Рассказы из цикла «Пазлы-68
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2015
Сергей Луцкий (1945) — прозаик. В 1975 г. окончил
Литературный институт им. А.М. Горького, работал редактором. Печатался
в журналах «Юность», «Октябрь», «Роман-газета», «Урал», «Сибирские огни», «Зарубежные
записки», «Наш современник» и др. Автор книг «Десять суток, не считая дороги»,
«Яблоко в желтой листве», «Ускользающее время» и др. Лауреат Всероссийской
премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка. Произведения С. Луцкого переводились на
украинский, удмуртский, арабский языки и язык дари (Афганистан). Живет в селе Большетархово (Тюменская область, ХМАО).
О пользе знания уставов
У сержанта Никишина день рождения. Полагается отметить. Вопрос — где?
Просить каптерщика Никишин не стал. Тот найдет тысячу причин, чтобы отказать, зря только унижаться. И вообще, может старшине Комарову капнуть. В ленкомнате тоже не получится — окна видны из штаба, дежурный по части заинтересуется, почему после отбоя в ленкомнате свет. С бытовкой та же история. Оставалась сушилка. Ее окно выходило на другую сторону казармы, да и взять ключ от сушилки не проблема — дежурным по роте заступил Серега Коршунков. В сушилке Никишин и собрал сержантов.
В день рождения надо выпить, а то ребята не поймут. Никишину удалось скопить бутылку спирта, который выдавался на обслуживание приборов. До сегодняшнего дня он держал ее за периметром части в снегу. Лишь перед ужином пронес в казарму и спрятал в туалете, в сливном бачке. Можно сказать, вдвойне повезло: офицеры не прижучили и никто бутылку не спер. С закуской было намного проще — печенье из военторговского магазинчика на территории полка. Магазинчик почему-то именовался солдатским кафе.
— Ну что, старичок, желаю тебе дембеля в мае! Каких-то четыре месяца осталось! — с чувством говорит Вовка Горелов и громко выдыхает, прежде чем выпить спирт.
— Потом не дыши, — советует Пономарев, держа наготове эмалированную кружку с водой.
Пономарь единственный из приглашенных — рядовой, что понятно — друг именинника. Горелов, не отрываясь от стакана, косит на него глазом — кого учишь?..
Горелова отчислили из военного училища из-за больного желудка, но это не мешает ему выпивать, если приглашают. У него неопределенный статус. Старик он или всего лишь молодой, зависит от того, зачтут ему год учебы в училище или нет. Но в роте Горелов пользуется уважением, офицеры выделяют его среди других сержантов.
— Хорошо пошла! — сипло говорит он, умудряясь при этом не дышать. И только потом запивает. Силен!..
Стакан и кружка, единственная посуда, идут по кругу. Разливает Никишин, стараясь, чтобы хватило на второй заход. Спирт дерет, будто терка, вяжет и сушит горло, забивает дыхание. Зато окружающее на глазах преображается.
А чего, нормалек!.. Не так уж и несет от подменных кухонных хэбэ, рядами развешенных вверху. И сохнущие портянки не особо воняют. А если тебе жарко, можешь снять гимнастерку и рубашку. Горелов так и делает. У него рельефный торс, он знает это, разводит плечи и напрягает мышцы. Грудь и пресс как у культуриста. Картина привычная, именно так, развернув плечи и подтянув живот, Горелов каждое утро идет в умывальник.
— Парни, вопрос. Кто-нибудь попадал на губу, а чтобы через час его с извинениями доставляли в часть? — спрашивает Горелов.
Свой вопрос он задает не в самый подходящий момент. Разговор идет о том, о чем говорить всегда интересно, — о дембеле. Недавно Верховный Совет СССР принял постановление о переходе на два года службы, но когда всё начнется на самом деле, неизвестно. Главнее этой темы сейчас ничего нет. Не только для стариков, для остальной роты тоже.
— Скажешь, с тобой было? — хмыкает библиотекарь Сверчков и отводит глаза. Человек он спокойный, доброжелательный, но позеров, каким считает Горелова, не любит. Это заметно, когда Сверчков выпьет. За глаза он называет Горелова Грушницким.
— Что, в самом деле? — отвлекается от животрепещущей темы кто-то из сержантов. — И сам Мухтар тебя в часть отвез?!.
Как настоящая фамилия начальника гауптвахты, никто не знает, чурка какой-то из срочнослужащих. Но вреднее и свирепей любого сверхсрочника или офицера. До него, говорят, начальником губы тоже был срочник из Средней Азии, так его дембельнули в дивизии раньше всех, а то не доехал бы домой.
Горелов выдерживает паузу, не реагирует на иронию библиотекаря, усмехается на вопрос о Мухтаре.
— Мухтар — исполнитель. Что прикажут, то будет делать. Берите выше!..— И кивает Никишину на пустой стакан: — Плесни.
Выпив и на этот раз даже не запив водой, он начинает сиплым голосом:
— Нагорного вы знаете. Так вот, вызывает меня как-то дежурный по части и приказывает: надо отвезти на губу. Это когда полковник Алексанин объявил Нагорному десять суток. Ну, пошел еще в самоволку, напился и чуть не замерз в снегу — помните. Я дежурному: «Товарищ майор, Нагорный из другой роты, почему я?» — «Приказы выполняют, а не обсуждают. Вас, младший сержант, в училище чему учили?» Я, естественно: «Есть отвезти на гауптвахту!» Замысел командования выясняется после проведения маневра. Может, в штабе знали, что у меня разряд по боксу, в случае чего быстро успокою чэпэшника. Не под автоматом же его на губу везти, в самом деле. Весь гарнизон будет смеяться, на задницы падать!.. Согласны?
В общем, едем. Дежурный дал автобус, в салоне мы с Нагорным вдвоем. Я на всякий случай предупреждаю: «Не рыпаться, а то хреново будет». Он: «Ладно тебе, младшой!.. Выпить хочешь?» Вопрос, сами понимаете, интересный. Я прикидываю: подставить хочет? Напоит, а сам слиняет?.. Тот еще кадр! «Откуда у тебя?» — «Неважно. Водка что надо, завод «Кристалл», не местный сучок». Видит, я не верю, поясняет: «Подруга приезжала, осталось». — «Где?» — «В Выползово у одной бабки, там мы с подругой ночевали». — «И как ты себе это представляешь?»— «Очень просто. Приезжаем в гарнизон, идем в Выползово, находим бабку. Принимаем по двадцать капель — и по коням. Сдаешь меня на губу, сам в часть. Годится?». Логично вроде бы, проблем не должно быть. «Ну, — говорю на всякий случай, — если ты меня…»
— Тихо! — шепотом кричит ближний к двери сержант и быстро выключает в сушилке свет.
Горелов замолкает. В тишине слышно, как в коридоре дежурный по роте кому-то вполголоса докладывает. Если бы днем, Серега Коршунков гаркнул бы на всю казарму: «Рота, смирно!», но сейчас ночь.
В сушилке затаились, даже несмотря на выпитое. Кого принесло? Дежурный по части?.. Если сунется сюда — кранты! Коллективная пьянка, подрыв боеготовности, губа как минимум. А то и разжалуют.
