Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2015
Станислав
Колосов — родился в Ленинграде,
учился в РГПУ им. А.И. Герцена. Публикуется впервые.
Его сердце билось о бутылку коньяка в нагрудном кармане куртки, бутылка от ухабов дачной раздолбанной дороги булькала и позвякивала пуговицей. А Коля был выпивши; ему казалось, что коньяк дрожит от ударов сердца, просится наружу, то есть внутрь, и стучит чем-то о прутья рёбер.
Он не знал, зачем поехал на дачу, да ещё осенью, в самое скверное из времён года. Ехал тихонько, потому что ещё с детства помнил наставления отца о том, что с алкоголем шутки плохи. А за руль сел потому, что отец давно умер, Коле было четырнадцать; и теперь его слово было не законом — традицией. Когда отец умер, Коля много плакал и молчал, рявкал иногда на утомительные вопросы и попытки развеселить: отвали! отстань! Чувствуя подбирающийся к горлу комок, Коля одной рукой крепче вцепился в баранку старенькой отцовской копейки, а другой полез в карман за бутылкой. Приятно обожгло, пробивая засор внутри. Весь коньяк Коле казался на один вкус, но он предпочитал не пить никакой или пить хороший, так как водку не любил (тоже отцовское: «водка — для алкашей»). Коля однажды сообщил друзьям, что не различает вкус, что коньяк весь одинаковый, но друзья всё смеялись и называли Колю пролетарием с претензией.
Он сделал ещё глоток и бросил бутылку на пассажирское сидение.
С тех пор, как он свернул с трассы на боковую, навстречу не проехало ни одной машины. Да и на трассе их было всего несколько. Туман мешал разглядеть ехавших там. На придорожном пруду, окруженном мокрыми соснами, было пусто… Один раз ему показалось, что за деревьями бежит волк, но ему с детства в этом лесу мерещились волки, а он так ни одного толком и не увидел. Говорят, кто-то видел лосей, но это было очень давно — экология. Радио передавало белый шум, поэтому Коля ехал под неоднотонное бормотание мотора. Рядом с прудом машину подбросило, и радио захрипело. Даже показалось, что кто-то сказал его имя, но только показалось, конечно.
Всё кругом было знакомо, и, кажется, за тридцать лет, пока Коля помнил это место, не изменила своего положения ни одна кочка, ни один куст не пропал. Хоть Коля и понимал, что на своих местах по большей части остались только деревья и дома, да и те с оговорками. Дважды он встречал останки строений — печки, заросшие жёлтой высокой травой. Кое-где лежали чёрные брёвна. Всё было покинуто и заброшено много-много лет назад, Коля не мог вспомнить, чтобы кто-то здесь жил. Может, никто и никогда… Но, наверное, жили. А теперь желающих не нашлось. У старых хозяев денег не было отстроиться, а новые не нашлись. Страна его была бедна и пуста, как поздняя осень.
Колю слегка покачивало, он боялся слететь в кювет и застрять здесь надолго: вытащить некому, ни одного трактора, до ближайшего телефона десять километров пешком. По крыше стучал дождик, шины шелестели мокрым песком, выстреливая редкими камушками. Этот монотонный звук, словно с пластинки старого граммофона, убаюкивал. Коле хотелось покурить в детском шалаше, сложенном из редкого лапника и слабо защищающем от влаги (зато демонстрирующем кусочек неба), хотелось послушать дождь, ветер, почувствовать, как встает гусиная кожа под мокрой рубахой, как тело легонько вздрагивает от холода, как потряхивается рука с сигаретой.
