Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2015
Валентин Лукьянин — кандидат философских наук, публицист, литературный критик, автор
нескольких книг, посвященных истории и культуре Екатеринбурга, и множества
статей и исследований, опубликованных в различных российских изданиях. В
1980–1999 гг. был главным редактором журнала «Урал».
Опыт м. опыт, опытка, испытанье, проба,
искус, попытка, изведка; || показание другим
каких-либо явлений, для обнаруженья сил
природы и действий их.
Скрепа, связь, укрепа,
всякая
вещь, скрепляющая что-либо.
Владимир Иванович Даль
Советские люди не были искушены в иностранных языках. А зачем? Страна большая, с любого места «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь». А и доедешь, так «граница на замке». Но временами лингвистические уроки давала сама история. Еще до войны усвоили испанское «No pasarán!», в шестидесятые запомнили «Patria o muerte!», а в начале семидесятых, переживая за чилийцев, выучили по-испански целую «кричалку»: «El pueblo! Unido! Jamás será vencido!» («Единый народ никогда не будет побежден!»).
Но, вообще-то, я не об иностранных языках, я о «скрепах».
Слово «скрепы» использовал президент Путин, выступая в декабре 2012 года с традиционным посланием к Федеральному Собранию. Он заявил, что «российское общество испытывает явный дефицит духовных скреп: милосердия, сочувствия, сострадания друг другу, поддержки и взаимопомощи». Поскольку журналисты народ занятой и заглядывать в словари им недосуг, редко употребляемое слово «скрепы» вызвало у них настоящий ажиотаж: что, мол, такое, почему не знаю? Кто-то «догадался»: а-а, да это же новообразование от «скрепки», типа знаменитой «сосули». Но кто-то более дотошный провел «журналистское расследование» и нашел, что Путин позаимствовал не просто «скрепы», но целиком «духовные скрепы» у Александры Коллонтай. Выходит, опять большевики виноваты. (К слову, один екатеринбургский грамотей вообразил, что форму «развитóй» узаконили услужливые лингвисты в угоду «малограмотному» Брежневу, а правильно, дескать, «рáзвитый». Несколько раз он эксплуатировал эту «находку» в своих публикациях на страницах почтенной газеты, почему-то и корректоры его не остановили. Нет бы заглянуть ему в словарь добрежневских времен — сразу бы и выяснилось, кто тут «малограмотный».)
Насчет Коллонтай, однако, у меня большое сомнение: вряд ли у Путина, «пашущего, как раб на галерах», выкраивается время, чтоб покопаться в журнальных комплектах 90-летней давности1. Корни этого выражения лучше, по-моему, поискать у Ивана Ильина. Мне встречалось утверждение, будто это любимый философ Путина. Ну, любимый, не любимый — не знаю, но в одном из предыдущих посланий Федеральному Собранию он его напрямую цитировал2. Кстати, то послание Путин оглашал в мае 2006-го, а полугодом раньше прах философа был перенесен из Швейцарии на кладбище Донского монастыря. Думаю, не без одобрения президента.
Я, впрочем, не помню, чтобы Ильин употреблял выражение «духовные скрепы», да и слово «скрепы» вроде не из его лексикона. Но вот цитата из известной работы Ильина «Путь духовного обновления»: «Государство, в его духовной сущности, есть не что иное, как родина, оформленная и объединенная публичным правом, или иначе: множество людей, связанных общностью духовной судьбы и сложившихся в единство на почве духовной культуры и правосознания»3. Разве ж это не о «духовных скрепах»? Между тем в этой фразе выражена одна из ключевых идей философа, и она очевидным образом перекликается с главной заботой Путина с самого начала его первого президентства: уже тогда он начал собирать страну после «парада суверенитетов» и всеобщего раздрая 1990-х, за то его народ и поддержал.
Задача обуздать вольницу, не покусившись на свободу, кажется почти неразрешимой, но у Ильина есть мудрая подсказка: «Государство совсем не есть «система внешнего порядка», осуществляющаяся через внешние поступки людей. <…> внешнее принуждение, меры подавления и расправы, к которым государственная власть бывает вынуждена прибегать, — совсем не определяют сущность государства. Это есть дурной предрассудок, вредное недоразумение, распространенное близорукими и поверхностными людьми. На самом деле государство творится внутренно, душевно и духовно»4. Не знаю, по подсказке ли Ильина или под воздействием собственного опыта, но, так или иначе, российский президент пришел к безусловно разумному выводу о необходимости замены «внешнего принуждения», которого у нас было уже через край, «духовными скрепами». Так что нет сомнений в актуальности задачи, ибо — еще раз процитирую Ильина: «…без настоящего государственно-политического настроения чувств и воли — государство не может существовать»5. И с точки зрения норм русского языка тут полный порядок.
Ладно, со «скрепами» более или менее разобрались. Но почему, спросит читатель, я начал эти заметки с иноязычных лозунгов и «кричалок»? Потому что все эти «No pasarán!», «Patria o muerte!», а уж тем более «pueblo unido» — тоже «скрепы». Причем очень действенные и вполне «духовные»: ведь они взывают к единению на основе убеждения и ради высоких целей. Я взял иноязычные примеры лишь потому, что на «домашнем» языковом фоне они более заметны, притом все их знают. Однако сам по себе язык тут особого значения не имеет — лишь бы смысл произносимых слов был понятен тем, к кому они обращены. Впрочем, даже и это, если вникнуть, не так уж важно. Смысл слов отодвигается на задний план под сильным воздействием надсмысловых психологических факторов, поскольку это не просто словесные конструкции, которые что-то значат, а сигналы, несущие в себе определенный код действия.
Ведь что такое лозунг? Это, как определяет современный словарь, «призыв, выражающий в краткой и броской форме руководящую идею, задачу, требование». Лозунг, отвлекаясь от второстепенного, выражает суть, понятную всем. Кто-то, может быть, с этой сутью не очень и согласен, но когда десять человек рядом убеждены, что «горько», не каждый решится возразить, что «сладко». Это не конформизм, а проявление общественной природы человека. Ну, а «кричалки» — те же лозунги, только их повелительная сила подкрепляется и приумножается ритмом. Ритм — фактор организации людей совсем уже на грани физиологического, он почти отключает сознание. Это подтверждается и легендарным «Эй, ухнем!», и пульсирующим гулом брусчатки под каблуками солдатских колонн, и синхронными конвульсиями публики на рок-концертах, и майданным «Хто не скаче, той москаль».
Таким образом, лозунги и «кричалки» — это «скрепы», действующие (обратим на это внимание!) по упрощенной схеме, как бы обходя по касательной сложные механизмы мотивации. Потому они так действенны. Между тем механизмы, оставляемые в стороне, — они ведь заключают в себе полноту и своеобразие индивидуального, личного опыта. Потому «скрепы» такого рода — обезличенные, они сплачивают людей для совместных действий независимо от их убеждений, нравственных позиций и даже житейских интересов. Последнее стоит особо подчеркнуть, поскольку и связи между отдельными людьми, и «скрепы», упрочивающие государство, — это не благостные пожелания «милосердия, сочувствия, сострадания друг другу, поддержки и взаимопомощи», а социально-нравственные коллизии, исполненные внутренних противоречий.
