагая, что Лалеш может быть атакован исламскими радикалами (до Мосула, захваченного Исламским Халифатом, отсюда 60 километров), шейх Хусейн пригласил для охраны бойцов РПК. Сейчас столь серьезной угрозы нет, охрана дежурит только на дороге к комплексу: шлагбаум и двое человек посменно в будке.
Правительство Иракского Курдистана обеспечивает местных беженцев продуктами — не больше. Остальное предоставляют иракские, курдские и иностранные гуманитарные организации. Работы у беженцев нет. Школа не организована. Дети школьного возраста ездят учиться в ближайший городок — Шейхан, в семи километрах. Есть импровизированная больница — ее обслуживают волонтеры-студенты.
Из десятков палаток вокруг Лалеша, в которых жили беженцы, осталось не более двадцати. Кому-то из беженцев уже удалось вернуться домой. РПК совместно с YPG и YPJ зачищают область Шангал от исламистов. 1 марта они взяли под свой контроль город Тель-Хамис вблизи сирийско-иракской границы. Именно Тель-Хамис служил плацдармом для действий исламистов в Шангале.
Несмотря на войну и изменившиеся условия — задумчиво молчаливая святыня стала оживленным болтливым поселением, — в Лалеш продолжается паломничество езидов. В выходные дни приезжают семьями. Проделывают необходимые ритуалы (отдельные ритуалы похожи на игры — к примеру, закинуть с закрытыми глазами скомканный кусок шелковой ткани на высокий выступ в стене). Представители политической элиты езидов приезжают за консультациями к шейхам. По-прежнему мужчины из семьи шейха Хусейна просыпаются раньше остальных, чтобы разжечь огонь, который затем поддерживается в течение дня.
Лалеш — Сулеймания, март 2015
Из Ирака в Сирию: от курдов к курдам
В качестве вводной части. Автономия Рожава на севере Сирии состоит из трех анклавных частей: западная — кантон Африн, центральная — кантон Кобани и восточная, самая большая по площади и самая населенная, — кантон Джазира. Африн сранительно стабильный кантон. Активные боевые действия там не ведутся. Кобани известен на весь мир — в настоящее время там продолжается наступление курдского ополчения YPG (мужской состав, на курдском аббревиатура звучит «ЕПГ») и YPJ (женский состав, «ЕПЖ») по всему фронту против отрядов Исламского Халифата. Все анклавы прижаты к турецкой границе. Турция свою границу закрыла — ее правительство считает курдские организации Сирии террористическими. Однако у Джазиры есть граница на востоке с Иракским Курдистаном. Она долгое время была закрыта по инициативе правительства Иракского Курдистана. После начала осады Кобани (в октябре 2014-го) ситуация изменилась. Иракский Курдистан, показывая свою солидарность с сирийскими курдами, границу открыл. Действует единственный переход — Сималка (Simalka): река Тигр, на левом берегу Иракский Курдистан, на правом — Сирия, автономия Рожава, кантон Джазира. Все иностранные журналисты, официальные делегации, работники гуманитарных организаций и даже иностранные военные добровольцы заезжают через Сималка. В Джазире находится фактическая столица автономии — город Камышлы. Вводная часть закончилась.
Сторонники Рожавы, живущие за границей (теперь-то я это знаю на собственном опыте), ни разу не бывавшие в Джазире, уверены, что достаточно въехать в Иракский Курдистан, а оттуда уже без проблем попадешь в Джазиру. Для въезда в Иракский Курдистан российским гражданам необходимо разрешение правительства этого региона. Гражданам стран Евросоюза и США, к примеру, такое разрешение не нужно. Но надо отдать должное представителю Иракского Курдистана в Москве доктору Асо Джанги Бурхану — разрешение на въезд при его посредничестве получается достаточно просто: заполняете анкету, сдаете фото паспортного формата и ждете максимум 10 дней. На границе показываете копию разрешения пограничникам и получаете штамп на 15-дневное безвизовое пребывание в регионе.