До дома оставалось три поворота. Нужно проехать два закрытых ещё в сентябре магазина, оставить позади чёрный остов разломанных ворот перед своей аллеей… А там всё знакомо до боли! И столб с надписью «Садоводство Осинка», и номера домов, спуски к канаве, в которой дед, говорят, по весне ловил щук, а теперь только бутылки проплывают и хабарики. С одной стороны была эта канава, с другой — дома, потому нумерация была нечётной: первый, третий и так далее. С первым домом много всего связано. Когда-то там жила девочка Света… В сложном возрасте, не очень красивая, как тогда казалось, но теперь, по прошествии тридцати с лишним лет… Да, кажись, тридцать! — как-то удивленно, не доверяя самому себе, хмыкнул Коля. Что ж, её больше не было. То есть, может, где-то она была, но — где? Она была старше его лет на шесть и перестала появляться на даче году эдак… Но Коля не мог вспомнить, в каком именно. Света тогда была в восьмом классе… Что-то непростое было в семье: родители её развелись, что ли, она переживала, чувствовала себя ущербной. Светина мама работала в милиции, отец не помогал, жили бедно. В доме были закрыты ставни. Тётя Галя, её бабушка, уехала в город. Старушка рассказывала страшные истории, когда дети просили. Света называла её «Ба!», много хамила и вообще была груба. Коля подцепил от неё много нехороших слов, что явилось только началом обогащения словаря… Кажется, был гамак, сарай… Велосипеды украли, дом вскрыли. Да. Странное время было…
В следующем доме жила семья. Необычная какая-то, литовцы они, что ли? Слишком благополучная. Ездили на хорошей, всегда вымытой, белоснежной «Волге». Жена всегда улыбалась, у мужика был на голове вместо волос какой-то идеальный шар седого мха.
На участке клумбочки, два парника, газон… Вот и всё. Про них Коля толком ничего не знал. Отец здоровался с тем мужиком за руку, — он помнил, — они о чём-то разговаривали, а Коля увлечённо пинал коленом бидон, прислушиваясь к молочному колоколу, до тех пор, пока не выплёскивал себе на штанину… Так что о чём они переговаривались — не ясно, но всё смеялись, кажется. Теперь и сам Коля иногда общался с этим соседом, когда видел его. А как зовут, не помнил, потому ограничивался формулировкой: «приветствую!» или «здравствуй, дорогой сосед!». Тот совсем не постарел, жена его всё так же молча улыбалась издали и, кажется, всегда носила одну и ту же кофточку с цветочками (что невозможно: за четверть века она превратилась бы в серую тряпку); всё так же педантично был прибран их участок, а куча щебня слева от аллеи так и лежала, кое-где прорастая сорняками и одуванчиками.
В соседнем доме — он был зелёный, с красной крышей, в отличие от предыдущих двух: первый жёлтый с бордовым, второй жёлтый с зелёной крышей — вовсе никто не жил. Через старую краску проступали трупные пятна ржавчины и гнили. Рассказывали, будто всех в этом доме перебили, а может, они трагически растворились при невыясненных обстоятельствах, и теперь там живут призраки. Поэтому они с соседским пацаном Ромкой, что был старше на полтора года, всё время норовили туда пробраться и переночевать, но, во-первых, их никто на ночь из дома не отпускал в десять лет, а во-вторых, было, несмотря на браваду, боязно. Чуть позже, когда Рома перестанет ездить на дачу, Коля уточнит у бабушки Зои насчёт жильцов.
— Бабушка, а что случилось с людьми из пятого дома?
— С которого? — переспросила старушка.
— Ну, из того, что на нашей аллее… зелёный такой, окна заколочены все, мосток провалившийся, бурьяны, забор дырявый…
— А! Гуревичей, что ли? Гуревичи в Америку уехали, а дом продать не успели. Да и непросто это всё было… Это щас перестройка, что-то можно… А тогда… Ужас!
— То есть никого не убивали там? — с разочарованием и облегчением уточнил он.
— Кого убили?! Господи, прости! Что ты всякую ерунду мелешь? Давай-ка сходи за сметанкой в магазин, её после обеда привозят, а я пока блинцы печь буду.
А блины и правда у неё всегда были прекрасные. Бабушка жила на свете свой уже сто пятый год. Пережила блокаду, ела столярный клей и вот теперь… Пережила даже своего внука (Коле она была пра-)… Ещё немного уменьшилась в росте, чуть сморщилась, но так же бодро перекапывала весь огород одним своим трудом, за исключением весенних и осенних наездов Коли. Зоя Степановна всё так же ходила без палочки, без чьей-либо помощи таскала за собой тяжеленную сумку, торговала на рынке тем, что вырастила. Ну, и блины у неё были всё те же.
Вспоминая о бабушке, Коля проехал и мимо следующего участка, на котором и дома-то не было, а только скромный вагончик, который не видать за непомерно разросшейся черноплодкой, в которой тонула тропинка. Напротив него — крохотная полянка. На ней в детстве, когда не отпускали ещё в лес одного, Коля искал грибы и часто находил. Подберёзовики, моховики и белые иногда, очень редко.