В кульминационном эпизоде фильма Феллини «Репетиция оркестра» музыканты скандируют по-итальянски, а закадровый голос переводчика дублирует по-русски: «Дирижер! Дирижер! Нам не нужен дирижер!» Здесь важны не слова сами по себе, а ритм. Не обдуманно, а под воздействием, прежде всего, ритма группа отдельных индивидов (для режиссера принципиально важно, что они отдельные и разные) превращается в «экстатическую» (по классификации социальных психологов) толпу. И эта толпа, сплоченная временными «скрепами» ритма (а какие-то иные «скрепы», связывавшие их до того в другие общности, оказались слабее и были легко разрушены), самозабвенно громит то, что уж им-то громить никак не следовало бы. Музыканты оркестра ломают пюпитры и разбрасывают ноты — разрушают то, что составляет суть их профессии и основу их жизни. Пережив катастрофу, они снова берут в руки инструменты, но мир уже не тот, да и сами они уже не те…
Мне запала в память и в душу конга на карнавале в Сантьяго-де-Куба — la conga santiaguera, «самый первобытный из ритмов Кубы», как поясняет интернет. Встречается и другое значение слова «конга»: особой конструкции барабан. Барабан, может, и был, да я его не заприметил: ритм задавался какими-то свистульками, издающими резкий, пронзительный звук, и поддерживался скрежетом и звучным лязгом непонятных железок. Небольшая группка, назовем условно, музыкантов, человек пять-шесть, производя оглушительную ритмическую какофонию и энергично пританцовывая, начинает двигаться по узким улочкам старого города, и сразу же за ней выстраивается процессия. Это надо видеть: чернокожая, лоснящаяся в свете фонарей от пота (июльская ночь в тропиках, душно, как в парилке, почти все мужчины, а собираются на конгу, как правило, чернокожие, обнажены до пояса) человеческая «анаконда», плотно заполняя пространство между домами, петляет — вверх-вниз, влево-вправо — по этим древним кварталам, теснящимся на холмах, вовлекая в танцующую процессию всех, кто попадается по пути. И растет, растет поминутно: вот уже метров сто в длину, а вот, глядишь, и метров двести, и пятьсот…
Карнавал в Сантьяго многолик, конга — лишь одна его доминанта. Очень славится еще calle de Virtudes (улица Добродетелей) в другом уголке старого Сантьяго. Улочка короткая, едва ли на 50 метров потянет. Я бывал на ней в будни — только по табличкам на ветхих домах ее и можно отличить от соседних улиц. Во время карнавальной ночи она преображается: начало и конец обозначаются какими-то ярко разрисованными киосками, над головами реденько так натягиваются полотнища между крышами невысоких старых домов, тоже разрисованные: подобие потолка. Под «потолком», на проезжей части, расставляются столы и стулья, вытащенные из соседних домов; в домах все двери и окна — нараспашку: заходи, будешь своим.
Что я еще не упомянул? Да, вот: невысокий помост, сколоченный к этому случаю из оказавшихся под рукой досок, на нем сменяют друг друга небольшие группки музыкантов — ясно, что местная «самодеятельность». Но они виртуозно владеют своими гитарами, скрипками, барабанами, а поют!.. Да, не профессионалы; это просто у них в крови, но у профессионалов и не получится так искренне и зажигательно. Рядом, прямо на щербатом асфальте, под их музыку и песни танцуют те, кто заразился мелодией и ритмом, — причем не какую-нибудь экзотическую сальсу или ча-ча-ча, а что-то совсем домашнее, без выкрутасов. Вся улочка — единый гостеприимный дом, придите туда — никто вас не спросит, откуда вы и зачем. Не беда, если не говорите по-испански: все равно и приветят, и даже чем-нибудь угостят. Скорее всего, напиток будет не изысканный, уж какой есть, зато от души.
На Кубе карнавал проходит не везде сразу, в каждом городе у него свое время и свое лицо. Вот и в Сантьяго он совсем не такой, как в Гаване. Гаванский карнавал зрелищный: кто-то приплясывает-красуется на движущейся платформе-карросе, а кто-то глазеет с тротуара. В Сантьяго нет деления на зрителей и исполнителей, даже конга не для зрителей, а для себя. Тем более нечего смотреть на calle de Virtudes. Здесь нужно окунуться в атмосферу карнавала, раствориться в ней — и только тогда она проникнет в вас и останется с вами навсегда.
И конга, и обособленно-распахнутая улица Добродетелей, но также и карросы на гаванском Малеконе, и множество повседневных кубинских реалий, о которых не упоминается в рекламах для туристов, потому что они не для посторонних, а для себя, — это ведь тоже «скрепы»! Такие «скрепы» не соперничают с лозунгом «Родина или смерть!», но, пожалуй, помогают понять и природу его, и действенность.
Пора, однако, объяснить, почему я вдруг ударился в вспоминания о далеком острове, где мне довелось некоторое время пожить в отдаленные уже времена. Дело в том, что на протяжении более полувека кубинские «скрепы» подвергались суровому испытанию на прочность: еще в 1960 году Соединенные Штаты ввели против Кубы санкции. Цель этой затеи американцы никогда не скрывали: им нужно было во что бы то ни стало руками самих кубинцев убрать строптивого Фиделя и установленный им режим. А недавно они же объявили санкции против России, и цель практически та же: руками страдающих от санкций россиян убрать Путина и демонтировать «путинизм». Таким образом, Россия и Куба, за постсоветские годы сильно подрастерявшие взаимные связи, вдруг оказались «товарищами по санкциям».
Зачем вообще строгие наставники (например, в начальной школе) ставят кого-то в угол за непослушание? Не просто ведь в наказание, а чтобы нарушитель порядка сосредоточился и подумал.
Что ж, давайте и мы сосредоточимся и подумаем. Но с оглядкой на кубинский опыт. С чего начнем? С того, что в середине декабря прошлого года Барак Обама удивил мир, заявив о намерении восстановить дипломатические отношения с Кубой, поскольку полувековые санкции не сработали. Мало того, он поручил госсекретарю Джону Керри проработать вопрос о снятии с Кубы обвинения в терроризме. Вот такая «свобода слова»: хочу обвиняю, хочу оправдываю.
Конечно, возникает вопрос: почему понадобилось аж полвека, чтоб осознать, в общем-то, достаточно очевидные истины? Ладно, лучше поздно, чем никогда. Но тогда как объяснить, что бесполезность санкций в отношении Кубы администрация Обамы признала, но тут же наступила на знакомые грабли, введя санкции против России?
