Парафраз на темы цыганских песен и сказок
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2015
Марина
Кудимова — поэт, писатель,
переводчик и публицист. Автор нескольких книг и многих публикаций. Лауреат ряда
литературных премий. Живёт и работает в Москве.
Культурное взаимообогащение — один из немногих процессов, сглаживающих разномастную рознь. Русские черпали из всех источников сразу, щедро отдариваясь музыкой и словом, иконными досками под темперу или холстами под масляное живое письмо. Но далеко не всем даны в усердное пользование эти материальные знаки творчества. Зато всем без исключения доверено право благодарной памяти.
При всех взаимовлияниях и перетеканиях, заимствованиях и подражаниях, ни с каким, пожалуй, этносом у русских не получилось столь плодотворного культурного симбиоза, как с цыганским. Цыганский романс и песня рождались из романтической русской поэзии, в свою очередь в большой мере зачатой таборной культурой и мифологемой «воли», и будоражили в нашей северной душе, закованной в кокон цивилизации, жгучие токи. Возможно, и поэтому наш быт никогда не упорядочится, подобно европейскому, — какой же русский не хочет вымолвить: «Давай улетим». «Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля…» — говорит толстовский Федя Протасов, объясняя каждому из нас, почему мы так откликаемся всем существом на гитарные переборы и скрипичные взмывы, на согласные, растягиваемые, как гласные, на «ай-нэнэ» и «чтоты, чтоты, чтоты, чтоты».
Пушкин пишет в лицее не дошедший до нас роман «Цыган», пропадает с табором в Буджакской степи во время молдавской ссылки. Единственный раз он становится крестным отцом — внучки знаменитой хористки Стеши. В третий из известных современникам раз плачет накануне свадьбы, слушая другую хористку, Таню Демьянову. Поэма «Цыганы» тоже не с потолка взята. В ней заключено неодолимое противоречие между европейской жаждой свободы и страстью обладания. Толстой и Лесков, Аполлон Григорьев и Куприн (его Олеся — полесская цыганка), Достоевский, Горький и Анатолий Калинин искали в этом неоднородном народе нечто потерянное народом собственным, казалось бы, исторически устаканенным и обузданным. Цыган стал таким же архетипом русской литературы, как «маленький» и «лишний» человек. Цыганка Кармен француза Мериме давным-давно воспринимается как «наша».
Меня с детства волновала музыка всех цыганских субэтносов, ставшая атрибутом ресторанного досуга, но не потерявшая какой-то генетической первоосновы, и танцевальная пластика вольного племени. Сборник цыганских песен и сказок, составленный Ефимом Друцем, занимал в моей библиотеке место рядом со сказками Афанасьева. Любимым фильмом моей юности был «Табор уходит в небо» Эмиля Лотяну. «Маляркицу» и «Нанэ цоха» и сегодня — ночью разбуди — спою, не оплошаю. Из всех завораживающих ритмов и сюжетов родилась небольшая, но очень важная для меня вещь, продолжающая мои фольклорные изыскания, — повесть в прибаутках «Арысь-поле» и исполненное в жанре альбома «Заведение». Как многие мои вещи, и эта долго отлеживалась и остаивалась. Наконец руки дошли и до нее, а дойдя, перелопатили нещадно. Я не стала ломать модели, которые многим покажутся узнаваемыми. Во-первых, фольклорный сюжет требует бережного обращения. Во-вторых, узнавание утраченного было одной из моих целей, если есть таковая сверх заданной пушкинским равенством: «Цель поэзии — поэзия». Я добивалась эффекта не стилизации, а реконструкции.