Про этот дом можно было забыть, там жила милая шарообразная женщина с удивительным голосом: она говорила будто через плохой микрофон, добавлявший писка и глубины одновременно. Эта женщина общалась только с Шершенёвыми. Вот о них стоит поговорить.
Шершенёвы были забавным семейством: тетя Света, стройная женщина, с огромными, необъятными бёдрами гиппопотама, дядя Вова, мужчина невероятной породы, похожий на самого аристократического атлета, какого можно представить: широкие скулы, небольшой утёс черно-седой чёлки, нависающий над двумя резкими уступами бровей, сжатая кромка губ. Очки. Он улыбался просто и открыто, чувствуя собственное достоинство. У Шершеневых туалет был в середине сарая, так что всегда видно, когда человек туда заходит (надо сказать, туалет — обыкновенная дыра, как у всех нормальных людей); и если выкрикнуть дяде Вове приветствие во время его шествия на фоне бирюзовой стены, он на ходу развернётся к тебе, улыбнётся краешками губ и довольно высоко вскинет левую руку, будто космонавт перед полётом или эстрадный певец, заходящий в отель. У него были штаны на подтяжках и лупоглазый голубой грузовичок, под которым он постоянно лежал. Дядя Вова непременно ругался, бормотал нечто матерное под нос, выспрашивая у самого себя то разводной ключ, то «какого лешего ты такой придурок». Было ясно как день, что дядя Вова очень любит машину, да и Коле он нравился. Коля не мог вспомнить, как давно фургончик не на ходу. Когда-то он перевозил семью дважды в сезон: из города весной, в город осенью, а все остальные перемещения внутри этого промежутка времени осуществлялись на электричке или ещё на чьих-то машинах, например, дяди Лёши. Этот последний был добродушным и серьезным сыном Шершенёвых. Чем он занимался — неизвестно, но ездил на красной неопознанной машине и очень хорошо относился к Коле, хоть они толком и не общались. Он и его друзья приезжали на дачу в отсутствие родителей, жарили мясо, сидели допоздна перед костром, выпивали. Не шумели, хоть и бывало их там человек по восемь, никак не меньше, даже маленькие дети вели себя довольно тихо.
Не приезжала только Лиана…
Но Коля уже хотел доехать до собственного дома — следующего. Желтого, облупившегося, с красной крышей, с погнутыми желобами водостоков, с ржавой косой, непременно спрятанной за ближайшей к аллее трубой… Он проехал мимо шершеневского сарая, аккуратно притормозил перед выбоиной (ей тоже лет тридцать, сыпь, нет — каждую весну на месте). Перекатившись дальше, скользнул взглядом по торфяной яме, увидел краешек канавы… Посмотрел на покосившуюся дровяную пристройку рядом с погребом, на дубок, который посадил в детстве, на клён, ещё не сбросивший всей опаловой листвы, — можно было не смотреть на дорогу, всё и так давно известно.
Поставив машину лицом к мостику, багажником в сторону дома, Коля заглушил мотор, вылез и с лёгким стоном потянулся. Капал дождь, однообразный, успокаивающий. Коля любил дождь. Часто он просто садился на скамейку прямо перед цехом, где работал, закуривал папиросу и мок, закинув ногу на ногу, опираясь двумя руками на плоскость скамьи. Папироса тухла, намокала, и мерзкие желтоватые капли съезжали по подбородку. Мужики смеялись — да что они понимали? В общем, те мужики ничего не понимали, они были друзьями ещё отцовскими. С тех пор как он пришёл работать на завод, никого нового не появилось… То есть были какие-то чужие люди, но имён их Коля не знал и, кажется, даже ни разу с ними ни о чем не заговаривал. На заводе, естественно, ничегошеньки не менялось вовсе, таким он и возник из пучины. Ну, он и Ромка пришли работать сразу после армии, в которой тоже отслужили как-то мимоходом и почему-то вместе… А больше — ничего! Ни одного несчастного случая в цеху, только разговоры какие-то о том, что там или здесь, кто-то, как-то…
В каком же году он пришёл на завод? Так и не вспомнить… Да и зачем? Всё в жизни было одинаково, в целой стране ничего не менялось. Не менялся и он сам. Не говоря о Роме, который напоминал самого же себя, но с отцовскими усами и поседевшего — смешно.