Впрочем, говорить за Обаму сложно, тем более что президент сам себе и не принадлежит, он орудие в руках «элиты». Поэтому поверну вопрос другой стороной: как определить эффективность санкций? Ответ очевиден: только по результату, иного критерия не вижу. Санкции против России введены не так давно, об их действенности судить, возможно, рано. Зато полвека жизни Кубы в условиях жесткой экономической блокады резонно принять за наглядную модель, по ней судить и о нашей перспективе, я думаю, можно.
Главный итог кубинского полувека сам Обама признал: «фокус» провалился. Почти девяностолетний Фидель, даже оставив официальные посты, остается лидером нации; Рауль Кастро, его брат и преемник, заявил о готовности к отмене санкций, но не собирается играть со Штатами в поддавки; «режим» не поколеблен.
Но можно ли сказать, что Куба совсем не заметила экономической удавки, затянутой на ее шее могущественным соседом? Еще как заметила! Вот сведения, приведенные в российском журнале «Зарубежное военное обозрение»: «По официальным данным правительства Кубы, по состоянию на начало декабря 2010 года прямой ущерб от экономической блокады составил 104 млрд долларов США (а с учётом обесценивания доллара по отношению к золоту в период после 1961 года — 975 млрд долларов США)».
Этого было бы много даже для такой большой страны, как Россия. Что же касается Кубы… Цифры, конечно, красноречивы, но бесстрастны. А как экономическое удушение сказывается на кубинской повседневности? Проще говоря, как им там живется, на Кубе, при санкциях?
Очень наглядную картину современной кубинской жизни представил известный российский режиссер-документалист Виталий Манский в фильме «Родина или смерть». (Фильм, собрав ожидаемую дань призов на международных фестивалях, вышел в российский прокат в 2011 году. Зрительского ажиотажа он не вызвал, но кто-то его посмотрел. Я посмотрел его тоже — можно сказать, по случайности — совсем недавно; впечатления свежи.)
Во всех интервью по поводу этой работы Манский подчеркивает объективность своей позиции: дескать, разоблачительных целей не ставил, а просто делал кинозарисовки для себя, кинодневник вел. Лукавство режиссера очевидно, многие рецензенты это отмечают, есть и у меня кое-что к тому добавить, но для начала не могу не подивиться изобретательности Манского. Ему удалось для своих «зарисовок» создать такой эмоциональный фон, о котором кто-то менее опытный даже помыслить не мог бы. Он, к примеру, показал, как зябко на этом тропическом острове. Небо все время затянуто тучами, кубинцы ежатся от холода в каких-то замызганных теплых куртках. Как ему это удалось — разве что связался с «небесной канцелярией»? Мне это видеть было удивительно, потому что сам я прожил на Кубе непрерывно круглый год и семь лет спустя еще раз приезжал туда на пару недель в командировку6; за все свое кубинское время единственный раз — в день первого приезда, причем день этот был в феврале, — надел легкий пиджак, чтоб нанести визит в министерство образования. Пот бежал с меня ручьями, видевшие это более опытные соотечественники надо мной подшучивали. Так я понял, что кубинский дресс-код весьма отличен от нашего, да и вообще там многое делается совсем не так, как у нас.
И все-таки я не считаю, что Манский специально искал «живописные помойки и свалки», как его упрекнули в одной из рецензий. Искать специально «апокалипсическую» натуру ему просто не было нужды: она сама подставлялась под его объектив. Говорю о том вполне уверенно, потому что и за тридцать лет до киноэкспедиции Манского своими глазами видел на Кубе везде признаки обнищания, обветшания и разрушения. Когда второй раз туда приезжал — этих признаков прибавилось, причем они проступали более явственно. Прошли еще десятилетия — и что там могло измениться к лучшему? Думаю, что облик Острова Свободы, запечатленный кинообъективом Манского, соответствует печальной реальности.
Другое дело, что облик — не суть; объектив фиксирует «картинку», но ничего не объясняет. Объяснить (а создавать образ — это тоже ведь объяснить) — задача режиссера. Фильм Манского утвердил меня во мнении, что любимец кинофестивалей Кубу не понял и даже не пытался всерьез понять, потому что прилетел туда с готовым социально-политическим шаблоном. Заранее знал, что Фидель — диктатор, режим его антинародный, Куба изнемогает под гнетом кастровского социализма и ждет не дождется, когда это кончится, ибо «так жить нельзя». (Да, некоторые рецензенты вполне ожидаемо восприняли фильм Манского как своеобразный римейк давней ленты Станислава Говорухина.) По этому шаблону он и изваял свой «кинодневник».
Я вовсе не утверждаю, что, в отличие от Манского, Кубу знаю. Но я-то хоть знаю, что не знаю, а он?..
— А в чем разница? — спросите вы. Поясню, опираясь на свой же опыт.
Отправляясь в свое время на Кубу аж на целый год, я собирался (и даже имел заказ от журнала) написать о ней очерк. Самые первые впечатления (поездка из аэропорта в отель через душную, как парилка, ночную, но не спящую Гавану, утренний выход из отеля на Малекон, где мальчишки всех оттенков цвета кожи гоняли по газону мяч, а взрослые запускали воздушных змеев) укрепили было меня в таком желании. Но за первыми впечатлениями пошли вторые, третьи… Чем больше их становилось, тем труднее они укладывались в систему, от которой я мог бы «танцевать». Ничего я тогда так и не написал.
Но если я не смог написать, то это, разумеется, не значит, что и Манский не должен был снять. Почему бы и нет: у него хватка, у него глаз, у него богатый кинематографический опыт. Да и ехал-то он затем, чтоб фильм снимать, я же ехал не за очерком.
Но дело, видите ли, в том…
Даже моего скромного и давнего уже кубинского опыта вполне хватает, чтобы видеть, как бестрепетная рука режиссера двигает объективом камеры, чтобы найти визуальное подтверждение концепции, полностью у него созревшей до поездки на Кубу. (Зачем и ездить-то было нужно?) При этом у него, видимо, не было и тени сомнения насчет того, что его «домашняя заготовка» безупречна. А вот у меня, едва начал смотреть фильм, такие сомнения возникли.
Почти в самом начале фильма (точнее, сразу вслед за красочным прологом с танцами юных красоток и титрами) идет шокирующая сцена на кладбище. Длится она долго-долго, и вначале не догадываешься, что там, в отдалении, молча и сосредоточенно делают эти люди. Постепенно камера к ним приближается, в крупные планы попадают лица и руки, и выясняется страшная суть происходящего: хмурые (но не опечаленные) люди извлекают из каменных ниш гробы и деловито «сепарируют» покоившиеся в них человеческие останки. Кости скелета — в картонную коробку (если не помещаются в длину или плохо укладываются в тесный объем, так их ломают прямо руками), а перепревшую массу, в которую превратились плоть и одежда, перекладывают в какую-то другую емкость. Коробки с костями будут, оказывается, до поры хранить на стеллажах в каком-то складе, а в ниши опустят гробы со «свежими» покойниками.