Каждый народ заплатил за вхождение в цивилизационный поток свою цену. Далеко не всегда эта цена соответствует потерям Замысла о народе, понесенным ради короткоумного стремления к комфорту. Но свою цену имеет и воля. Народ цыган, так и не покорившийся общим правилам игры, давно ассоциируется не с хором у «Яра» и не с кочевыми кибитками и кострами, а с вокзальными попрошайками и поселками, торгующими гадостью, убивающей и русских, и цыганских детей. Однако самые отчаянные синусоиды развития и торможения не дают нам права забывать о великом разнообразии культур — душевных и духовных состязаний в одном человеке и народе, которому он принадлежит. Сегодня, в эпоху бесчувственно удобных гаджетов и девайсов, нам остро недостает первородности восприятия. Я счастлива оттого, что для меня до сих пор «всё живо посреди степей» (Пушкин) и что «соколовская гитара» до сих пор звенит в ушах и душе моей. «Апокалиптический упрек» (выражение архиепископа Иоанна Шаховского) в оставлении первой любви (Откр 2, 4) — одно из главных препятствий на бесславном пути в тупик забвения и неблагодарности.
Не оставляю!
I
— Poм, poм,
Где твой дом? —
теребят цыгaна…
Кай съя,
кай нана
баро
Делоро:
то бишь,
жил-был Христос.
(Он потом воскрес)
Нэ, aшyнec —
слушай.
Раздавал вразнос
свою душу
и попал на крecт.
Пришла пора —
и побили, как вора.
У Него был отец.
Пури стал —
стар.
А сыночка нема…
Эхма!
Вот чтоб я ослеп:
вдоволь ел хлеб,
имел сапоги
на обе ноги,
caм создал свет,
а сына — нет.
Как быть?
Взял в долю ангела-архангела.
Ангел Марью не крал —
добром уломал.
Ай, таких краль
теперь нема!
Настал срок —
вот те, Бог, Сынок.
Смолоду и Бог-отец
был горячий, как цыган, —
у мрака землю оттягал.
Порешил хозяйствовать оседло:
лошадей — под седло,
а людей — под ремесло.
Не соврать — работал без обмана,
только впопыхах забыл цыгана.
Ай-нэ! Погоди…
Где святой Петр?
Иди
разбуди!
Ну вот…
А ром бил вшей,
не ел щей —
ел курей.
— Ой, да не будите
мэ-ман, молодого,
ой, пока солнышко, ромалэ,
не взойдет…
— Тук-тук!
— Кто там?
— Святой Петр!
— Зачем пришел?
— За тобой!
— Ой!
— Чоро морэ —
эко горе:
не досталось ремесла…
— Ну, дела!
— Оклемайся понемногу —
иди к Богу.
— Сей момент!
Вот жену
кнутовьем перетяну…
Прибежал цыган до Бога:
— Ну-ка, милость даруй!
Бог сказал:
— Иди воруй!
А жена и говорит:
— Что-нибудь мне тоже дай!
Бог сказал:
— Иди гадай!
Тут не поладили евреи с фараоном,
их в обиду не дал Моисей:
море Чермное он прутиком зеленым,
вот ей-богу, разделил, как кисель.
И евреи ног не замочили —
прямиком в пустынь перескочили.
Фараон —
им вдогон,
да не тут-то было:
волной его накрыло…
Нэ ашунэс — слушай…
Ромы — фараону родня,
только им не пo душе беготня.
Вдоль по бeрежку разбили шaтpы —
ой, ленивы они, ой, хитры…
А смерч раз-раз —
все кибитки разорил,
только баба завопила,
а цыган отматерил.
И размыкало,
размыкало, размыкало…
Разбряцалися мониста,
между спиц — ископыть…
И скрипочка пиликала,
и так тому и быть…
Слиплись ромы гроздьями,
как гвозди:
костыль с костылем,
каблучный с каблучным,
обойный с обойным —
друг дружку колют больно…
Всемогущий Девла сжалился
и сказал:
— Пожалуйста!
Кто горазд сводить концами концы,
те ступайте в кузнецы.
Вот пришла пора Христа убивать.
Крест сколочен,
не золочен,
надо гвозди ковать.