Коля подошёл к мостку. Он прекрасно помнил, как сооружали его дед с отцом, как клали просмолённые черные брёвна, как приколачивали доски, одну за другой. Самые первые две — его работа. Он потрогал их ногой, потом неуверенно наступил. Те скрипнули, но удержались. Сколько Коля себя помнил, столько они и скрипели. Было в этом звуке нечто большее, чем просто скрип…
С чего начинается родина.
Коля хмыкнул себе под нос, выпустил в дождливый воздух два объёмистых клуба дыма и бросил окурок в речку. Нехорошо, конечно, но это его не беспокоило. Мелькнула мысль о том, что совершенно непонятно, как у него в руках оказалась сигарета, но мысли было не за что зацепиться, и она скользнула во мрак. Он обогнул машину, не торопясь доставать вещи, и подошёл к рыжей от ржавчины бочке, предназначенной для сжигания травы и мусора. Приоткрыл крышку и ударил ногой по опоре из кирпичей. Снизу взметнулась зола со знакомым с детства прогорклым ароматом. Коля наклонился, чтобы вдохнуть, и сердце его ударилось тяжёлым камнем.
Видимо, он упал на корточки прямо в лужу; видимо — потому что очнулся в таком положении, с закрытыми, слезящимися глазами, с чудовищной отдышкой. Что это было, Коля не понял, но перепугался. Мир вспыхнул на миг и померк. Не было дождя, исчезли порывы ветра, его дыхание, даже стук сердца. Не осталось ничего.
Немного погодя Коля поднялся, отряхнул колени с ладонями. Все в иголках и камешках, а на левой руке отпечаталась зубцами шишка. Коля поднял взгляд наверх, на давно знакомую сосну. Вообще, их было две, росли рядом подле зелёного сарая соседей, почти родных его семье людей по фамилии Раевские (ничего общего с дворянским родом не имевших). У них был почти образцовый дом, невероятный участок с множеством одинаково ровных темно-зеленых построек. Были сараи с инструментами, гараж для мопеда и великов. Ещё была душевая с водогреем. Полезнейшая вещь, если бы только Соколовы не знались с Сан Санычем и Федором Санычем — дремучим стариком и его сыном. Те жили через несколько абсолютно бесполезных домов, которые существуют только для того, чтобы за 13 — их, собственно, домом — и 15, домом Раевских, не стоял сразу же 23, дом Сан Саныча.
Но об этом позже, — подумал Коля. — Сходим проведаем.
А сейчас были сосна и сарай. В земле, перемешанной с песком, Коля напоролся на кусок железа или чего-то жёсткого, ощутимо промявшего подошву кеда. Промявшего, но не поранившего, так что Коля улыбнулся, всосав холодный воздух, осторожнее наступая вперёд. Кажется, и это уже было. Точь-в-точь такое же что-то. Он уже наступал на этот кусок железа или… Коля наклонился, чтобы разглядеть причину собственной боли. Это был остов старой бочки, который он когда-то, поленившись выкапывать, накрыл песком, подумывая, что сам же и вступит в него. Теперь смеялся под нос, сидя на корточках, размышляя, что так все и обернулось, как он сам себе говорил, как ему повторяли…
А дальше опять к канаве, где за складом гнилых реек, дощечек, бревнышек стоял железный ящик, а за ним яма, невидимая ни с дороги, ни с аллеи. Мостков поблизости нет, поэтому можно было сидеть и тайком наблюдать за всем, что происходит на аллее. Собственно говоря, особо ничего такого и не происходило. Иногда шёл лысый высокий мужик со своей собачкой, дядя Юра — вылитый Бильбо! — возвращался домой неизменно пьяный, попыхивая папиросами (если не лежал в канаве поменьше, шедшей по другую сторону аллеи), жена Сан Саныча ковыляла из магазина, незнакомцы брели в лес с корзинами на локтях, разодетые не по погоде: вход был организован именно там, у последнего дома. Но сидеть в этой яме с Петей Раевским и смотреть за проходящими мимо было просто приятно. Они чувствовали себя то ли в блиндаже, то ли в дзоте, в засаде на кого-то. И никто не знал, что за ними наблюдают. У Пети было воздушное ружье, которое ребята брали с собой, но, само собой, никогда не использовали. Если быть точным, то после того случая, как дядя Юра страшно перепугался и едва не отделал их палкой, отломанной от дерева.
И сейчас блиндаж был на месте, только немного осыпался. Впрочем, Коля не был уверен. Всё примерно так и было, кажется. Перед блиндажом развалилось чёрное убранное поле с картошкой. Поле — громко сказано, так, участок в сорок квадратов, но всё-таки. Дачный картофель был вкуснее любого другого. Особенно мелкий, с крыжовник размером.