Эпиграф, метафора, притча, пролог — как хотите это назовите, но согласитесь (чувствуется, я думаю, даже по пересказу), что после такого зачина знаменитый слоган «Родина или смерть», использованный Манским для названия фильма, приобретает зловещий смысловой оттенок. Дальше эта тональность уходит в «подтекст», но продолжает ощущаться до якобы духоподъемного финала.
Экранных подробностей недостаточно, чтоб понять, где Манский снимал эту мрачную процедуру, — может, в каком-нибудь провинциальном кубинском городке, а может, и в самой Гаване. Знаменитое «сементерио де Колон» (кладбище Колумба) обширно, где-нибудь на дальней его окраине легко отыскать подобный невзрачный участок.
Почему я сразу вспомнил
про старое гаванское кладбище? Потому что это не смиренный погост, куда в
поминальные дни приходят с цветочками родственники и друзья усопших, а больше
никому и дела нет, а одна из туристических достопримечательностей кубинской
столицы — роскошный (и всемирно знаменитый) музей беломраморных скульптур и
пластических композиций, раскинувшийся на 57 гектарах под открытым небом.
Приехать в Гавану да не побывать на «сементерио де
Колон»?! Я извел там не одну слайдовую фотопленку (сегодня подобных снимков
полно в интернете). Это, конечно, не значит, что и Манский
должен был торить популярные туристические маршруты. Я о
другом.
Бродя с фотоаппаратом по гаванскому некрополю, я стал однажды свидетелем похорон: гроб опускали в склеп под одним из мраморных изваяний. Значит, старинное кладбище до сих пор — действующее! Обратил внимание: индивидуальные могилы редки, обычно на надгробной плите несколько имен. Понятно, что фамильный склеп, но какие же там должны быть подземелья, чтобы поместилось столько гробов! Представился случай заглянуть в это сакральное пространство: плита в одном месте оказалась чуть сдвинута. И что же? А ничего: просто каменный мешок, вроде как зацементированная могильная яма обычных размеров. И хоть на плите значился десяток имен, склеп был вообще пуст. По очереди они там, выходит, на протяжении лет ста, если не больше, лежали — вот вам простая разгадка тайны вместимости фамильных склепов. Замена покойников в фамильном склепе — обычай, судя по всему, не моложе самого кладбища, житейски понятный, но, конечно, малосимпатичный. Кубинцы, я думаю, чувствуют это не хуже нас, но жизнь есть жизнь. Потому и не обрастили они неприятный обычай обрядностью, соглядатаев не приглашают и совершают его, как санитарную необходимость, буднично и скрытно. А Манский взял да и сотворил из него мрачный символ, этакую метафору «антинародного режима Кастро». Конечно, у художника право на метафору не отнять, но при чем тут «режим»?
Символов подобного рода в фильме Манского много, не вижу смысла в них копаться, тем более что все они основаны на ложной посылке, будто нынешняя Куба — подобие эпохи позднего Брежнева у нас. Почему я считаю, что эта посылка — ложная? Хотя бы потому, что до Брежнева (как бы вы к нему ни относились) наша страна сама по себе «доросла», а нынешнее бедственное положение Кубы — прямой результат американских санкций. Последнее утверждение для меня бесспорно.
По версии, запущенной в оборот американцами и как-то радостно подхваченной нашими доморощенными поклонниками «самой совершенной демократии», в кубинской нищете виноваты Фидель Кастро и его социализм. Для Манского это аксиома, которой он и вооружился, отправившись снимать свой фильм.
Мне эта версия с момента ее появления казалась фальшивой. Из давней поездки на Кубу я вывез твердое убеждение, что значительную часть вины за плохое состояние кубинской экономики Советский Союз должен взять на себя. Экономически Куба сильно зависела тогда от нас, мы помогали ей много, но, как мне казалось, довольно бестолково и малоэффективно. Помнятся какие-то смешные пропагандистские акции — вроде продажи украинской картошки по 30 сентаво (считайте копеек) за килограмм в Сантьяго и кубинской по 30 же копеек в Москве, а перевозка одного килограмма груза морем из советского порта до Кубы (или обратно) стоила тогда три рубля. Наши советники при правительстве Кубы казались мне безынициативными и робкими, при том что кубинские экономисты были вообще никакие.
Сейчас-то я думаю, что мои тогдашние обобщения были не вполне справедливы. Аппарат экономического советника при нашем посольстве был «конторой» более влиятельной, чем само посольство, но советники щепетильно не переступали границы своих полномочий. И хотя в рамках советско-кубинских экономических отношений нередко совершались благоглупости, подобные той картошке, наши высококлассные специалисты, тем не менее, помогли кубинцам сделать и немало полезного. Запустили, к примеру, домостроительный комбинат в Сантьяго (я жил в доме, построенном этим комбинатом: дешево, рационально, удобно), создали завод по производству комбайнов для уборки сахарного тростника в Ольгине. Но в более отдаленной перспективе особое значение для экономики Кубы должны были возыметь, я думаю, меры по возобновлению и развитию добычи кубинского никеля.
Куба очень богата никелем: в провинции Ольгин даже пыль на дорогах и лужи после дождя — ярко-красного цвета. Как сказали мне наши специалисты, с которыми я встречался в Никаро и в Моа, эта окраска — от обильного присутствия в почве никелевых соединений. Если верить Википедии, по запасам никеля Куба занимает второе место в мире, а по добыче даже первое. Но от своего никеля страна до революции имела мало проку: «сливки» с этого природного богатства острова снимали американцы. Они построили в Никаро завод по производству никелевого концентрата и его продукцию вывозили в Штаты, для них-то — совсем рядом, поэтому обходился им этот полуфабрикат очень дешево. А на полученном из концентрата металлическом никеле они хорошо зарабатывали. Почему же кубинцы упускали эту выгоду? Потому что извлечение никеля из концентрата — процесс чрезвычайно энергоемкий, у Кубы не было таких мощностей, ей и «не положено» было их иметь.
Когда после революции 1959 года американцы покидали остров, они бросили завод в Никаро разоренным: сняли приборы, увезли документацию; остальное довершил агрессивный тропический климат. Потеря эта была значима для самих американцев, а Куба на концентрате зарабатывала так мало, что поначалу утрату этой статьи дохода, видимо, не очень и ощутила. Но когда режим санкций заставил всерьез заняться перенастройкой экономики, вспомнили и о никеле. Где-то с середины 1970-х за восстановление завода в Никаро взялись приглашенные для этой цели советские специалисты, они же помогли построить неподалеку, в Моа, завод по получению никелевого концентрата на основе принципиально другой технологии. Куба снова стала экспортером никелевого концентрата, а покупателем его стал Советский Союз, особой выгоды от того не имея: слишком уж дорого обходилась перевозка. Но партнеры смотрели вперед: в 1976 году было заключено советско-кубинское соглашение о строительстве атомной электростанции в Хурагуа, с вводом ее в эксплуатацию никелевая промышленность Кубы получила бы полное завершение. И не только никелевая: думаю, АЭС в Хурагуа призвана была стать для Кубы подобием плана ГОЭЛРО для послереволюционной России.
