Л.М. Слобожанинова. Русская проза Урала: ХХ век
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2015
Л.М. Слобожанинова.
Русская проза Урала: ХХ век: литературно-критические статьи 2002–2011 годов. —
Екатеринбург, 2015.
Таким постулатом Л.М. Слобожанинова начала одну из статей, включенных в это издание. Не знаю, обдуманно она выбрала слово «грешно» или «так сказалось»; в любом случае получилось, на мой взгляд, удачно. Могла ведь написать «нельзя забывать», но такая категоричность означала бы, что этим книгам она приписывает особый статус: вроде как бы видит в них классику на все времена. Но это не так: Лидия Михайловна мало заботится о том, какие позиции в литературной табели о рангах занимают «знаменитые и не очень» (как выразилась во вступительной заметке М.А. Литовская) герои ее статей. Она пишет о тех, кто ей интересен. О неинтересных писать просто не может — душа противится. Ее выбор уже сам по себе — рекомендация, и многие об этом знают, так что она могла сослаться на свой выбор и в такой форме: есть, мол, книги, которые «хорошо бы не забывать». Однако такой вариант воспринимался бы как пожелание, которому можно и не следовать.
Нет, вот именно: «грешно» забывать! Не потому, что они «самые-самые», не потому, что их предпочла и другим советует не забывать Л.М. Слобожанинова, а потому, что это писатели уральские. Не обязательно по теме, главное — по духу. Они жили здесь, дышали тем же воздухом, что и мы, их творчество — культурный «гумус», питающий наши души. Вслед за ними, с ними вместе мы осознавали и осознаем себя уральцами. Забыть их, выбросить из памяти и души — значит, утратить в себе уральский дух, изменить себе. Изменить себе — это действительно «грешно», хотя за такие грехи каждый отвечает лишь перед самим собой.
Просвещенный читатель, конечно, помнит рассуждение Андрея Платонова о том, что каждая область должна сама себя обеспечивать картошкой, но «областная» литература — это якобы литература второго сорта. Лидия Михайловна напрямую с классиком не спорит, причем позиция ее даже не воплощена в такой словесной формуле, которую удобно было бы взять да процитировать; но вся ее книга — в защиту достоинства «областной» литературы, и в этой позиции она тверда. В подтексте всех статей, которые писались и публиковались на протяжении десятилетия, а теперь собраны под одной обложкой, отчетливо читается: не ждите подсказки со стороны, умейте видеть и ценить то, что рядом, то, что наше, то, что отличает нашу жизнь. Даже если произведение не растиражировано столичными изданиями, не замечено столичной критикой — вовсе не обязательно, что это литература второго сорта. К известности идут разными путями, а для души важен опыт той жизни, где она проросла, сформировалась, где ее корни. И не просто допустимо, а закономерно и даже широко распространено такое явление, когда писателя высоко ценят в его родном краю, а за пределами этого края практически не знают. «Местночтимый классик»? Путь так, только отбросьте неуместную здесь иронию.
Однако «русскую прозу Урала ХХ века» Л.М. Слобожанинова начинает все же с «уральских классиков», которых читает и почитает вся страна, — с Д.Н. Мамина-Сибиряка и П.П. Бажова. Между прочим, Мамина в свое время признали на общероссийском уровне именно как «сибиряка» — потому прежде всего, что он из своей «Сибири» (Урал ведь тогда считался частью Сибири) привез и представил читающей публике такие характеры и обстоятельства, которых в русской литературе еще не было. И Бажов вошел в литературу с уральскими сказами. Но было бы большим упрощением свести дело к тому, что публику так уж сильно заинтересовал «особый быт Урала» (была такая знаменитая формула у Ленина); будь так — этнографов читали бы больше, чем прозаиков. Вернее предположить, что «особый быт Урала» предопределил своеобразие и масштаб их творческой индивидуальности, то есть повлиял на их мировоззрение, тематические предпочтения, интонацию, образный строй их произведений. Это и сделало их общеинтересными, а уж обладая таким творческим своеобразием, можно писать не только об Урале — обо всем.
Но такое же влияние Урал — не только старый, маминский, где быт был «близок к дореформенному», но и советский, и нынешний — оказывает на любого писателя, который здесь формируется. Вот почему каких-то особых «уральских» примет у героев своих статей Л.М. Слобожанинова не ищет, для нее важно другое: что жизненный опыт и строй мыслей избранных ею писателей генетически родственны нашим. Это как с витаминами: говорят, для нас полезны те, что содержатся в местных овощах и фруктах, а те, что в чужеземных, — без пользы.