Коля безнаказанно потоптался по черной земле. К весне следов не останется, а сейчас никто всё равно не приедет. Да и ему, в конце концов, исполнилось 45 лет на прошлой неделе! Не станет дядя Володя его ругать, хоть он и суровый капитан подлодки в отставке, герой Второй мировой… У него очень странная речь — прикус, что ли, неправильный. Но привыкаешь, почти всё разобрать можно. В конце концов, старику, выходит, за сотню, если не за сто десять… Да, Соколова очень смущало, что так долго уже живут старики и никто из них так и не умер. И в какое тяжелое время живут. Но так было нужно, а он ничего другого не хотел. Пусть живут! Сколько уже перемёрло их всех…
Он вернулся назад к своему участку. То есть это был не участок Соколовых, их незаконные постройки могли бы и снести, но они были у всех. Рядом с сараем росли каким-то странным образом не то четыре березы, не то одна, расщепленная. А дальше был приямок и перекошенная дверь. Открываешь ее — слева нескончаемый склад с дровами, справа погреб со всякими заготовками. Он, как и всё истинно долговечное, просел и обещал провалиться в течение одной, максимум трёх минут, но в таком положении находился последние три десятка лет. Хотя, возможно, дед Архип строил его именно так, его нынешнее состояние продумано, выражая собой глубинный замысел погреба. Туда Коле ещё предстояло спуститься. Во-первых, он купил в знакомом ресторане шашлыка (вернее, отнёс знакомому грузину два килограмма маринованного мяса и импортную зажигалку). К ним надо было взять немного картофеля, который оставили прорастать до весны; может быть, немного огурчиков, варенья к блинам, которые еще нужно испечь. Во-вторых, хотелось растопить печь, а дров в доме не осталось.
Опершись на березу, отрывая от неё верхний слой, будто папиросную бумагу, Коля припомнил особенный аромат горящей берёзы, коры. Легкомысленно он относился к разговорам о символе родины. Ничего особенного в дереве не было. Ничего, кроме запаха горящей берёзы, сладкого и горького одновременно.
По левую руку, чуть подальше от стены сарая, стояла осинка. Коля поднялся из ямы, едва не упав из-за перевернутого ящика, чтобы ощупать ствол. На нём должны оставаться зарубки с его ростом, сделанные в пятнадцать, кажется. На месте. Только они были совсем свежие, как сегодня нанесенные. Пальцы пахли свежим деревом, ольхой почему-то. Коля не смутился, растирая кончиками аромат. Всё казалось само собой разумеющимся.
В конце концов, шёл дождь: это могло повлиять? Как должны осины вести себя осенью? Коля не разбирался в деревьях. Да и на дачу осенью приехал — подумать только, за 45 лет! — второй раз. И только впервые он был здесь один. Когда он ехал по пустой трассе, не встретив там никого, ему вообще казалось, что он один в этом мире и больше ни души. Но и это было как-то ясно и понятно.
Коля покачал головой и тщательно вытер руку о промокшие насквозь штаны. Шершенёвы. Лиана. Он вспомнил девочку и закурил, укрывая огонёк ладонью. Жизнь промчалась незаметно. Ещё недавно ему было девять, а девчонкам по пятнадцать, тринадцать. Они вместе играли, потому что далеко его не отпускали, девчонки же жили рядом и вроде как свои люди…
Игры были своеобразные: то заведут его на другую сторону канавы, с отвесным склоном, а мосток уберут, попросив закрыть глаза, так что он не допрыгнет и рухнет в воду, в грязь, в каком-то ужасе примчится домой и будет плакать, то сыграют свадьбу, в которой он будет женихом Лии, а она невестой и застенчиво чмокнет его в губы. Когда он был ещё чуть младше, девочки переодевали его в женскую одежду, играя, как с живой куклой…
Николай смотрел на тёмное, пустое окно второго этажа Лииного дома, где она спала обыкновенно. На стеклах отражалась ель и серое небо, все в ряби от дождя. Старая ворона громко перебирала когтями на жестяной трубе. Он думал о том, что совсем чуть-чуть, немного не совпало. Всё могло быть и счастливее, и проще… Ведь даже ему это было ясно, а богу, обстоятельствам — нет. И кому могло навредить? Будь он чуточку старше, их же возраста, он бы уже понял, что делать. Уже сейчас очевидно, что он нравился Лии и она нравилась ему, хоть и очень смутно. Оба были не слишком хороши собой, но кому какое дело? Если бы ему было тринадцать, ей было тринадцать, они бы наверняка нашли чем заняться на втором этаже Лииного дома или…
Он разозлился на себя и сплюнул на землю. По лужам бежали пузыри, поблескивала трава. Пальцы непроизвольно расслабились, кончик папиросы слегка обжёг мозолистую руку, и пальцы разжались, выронив ее на землю. Коля вкрутил ее в мокрую землю, на всякий случай.