К сожалению, у самой Кубы не было денег на такой мегапроект. Советскому Союзу, однако, было выгодно его финансировать — с учетом перспектив будущего сотрудничества. Но пока проектировали да разворачивали огромную и капиталоемкую стройку (не за ближайшей ведь околицей!) — поток сибирских нефтедолларов превратился в хилый ручеек, а потом Советский Союз распался, и руководители «новой» России стали избавляться от старых экономических партнеров, как тонущие промышленные предприятия — от «балласта» ЖКХ… Когда в 1992 году стройку в Хурагуа «замораживали», первый энергоблок был готов где-то процентов на 95 и уже процентов на 20-30 был продвинут второй. Эх, еще б чуть-чуть!..
Куба не успела вырваться тогда из плена нищеты, но при чем тут, скажите, Фидель, при чем социализм?
А я вам скажу, при чем.
Почему, собственно, американцы возненавидели Фиделя? Потому что он выгнал из своей страны удобного для них Фульхенсио Батисту (одного из их латиноамериканских «сукиных сынов»). Не буду вдаваться в подробности — не о том мои заметки, — но выгнал очень даже за дело и при безусловной поддержке кубинского народа. Присмотревшись к бородатому «команданте», американские деятели поняли, что этот яркий, умный, уверенный в себе и своей миссии патриот Кубы никогда не станет для них чем-то вроде Сомосы, Трухильо или того же Батисты. И, значит, надо его убрать.
Уже в марте 1960 года
американцы начали разрабатывать операцию по вооруженному свержению «режима
Кастро». Но пока в Пентагоне разрисовывали карты, а «пиарщики» готовили
общественное мнение, нетерпеливые политики придумали санкции. Дескать, разорим
кубинскую экономику, обнищавший народ сам свергнет Фиделя — вторжение и не
понадобится. Четыре раза на протяжении лета и осени 1960 года они вводили и
ужесточали санкции против Кубы: сперва отказались
закупать у нее сахар, вскоре призвали союзников сделать то же самое, потом
перестали продавать туда жизненно необходимые товары и запретили это делать
своим «союзникам». Наконец, ввели полное эмбарго на поставку на Кубу всех
товаров, за исключением продуктов питания и медикаментов…
Санкции, однако, не помогали, и тогда Джон Кеннеди, политик не только американский, но и мыслящий по-американски, «дал отмашку» на реализацию созревшего к тому времени плана высадки десанта на плайя Хирон в заливе Кочинос (Свиней). Каким разгромом обернулась для янки эта авантюра, по сей день не без злорадства вспоминает весь мир. Им бы тогда не кубинцев «наказывать», а самим сосредоточиться в позорном углу: то ли делают? Так нет же, вопреки очевидности они во всем продолжали обвинять Кубу, Фиделя и с каким-то исступлением продолжили изощряться в санкциях — в тупой убежденности, что, ну, не может же быть, чтоб не подействовало! На карту поставлен престиж сверхдержавы! На протяжении полувека санкции против Кубы ужесточались (я подсчитал) более 25 раз! А ведь это и есть истинная причина кубинской нищеты, которую так впечатляюще показал в своих «кинозарисовках» Виталий Манский.
Сами же удушили, а обвиняют социализм! Согласитесь — нечестно.
Но, между прочим, не было бы американских санкций — точно не было бы и кубинского социализма.
Чтобы убедиться в том, стоит прочитать (или перечитать) знаменитую речь Фиделя Кастро «История меня оправдает» на судебном процессе после неудавшегося штурма казармы Монкада. В ней слово «социализм» не было произнесено ни разу, да и в подтексте не просматривалось; идейным вдохновителем 26 июля назван Хосе Марти, главным политическим требованием было возвращение народу конституции 1940 года, а самым радикальным экономическим — борьба с казнокрадством.
После прихода к власти Фидель поначалу оставался, в сущности, на той же политической и социально-нравственной платформе. При нем сохранили свой статус государственный гимн («Баямеса») и государственный однозвездный флаг, утвержденные еще в год провозглашения независимости Кубы от Испании (1902), а созданные даже намного раньше — в годы борьбы за независимость. Прежним остался пантеон национальных героев. Еще в 1916 году на Малеконе была установлена конная статуя генерала Антонио Масео (Фидель не раз с пиететом упоминал это имя в речи «История меня оправдает») — «бронзовый всадник» и по сей день там стоит. (Только теперь старожилы обратят ваше внимание на то, что это единственная в мире конная статуя, где круп коня повернут к морю: потому, дескать, что за морем, точнее, за Мексиканским заливом, — Флорида, Соединенные Штаты; только такого отношения они и заслуживают.) Чуть поодаль от Антонио Масео памятники другим генералам, героям освободительной войны, — Максимо Гомесу и Каликсто Гарсиа. А в центре главной площади Гаваны, где проводятся важнейшие государственные акции, возвышается грандиозный мемориал в честь Хосе Марти — поэта, публициста, революционера, идеолога свободной Кубы, Апостола (как его называет Фидель). (Мемориал, между прочим, строили при Батисте, хоть задуман он был еще раньше). Мраморные и гипсовые бюсты Хосе Марти на Кубе везде — во дворах, на газонах, в офисах. Как у нас еще недавно — ленинские.
Но про Маркса — Ленина до сближения с СССР на Кубе и речи не было.
Между прочим, первый натиск санкций, а затем и вооруженный налет в заливе Свиней Фидель и его сподвижники успешно отразили без социализма и без советской (или чьей-то еще) помощи.
Но дальше начиналась житейская проза: надо было выстраивать экономическую жизнь. Вести хозяйство в условиях блокады, располагая лишь сахаром, ромом и сигарами (даже никелевый концентрат они не могли тогда производить), но не имея возможности продавать их в другие страны, даже теоретически невозможно. Пришлось искать партнеров среди тех членов международного сообщества, которые не очень-то считались с желанием американских политиков принудить Кубу к «правильному», с точки зрения США, поведению. В двухполярном мире выбор был неширок: раз не США, то — СССР.
Вот так Остров Свободы усилиями американцев принужден был стать «форпостом социализма в западном полушарии». И если на социалистическом пути не преуспел в экономике, то лишь потому, что за образец вынужденно принял советский социализм; претензии — не к Фиделю.