В книге есть статья о В.П. Астафьеве; Россия и зарубежье знают его как сибиряка, но Лидии Михайловне он интересен именно как уралец. В силу житейских обстоятельств Виктор Петрович, вернувшись с фронта, четверть века прожил в Чусовском, в Перми, в самой гуще народной жизни, и здесь же стал писателем. В своих ранних вещах он, сообразно эстетическим представлениям того времени, пытался изображать современников-уральцев, но один из почитаемых им литературных наставников вразумил: «Не мудри-ка, Виктор Петрович, не майся, не приспосабливай себя и не насилуй — все твои «уральцы» все равно говорят и думают по-сибирски. Пой уж свою родную Сибирь!» Перестав «мудрить», Астафьев написал «Стародуб», «Перевал», «Кражу», а главное, «Последний поклон» — «сибирские» по тематике вещи, выдвинувшие его в первый ряд русских писателей второй половины ХХ века. Но ведь написал он их, живя еще на Урале, вызревая в уральской литературной среде, с оглядкой на уральские же литературные традиции и опыт уральских коллег. Так что не было бы этого сибиряка (по крайней мере, в том виде, каким мы его знаем) без Урала, но и литература Урала непредставима без творческого вклада сибиряка Астафьева.
Очень значимым для В.П. Астафьева уральского периода было дружеское общение и творческое соперничество с Н.Г. Никоновым. Но и Николай Григорьевич, возможно, не был бы так амбициозен и успешен в своих творческих притязаниях, если б не постоянный пример Астафьева, смело перешагивающего через заградительные барьеры литературных канонов и общепринятых представлений.
У Никонова долго не возникало противоречий между житейским опытом, впитанным «с младых ногтей», и тематикой произведений: уралец по рождению, он жил на Урале безвыездно и об Урале писал. Писатель знал уральскую природу, как никто другой, и, обладая редким даром словесной живописи, сумел воспроизвести ее в таких подробностях и с такой притягательной силой, как никому другому не удавалось ни до, ни после него. Однако по мере творческого погружения в глубинные пласты уральской жизни у Никонова нарастало ощущение ее внутреннего драматизма, обусловленного включенностью «опорного края державы» в общероссийскую историю. А расширение исторического контекста раз за разом раздвигало тематические рамки никоновского творчества. Повесть «Солнышко в березах» настолько пронизана ощущением как бы утреннего света (детство, весна, бесконечное разнообразие живого), что первые критики просто не разглядели фона, оттеняющего этот яркий свет, — как железная поступь индустриализации и урбанизации неотвратимо разрушает естественные основы жизни. В «публицистической поэме» «След рыси» и повести «Старикова гора» жизнь по законам природы и в соответствии с извечными нравственными традициями столкнулась в непримиримом противоречии с порядками и нравами в стране, где главной общественной силой стали демагоги и «гультяи». В романах «Весталка» и «Стальные солдаты» Никонов и вовсе далеко вышел за пределы уральской тематики, оставаясь, безусловно, уральским писателем.
Таким же образом — в единой связке, при всем различии творческих индивидуальностей, тематических предпочтений, судеб и положений в неформальной литературной иерархии — представляет Л.М. Слобожанинова и других своих «излюбленных героев», участников литературного процесса на Урале: А.П. Ромашова, П.Е. Кодочигова, Ф.И. Вибе, В.А. Блинова. В определенном смысле она выступает как популяризатор, однако никогда ее статья не превращается в биографический очерк: всякий раз писатель в ее интерпретации поворачивается к читателю какой-то особой своей стороной. В этом ракурсе заметнее своеобразие его духовного опыта и творческой манеры, определеннее место, которое он занимает в цепи литературных событий, ярче оттеняется тот смысл, который он привносит в осознание обществом проблем текущей жизни. Такой подход придает книге исследовательский характер, и нельзя не заметить, что в книге есть немало выходов на интересные темы.