— Ключ! Ключ из скважины!.. — сдавленным голосом распоряжается Никишин.
В случае чего ему отвечать в первую очередь — организатор пьянки. Юрка Пономарев первым бросается к двери, выдергивает ключ — друг как-никак. Хорошо, если дежурным заступил кто-нибудь из офицеров контрольно-измерительной лаборатории. Они да еще зам по физподготовке капитан Мозжухин копытом не роют. Мозжухин, например, после отбоя доложит в дивизию, что все нормально, а сам до утра укладывается в штабе на топчане. Бывает, даже караул не проверяет. Но если кто-нибудь из строевиков…
Строевик, блин! Слышно, как по-хозяйски, не спеша, проверяющий идет по казарме, заглядывает в ленкомнату, в каптерку, пробует навесной замок на оружейке. Наконец дергает дверь сушилки.
— Дежурный, где ключ?
— У старшины, товарищ капитан.
— С какой стати?
— Не знаю, товарищ капитан, — врет Серега Коршунков. — Старшина ключ мне не оставлял.
Через дверь не видно, но представить можно, как дежурный по части сверлит Серегу подозрительным взглядом. Но Серега не пальцем деланный, как-никак старик, проверяющих за два с половиной года повидал. Глаза — честнее не бывают, лицо будто с плаката об отличниках боевой и политической подготовки.
— Порядочки!.. — недоволен капитан. И все-таки находит, к чему придраться: — Почему у вас внешний вид не уставной, ефрейтор? Проволочка в подворотничке, понимаешь, баки гусарские!.. Привести себя в порядок и доложить!
— Есть.
Когда шаги удаляются, Горелов вполголоса комментирует поведение дежурного по части:
— Недавно заступил, рвения до хрена. У того тоже так было, когда я сдавал Нагорного на губу. Потом понял старлей, что палку…
— Тихо! — обрывает Никишин. — Пусть дежурный уйдет из казармы.
Какое-то время сидят молча. Свет не включают — вдруг капитан решит зайти с другой стороны казармы, посмотреть, не горит ли в сушилке окно. Но на хитрую ж… есть х… с левой резьбой — посидим без света! Однако долго сидеть молча в темноте тягостно. Тем более что выпили. Наконец Серега Коршунков стукнул в дверь, типа, все в порядке.
— Включай!..
Никишин разливает оставшийся спирт, опять пускает стакан по кругу. Но начинает на этот раз не с Горелова — ему уже наливал вне очереди.
— Ну, чего дальше было? Бабку с водкой нашли?
— Спрашиваешь! — Горелов человек с амбициями — как-никак в прошлом курсант высшего военного училища, — но сейчас делает вид, что все нормально, Никишин поступил справедливо. А может, в самом деле так считает. — Что характерно, бабка водку не выпила. Полбутылки осталось, Нагорный с подругой другим занимались, сами понимаете… Даже закуску бабка нам организовала. Огурцы там соленые, хлеб… Телевизор включила.
— Ребята, ну что мы все время об одном, выпивка и дембель! Других тем, что ли, нет?!. — Это Сверчков. Развезло библиотекаря в жаркой сушилке. — Давайте о литературе! Приходите в библиотеку, пятитомник Бунина поступил, первый раз в СССР издали! Знаете такого писателя, Ивана Алексеевича Бунина?.. Ты, Игорь, знаешь, — это говорится Никишину, — а вот остальные?.. Классик русской литературы, между прочим, эмигрант! К нему Твардовского подсылали, уговаривал вернуться в СССР. А Бунин: хороша русская колбаска! Но не поехал, хрен вам!..
Никишин поднимается, щелкает ключом и выводит Сверчкова из сушилки. Парень хороший, но блевануть в таком состоянии может. Сверчков не сопротивляется, бормочет, что стихи у Бунина слабые, проза лучше. Но может, он не прав, дело вкуса. Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка, в смысле, нравятся…
— Сережа, отведи на койку, — просит Никишин дежурного. — Спекся библиотекарь.
Продолжение рассказа Горелова он застает на полуслове:
— …«Следуйте за мной!». О-паньки!.. И кто по званию, понять невозможно, темно, но чувствуется — офицер, голос поставленный. Я вида не подаю, но очко сыграло. Неужели лаврушка, думаю, не помогла, остался запах и этот унюхал?.. Приводит он меня в помещение дежурного по гарнизону, вижу — офицер, точно, старлей, повязка помощника дежурного на рукаве. «Ваш воинский билет! На каком основании находитесь вне расположения части?» Я достаю военник, не суечусь, спокойно объясняю, почему в гарнизоне. Старлей жжет меня взглядом: «Почему не отдаете честь старшему по званию?» Так вон в чем дело!.. Это уже легче, перегара, значит, не унюхал. На меня этак заинтересованно, с готовностью захомутать смотрит начальник патруля. Он, похоже, только что прошел инструктаж у дежурного по гарнизону и не успел еще с патрульными уйти по маршруту.
Офицеры ведь как? Полчаса назад заступили, перед нарядом отдохнули, службу править сил до хрена, а тут на охотника зверь бежит. Решили оттянуться на мне. Но одной детали они не учли. В училище нас по уставам гоняли со страшной силой, разделы с параграфами у парней от зубов отскакивали. Я старлею: «Товарищ старший лейтенант, согласно уставу внутренней службы, в темное время суток военнослужащие не обязаны приветствовать друг друга». — «Ты поучи меня, младший сержант! За пререкания с офицером на гауптвахту отправлю!..». Нормалёк, думаю. Только что Нагорного на губу отвел, теперь сам имею крутой шанс. Но в таких ситуациях главное не повестись на понты. Тем более, когда придраться к тебе сложно. Но как быть, если перед этим принял на грудь и не знаешь точно, отбила лаврушка запах или нет?.. Это уж как карта ляжет. Но я хвост все равно держу пистолетом. «Товарищ старший лейтенант, разрешите узнать вашу фамилию». И этак демонстративно достаю записную книжку. Чем крепче нервы, там ближе цель, как говорил у нас преподаватель баллистики. Но при этом стараюсь держаться от старлея на расстоянии и не дышать в его сторону.
Смотрю, старлей напрягся, но фасон держит. «Я вам не обязан сообщать фамилию! Патруль, отведите младшего сержанта на гауптвахту!». Фамилию свою не назвал, но уже ко мне на «вы». Понимает, мне известно число, месяц и что именно он в это время был помощником дежурного по гарнизону. Если подам рапорт, вычислят. Но лицо старлею терять не хочется, тем более в присутствии другого офицера. «Патруль, выполняйте!»
В общем, привели меня на губу, куда я полчаса назад сдал Нагорного. Мухтар обрадовался как родному: «Давно не видел тебя, младший сержант, очень скучал. Даже плакал!.. — Издевается, чурка. — На стол все из карманов! Ремень снимай, тренчик снимай!..» А меня внутри точит — старлей думает, я забуду ему, прощу? Наивняк! Вовку Горелова никто еще без последствий не унижал. Тем более, если я на сто процентов прав, устав на моей стороне. Да и губа армейцу тоже в актив — какой ты вояка, если на губе не побывал!..