Я въехал в Иракский Курдистан 21 февраля. Дальше начинается местная политика. Фактически в регионе правят две партии: Демократическая партия Курдистана (ДПК, английская аббревиатура, активно используемая внутри региона — KDP) и Патриотический союз Курдистана (ПСК, PUK). У каждой партии свои силы самообороны — пешмарга (в русских публикациях обычно пишут «пешмерга», но это неправильное прочтение с курдской латиницы, курды говорят — пешмарга), свои полицейские структуры — асаиш. Свои зоны влияния. ДПК контролирует север — области Дохук и Эрбиль вместе с одноименными городами. ПСК — юг, области Сулеймания, Халабджа, одноименные города и с недавних пор город Киркук. До 2006 года Иракский Курдистан был поделен на две части: Южный и Северный. В 2006-м формально ПСК и ДПК договорились об объединении, но сферы влияния остались те же. Считается, что ДПК поддерживается Турцией. ПСК — Ираном. Турция же крайне негативно относится к любым проявлениям Рабочей партии Курдистана (РПК). Идеология автономии Роджава официально, ее представители говорят об этом, нисколько не стесняясь, акцентируя и подчеркивая это, базируется на идеях Абдуллы Оджалана — лидера РПК. Тема соперничества Ирана и Турции — конфликт протяженностью в 6–7 веков. Поэтому в Сулеймании, центре сферы влияния ПСК, работает официальный представитель Роджавы, точнее, одной из основных партий автономии, — Демократический союз (ПДС, PYD). В Эрбиле — он к тому же является и официальной столицей Иракского Курдистана — никаких представителей Сирийского Курдистана нет, они там невозможны.
Прежде чем отправиться в кантон Джазира, я встретился с представителем ПДС в Сулеймании. Он сказал: «Без проблем, приезжайте. Наши товарищи постараются оказать содействие в рамках разумного. То есть если захотите поехать на фронт, то наши товарищи будут исходить из оперативной обстановки — возможно ли вас туда допускать или нет. Главное: вам надо въехать в Джазиру». И это ключевой момент — «главное: въехать в Джазиру». А чтобы въехать туда, надо получить разрешение от правительства Иракского Курдистана, которое находится в Эрбиле, то есть контролируется ДПК. Оно должно дать добро на выезд из Иракского Курдистана на переходе Сималка. К тому же сам переход находится под контролем силовых структур ДПК — это область Дохук. Короче говоря, ДПК фильтрует, кого допускать, а кого нет в Роджаву. Я не могу продраться через этот фильтр уже неделю. Само разрешение, как мне объяснили, это просто телефонный звонок или даже смс солдатам пешмарга, находящимся на Сималка, с указанием «пропустить».
Причины на отказ в разрешении могут быть разные — они не звучат совсем уж авторитарно (все-таки Иракский Курдистан старается придерживаться либеральной демократии). Каждый день это какая-нибудь мягкая отговорка: «сегодня граница закрыта, позвоните завтра», «завтра у нас государственный праздник, поэтому сегодня разрешения дать не можем, позвоните после праздника» и т.д. Вы ждете, вы раздражаетесь. Но это Ближний Восток. Тут обычное дело: кто кого переждет, кто кого переулыбается.
На очень коротком, менее 5 километров, отрезке месопотамской реки Тигр проходит граница между Ираком и Сирией. Остальная часть границы между двумя этими странами проходит через пустыни и горы.
