Огненный перст. Бох и Шельма
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2015
Борис Акунин. Огненный перст. —
М., АСТ, 2014.
Борис Акунин. Бох
и Шельма. — М., АСТ, 2015.
В «Историю Российского государства» только ленивый не плюнул. Я этого делать не стану. Во-первых, для квалифицированного анализа акунинских штудий нужны специальные знания, коими не обладаю. Во-вторых, не вижу поводов для разговора: история как история, таких на дюжину десяток, — порядком редуцированная, с необходимостью самовластья и прелестями кнута. И, наконец, ведь мы историю не пишем. Иное дело — литературные иллюстрации к трактату.
В качестве таковых публике предложены пять повестей, охватывающих период от Рюрика до Дмитрия Донского. Поприще для критика широко, знай работай да не трусь…
Прежде всего полезно будет разобраться в жанровых дефинициях. Исторической беллетристики о русском средневековье у нас нет. Есть откровенное славянское фэнтези вроде «Волкодава» и «Троих из Леса». И есть квазиисторические сочинения вроде «Сердца Пармы», которые неизменно выводят туда же, к торной фэнтезийной колее. Полноценная реконструкция Древней Руси невозможна — ни по отрывочным сведениям из ибн Фадлана и Псевдо-Маврикия, ни по цензурованным летописям, ни по «Задонщине». А дефицит знаний всегда восполняется мифами. «Как на ту тропинку ступишь, так немедля на Васнецова с Билибиным и вырулишь, а там и до хоббитов недалеко», — предупреждал в свое время Д. Горелов.
Прибавьте к означенному феноменальную неряшливость, и получится акунинская историческая проза.
Самый удобный отправной пункт — идиолекты. По-видимому, апеллировать к высоким образцам в нашем случае глупо, но все же скажу: Тынянову или Чапыгину для воссоздания эпохи хватало одной-двух фраз. Ровно столько же надо Акунину для полной пространственно-временной дезориентации. «Инженер» и «авторитет» в повести о монгольском нашествии выглядят абсолютно инородными — с тем же успехом можно назвать извозчика таксистом. Еще смешнее выглядят авторские попытки изъясняться старыми словесы. Полный кафтан пенистого каравая вспоминается без подсказки:
«Меч на поясе не такой, как у всех, а узкий и короткий, каких в лесном краю не делали. Массивный, широкий северицкий сечень Гаду был тяжел» («Огненный перст»). Поинтересуйтесь значением слова «сечень» — легкий ступор я вам гарантирую. Мерещится что-то бредовое: листок отрывного календаря в ножнах. Не знаю, отчего автор забраковал вполне кошерный синоним «клинок». Надо думать, ивановские «сохлые рвотины» по ночам покоя не давали.
«По весне, в половодье, повадились являться блудные новгородцы на лодках-ушкуях» («Князь Клюква»). Живо воображаю диалог на берегу: «А ну, добры молодцы, узорочье новагородское, укажите в анкете цель визита!» — «Секс-туризм, княже!»
Словесный вывих, как правило, — лишь следствие куда более серьезного ментального вывиха. Историческая проза Акунина вполне заслуживает адекватной награды — петровской медали «Небываемое бывает». Григорий Шалвович заслуженно слывет большим затейником — то досрочно откроет Русско-Азиатский банк, то оденет студентов 1876 года в мундиры, принятые в 1885. Некогда сочинитель признавался: «Есть слой исторических шуток… Так веселее мне и интереснее взыскательному читателю». Не знаю, право, что это — принципиальная позиция или просто хорошая мина при плохой игре. Одно бесспорно: нынче исторический stand-up идет в режиме non-stop.
Итак: славяне-язычники, кроме Перуна и Сварога, молятся неведомым Россоху, Гадуну и Лесеню — ну, в свете хоббитовской теории это вполне объяснимо. Далее, однако, следует череда совсем загадочных вещей. У ордынцев есть ручные ягуары — ага, в доколумбовы-то времена. Князь Ингварь в XIII веке зачитывается белорусской «Повестью о Трыщане и Ижоте» в изводе 1580 года. Брат его, князь Борис, привозит из европейских вояжей дивный сувенир — миланский доспех XIV века: «На плечах стальные полукружья, вся грудь прикрыта сплошной пластиной. Такие же по бокам и сзади. На бедрах ребристая, стальная же юбка. Ниже — поножи, наколенники, нащиколотники, да железные башмаки с острыми шпорами».