Рассуждая таким макаром, захожу в сержантскую камеру. Все на губе по уставу, рядовые в одной камере, сержанты в другой. Смотрю, какой-то ваня-кусок сидит на корточках, подпирает стенку. По всему видно, не захотел в колхоз возвращаться, остался на сверхсрочную. «Повезло тебе, — говорит, — к ужину успел!» — «Нарываешься?» — «Не, я честно!» Похоже, не подкалывает, слишком прост для этого. «Ты что, один здесь?» — «Ну! Чуть со скуки не помер! Теперь веселее будет». — «За что на губе?» — «Я думал, Петелько мне друг, а он портянка! Вместе пили, к бабе пошли, еще пили, Валька, сучка, черные чулки натянула, ляжки показывает. Петелько к ней полез, я им обоим по соплям, так она что сделала — в комендатуру позвонила, типа, я ее убиваю! Во, б…, а я жениться на ней хотел!..» И так дальше. Сага о любви, женском вероломстве и неблагодарном друге. Я перекрываю фонтан: «Работать заставляют?» Несколько раз видел, как губари в гарнизоне убирают снег. Под охраной, распояской, шинели висят балахонами… То еще зрелище! «По желанию. Сержанты и старшины как хотят». Ладно, думаю, хоть стремно выглядеть не буду. А Ваня-кусок опять о своем — о подлеце Петелько, суке Вальке и прочем.
Не уверен, что меня хватило бы надолго его слушать. Тогда уж точно сидел бы на губе за дело. Но тут гремит засов, дверь в камеру открывается, появляется часовой: «Младший сержант Горелов, к начальнику гауптвахты!» — «Ты по-быстрому, я не всё рассказал. И ужин сейчас принесут», — это мне вдогонку. Часовой приводит к Мухтару. Мухтар смотрит так, будто я его кровно обидел. «Автобус из части пришел. Проверь свой вещь, распишись получение». И точно, у ворот губы стоит дежурный автобус с доблестным Драконом за рулем!.. Плесни-ка.
В бутылке еще оставалось, Никишин приберегал для Сереги Коршункова. Все-таки ключ от сушилки дал и от дежурного по части отмазал. Но отказать Горелову тоже было невозможно. С выпендрежем, конечно, парень, но говорит правильные вещи. Офицеров тоже можно взять за жабры. Не такие уж срочники и бесправные. Главное, не мандражировать.
— Помощник дежурного по гарнизону, получается, сам автобус вызвал? — спрашивает Пономарь, заинтересованно глядя на стакан с остатками спирта.
— Натюрлих! — Горелов берет стакан. — Ума хватило, понял, что могут быть проблемы. Хреновая там аттестация, задержка звания и прочее. — Горелов усмехается, с юморным пафосом произносит, поднося стакан к губам: — И плавным движением правой руки… — Спирт неслышно исчезает у Горелова во рту.
Спать расходятся медленно. Кто-то из сержантов идет в умывальник покурить перед сном. Кто-то принимается подшивать свежий подворотничок к завтрашнему утреннему осмотру. Кто-то вспоминает, что пора почистить асидолом бляху ремня. Стараются громко не разговаривать, чтобы не привлекать внимания. Но не очень-то получается, как-никак выпили.
Нужно избавиться от пустой бутылки, и Никишин тоже направляется в умывальник. Распахивает окно и швыряет бутылку в морозную темень. Как она падает в сугроб, не слышно. Конец января, снега еще подвалит, бутылка станет видна только весной. В апреле таких «подснежников» будет много. Главное, бросить так, чтобы бутылка оказалась под окнами другой роты.
— Серега, извини, не получилось оставить, — говорит Никишин, возвращаясь из умывальника. — У меня тройной одеколон есть, будешь?
Одеколон не лучший вариант, он это понимает, сам как-то пробовал. Разведенный водой, одеколон становится белым, как молоко, и на редкость отвратительным. Но мало ли что, может, Сереге невтерпеж, тоже выпить хочет.
— Ладно тебе! Все нормально. — Красавец москвич хлопает Никишина по плечу. Оба старики, а то, что знания разные, особого значения сейчас не имеет. — Пономарю предложи, он любитель. Пьет все, что булькает.
Сержант в Никишине настораживается. Пономарев мало того, что друг, так еще из его отделения.
— Он спать пошел? Точно?
— Только что.
— Как бы чего не выкинул.
— Всё нормально.
Никишин чувствует, надо сказать что-то еще, выразить дежурному по роте свою признательность, пошутить, что ли. И он добавляет:
— Проволочку из подворотничка не вынул? Смотри, капитан проверит!
— Пошел он!.. — отвечает Коршунков, точно указывая адрес, куда следует идти дежурному по части.
На ходу сняв ремень, покачивая бляхой в расслабленно опущенной руке, Никишин направляется к своей койке.
Он доволен. День рождения прошел нормально. Офицеры не застукали, дежурный по части ушел ни с чем, никто из ребят не сорвался в самоволку, чтобы добавить.
Сержанты народ ответственный. В
основном.
Дембельский бог
1
Откуда оно пошло, что дембель в мае, никто не знал. Игорь Никишин впервые услышал еще в карантине. До постановления Верховного Совета о переходе на два года службы было как до Москвы раком, но в части уже пели: «Пап-пап! Дембель в мае, пап-пап!..» Текст самодельный, а мелодия была известна на весь Союз — «Замечательный сосед», репертуар популярной Эдиты Пьехи.
Пелось это не только в бытовках, когда подшивали подворотнички и драили асидолом бляхи. На вечерних прогулках (офицеры и куски-сверхсрочники уехали в гарнизон, за старших в ротах срочнослужащие сержанты) строй азартно бухал сапогами по бетонке и сотнями глоток выдавал: «Пап-пап! Дембель в мае, пап-пап!..» Это вместо строевой песни о непобедимой и легендарной. Голоса солдат тушились обступившим казарму лесом.
В шестьдесят восьмом, когда Никишин уже служил третий год, так и получилось. Приказ министра обороны об увольнении в запас вышел даже раньше, в апреле, но отпускать из части никого не спешили. Дембеля или деды (ими старики становились после приказа) томились, ходили хмурые, злые, старшина на всякий случай перестал их назначать в караул — мало ли что, все-таки автомат и два рожка патронов.
Пытались узнать, как в других частях. Слухи, они же параши, ходили разные. Но, похоже, ни на точках, ни в гарнизоне никого еще не отпускали. А тут и с погодой хрен знает что. В двадцатых числах мая вдруг повалил снег и лег пухлым слоем на давно сухую землю, пригнул ветки с распустившимися листьями. И это за неделю до лета!.. Ладно бы Север, а то Калининская область.
Тоска!
Вот тогда-то Никишин и завел себе Дембельского бога.