Целый пласт российской провинциальной жизни представляют маминские деревенские и заводские «батюшки»; рассказы этого плана вкупе с другими вещами Мамина, не переиздававшимися в советские годы, позволяют несколько иначе, нежели мы привыкли с советских лет, увидеть и творчество «уральского классика», и всю картину развития русской литературы в предреволюционные годы. Мамин и Горький, Мамин и Бажов — новые ракурсы восприятия литературного процесса. Преодоление стереотипов, общих мест, выход на собственный уровень миропонимания и творчества — ключевые темы статей об Астафьеве и Ромашове. Непридуманная жизнь как форма для воплощения нетривиального художественно-образного смысла — ключевая тема статей о Кодочигове, Вибе, Блинове. А серия статей о Никонове (в книге они составили отдельный раздел, занимающий треть общего объема) — это целый комплекс вопросов о том, сколь драматично существование в общественной и профессиональной среде крупного писателя, посягающего на привычные стандарты и нормы. Само движение от натуралистических этюдов познавательного и воспитательного свойства к крупномасштабным и остропроблемным вещам похоже на бег с препятствиями. Причем каждый барьер на пути — это и творческая, и житейская коллизия, требующая от писателя не только духовной раскрепощенности, но и, случается, гражданского мужества. Разбираясь в таких ситуациях, автору книги порой приходится выяснять отношения и с писателем, и с устоявшимся общественным мнением. Особенно примечательны в этом плане статьи из «никоновской» серии, посвященные повести «Старикова гора» и роману «Стальные солдаты». Не во всем Лидия Михайловна показалась мне в этих своих работах убедительной, но, когда статья побуждает к спору, читать ее особенно интересно.
Статьи, составившие книгу, не связаны единым сюжетом, однако их герои воспринимаются как своеобразные реперы, к которым привязана картина уральского литературного ландшафта на протяжении более века. Создание этой картины не было главной целью Лидии Михайловны, когда она писала свои статьи — одни к юбилеям, другие к годовщинам, третьи, потому что тема созрела. Писались они, особо подчеркну, именно как статьи, а не книга; это уж потом, задним числом, они удачно сложились в книгу. Но тем более интересно ощущение цельности той картины литературной жизни на Урале, которая воспринимается как общая концептуальная основа выстроенных в ряд статей, превращающая сборник статей в своего рода монографию. Откуда эта цельность?
Тут уместно напомнить, что в конце 1990-х годов Лидия Михайловна одну за другой выпустила две книги о Бажове, активно участвовала в составлении Бажовской энциклопедии (2007 год), выступила составителем двух сборников малоизвестных повестей и рассказов Д.Н. Мамина-Сибиряка (вышли в 2008 и 2013 годах), сейчас готовит третий. Едва ли кто-то из нынешних историков литературы знает творчество уральских классиков лучше, чем Л.М. Слобожанинова.
А что касается творчества уральских писателей второй половины ХХ века — его Лидия Михайловна не специально применительно к этой книге изучала: на протяжении всего столь длительного периода она «вживую» наблюдала, как все это происходило, — прежде всего, глазами увлеченного читателя, но и пристальным взглядом специалиста. Потому что основным местом ее работы была кафедра советской (ныне русской ХХ века) литературы, в окружении таких же, как она, неравнодушных и понимающих коллег. Произведения, которые нынче стали частью истории, она впервые читала, когда они были журнальными или книжными новинками и отношение к ним только еще формировалось. При этом она и сама нередко участвовала в формировании этого отношения, выступая в качестве рецензента на страницах «Урала» и в местных газетах, а также с сообщениями на разного рода профессиональных литературных собраниях, посвященных текущему литературному процессу. И с авторами, о которых Лидия Михайловна писала, она была лично знакома (письмо от В.П. Астафьева с интересными замечаниями о ее статье, своем творчестве и о сложностях жизни она даже включила в эту книгу — очень кстати).
Так что в рецензируемой книге Л.М. Слобожанинова выступает не только как историк литературы, но и как свидетель истории, и этот аспект очень заметен при чтении текста. Когда речь идет о произведениях, созданных во второй половине века, почти везде чувствуется след первого прочтения: то же пристальное всматривание в перипетии сюжета, характеры, обстоятельства, то же соотнесение с литературным и общественно-политическим контекстом того времени, когда это произведение было всеми обсуждаемой новинкой. Следуя литературно-критическим канонам, Лидию Михайловну можно даже упрекнуть в некотором злоупотреблении пересказом, но, на мой взгляд, это скорее достоинство ее статей. Я, к примеру, многое из того, о чем она пишет, читал десятилетия назад, а сейчас вслед за ней с удовольствием припоминал — будто перечитывал. А для читателя помоложе погружение в книгу Слобожаниновой может стать первым соприкосновением с тем или иным произведением, которое «грешно забывать», и ему захочется самому прочитать «уральского» Астафьева, Никонова, Ромашова или Вибе, Кодочигова, Блинова; так нередко читают роман после увиденной экранизации.
В завершение не могу не упомянуть, что выход книги был приурочен к 90-летию Л.М. Слобожаниновой. Столь солидный возраст обычно уже не скрывают, а у Лидии Михайловны есть повод им даже гордиться: почти все ныне действующие уральские филологи и литературные критики (в их числе и автор этих строк) — прямые ее ученики по Уральскому государственному университету; она впервые выступила на страницах «Урала» в первый год его существования, но и по сей день остается активным автором журнала.