Самое любопытное в этой истории — долгожительство Фиделя Кастро во власти. Можно, конечно, упростить (как это часто и делается): диктатор — он и есть диктатор. Можно усложнить: порассуждать, к примеру, о том, вследствие каких социально-возрастных причин пламенный борец за «величие и счастье родины» («История меня оправдает») превратился в диктатора. Но хоть так поверни, хоть этак — очевидно, что и в этом отношении американцы своими санкциями Фиделю Кастро очень даже помогли. Каким образом? А вот послушайте.
Политика санкций основана на примитивном представлении о человеческом сообществе как конгломерате «свободных» (в трактовке «Всеобщей декларации прав человека») индивидов, связанных между собой исключительно меркантильными интересами: каждый сам по себе, и никто никому не должен7. Имеет «рабочее место», получает зарплату (в конверте, потому что никому другому, кроме тех, кто ее выдает и кто получает, до нее нет дела), платит налоги — вот и все, что, по версии этого незаслуженно прославленного документа, связывает индивида с обществом. Остальное, «будь то вера в священную сущность коров или представления о природе святой Троицы», — атавистические пережитки. Но (à propos) чем так уж сильно отличается от священной коровы, к примеру, звездно-полосатый флаг?
В действительности, любое человеческое общество — и «традиционное», и самое «продвинутое» — представляет собой своего рода организм, живущий единой, общей для всех его «клеток» жизнью. Нельзя судить о нем упрощенно, проводя параллели с биологическим организмом, — например, искать у общества руки, ноги, голову, желудок; нельзя уподоблять его и пчелиному рою или колонии муравьев, где каждая особь живет обособленно, однако по генетически заложенной в ней программе. В отличие от биологических клеток или насекомых, живущих колониями, человеческие индивиды обладают большой степенью автономности: любой из нас может неопределенно долго жить по собственному разумению в неродном для себя сообществе (уехал, к примеру, в Китай и там обосновался) или вовсе в изоляции от людей — как Робинзон Крузо. Но робинзонада — иллюзия независимости: чтобы устроить себе сносную жизнь на необитаемом острове, герой Дефо должен был пройти сложный путь «социализации» — превратиться из биологической особи в человека; вне общества претерпеть эту метаморфозу невозможно. К тому же Робинзон — не норма, а исключение; обычно люди, хоть каждый и обладает известной автономностью мышления, интересов, целей, живут сообща.
Что значит «живут сообща»? Это когда жизнь множества человеческих особей организована таким образом, что каждый зависит от всех и все — от каждого. Зависимость эта многообразна. Участие во всеобщем разделении труда и общественных благ — одна из важнейших форм такой зависимости. Но вот вы идете по улице или садитесь в трамвай: вокруг вас звучит понятная вам речь, и окружающие ведут себя предсказуемо; это ваш мир, он зависит от вас, и вы от него зависите, а экономика тут ни при чем. (А когда на каждом шагу замечаете, что все тут стало по-другому, ибо «понаехали тут», то, даже при совершенном отсутствии в душе симптомов ксенофобии, вам все-таки становится неуютно.) Вы ходите мимо знакомых зданий по улицам со знакомыми названиями, помните факты из отечественной истории и знаменитые имена, узнаете знакомые мелодии, вам привычны принятые в вашем окружении блюда и напитки… Этот перечень бесконечен.
Он не только бесконечен, но и неоднороден: есть отношения фундаментальные и стабильные — так сказать, системообразующие (работа, семья, государственный долг), а есть временные, ситуативные связи и общности, возникающие под влиянием каких-то объединяющих (или, напротив, разъединяющих) эмоций: зрители, аплодирующие на концерте, болельщики, орущие на стадионе, пассажиры маршрутки, вдруг озаботившиеся выяснением справедливости, демонстранты, нацепившие полосатые либо белые бантики… Есть связи, которые устанавливаются как бы сами собой, безотносительно к намерениям человека, а есть «рукотворные», целенаправленно выстроенные. У человека, живущего среди людей, таких связей, я думаю, не меньше, чем нервных волокон в мышечной ткани биологической особи.
Все ли такие отношения и связи можно назвать «скрепами»? Вопрос существует, но он, по-моему, не так уж и важен. «Скрепы», не «скрепы» — дело не в том, какое слово тут больше годится, а в том, что такие связи на самом деле имеют место. И от них не в меньшей (если только не в большей) степени, нежели от экономического благополучия, зависит способность социального организма успешно развиваться и выдерживать давление извне.
Когда Кеннеди в 1960-м, а Обама в 2014 году решили «наказать» Кубу и Россию за «плохое поведение», им следовало бы понимать, что они «оказывают давление» не на «хозяйственный субъект», который, применив «стенобойный» капитал, несложно обанкротить и пустить по миру, а на социальный организм. Нагляднее выражаясь, испытывают на излом «скрепы». На протяжении полувека американцы давили на Кубу, ожидая, что дистрофически истонченные кубинские «скрепы» вот-вот сломаются. Но кубинцы, все туже затягивая пояса, продолжали поддерживать своего стареющего «команданте эн хефэ» — уже не столько из любви к нему, сколько из нелюбви к американцам, которые слишком бесцеремонно вели себя на острове при Батисте, за что и были изгнаны, и от которых по-прежнему исходит зло. Так что «скрепы», сформировавшиеся более ста лет назад под влиянием идей Хосе Марти и боевых успехов Антонио Масео, от американского давления только крепли — как древесина лиственницы в воде.
Теперь вот подвергнуты испытаниям «скрепы» России. Всего за год американцы и их вольные-невольные союзники наложили на Россию санкций, в количественном отношении, наверно, больше, чем за все полвека на Кубу, и приготовились наблюдать за агонией «путинского режима». Но происходит ровно то, что происходило на Кубе: хамон и пармезан из продажи исчезли, но рейтинг Путина по мере ужесточения американских санкций растет и уже достиг заоблачных высот. Если санкции продлятся, как обещано, до тех пор, пока Россия не возвратит Украине Крым (а она его точно не возвратит), у нас, кто доживет, есть шанс увидеть девяностолетнего Владимира Владимировича во главе обнищавшей, как Куба, но гордой России. Это закономерно, и законы тут действуют не экономические, а житейские. Удивительно, что Обама, признавший поражение политики санкций в отношении Кубы, этого не понимает и наивно полагает, что в России все пойдет как-то по-другому.