В военторговском магазине кроме сгущенки, печенья и материала для подворотничков продавалась еще всякая ерунда. В том числе небольшие пластмассовые фигурки то ли гномов, то ли домовых. В рот фигурке можно было вставить сигаретку (они входили в набор), зажечь — и то ли гном, то ли домовой начинал попыхивать, пускать колечки. Получалось забавно. Никишин купил. Поставил на тумбочку возле своей койки, долго смотрел на хитроватую скрытную физиономию и решил, что это будет Дембельский бог. Он его станет наказывать или поощрять — как тот заслужит. Никому об этом, понятно, Игорь говорить не стал.
Тоска его давила вдвойне. На первую партию дембелей (началось все-таки!) Никишин смотрел из окна офицерской столовой. Он тоже мог быть среди этих надраенных сержантов на плацу, которых с оркестром и расчехленным знаменем провожал сам полковник Алексанин. Но не был. За пару месяцев до того он набил физиономию наглому второгодку Рукавицыну, и его разжаловали.
Смотреть на проводы первой партии было невыносимо, и Никишин сказал:
— Протирать полы будем?
Кухонному наряду (все — деды, наряд в офицерскую столовую их привилегия) смотреть на происходящее на плацу тоже было как серпом по одному месту.
— Можно, — уклончиво ответил длинный веснушчатый Кондратьев и подался от окна. — Как хочешь. Дело хозяйское.
Бывший сержант не знал многого, что давно усвоили тертые рядовые, — чужой, в их шкуре не был. На кой, спрашивается, браться за швабры, если заведующий офицерской столовой, кусок-сверхсрочник в белой куртке, молчит? И вообще, не спеши говорить «есть!», может последовать команда «отставить!» Первая заповедь.
Один Юрка Пономарев бросил:
— Салага! — И с ухмылкой ждал реакции Никишина.
Недавний подчиненный задирался не первый раз. Он и во время завтрака (кормили наряд здесь же, по офицерской норме, что и привлекало) взял масло Игоря и принялся медленно, с издевательской ленцой намазывать на свой кусок хлеба. Крупное кувшинное лицо Пономаря говорило: ну ударь, ударь!..
Никишин с досадливым изумлением смотрел на него. До того, как Игоря разжаловали, они дружили. Только Пономарев знал, что он пишет стихи. А когда командир расчета невзлюбил Юрку и приказал гонять на плацу, Никишин больше показывал, как надо ходить строевым и тянуть носок, чем заставлял это делать приятеля.
Дерьмо!.. Знает, он его не тронет, что бы Пономарь ни сделал. А то будет не дембель, а дисбат — припомнят Рукавицына, рецидивист.
В последние недели Никишину стало ясно: как бы он ни старался зря ребят не гонять и не орать — все равно оставался для них спиногрызом-сержантом. Уж Пономарю-то чего выступать, а вот вылезло. Еще о стихах ему рассказал, придурок!.. Понимать это было особенно унизительно, будто признался в своей слабости, а ею взяли и воспользовались.
Вечером в казарме деды легли на заправленные койки. Не полагалось, но сделать замечание дежурный по роте не посмел. Подавленно молчали. Одно дело, когда знаешь, что скоро дембель, другое, когда видишь, как уже уезжают.
— Дембельский аккорд надо просить, — сказал веснушчатый длинный Кондратьев.
— У пана Вотрубы дождешься.
— В других ротах дают.
— То в других.
Опять молчали. Отбой был еще не скоро, неунывающие второгодки (они же желудки, они же — по названию старого фильма — веселые ребята) шатались по казарме, ржали и вообще вели себя так, как им не полагалось. В том числе Рукавицын, которому фингалы в прок не пошли. Этот лупоглазый, с запавшими щеками второгодок так же шатался в тот раз, когда получил по рогам, болтал и нагло смеялся на всю казарму.
Может, ничего не случилось бы, но у Никишина не шли стихи. Вернее, плохо шли, с трудом, как все последнее время. Ясноглазый парнишка, живший в нем еще недавно, всё больше вытеснялся матерым стариком. Этот новый с усмешкой наблюдал, как Никишин подыскивает рифму. Не составную, как у Вознесенского или Евтушенко, а точную, правильную. Игорь старался выразить то, что было в нем, но так и такими словами, как ни у кого еще не встречалось.
«Делать не хрен!» — усмехался Никишин-старик. Поваляться бы недельку в санчасти, а еще лучше в отпуск съездить — это было бы да!.. Прежний Игорь упирался, пытался язвить: как надел я портупею, все тупею и тупею! Хотя никакой портупеи срочнику не полагалось. Игорь чувствовал: уступает. Быть стариком, да еще сержантом, в общем-то зашибись, клево. Все тебя в части знают и уважают, даже офицеры. Вот только стихи не шли. Это злило.
Никишин в тот раз прикрикнул на Рукавицына, но Рукавицын не заткнулся, а дерзко ответил. Не отходя от кассы и схлопотал. Салаги, без вины виноватые (тоже по названию фильма), сейчас тихо ждали, чем наглеж молодых закончится на этот раз.
— Ну!.. Желудки!.. — приподнявшись на койке, рявкнул Пономарев.
Этого оказалось достаточно, веселые ребята притихли. Их никто в роте не любил. Деды за то, что по новому закону молодым светил дембель тоже в этом году, хотя прослужили меньше. Салаги — что молодые их прессовали, спихивали самую тяжелую и грязную работу в нарядах.
— Оборзели! Совсем нюх потеряли!.. — зло бормотнул Никишин, ни к кому не обращаясь. И заиграл желваками — сейчас он особенно чувствовал себя дедом.
Кондратьев, устраивая на спинке койке свои длинные ноги в сапогах, вяло поддержал:
— Не говори.
— А что, деды, — предложил красавец москвич Серега Коршунков, касаясь пальцами косо подбритых дембельских баков, словно проверял, на месте ли. Баки ему приходилось каждый раз отстаивать перед старшиной на утренних осмотрах. — Выдадим всеобщее презрение пану Вотрубе, давай?
Полагалось на всю казарму выматериться — хором и от души. Так, чтобы стекла в окнах дрогнули. Ритуал. Отдушина. Но Коршункова на этот раз не поддержали. Не до забав, хотя командир роты, конечно, м… тот еще.
— Молодые себя уже стариками называют. Сам слышал, — сказал Коршунков.
Но и это не расшевелило дедов, хотя должно было. На их первом году кто-то из служивших третий год назвал себя стариком, а в роте еще оставалось несколько парней предыдущего призыва. Один из них и приголубил наглеца тяжелой армейской табуреткой. И никто не заступился, хотя дедов в роте оставалось раз-два и обчелся, новые старики могли их размазать по стенке. Промолчали, съели. Не деды тогда были — звери.
Опять молчали, смотрели на все еще светлое небо за окном. Слышно было, как по телевизору в ленкомнате началась программа «Время». Митинги в Чехословакии, ползучая контрреволюция, попытки реставрировать капитализм — каждый день одно и то же. Ненужное, не имеющее к ним и дембелю никакого отношения! Мало того, что на политзанятиях каждый раз, так еще по телевизору!..
От тоски и злости у дедов сводило челюсти. У них есть родина — тоже по названию старого фильма.
Никишин поднялся, достал из тумбочки Дембельского бога и пошел в туалет. Там расстегнул ширинку и обмочил его.