Пришли солдаты до араба —
он сказал:
— Недосуг…
Ну, они его на сук —
чтобы был досуг.
Пришли солдаты до еврея —
он сказал:
— Шабат — нельзя…
Копьями ему в глаза!
Пришли солдаты до цыгана…
Он уж так, он и сяк,
а у бабы десять душ на юбке висят.
Стал ковать
и слезами поливать.
Три гвоздочка выковал
со страху великого.
Гвозди остывали
возле наковальни.
Три уж как закалены —
остыли.
А четвертый —
хоть бы хны…
Погоди!
Ром-гвоздарь его водой,
ром-гвоздарь его землей
засыпает, заливает…
А дэл тэ марел три годи! —
Не остывает!
Солдаты жалованье пропили,
а не дождались.
Говорят:
— Да провались…
Бог он там или не Бог —
хватит с Него трех!
Будет трепыхаться —
прикончим копьем,
а пока пойдем допьем…
Три гвоздочка
распластали Сыночка…
Смерч, куда ты нас гонишь,
Куда стремишь?
Свои ветры утишь…
А на Пасху господа
цыганятам набросают кусков.
Сын воскрес — и исчез,
был таков.
А Распятие — оно навсегда…
— Ром, откуда ты пришел?
— Ром, ты как нас нашел?
— Ром, какой тебя вихорь кружил?
— Ром, а где ты раньше жил?
— Жил я в дальней стране…
Ай, нэ-нэ,
Аси нанэ!
II
Живал-бывал
цыган-король,
богач и забияка.
Король…
Послушай-ка изволь!
Имел он женушку,
как песню у костра,
когда забудет конокрад,
где пьяный купчик
стреножил жеребца —
такая женушка,
такая красота!
И будет вайда
оглаживать усы…
Цыганка слепит
ленту теста в две версты,
ее закинет за плечо —
и рвет куски.
Ай да галушки!
Будут пахнуть молоком
от ее съеденных
несякнущих грудей.
Галушки будут пахнуть
пиковым тузом
от рук гадалок,
замызганных проныр.
Ай да галушки!
Плюх да плюх —
и в кипяток.
А лента кончится —
и песня кончится…
— С кем ты, морэ, воевал?
— С братом!
— А слывешь проклятым!
— Кого ты, морэ, убил?
— Брата!
— Что ты, морэ, украл?
— На штаны заплату.
— А тебе под ребра кол
на расплату…
Бей цыгана, гаджо!
Он тебя гаже:
у него на совести
краденая булка,
нож за голенищем,
гитара на тесьме.
Бей цыгана, гаджо!
Ты крадешь чище,
убиваешь глаже,
не стонешь во сне.
Каждый грош война тебе добыла,
каждый клок травы отбила,
как жеребая кобыла в табуне.
Ай ты, найко-цыганенок
в бровках вороненых!
Зря отец ворожил,
чтоб в солдатах ты служил.
Вместо сабли — смычок,
вместо эполет —
шелковый клочок,
чтоб ты скрипку положил,
подбородком прижал,
гаджо душу надорвал!
Ай, легкий хлеб,
дармовой ли харч…
Ты куда везешь, лихач?
К «Яру», к «Яру»
с пылу с жару!
Где ты, ярмарка моя,
раззявы-коробейнички,
вы где, мои бубенчики?
Ай, легкий хлеб,
гулевая хмарь!
Бацнет в зубы корчмарь:
— Черномазый, шпарь!
И — трий-лий-лий-лий-ли…
«В новых туфельках приду,
Только ты имей в виду:
Коль на туфельку наступишь,
Туфли новые мне купишь,
А за талию возьмешь —
Под венец со мной пойдешь»…
Машет сотенной делец,
плюнет в рожу под конец,
от икоты побелеет
и деньгой плевок заклеит.
Ай, легкий хлеб,
выходной пиджак…
Крепко ль скрипку прижал?