Вообще, Европа у Акунина развивается спринтерскими темпами, опережая не только лапотное русское Средиземье, но и себя самое. В византийской внешней разведке служат лоботомированные киллеры. Ганзейский купец в 1380 году расплачивается дукатами, — их, сколько помню, в Германии чеканили с 1511 года. Тот же продвинутый негоциант привозит Мамаю пушки — «небывалые, из литого железа». Знамо, небывалые: дальше кузнечной сварки железа тогдашняя металлургия не шла. Казалось, навстречу прогрессивной вражьей артиллерии вот-вот двинутся танки генерал-лейтенанта Боброка-Волынского, — но обошлось, хвала Гадуну.
Одна из повестей носит название «Князь Клюква». Этот бы титул присвоить и всему циклу — настолько развесистой клюквы не упомню со времен «Цветочного креста». Историзма тут ровно столько же, сколько в анекдотах про поручика Ржевского. Нехватку призвана компенсировать лихая, в тридцать три колена, интрига.
«Огненный перст» повествует о суровых буднях византийского ГРУ. Ромейский Аквариум полностью укомплектован детьми шефа-пирофилакса — привет от Дарко Керима и стамбульского отдела МИ-6 (см. «Из России с любовью»). Впрочем, византийцы легко дадут фору не только турецким коллегам, но и самому коммандеру Бонду: в совершенстве владеют ушу и медициной, знакомы с психологическим манипулированием по Саймону и говорят на всех языках ойкумены. Гой еси, Фандорин-су! Не понимаю, как с такими профессионалами Восточная Римская империя угодила сперва под крестоносцев, а потом под османов…
«Бох и Шельма» и того хуже — претенциозный гибрид плутовского романа и интеллектуальной прозы. Текст зачем-то под завязку набит разномастными аллюзиями и архетипами. Средневековый аферист Яшка Шельма грезит библейской лестницей Иакова. И, подобно своему ветхозаветному тезке, становится богоборцем. Роль высшей силы тут играют купец Бох и его слуга Габриэль (вполне прозрачный намек на Господа с архангелом Гавриилом). Бох сперва клеймит Яшку каленым железом за воровство (читай: шельму метит), а потом берет в услужение. Яшка в очередном приступе клептомании крадет у хозяина драгоценный пояс, и все заверте… И еще как заверте. Сарай-Берке, Кафа, Таруса, Куликово поле, где Яшка перестрелял из краденых пушек татарскую конницу, нарушив планы Боха (сиречь промысел Божий). И тем самым развлек Всевышнего, которому с приличными людьми скучно. Даешь батарей, чтоб было веселей! Бонусом Шельме служит боярышня Степания — «девушка глупая, но нежная сердцем». Не иначе, собирательный портрет целевой аудитории.
Вот, кстати, о ней. В лоскутном сознании российской образованщины пушкинская цитата про уважение к минувшему мирно сосуществует с любовью к псевдоисторическим поделкам. Невыносимо попсовое акунинское пятикнижие — очередное тому доказательство. Суммарный тираж обоих сборников превышает 210 тысяч экземпляров — стало быть, таков предполагаемый спрос. Да и реальный, судя по читательским рецензиям в сети, ничуть не меньше: «Есть мнения, что Акунин исписался… Неправда! Прекрасный правильный русский язык и легкое изложение материала, читается запоем!», «Отличная книга для тех, кто готов мыслить не шаблонно!» (http://www.labirint.ru/reviews/goods/407380); «Машина времени Бориса Акунина подходит мне наилучшим образом», «Для меня Акунин — просто образец беллетриста. Культовый беллетрист — не меньше» (http://www.livelib.ru/book/1001100030).
Говорят, публику можно заморочить маркетинговыми манипуляциями, — но это, на мой взгляд, заблуждение: первичен спрос, предложение вторично. Публика всегда получает желаемое, будь то «Битва русских с кабардинцами» или «Огненный перст». Хоббиты в лаптях и византийские суперагенты ей явно по нраву: нешаблонное мышление, как и было сказано. А потому стоит ли продолжать? — ведь явно не в коня корм. Да и обо всем уже потолковали…
Впрочем, трудно удержаться от финальной сентенции. У изнасилованной музы случается выкидыш, утверждал Станислав Ежи Лец. Клио, как видите, не исключение.