Ничего другого Дембельский бог не заслуживал.
Однако он оказался незлопамятным. А может, урок пошел впрок.
На следующее утро командир роты майор Осипов появился из канцелярии как обычно. Собравшемуся было докладывать старшине мимоходом махнул рукой: «отставить!».
Майор легко носил свой большой живот, был лыс, заплывшие глазки на багровом лице сметливо бегали. В части говорили, когда-то он был сверхсрочником, но окончил офицерские курсы и дослужился до командира роты.
«Человек толстый, но хитрец тонкий», — острили молодые офицеры, не забывшие еще школьную программу по литературе. С их легкой руки и пошло это — пан Вотруба, хитрозадый персонаж телевизионного кабачка «Тринадцать стульев».
Майор Осипов обежал быстрыми глазами построившуюся на развод роту.
— Кондратьев, Пономарев, Коршунков, Минин, Никишин, Загоруйко!.. Зайдёте в канцелярию. Старшина, разводи людей.
Ничего хорошего Игорь от командира роты не ждал. После случая с Рукавицыным майор хотел его комиссовать. Типа, в роте с дисциплиной всё нормально, а рукоприкладство — так это сержант со сдвигом. Конечно, хорошо было бы побыстрее вырваться из непобедимой и легендарной, но с такой записью в военном билете испортишь себе жизнь, Никишин об этом слышал. В госпитале он вел себя нормально, косить не стал, а то, что дедовщина в частях обычное дело, врачи знали.
Сейчас, похоже, было что-то другое. Все названные майором — деды.
Неужели?..
— Домой хотите? — спросил Осипов, когда после развода все шестеро зашли в канцелярию.
В другое время можно было бы хмуро переглянуться — издевается пан Вотруба! — но только не сейчас. Сердца екнули.
— Спрашиваете, товарищ майор! — Деды, зависимо улыбаясь, прикипели к командиру роты глазами и подались вперед.
— Полосу препятствий знаете? За клубом. Надо довести до ума. Как сделаете — уедете.
Полосу препятствий орлы из хозвзвода строили уже полгода. По расчищенной от леса площадке ползал бульдозер, ровнял землю, вибрирующим от напряжения тросом ставил на попа громоздкую ржавую конструкцию, хозвзводовцы в заляпанных раствором хэбэ заливали ее основание… И всё не торопясь, с недельными перерывами. Работы оставалось еще до черта.
— Ну, что?
— Конечно, товарищ майор! Какой разговор!.. — теряя всякую солидность, враз заговорили деды и затоптались, задвигались в тесной ротной канцелярии.
Вечером Никишин достал Дембельского бога, пристроил на тумбочке и зажег сигаретку. Пристально смотрел на попыхивание, на то, как колечки синего дыма отрывались от кончика сигареты и таяли.
Он ничего не говорил, ни о чем Дембельского бога не просил, тот и так всё знал. Стихи — это потом когда-нибудь, а сейчас самым важным было другое. Бородатая физиономия Дембельского бога хитровато лоснилась. В приземистой пластмассовой фигурке шоколадного цвета было довольство. Дембельский бог разве что снисходительно не подмигивал Никишину.
Кури. Заслужил.
2
В казарму возвращались в сумерках, когда работать становилось невозможно. С погодой вышло, как в плохой книжке: лето началось, когда стало нужно, — с первым днем аккорда сразу солнце и жарко. То, что неделю назад шел снег, казалось уже диким, не верилось.
Шаркая сапогами, деды брели в умывальник, обливались водой из-под кранов. На вечернюю поверку они не являлись, старшина смотрел на это сквозь пальцы. В части боролись с самоволками, но какая самоволка может быть у аккордников? Долбанутые, что ли? Ломом гони, не пойдут.
После отбоя дневальный наводил в умывалке порядок, сегодня им был Рукавицын. Никишин даже не посмотрел в его сторону. Было не до этого желудка, похожего запавшими щеками на селедку.
— Завязывай, молодой, — почти мирно сказал Пономарь. Он тоже уставал. Единственный, Юрка работал не в сапогах, а в кедах — добыл у зама командира по физподготовке, с которым играл в шахматы. Вообще-то люди с таким лицом, как у Пономаря, в шахматы не играют, а тем не менее. «Знает, с кем дружить», — подумалось Никишину. Но тоже беззлобно, отчужденно, как и о Рукавицыне. Подловатость Пономаря тоже стала неинтересна.
Дневальному дважды повторять не пришлось. Косясь на Игоря — все еще опасался бывшего сержанта, — Рукавицын испарился. Кроме аккордников, в умывалке оставался один Загоруйко, тот не спал, одиноко курил у окна. Загоруйко был водителем спецтехники, а водителей, оказывается, задерживали до особого распоряжения. Загоруйко сразу с аккорда сняли. Не глядя на парней, он щелчком выбросил в окно сигарету и хмуро вышел.
— Каждый умирает в одиночку, — сказал Пономарев.
Мог бы и промолчать, дубина.
Работать в гимнастерках было невозможно, и в первый же день все обгорели. Умываться приходилось осторожно. Воспаленную кожу вдобавок разъедал пот. Но все это было фигня — и кожа, и Пономарь, и желудок Рукавицын. Полоса препятствий понемногу вырисовывалась, проступала все отчетливей, а значит — и дембель.
— Пешком бы пошел? — Услышал Никишин шепот в спертой темноте казармы.
— Запросто.
— Так это сколько километров до твоего Тамбова, Коля! Тысячу, может, или больше.
— Ну и что? Пошел бы.
Шептались на втором ярусе двое салаг. Один из их роты, второй писарь-чертежник из штаба. Игорь плохо их знал. В армии, как в школе, — хорошо знаешь тех, кто старше, на младших не особо обращаешь внимание.
Салаги притихли, когда он тяжело опустился на свою стариковскую койку внизу. Переждав, зашептались опять:
— А если бы сказали, ладно, иди, но голый? Совсем.
Второй голос помолчал.
— Летом?
— Ладно, летом.
— Пошел бы. Днем куда-нибудь забираюсь, сплю, а ночью иду.
— А если зимой? Мороз, снег…
На этот раз голос молчал дольше. Наконец сказал:
— Все равно пошел бы.
— Так мороз, Коля, замерзнешь! Голый совсем!..
Игорь усмехнулся. Размечтались салаги. Он тоже мечтал на первом году. Если бы разрешили, ушел бы пешком на самом деле. Особенно доставала тоска в караулах. Казалось бы, один на посту, устройся где-нибудь с надветренной стороны, чтобы гептил из хранилища травил не на тебя, сочиняй в уме. Вернешься в караулку, запишешь. Не получалось.
Темнота на десятки километров, дышащий враждебностью ночной лес, бесприютность. Никишин представлял залитый светом зал их поселкового дома культуры, музыка, танцы, девчата. Завидовал парням, откосившим от армии. Заочники. «Армия — это школа жизни, но ее лучше пройти заочно». Кому-то удается.
Было непонятно, как вообще можно хотеть служить. В части ходила легенда: во время хрущевских сокращений один татарин отказался от дембеля. Типа, в деревне скажут, больной, если раньше срока вернется из армии. Никто замуж не пойдет. Да черт с ними, со всеми девками, вместе взятыми! Сравнил!..