А все же «скрепы» — пожалуй, не очень удачное слово для обозначения «внутренних, душевных и духовных» связей, соединяющих индивидов в социальный организм. В силу давней традиции словоупотребления оно вызывает ассоциации с какими-то приспособлениями для скрепления звеньев грубо материальной конструкции — то ли обручами, то ли бандажами, то ли скобами. Но «духовные скрепы» имеют иную природу: они более напоминают электромагнитные, гравитационные или какие-то вовсе не известные физике связи, отличаясь при этом изменчивостью и непредсказуемостью. Скажем, какой-то политик явил «харизму» (что это за «вещество», какими индикаторами выявить его наличие, как измерить и оценить?), он вызвал у вас симпатию, потому вы верите его речам, одобряете его поступки. Но что-то неуловимо изменилось в общественной атмосфере, сквознячок какой-то подул — и «харизма» бесследно развеялась, симпатия сменилась антипатией, речи, только вчера казавшиеся убедительными, воспринимаются как демагогия. Ах, если б дело было лишь в перепадах вашего настроения, но подобным пульсациям подвержены целые социумы! Затрудняюсь подобрать биологические параллели к этим метаморфозам общественного организма («то в жар, то в холод», что ли?) — понятно лишь одно: ни обществоведческие термины, ни житейские понятия для выражения этих всеохватных и прихотливых в своей динамике процессов не пригодны.
Но когда-то Блок возгласил: слушайте музыку революции! Это была не столько поэтическая метафора, сколько ощущение сокровенной сути, не поддающейся словесному выражению.
Мне кажется, близко подошел к пониманию этой сути российский кинодокументалист Виктор Косаковский, снявший в Испании фильм «Демонстрация»8.
Рассказывается в нем именно про демонстрацию: никакого скрытого смысла, намека, подтекста в его названии нет. Демонстрация эта (многолюдная, с бурными эксцессами, но вполне традиционная для нынешней европейской повседневности) на самом деле произошла 29 марта 2012 года в Барселоне. Косаковский снимал ее вместе со своими испанскими учениками — тридцатью двумя студентами мастерской креативной документалистики из университета Pompeu Fabra.
Студенты-операторы заранее вышли на площадь, где ожидалась кульминация событий, вооруженные съемочными камерами и теми знаниями и навыками, которые за время учебы сумел вложить в них российский наставник. Конечно, режиссером были поставлены перед ними творческие задачи и определены стилистические рамки: снималось все в одном ключе, «сварные швы» неразличимы. Из отснятого материала мастер со своими помощниками выстроили 70-минутный сюжет о том, как это многотысячное действо зарождалось, развивалось, обретало масштаб, заполняло пространство, накапливало разрушительную силу — и как, в конце концов, достигнув высшего накала, раскатилось, закружилось, заполыхало, грохнуло!
У этого сюжета есть «экономический стержень»: непосредственным поводом к массовому народному выступлению стала жесткая экономическая политика и мадридских, и каталонских властей. Однако по мере развития экранного действия экономическая составляющая отодвигается на второй, на задний план, а на переднем плане все ощутимее выявляется многомерная стихия, имя которой даже трудно подобрать. Может, нужно просто сказать: жизнь. Тут все смешалось — и экономика, и политика, и память о прошлых обидах, и азарт противостояния, и «праздник непослушания», и коллективное помешательство.
Начинается все почти так, как когда-то у нас начинались первомайские демонстрации: тусуется молодежь, веселые лица, танцевальные движения, у кого-то карнавальные маски, какие-то сценки привлекают людей с фотокамерами… Что-то ожидается, но в атмосфере преобладает не столько тревога, сколько любопытство, даже произносится слово «спектакль». В стороне целая шеренга полицейских броневичков, возле них толпятся люди в черных униформах — они спокойны, они просто наблюдают, они на работе. Но напряжение растет, у входа в банк вспыхивает костер из каких-то бумаг, владельцы магазинов зашторивают витрины. На улицу наплывает первая волна демонстрантов, несущая лозунг: «Это правительство меня убивает». Вслед за ней — другие колонны и другие лозунги того же содержания уже во всю ширину улицы. Взвывают полицейские сирены, кто-то вытаскивает на середину улицы конторский стол, рядом опрокидывают мусорные баки и поджигают их содержимое. Дым, перемежающийся с коптящим пламенем, заволакивает экран. Полиция начинает обстреливать толпу резиновыми пулями, кого-то ранило — зовут «скорую». Толпа скандирует: «Капитализм — убийца!» Группа демонстрантов пытается преградить дорогу полицейским машинам, полицейские их растаскивают…
На другое утро дворники и поливальные машины убирают следы вчерашнего разгула «революционной» стихии, кто-то из банковской обслуги смывает оскорбительные надписи со стеклянной входной двери…
Что это было? Казалось бы, в потоке событий, происходящих на экране, нет ничего такого, что не примелькалось в ежедневных теленовостях, но Косаковский не «картинки» показывает, а стремится постигнуть суть происходящего. И есть в его фильме две важные режиссерские находки — два ключа, с помощью которых раскрываются глубины смысла.
Прежде всего, общее — через отдельное. 32 молодых оператора снимали не просто движущуюся толпу: в потоке запечатленных событий много крупных планов, житейских сцен, человеческих лиц, отмеченных индивидуальностью характера и озаренных отсветами живой души. Главное событие — демонстрация — вырастает из обыденности, из частной жизни вот этих обыкновенных людей, но, вырастая из них, оно на них же воздействует — вовлекает, настраивает, побуждает к действию. В определенном смысле персонажи, населяющие фильм Косаковского, напоминают героев «Репетиции оркестра» Феллини, но тема каждого из них прописана не так подробно, зато в более тесной связи с окружающим: здесь у них другое назначение — не выявить метаморфозы отдельных характеров, а раскрыть общую логику событий. Можно сказать, что этими лицами и житейскими сценками передается меняющееся состояние человеческой массы.
Но главная находка режиссера — соединение «сюжета» демонстрации с музыкой Людвига Минкуса к балету «Дон Кихот». Это и поднимает, и приземляет, и углубляет тему, — в общем, помогает понять неоднозначность происходящего.
Обычный звуковой ряд (гомон и крики толпы, реплики персонажей переднего плана, рокот моторов, вой полицейских сирен, хлопки петард и т. п.) сильно потеснен, а во многих местах и вовсе вытеснен мощным звучанием оркестра. При этом режиссеру удалось добиться поразительного совпадения изображения и звука: впечатление такое, будто музыка написана специально для фильма Косаковского (хотя в действительности ей почти полтора века). Признаюсь, я никогда прежде не замечал, что музыка капельмейстера (как его чаще называют, невысоко оценивая его сочинительские амбиции) Минкуса так выразительна и хороша: ее аккорды завораживают, как зрелище природной стихии, ее ритмы вовлекают, как кубинская конга, ее безбрежный разлив подчеркивает масштабность происходящего на экране, а ее пафосность подчеркивает некоторую нарочитость происходящего в кадре. Музыка не сопровождает — она организует экранное действие, подчеркивает его непрерывность и внутреннюю логику, проявляет его драматургию и соотносит с основой мироздания — «естественным порядком вещей». Парадокс: в момент кульминации движущаяся масса людей несет в себе огромный разрушительный потенциал, но аккорды Минкуса звучат мажорно и победительно! (Слушайте музыку революции! В ней сила и страсть, воля к обновлению и надежда, при том что эта стихия легко может выйти из-под контроля, и тогда… Лучше не думать о том, что может быть тогда.)