С осени 2014 года на берегах Тигра начал действовать первый и пока единственный пограничный переход между Иракским Курдистаном и провозглашенной сирийскими курдами автономией Рожава. На стороне Ирака переход называется «Пишабур». На противоположном берегу — «Семалка». Через Тигр переправляются на легких металлических шаландах, являющихся собственностью Иракского Курдистана. Основная масса пассажиров — жители либо беженцы из Рожавы. Нагрузив мешки с припасами, со своими вещами, рассевшись на дно шаланды, пассажиры отправляются на противоположную сторону. «Пишабур» — это действительно пограничный пост перехода: вооруженные пограничники, внушительные и чистые здания для проведения необходимых процедур, для проживания персонала, столовая, зал ожидания с рядами металлических кресел. «Семалка» — два пока строящихся здания без каких-либо вывесок, несколько вооруженных бойцов из самообороны Рожавы YPG (они досматривают вещи прибывших). Никаких штампов и виз на сирийской стороне не ставят. Выдают официальный бланк, заполняемый сотрудниками перехода от руки, — такой-то тогда-то прибыл. Мне это очень напомнило погранпереход из России в Луганскую народную республику образца «лето 2014». С той разницей, что луганские ополченцы даже не проверяли паспорта и никаких свидетельств въезда на территорию республики не выдавали.
Между двумя разными курдскими политическими форматами идет мощный серо-мутный древний Тигр. Гонит свои вечные воды на юг, где он разделяет на разные форматы уже арабов.
Сулеймания — Камышлы, март 2015
На северном фронте Сирии
(Сирия)
Южная окраина городка Тель-Тамар. Здание бывшей больницы. Сейчас тут позиции и казарма бойцов YPG (по-курдски звучит «ЕПГ», силы народной самообороны сирийских курдов). Вдоль стены бывшей больницы земляная насыпь высотой в человеческий рост. Боец Ахмат объясняет, что из-за насыпи лучше не высовываться — может обстрелять снайпер. За насыпью бывший ресторан — бетонный одноэтажный куб с крышей из листового железа. Крыша разодрана взрывом, по стенам выбоины от осколков. Ахмат говорит: «Мина 120-миллиметровая попала. Два дня назад». Дальше 200 метров открытого пространства — поле. За полем деревня Тель-Шамиран. В Тель-Шамиране позиции боевиков Исламского Халифата. Из деревни и позади нее поднимаются шлейфы черного дыма. «Час назад по исламистам отбомбились американцы», — показывает Ахмат на дымы. «Американцами» тут называют коалицию США и их союзников, которые наносят авиабомбовые удары по Халифату.
Соседнее здание занимает «асаиш» — местный аналог полиции. Бетонные блоки, земляная насыпь со стороны Тель-Шамирана. Всего в 50 метров от этих позиции в глубь города пекарня. У окна раздачи собрались немногочисленные неуехавшие жители Тель-Тамар, десятка два человек, — получают хлеб, стопки тонких круглых лепешек. По одежде ясно — арабы.
Бои в районе Тель-Тамар начались в конце февраля. В городке на тот момент проживали до 10 тысяч человек — местные жители и беженцы. Население смешанное — арабы, курды и православные ассирийцы. Деревня Тель-Шамиран была полностью под контролем YPG. Территория Исламского Халифата начиналась в соседней деревне Тель-Насри. 23 февраля исламисты атаковали окрестности Тель-Тамар, убили и похитили порядка двухсот местных ассирийцев. С тех пор здесь одна из самых «горячих точек» сирийской автономии Рожава, ее самой большой по площади и самой населенной части — кантона Джазира. Долгое время кантона Джазира не касались активные боевые действия. Хотя Исламский Халифат еще летом 2014-го занял территории, прилагающие к кантону. Отдельные перестрелки происходили западнее города Рас-эль-Эйн, на сирийско-турецкой границе, но очертания линии соприкосновения не менялись. В середине февраля исламисты атаковали деревни на юго-востоке Джазиры, где проживают преимущественно православные ассирийцы. Были убиты и похищены десятки христиан. Их судьбы до сих пор неизвестны. В ответ YPG, YPJ (ЕПЖ, подразделения сирийских курдов, состоящие из женщин) и ассирийское ополчение «Суторо» повели наступление на территорию, подконтрольную Халифату. Им удалось освободить достаточно крупный по местным меркам город Тель-Хамис и окрестные деревни. Тогда исламисты нанесли удар по Джазире с другой стороны — с юго-запада, под Тель-Тамар. Город спешно покинули почти все жители. Причем, как рассказывают бойцы сил самообороны, часть из них — преимущественно ассирийцы и курды — уехали в другие районы Джазиры. Часть — преимущественно арабы — отправились на территорию, контролируемую Халифатом. Городок пуст. На многих столбах развешана символика YPG и YPJ. По улицам, пыля, иногда проносятся пикапы и бронетехника сил самообороны. Одинокая, забытая курица неспешно прогуливается во дворе покинутого дома. Тут нет разрушений, как в Новороссии. Если не приглядываться к домам, не замечать отдельных выбоин от осколков и пуль, то это обычный ближневосточный городок с низкоэтажной застройкой. Но он пуст. Он слишком пуст для ближневосточного городка. Магазины и мастерские, которые должны шуметь, впускать и выпускать людей, закрыты, занавешены металлическими жалюзи. На мотоцикле проезжает один из арабов, получивший хлеб в пекарне, — его черный длиннополый халат развевается по ветру.