— Придумал бы что-нибудь. — Вверху зашептались опять.
— Чего придумаешь? Мороз, а ты голый. Полный крантец!
— А я…
— Хорош базарить, писарь! — оборвал Никишин. Утром нужно было подниматься часа в четыре, светло в июне становится рано, можно работать.
Сегодня воровали доски у стройбатовцев. Зам по тылу выдал листы жести и гвозди, насчет досок сказал, что будут на следующей неделе. «Так дембель горит, товарищ капитан, дембель!.. — Красавец москвич Серега Коршунков с чувством стал трясти перед замом по тылу ладонями. Даже сейчас он не забывал каждый день подбривать свои модные баки. — Дайте машину, мы сами найдем!» Без досок было не обойтись, на полосе препятствий полагалось стоять макетам ракет. «В самоволку не махнете?» — с сомнением скосил глаза капитан. «Товарищ капитан, мы похожи на придурков?!»
Стройбатовский склад находился неподалеку от гарнизона, он даже не был огорожен. Самосвал подъехал к крайнему штабелю, деды спрыгнули на землю. Откуда-то появился встревоженный чурка, стал спрашивать, чего надо. Никишин и Коршунков молча принялись забрасывать на самосвал подходящие доски. Стройбатовец пытался мешать, хватался за концы, ругался по-своему, но кто его будет слушать. Доски выгрузили на полосе, обшили макеты ракет и сразу покрыли сверху жестью. На всякий случай жесть еще и покрасили. Хрен теперь найдешь, пусть стройбатовцы ищут, полковнику Алексанину жалуются!..
После обеда Никишин чуть не погорел из-за своей вспыльчивости. Пришлось ждать наждачную бумагу, чтобы перед покраской очищать от ржавчины вышку, эту дуру в три этажа. Аккордники забрались на верхнюю площадку, улеглись на пахнущий свежим деревом настил, задремали. Спать последнее время приходилось мало, в глазах постоянно был песок. Разбудила ругань дежурного по части — кто-то капнул, типа, солдаты бездельничают. «А вы поспите три часа в сутки, товарищ майор! А потом на солнце весь день! И руки в занозах нарывают!.. — взъярился Никишин. — Попробуйте! Потом хай поднимайте!..» Остальные деды потупились. По лицам было видно, Никишина они не одобряют. Зарывается бывший сержант, нежный очень.
Его счастье, майор был из контрольно-измерительной лаборатории, а не тупой строевик. Пожалел, не доложил командиру части. Запросто можно было вместо дембеля угодить на губу. Хамство офицеру, да еще дежурному по части. Только сейчас, в тяжелом воздухе спящей казармы Никишин по-настоящему понял это. И задним числом обомлел.
Трудно поднявшись, сел на койке, пошарил в тумбочке и вытащил Дембельского бога. В темноте было непросто вставить в маленькое отверстие сигаретку, но он справился. Щелкнул зажигалкой. На втором ярусе завозились, учуяв сладкий дымок, свесили головы.
— Спать! — приказал Никишин.
Завтра он принесет из столовой свою порцию масла и намажет Дембельскому богу губы. Выручил. Спас. Молодец!
В другое время Игорь сам бы над этим стал смеяться — дичь и дурость, чукча какой-то или индеец из амазонской сельвы!..
Но только не теперь.
3
Ближе к обеду пошли со Стасом Мининым за киселем, повар был его земляком. Гимнастерки на сгоревшие тела накинули, но шли распояской, без ремней. И не особо прятались, хотя хождение по территории части вне строя, тем более в таком виде, не поощрялось.
Встречные офицеры делали вид, что не замечают их формы одежды. Один молодой литер было придрался, но быстро успокоился. Аккордники, за километр видно.
— Майор ничего не скажет, капитан, а эти из училища!.. — зло бросил Никишин.
— Дыши ровно. — Минин был невозмутим. — Молодые, службы не поняли… О, Нагорного опять захомутали!
Перед шлагбаумом КПП стоял мотоцикл, за рулем офицер, в коляске солдат. Вид у солдата был пришибленный, даже отсюда видно.
— Не выпускают, что ли?
— Так Нагорный!.. Разрешение надо.
Нагорный был из другой роты, но его в части все знали — чепэшник. Зимой пошел в самоволку, напился, и если бы не патруль, замерз в снегу. Игорь по себе знал, на третьем году чувство опасности пропадает. То какой-нибудь старик полезет в трансформатор, руки ему потом ампутируют. То паров гептила по дурости нахватается. То БТР из бокса выведет и девок из ближней деревни катает. Почти на каждом общеполковом разводе о таких случаях зачитывались приказы по дивизии. На третьем году кажется, что ничего плохого с тобой случиться не может. Всё старику доступно. Стариковский синдром какой-то.
У полковника Алексанина в тот раз дрожал от ярости голос: «Что матери твоей скажу?! Она мне здорового сына отдала, а я ей в цинковом гробу?! Кобылу без подставки драть можешь, а совести!.. Десять суток гауптвахты!» Нагорный стоял перед строем, смотрел в сторону. Раскаяния на лице видно не было, к гауптвахте ему не привыкать.
Недавно Нагорный сошел с катушек окончательно. Оставил на берегу озера хэбэ, сапоги и записку, что добровольно уходит из жизни. Водолазы из округа обыскали все озеро, но тела не нашли. Нагорного сняли с электрички уже перед Москвой. Оказалось, заранее раздобыл где-то гражданку, переоделся, а хэбэ с сапогами на берегу и записка — туфта.
Это уже было серьезно. Дезертирство. За Нагорного взялась военная прокуратура. Теперь его то и дело возили в гарнизон на допросы.
— Тридцать первого декабря дома будет. С елочкой! — щурясь, заметил Минин. Чэпэшников обычно отпускали из части последними. Осуждает Стас Нагорного или сочувствует, было неясно.
— Если в дисбат не загремит, — хмыкнул Никишин, не сводя глаз с мотоцикла у КПП. Неприятно было видеть Нагорного смиренно сидящим в коляске. Сломался, когда по-настоящему взялись. Слабак.
Навстречу по бетонке шел, издали улыбаясь, библиотекарь Сверчков. Что-то в них было, в этих ребятах из штаба, санчасти и клуба, выделяющее среди других. Всегда чистые хэбэ, выражение лиц?..
— Без вопросов! — Сверчков смотрел понимающими умными глазами. — А я всё думаю, почему это Никишин не заходит? Новые книги поступили, хотел тебе предложить.
— Сам видишь… — Игорь, будто извиняясь, развел руками. Хотя с чего бы ему извиняться перед Сверчковым.
— Если выдастся свободная минута, заходи все же. Пообщаемся, о последних публикациях в журналах поговорим.
— Вряд ли выдастся. Упираемся, как папа Карло. Аккорд, сам понимаешь… — Никишин подбирал каждое слово. Перед Сверчковым не хотелось ударить в грязь лицом, а тем более нечаянно выругаться.
Библиотекарь по-прежнему улыбался:
— А вдруг?..