Хотя точно ли происходящее на экране — революция? Игровое начало подчеркнуто в каждой сцене: тут не столько подлинное противостояние ненавистных властей и угнетенного народа, сколько привычная «ролевая игра», выпускание пара. Но пар-то перегретый и под большим давлением!
Между прочим, в балете Минкуса Дон Кихот — второстепенный персонаж (композитор по-своему переосмыслил роман Сервантеса). В фильме Косаковского тема Дон Кихота — пожалуй, все-таки главная; правда, не сразу можно понять, кто из персонажей ее ведет. В начальных сценах «донкихотов» даже несколько: в толпе то тут, то там мелькают люди в «масках Гая Фокса». Конечно, Гай Фокс, придуманный британским художником Дэвидом Ллойдом для комикса «V — значит вендетта», по которому потом был снят и мультфильм9, — вовсе не Дон Кихот. Но в последние годы он превратился в популярный символ протеста против зла и несправедливости, символ свободы и анонимности в интернете. Маски Гая Фокса сильно потеснили в сфере протестной субкультуры майки с Че Геварой. Может, это было случайное совпадение, но скорее всего продуманное режиссерское решение: в контексте фильма Косаковского репутация Гая Фокса вкупе с его эспаньолкой невольно заставляют вспомнить про Дон Кихота. Тем более, что все это антиправительственное выступление, запечатленное на экране, в каком-то смысле — донкихотство.
Но довольно скоро роль «рыцаря печального образа» прочно закрепляется за персонажем, который ни обликом, ни манерой речи, ни поведением совсем не напоминает героя Сервантеса. Это плотный, невысокого роста пожилой человек по имени Пере Куадрадо — с толстой тростью, с нисколько не аристократической внешностью и крамольными речами. Он, по его признанию, с детства знаком с несправедливостью и готов бороться с ней каждый день — это, в сущности, стало его профессией. «Капитализм — убийца» — его лозунг и, как говорили в старину, idée fixe. Он не просто участник — он душа событий, происходящих на экране, в нем всеобщий порыв к правде и справедливости сублимирован как бы в химически чистом виде. Он «заводит» толпу, выкрикивая антиправительственные лозунги, он бросается под колеса полицейской машины с криками « Mátame!» («Убейте меня!») — если, мол, хотите остановить справедливый народный протест! В этом порыве проявляется не столько отчаяние, сколько пламенная вера в свою правоту и непобедимость справедливости. С таким же чувством странствующий рыцарь из Ла-Манчи вступал в бой с ветряными мельницами. Впрочем, драматизм ситуации существенно снижается вследствие того, что господин Пере уверен: полиция ничего плохого ему не сделает. А в одной из финальных сцен деловито подписывает контракт по поводу участия в том фильме, который мы смотрим: есть там и такой сюжетный ход. Из того следует, что и «Капитализм — убийца», и смрадно горящие мусорные баки, и весьма аккуратные действия полицейских — это все-таки игра, такой образ жизни, с выпусканием пара и адреналином в кровь.
А для зрителя вся эта музыкальная история — не столько рассказ о том, как разбилась о неприступные «скалы» государственного порядка очередная волна народного протеста, сколько «томография» и, если угодно, философия живого, пульсирующего, вступающего в противоборство с обстоятельствами, но и зависящего от обстоятельств социального организма. Я бы сказал, что фильм Косаковского — это художественное исследование о житейских «скрепах», подвергаемых испытанию в условиях существующего миропорядка. Это не трактат — у фильма природа другая, — но это предметный повод усомниться в оправданности экономического детерминизма хоть марксистского, хоть антимарксистского толка. Усомниться в адекватности мировоззрения, на котором основаны все эти санкции, антисанкции и прочие соотносимые с ними способы управления обществом, влияния на общественное поведение людей.
Как заметил Фукуяма, «ни одна уважающая себя современная теория экономического развития не рассматривает всерьез сознание и культуру в качестве матрицы, которая формирует человеческое поведение», — только экономические рычаги! «Уважающих себя теорий», полагающих, что мир приводится в действие только экономическими рычагами, существует великое множество: одних лишь нобелевских премий по экономике присуждено с момента учреждения этой номинации по сегодняшний день 75, две трети лауреатов — американцы: в этой науке они законодатели. Наверно, их выдающиеся учения хорошо помогают планировать прибыль корпораций, наращивать дивиденды. Но почему-то они оказываются неспособными устранять производственные перекосы — когда, например, показателем благополучия рынка считается расширение продаж автомобилей, которыми и без того переполнены все транспортные артерии, или все более «навороченных» смартфонов, а жилье и здоровая пища для миллиардов жителей планеты остается недоступной роскошью. Они не помогают предотвратить разрушительные кризисы, социальные конфликты; они как бы просто не обращают внимания на «разгул демократии» на улицах мировых мегаполисов.
Попробуйте-ка с их помощью распутать тот клубок страстей, который взорвал барселонские улицы 29 марта 2012 года!
Попробуйте объяснить киевский Майдан или одесский Антимайдан, страсти по поводу «Pussy Riot» и «Я — Шарли!», «русские марши» и многотысячную манифестацию по поводу гибели Немцова.
Попробуйте объяснить, почему проваливаются американские санкции, а обнищавшая, но не унывающая Куба не предает анафеме братьев Кастро, а продолжает жить под лозунгом « Fuimos, somos y seremos optimisnas!» («Были, есть и будем оптимистами!»).
1 Ибо выражение «духовные скрепы», как оказалось, А.М. Коллонтай использовала в статье «Дорогу крылатому эросу! (Письмо к трудящейся молодежи)» // Молодая гвардия. 1923, № 3.
2 «Известный русский мыслитель Иван Ильин, размышляя о базовых принципах, на которых должно прочно стоять Российское государство, отмечал, что солдат есть звание высокое и почетное. И что «он представляет всероссийское народное единство, русскую государственную волю, силу и честь»».
3 Ильин И.А. Почему мы верим в Россию. — М.: Эксмо, 2006. С. 324. Курсив И.А. Ильина.
4 Там же. С. 324–325. Курсив И.А. Ильина.
5 Там же. С. 326.
6 Поясню, хоть к теме это прямого отношения не имеет, что с февраля 1979 по февраль 1980-го я преподавал эстетику в университете Орьенте (Сантьяго-де-Куба), а в ноябре 1987 года приезжал туда в составе небольшой писательской делегации по программе культурного обмена.
7 См. об этом подробнее: Лукьянин В.П. Люди порознь и сообща, или Проблема свободы и несвободы «клетки» в социальном организме // Урал. 2013, № 11.
8 Он был показан на XXV Открытом фестивале документального кино «Россия» (Екатеринбург, 1-5 октября 2014 г.).
9 См.: https://ru.wikipedia.org/wiki/Маска_Гая_Фокса.