Бойцы сил самообороны рассказывают, что среди убитых исламистов много «китайцев». Они наглядно показывают — растягивают пальцами глаза до узких щелок. Однако русскоговорящий доктор Хасан, который работает неподалеку в госпитале «Красного полумесяца», объяснял мне, что это — узбеки, или киргизы, или казахи, а может туркмены. Доктор Хасан учился в Молдавии, в независимой республике Молдова, он лучше разбирается в национальностях. Бойцы сил самообороны, те, с кем я общался, дальше Сирии не выезжали, их знания в этнологии весьма посредственны. «Это из Средней Азии, я извиняюсь за выражение, весь мусор сюда понаехал, — рассказывал доктор Хасан. — Вы думаете, среди террористов много сирийцев? Очень и очень мало. Незначительная часть. В основном иностранцы». Несколько добровольцев из Европы, воюющих на стороне YPG, рассказывают, что неоднократно слышали, как исламисты переговариваются в радиоэфире на английском. «Но те из убитых, кого я видел, — говорит один из иностранцев-добровольцев, — это арабы. Не сирийские. Слишком темные, кучерявые для сирийцев. Может быть, Ирак, может быть, Саудовская Аравия. Южные арабы. В любом случае курды-бойцы видели больше убитых, чем я». Иностранцы просят не фотографировать их, не спрашивать их национальность и имена. «У нас дома тоже отморозков хватает, понимаешь?» — объясняют они. Говорят, что среди исламистов очень много профессионалов, людей, понимающих, как грамотно вести боевые действия.
Как такового фронта нет. Одна деревня — занята боевиками Халифата. Другая — силами самообороны. Третья может быть кем-то занята, может быть ничейная — это доложит разведка. Между деревнями пустые ровные поля, как скатерть.
Северная окраина Тель-Тамар — тыл. Сюда пригоняют танк Т-55. На башне затертые надписи. «У ДАИШ («аль-Дауля аль-Исламия фи эль-Ирак уа аль-Шам», арабская аббревиатура, обозначающая Исламский Халифат) отбили», — гордо говорит боец по имени Мехмет. По его словам, у исламистов в этом районе 45–50 единиц различной бронетехники. У сил самообороны тоже есть «броня». Американский «Хаммер», советский МТЛБ, обвешенный толстыми листами железа бульдозер, к которому сверху приварена башня, в башне пулемет ДШК. Больше всего пикапов с установленными в кузове ДШК — «Душка», как и в российской армии, называют этот пулемет курды.
Сидим с бойцами YPG возле трофейного танка и пьем чай. Они полагают, что исламисты идут в атаку, наевшись наркотиков. «Кричат «Аллах акбар» и прут вперед, как ненормальные», — говорит Шилан. Шилан командует подразделением из 20 человек. Все ее подчиненные, кроме одной девушки, мужчины разного возраста. «Но если исламисты видят, что по ним стреляют женщины, — продолжает Шилан, — они начинают более разумно себя вести: прячутся, передвигаются перебежками. Они очень боятся быть убитыми женщинами. Ведь они же тогда в свой рай не попадут. И против женщин они более жестоко и настырно воюют, чем против мужчин. Наверное, хотят всех женщин перебить, чтобы потом спокойно умирать, воюя против мужчин».