Необычный парень. «Пообщаемся», «не заходишь», «книги поступили»… В армии так не говорят. Обычно Никишин с удовольствием заходил в библиотеку, ему нравился запах книг, тонкой пыли, осевшей на стеллажах. Но интересней всего было слушать Сверчкова, тот хорошо знал поэзию. Однако кондовый старик в Никишине все больше выдавливал ясноглазого паренька, которому легко сочинялось. Теперь уже казалось странным, почему Сверчков ведет себя не так, как полагается настоящему старику. Одинаков со всеми, не подчеркивает, что служит третий год.
Как-то заговорили об этом. Библиотекарь дал номер «Юности» с повестью Евтушенко. Там рассказывалось о японском летчике-камикадзе, который отказался лететь топить американские корабли. Не из трусости, а потому, что считал, это неправильно. Летчика-камикадзе никто не понял, все отвернулись, стали презирали. Повесть о стадном чувстве, сказал Сверчков. Умении подняться над таким чувством. Быть овцой проще простого. Слова показались Никишину высокопарными. Не добавило симпатий к библиотекарю и то, что тот находился в строю сержантов, когда Никишина разжаловали. В части существовало правило срезать лычки перед строем, офицер из штаба уже поигрывал ножницами. Лишний раз унизить себя Игорь не дал, надел чужую шинель с погонами рядового. Но Сверчков видел его, одиноко стоящего перед строем, офицера с ножницами и все остальное. Игорь надеялся, что вел себя достойно, побитой собакой не выглядел, но все равно заходить в библиотеку перестал.
Возле санчасти Никишина и Минина перехватила медсестра Ира — невысокая, худая, лет под тридцать. Трудно было представить, как у них со Стасом получается — тот почти двухметровый амбал.
— Стасик, поди сюда.
Неловко взглянув на Никишина, Минин отошел в сторону. Немолодой медсестры он стеснялся, хотя на его месте мечтала оказаться добрая половина полка. Летними вечерами, когда разъезжались по домам офицеры, можно было увидеть, как Ирина и Стас идут в лес. В руках у медсестры покачивался целлофановый пакет с одеялом.
О чем они сейчас говорили, Никишин не слышал. Он зашел с тыльной стороны столовой, остановился у входа в варочный зал и принялся дожидаться. Разговор Минина с Ирой затягивался. Игорь сел в тени, можно было немного отдохнуть, на полосе не посидишь. От нечего делать слушал, как ругались дежурный по столовой и хлеборез Амбарцумов. Дежурный хотел, чтобы Амбарцумов выдал на столы белый хлеб, а тот клялся, что сегодня привезли только черняшку.
— Приготовь дедам пару буханок, — сказал Никишин, когда Амбарцумов с озабоченным видом проходил мимо.
Получилось не очень уверенно. Хлеборез раньше служил в их роте, на теплом месте оказался не так давно. Умеют устраиваться! Амбарцумов, не глядя, кивнул, понимая, что речь идет о белом хлебе. Уважает. После того, как разжаловали, Никишин стал относился к подобному особенно чутко.
Минин появился озабоченный.
— Скажи, чего ей надо?.. Я нормального молодого нашел, служить еще, как медному котелку!.. Говорит, не нравится. Только посуду, типа, пачкает.
— Какую посуду? — не понял Игорь, поднимаясь из холодка.
— Ну даешь! Какая у женщин бывает посуда?..
Несмотря на габариты, Минин был деликатным человеком. Никишин ни разу не слышал, чтобы тот ругался матом, а это в армии большая редкость.
— И что теперь? — глуповато спросил Никишин.
Ира переходила из рук в руки, от одного призыва к другому, но кувыркалась с кем-нибудь одним. Говорили, какой-то кусок-сверхсрочник предлагал ей замуж, но она не захотела. Ходил слух, в гарнизоне есть еще одна любительница солдат, якобы специально откуда-то приехала. Та совсем простая, каждое знакомство начинает словами, что была сегодня в бане. А может, это разговоры. Чего с голодухи ребята не придумают.
— Что теперь? А черт знает! Пусть сама… Здорово, земеля! — В варочном зале Минин пожал руку повару, орудовавшему в котле из нержавейки большим черпаком на длинном держаке. Воздух здесь был горячий, влажный, плиточный пол мокро блестел. — Как она, твоя ничего, земеля? Все хоккей? Не посрамил чести города-героя Волгограда? Дедушка правильно понимает?..
Повар заулыбался и мотнул подбородком на пятилитровый чайник. Чувствовалось, ему было приятно услужить. Не только потому, что Минин земляк и дед. Еще потому, что тот большой и веселый.
— Сегодня компот.
— Нормально, земеля, пойдет!.. Смирно! От лица дембелей выношу благодарность с занесением в личное дело!..
Незадолго до отбоя, когда большое малиновое солнце полого било сквозь сосны, пригнали карантин. Пономарь сумел договориться с сержантами.
Это тоже было необычно — карантин в мае. Раньше салаги появлялись в части осенью. Их, в стоящих колом хэбэ, до потери пульса гоняли на плацу. В курилках потешались, глядя на иноходцев: делая шаг левой ногой, многие салаги и рукой взмахивали левой.
Расслабленные лица, необмятые гимнастерки — гражданка так и перла из этих ребят. Ничего общего с хмурой настороженностью послуживших. Из курилок раздавались бессмертные шуточки на тему, сколько салагам осталось служить и совет вешаться. В этом карантине оказалось много черных. Выяснилось, грузины.
— Генацвале, лопаты в руках держали? Или только ракомцетели у себя дома пили?.. Главный армейский закон знаете? Не можете — научим, не хотите — заставим!..
Пономарю хотелось выглядеть крутым дедом. Но и у него вести себя с карантином так, как вел в роте, не очень получалось. Эти ребята были из другой жизни. Особые. На них еще лежал отсвет гражданки.
В помощь Никишину дали грузина, который выглядел старше других. Наверно, отсрочки получал, решил Никишин. Предстояло обшивать двухметровую стенку, ее будут преодолевать эти салаги через месяц-два. По тому, как непривычно полный для солдата грузин держал топор, как принялся обрабатывать доску по ходу волокон, было ясно, это дело для него знакомое.
— Плотник?
— Да. — Грузин ответил не сразу. Похоже, не очень хорошо понимал по-русски.
— Девушка есть?
— Жена есть.
Никишин внимательно посмотрел на него. Два года, конечно, не три, но все равно. Может, у грузина и дети уже есть. Однако спрашивать об этом не стал. Слава богу, сам он с армией завязал. Почти.
— Держи кардан! — сказал он и протянул грузину ладонь.
Тот смотрел, не понимая.
— Чтобы домой быстрее вернулся. — Никишин чувствовал, выходит не по-дедовски, слишком уж простецки, несолидно, однако добавил: — Чтобы время быстро прошло. Домой!
— Домой, — закивал грузин и пожал руку. — Домой!..
Это он понял.
4
Последний день пришелся на субботу. В пятницу седьмого июня тоже работали, пока можно было хоть что-то в сумерках разглядеть, но закончить полосу не получилось. Утром дневальный разбудил в три часа.