Белоручка-цимбалист,
вот и думки сбылись:
бабе полушалок
и отцу на шкалик…
Скрипку раскурочат
и в цымбал намочат!
Брось, ром, беги,
знай руки береги!
Живал-бывал
цыган-король…
А сказка не сказалась.
А ну, налей и мне изволь…
— Да в какой он жил стране?
— Ай, нэ-нэ!
Аси нанэ…
III
Кому моя песня нужна?
Кому моя песня слышна?
Кому моя любовь суждена?
Раньше мы были птицами…
Что смотришь?
Птицами!
Питались криницами —
поэтому горла серебряны.
Питались колосьями хлебными —
поэтому руки к гитаре прилеплены,
цепам не обучены,
к мотыге с зари до зари не прикручены.
Такой коленкор в городах не годится,
что птицы.
Зачем это — птицы?
Для гаджо прилично в неволе родиться
и знать, где родился.
И выправить надо бумаги,
что, де, пригодился
такой-то земле
и такому-то дому.
У нас — по-другому!
И вы себе душу стократ облегчали,
вы нас отсылали
в Египет и в Индию,
нас зачисляли
в евреи, в дравиды…
Однажды подсел
райканэ ракло —
барчук молодой,
совал золотой
и плакал — а сам и не пьян:
— Расскажи мне, цыган,
откуда ты взялся.
Уж я и с хористками знался,
им серьги и кольца дарил,
и врал им про волю,
и правду в бреду говорил
про потерянный рай,
про хищную родину,
которая хочет, чтоб я убивал
и чтобы гордился собою и ею,
а я не умею…
Поэмы писали, цыган, обо мне —
это длинные песни.
Они, как у вас,
чем печальнее,
тем интересней.
А я одинешенек —
я и не ваш, и не ихний…
Поведай мне, ром,
что и ты откуда-то родом, —
я стихну.
Отдай мою душу,
дитя фараоново!
Неужто в отдушину
все наворовано?
Неужто плевал ты
на черные дни
и не согнут наживой —
скажи мне!
Я в дом родовой цыганку привел,
я с теми друзьями покончил,
кто кислые мины мне корчил.
Я табор ее
в усадьбу привел,
поил и кормил до отвала,
любовниц отвадил…
За ту чайори
хотели убить молодые цыгане меня —
я сам их убил.
Я ее не купил —
я любил.
А табор наелся, напился —
и смылся…
Она у меня на груди волоски целовала —
и все тосковала.
— Чего тебе хочется, милая?
— Неба!
— Так вот же оно —
погляди за окно!
Чего еще хочется, милая?
— Неба!
— Иди ко мне, милая!
Хочешь, я стены сломаю?
Я все понимаю!
Куда же мне деться,
за что зацепиться у края? —
Я все понимаю.
Она говорит:
— Я люблю тебя,
но взаперти не рожаю.
Ракло,
а какую я песенку знаю:
«Ой, маро серенькой,
ой, маро серенькой, ромалэ,
захромал, нэ-нэ».
А сама во сне
все твердит:
— Аси нанэ…
Тогда я ее попросил:
— Напеки мне скребков —
цыганских лепешек.
Она засмеялась,
она не отмыла с ладошек
моих поцелуев,
надела цыганскую юбку
и рваную кофту,
костер развела.
Хватала лепешки из пламени —
на них зола.
Покамест другие пекла —
с готовых золу соскребала.
А я ее в пламя толкнул…
Одно лишь сказала,
растрескавши губы в огне:
— Аси нанэ…
И ни уголька не осталось,
все в небо ушло…
— Ты спрячь золотой, ракло.
Сегодня я сыт,
а завтра — что даст Делоро…
Аси нанэ —
это «нет ей подобной»,
такой неуживчивой и неудобной
цыганской стране.
А ты не серчай!
Я сказал бы,
в какой стороне
та страна,
да ты не дойдешь…
Вот послушай-ка сказку:
кай съя,
кай нана…