Над нами прокатывается гул от пролетающего самолета. «Американцы». Со стороны Тель-Шамиран долбит в небо зенитная установка. В ответ со своих позиций по исламистам открывают огонь курды. Самолет улетает, не отбомбившись. Стрельба замолкает. Снова затишье.
— Как результативность от «американских» бомбардировок? — спрашиваю.
— Да по-разному, — отвечает боец из подразделения Шилан. — То нормально кладут по цели. Как сегодня. Видел дым, да? То мимо, в поле накидают. Но вообще недостаточно. Мало бомбят. Правда, у нас авиации вообще нет, поэтому мы рады хоть какой-то авиаподдержке.
Сирийская авиация и вообще армия на территории Джазиры, в крупнейших ее городах Камышлы и Хасеке есть базы сирийской армии, в Камышлы база ВВС, никакой поддержки силам самообороны не оказывают.
Самое хитрое и подлое оружие исламистов — это смертники в машинах, начиненных взрывчаткой. Их необходимо уничтожать на дальних расстояниях. РПГ и «Душка» — главное оружие против них.
Солнце приближается к закату. Силы самообороны стягивают свою бронетехнику с передовой в тыл. Нам тоже пора ехать. Ближайшие 25 километров автодороги в сторону административного центра Джазиры города Амуда никем не контролируются. К ней по темноте могут выйти исламисты, обойдя Тель-Тамар по полям. Через 25 километров курдско-арабские деревни, на дороге есть посты местных ополченцев. Напоследок Шилан говорит мне:
— Слушай, этот танк (показывает на трофейный Т-72) уж больно старый. Мы будем не против, если нам Россия новый какой-нибудь пришлет. Ты там скажи Путину, хорошо?
Другие бойцы согласно качают головами.
Амуда, март 2015
Интервью с иностранным добровольцем YPG
(Сирия)
Городок Тель-Тамар в кантоне Джазира. Крайние две недели самый «горячий» участок фронта в Джазире. В окрестностях Тель-Тамар идут бои между силами народной самообороны YPG, YPJ, местным «асаиш» и боевиками Исламского Халифата. Под вечер к северной окраине городка стягивается бронетехника сил самообороны, приезжают на своих «тачанках» (пикапы с установленными в кузовах пулеметами ДШК) бойцы — здесь тыл. Пьем чай с бойцами-курдами. Они рассказывают, что у них есть «американцы»-добровольцы. «Американцами» называют всех добровольцев-иностранцев. «Американской» называют всю авиацию коалиции во главе с США, которая бомбит позиции Халифата. В Тель-Тамар три дня назад погибла девушка-доброволец из Германии — чернокожая Ивана Хоффман. Я особо не надеюсь на встречу с иностранцами — знаю, что они избегают встреч с журналистами. Из-за крайнего дома выходят несколько нетипично для местных жителей высоких бойцов. Приглядываюсь — точно не местные, слишком белые, тип лица европейский. Подхожу поговорить. Один из бойцов соглашается. Но просит не фотографировать его, не называть страну постоянного проживания, имя и прочие личные данные.
— У меня на родине тоже отморозков хватает, понимаешь? — поясняет он.
— Ты до этого в боевых действиях участвовал?
— Да, было дело. В нашей группе все — ветераны различных войн.
— На территории Рожавы уже воевал?
— Да, под Тель-Хамис.
Возле городка Тель-Хамис в конце января исламисты атаковали несколько деревень, где проживали православные ассирийцы. Были убиты и похищены десятки христиан. Их судьбы неизвестны. С того момента начались активные боевые действия между силами самообороны кантона Джазира и Исламским Халифатом. До того тут исламисты активных боевых действий не предпринимали. Редкие перестрелки были лишь на западной границе Джазиры — у города Рас-эль-Эйн у сирийско-турецкой границы.
— Как оцениваешь авиаудары коалиции по позициям Исламского Халифата?