Было светло. Пустынная территория части просматривалась во все концы, шаги по бетонке раздавались далеко и четко. Спать не хотелось, слегка познабливало — то ли от прохлады, то ли от мандража.
Суббота плоха тем, что короткий день. В штабе могли не успеть оформить документы. Но до этого еще надо вкопать столбы под бумы, установить сами бумы и сдать полосу — тоже непростое дело. Оставаться в части до понедельника казалось невозможным. От одной этой мысли хотелось завыть по-волчьи.
Часам к десяти бумы установили. Полосу должен был принимать зам по физподготовке капитан Мозжухин, но его еще нужно было найти. Пока искали, Никишин смотался в казарму, достал из тумбочки сборник Рубцова и отнес в библиотеку.
— По коням?.. — Сверчков улыбался внимательными глазами.
— Типа того, — ответил Никишин.
Если бы не обходной, который требовалось подписать, он в библиотеку не пошел бы.
— Что ж, удачи! — пожелал Сверчков. То, что дембель не у него, а у других, библиотекаря, казалось, не расстраивает.
«И здесь особый! — подумал Никишин. — Не в стаде. Чистоплюй хренов!» Чувство было сложное, наполовину с завистью. Думать, отчего так, не было времени.
Капитана Мозжухина нашли быстро. Когда Никишин вернулся на полосу препятствий, капитан уже ходил между препятствиями и хмыкал. Но придираться не стал.
— Кто смелый? Ты побежишь, Пономарев?
— Дедушке нельзя, товарищ капитан! Дедушке надо беречь здоровье, оно дедушке на гражданке пригодится.
— Ну-ну. Так кто?
Капитан мало походил на обычного офицера. Играл в шахматы, не лез из кожи перед старшими по званию, как большинство других. Похоже было, Мозжухин не собирался служить все двадцать пять лет. Никишин знал, с офицерами такое случается тоже, некоторые понимают поздно, что зря пошли в военное училище. Но срочники ладно, а как офицеру демобилизоваться?..
Бежать пришлось Коршункову и Никишину, в сержантской школе им приходилось сдавать норматив. Игорь был готов ко всему (аккорд, всё на соплях!), но обошлось. Стенка, которую он обшивал с грузином-салагой, не рухнула, и бумы устояли. Остальные препятствия тоже.
— Ладно, годится, — сказал капитан, когда Никишин и Коршунков с красными потными лицами подошли. — Пономарев, кеды сдать не забудь, лады? — И пошутил: — Пару партишек напоследок сгоняем?..
Как на иголках — это про них. Обедать не пошли, в рот ничего не полезло бы. Переоделись в мундиры, сели на койки. Дожидаясь из штаба старшину, стали обмениваться адресами. У Стаса Минина на дембельском чемодане было выведено броскими белыми буквами: «Волки! Вы свободный народ!». Это из мультфильма о Маугли.
Старшина всё не возвращался. Никишин достал из кармана Дембельского бога, сжал в кулаке и принялся с силой трясти, сцепив до хруста зубы. Никто не улыбнулся, даже Пономарь промолчал. Рукавицын — тот опять был во внутреннем наряде — на всякий случай спрятался в ротной сушилке.
Наконец появился старшина — и все слилось в счастливую кутерьму и неразбериху.
Дежурный автобус Стас Минин расстелил перед КПП чистый носовой платок вытер сапоги отбросил платок носком красавчик Серега Коршунков диким голосом закричал всеобщее презрение пану Вотрубе дембеля радостным хором у-у-у сука провожавший водитель Загоруйко плакал завистливый взгляд ефрейтора у шлагбаума измозолившие глаза деревья вдоль бетонки пятиэтажки гарнизона унылые деревушки по бокам трассы всё ненужное осто…ее проклятое станция Бологое сопровождавший сверхсрочник облегченно выдохнул сбагрил слава богу запах креозота и свободы скучная тетка в воинской кассе как можно на гражданке скучать?!.
Естественно, завалились в привокзальный ресторан. А что, гражданские люди, имеем право!.. С достоинством уселись за столик, заказали три бутылки водки и по салату. «Ой, не уедете, ребята!..» — Официантка в белом переднике и кокошнике (настоящая, гражданская!) покачала головой. Никишин, разжалованный, но все же сержант, солидным голосом заверил: «Все будет нормально, гарантирую». Разлили. «За дембель!» Потом пили за гражданку, девчонок, опять за дембель, еще за что-то. Никишин посматривал на часы, важно было не пропустить поезд.
Старлей походил на собаку, взявшую след. Прямо от входа направился к их столику. За старлеем двигались два желудка со штыками и красными повязками на рукавах. Патруль. «Спокойно, деды!» — сказал Никишин. Ребята могли залупнуться, будут проблемы, а это сейчас ни к чему. Он первым достал военный билет и проездные документы, подал офицеру: «Все, товарищ старший лейтенант, отслужили!». Тот просмотрел. «Вы в форме, ведите себя достойно». — «Не вопрос!..». Пономарь был в своем репертуаре, бросил вслед: «Спиногрыз! Сука!» Теперь ни от офицеров, ни от сержантов сметливый сын городской окраины не зависел и мог не прогибаться, задниц не лизать. Старлей не услышал. Или сделал вид.
Из ресторана выскочили, когда поезд уже подходил. Оказалось, на улице темно. Рванули не к той платформе. «Куда! — рявкнул самый трезвый Стас Минин. — В Питер уедем!..». В вагоне горел тусклый дежурный свет, в каком-то отсеке играли на гитаре, направились туда. Ехали два дембеля и моряк в отпуск. Стали брататься, у моряка был спирт, пили, пели, моряк между куплетами кричал: «Рыба!» Сначала казалось, не по делу, потом понравилось. Чуть не подрались, когда чужой дембель сказал, что у ракетчиков не будет стоять — облучение и гептил. Громко мирились, опять пили, пели под гитару до самой Москвы, до самых пор, когда за окном стало совсем светло.
Удивительно, но никто нам тогда слова не сказал. Хотя в вагоне мы никому не давали спать. До сих пор не знаю — не хотели связываться или понимали нас, дурных, очумевших от свободы?
Как позже выяснилось, нам крепко повезло. В августе Варшавский договор ввел войска в Чехословакию, и увольнять в запас перестали. Водителя Загоруйко сняли с аккорда неспроста. Многим из нашего призыва пришлось служить до декабря. Вот тебе и переход на два года!.. Представляю, что чувствовали эти ребята.
Куда делся Дембельский бог, я не помню. То ли потерял по дороге, то ли дома выбросил, забыв в кармане парадно-выходной формы. Но то, что меня уволили в запас восьмого июня, запомнилось навсегда. Собственно, о Дембельском боге я уже не думал, когда утром, бледные и помятые, мы вышли на голубую утреннюю площадь перед Ленинградским вокзалом.
До того ли было? Перешагнули этот порог, армию, перед нами распахнулся широкий звонкий простор, наполненный светом и счастьем. Назывался этот простор гражданкой.
И не думалось тогда, что минувшие три года — тоже наша единственная жизнь.