— Авиация работает так, чтобы максимально избежать своих потерь. Думаю, им точно неизвестны технические возможности исламистов. В Мосуле было захвачено очень много вооружений (в июне 2014-го исламисты почти без сопротивления захватили этот город, второй по значимости в Ираке, иракская армия оставила в городе огромное количество трофеев. — А.Р.).
— Может, коалиции пора начать наземную военную операцию, чтобы разбить Халифат?
— Смотри. Во-первых, сама эта война — это все-таки дело местных: курдов, ассирийцев, арабов. Им уже помогают. По меньшей мере авиаударами. Приведу наглядный пример. Есть человек, который голодает, если ты каждый день его будешь кормить, то он сам никогда не будет предпринимать усилий, чтобы накормить себя самостоятельно. Поэтому я считаю, что местные должны победить Халифат сами. Коалиция должна оказывать им некоторую поддержку, но не делать всю работу за них.
— Курды говорят, что среди убитых исламистов много иностранцев. Говорят, что многие с азиатским типом лица.
— Скажу за тех убитых, которых видел сам. Это — арабы. Но не сирийские. Слишком темные и кучерявые для сирийцев. Думаю, это арабы из Ирака, Саудовской Аравии и т.д. Южные арабы. В любом случае — бойцы сил самообороны видели больше убитых, чем мы, иностранцы.
— Какую тактику предпочитают исламисты?
— Не буду детализировать. Скажу, что они воюют очень профессионально. Среди них достаточно много профессионалов, людей, умеющих вести боевые действия.
— Как координация действий с местными? Бойцы твоей группы говорят по-курдски или арабски?
— Это проблема. Мы на местных языках не говорим. Сейчас пытаемся решить этот вопрос.
— Ты знаешь, наверное, что местные, курды, ассирийцы, арабы, жители кантона Джазира, вообще автономии Рожава, воюют за социалистические идеи. Они хотят построить социализм в автономии. Твое отношение к этому?
— Что касается конкретно меня. Меня не интересует, какой политический строй будет в Рожаве. Я сюда приехал воевать против угрозы, которую представляет Исламский Халифат для всего мира. Добьем Халифат — уеду. Лично я не собираюсь оставаться в Рожаве. Пусть строят что хотят. Это — их личный выбор.
— Смотрю, у тебя АК-47. Предпочитаешь это оружие?
— Мы когда приехали, нам предложили только советские образцы оружия. Местные, например, американскими М-16 не пользуются.
— Да ладно. Я видел. Есть. Пользуются.
— Хорошо. Скажем так, нам М-16 не предлагали, только советское оружие. Я раньше никогда «калашом» не пользовался, теперь считаю это лучшим оружием.
Мои сопровождающие из медиацентра советов кантона Джазира говорят, что пора уезжать. Скоро стемнеет, а ближайшие 25 километров дороги от Тель-Тамар в сторону административного центра кантона Джазира силами самообороны не контролируются. По темноте исламисты полями могут обойти Тель-Тамар и выйти к дороге. Прощаемся с иностранцем-добровольцем. Он говорит: «Приезжай опять, может, еще чего интересного расскажем».
Амуда, март 2015
Послесловие
Война началась:
сентябрь 2010-го — Нигерия;
март 2011-го — Ливия;
март 2011-го — Сирия;
март-май 2012-го — Мали;
март 2013-го — Центральноафриканская республика;
февраль-май 2014-го — Украина;
июнь 2014-го — на части территорий Ирака и Сирии провозглашен Исламский Халифат, новый этап войны в Сирии и Ираке;
осень 2014-го — авиация США и их союзников (более 10 стран Европы и Азии) начала бомбардировки Исламского Халифата;
осень 2014-го — возобновились боевые действия в Нагорном Карабахе;
январь 2015-го — Йемен;
январь-февраль 2015-го — нигерийская религиозная группировка «Боко харам» начала боевые действия на территории Камеруна и Чада;
июль 2015-го — юго-восток Турции;
30 сентября 2015-го — Россия официально включилась в войну в Сирии на стороне правительства Башара Асада…