И всё-таки в этом что-то было. Он не любил, его не любили, грела сама возможность, тем более в том возрасте, теперь-то он опустел за все эти годы. Коля чувствовал себя обделённым: будто стоишь всё утро в очереди за молоком, а оно кончается прямо перед тобой… Он лишь не знал, что всякий ощущает подобное.
Что-то упало на промокшие насквозь волосы. Коля пригладил рукой и вытащил пальцами берёзовый листок. Наверное, тот застрял в ели, а теперь из-за дождя упал, было такое уже, — подумал Коля. И вдруг, когда скользнул по ели взглядом, он заметил намотанную вокруг ствола верёвку — качели! Те самые, которые им с Лией сделал дядя Вова! Он спешно размотал их, сел на палку даже, а не на доску, обхватив ногами верёвку. Коля сделал несколько осторожных шагов назад для разгона, так что касался теперь земли только носками, оттолкнулся и полетел! Он отталкивался и качался, стараясь не запутать веревку, не сбиться. Скрипела ветка, сверху летели капли. Небо-земля, небо-земля, небо… ничего не успеваешь разглядеть и весь внутри своего дыхания.
Коля в голос смеялся. Смеялся, пока не вспомнил, как ветку спилили: мать Лии посчитала слишком опасными эти качания. Ветка надломилась, хрустнула, и Коля свалился. Когда он поднялся, не было ни ветки, ни верёвки. И тут он почувствовал, что кто-то смотрит на него из окна дома Шершенёвых. Коля повернулся и увидел в окне Лиану, машущую ему рукой. Своей рукой тринадцатилетней девушки. Она звала его, смеялась и что-то кричала, но он не слышал что.
— Сейчас! Иду! — крикнул зачем-то Коля.
Резко вскочив, он побежал по тропинке, ведущей на участок Шершенёвых. Калитка была распахнута настежь, равно как и дверь дома. Он забежал внутрь, оставляя за собой грязные следы, и пулей влетел в комнату — пусто. Тяжело дыша, обвёл помещение внимательным взглядом, заглянул даже под кровать. Никто давно не приезжал сюда, неделю или больше. Он присел на кровать и провёл рукой по одеялу, под которым не раз и не два ему доводилось дрожать от сырых простыней. Но никакой щемящей тоски — лёгкое чувство удовлетворения оттого, что всё закончилось, что больше этого переживать не нужно. Это было так давно, хотя и можно вспомнить отдельные моменты, мысли, можно вообразить, как ты смотрел на мир из этой кровати, желая чего-то простого, какого-то смутного счастья. И теперь кажется, что оно было. Коля для верности неторопливо обошёл дом, посмотрел из окна второго этажа на открывающийся вид, на места своего детства. Спустился по лестнице и прошёл по всему первому этажу. Иконы, телевизор, старый сервант, книжные полки. В серванте он высмотрел бутылку настойки. Рябиновка, наверное. Бабушка Лии умела делать черноплодную удивительно сладкую настойку. Открыл и принюхался — вроде она. Хлебнул. Обдало теплом. Бутылка на ощупь казалась горячей, как нагретая солнцем. Он поставил её в сервант и вздохнул, глядя на пыльное зеркало. Протёр небольшой кусочек, но ничего не изменилось: поверхность стала чистой, а зеркало оставалось мутным, от старости, наверное. Хотя оно прекрасно отражало посуду, свет из окна и вообще всё окружающее, но только не Соколова.
Лет в семнадцать его перестали отражать зеркала. Он не знал, с чем это связано, но было ясно, что трепаться об этом не стоит. Брился он всё равно стоя под душем, как и его отец. Кстати его же бритвой: прекрасной, невероятной бритвой, привезённой из германской командировки. Она никогда не затуплялась и счищала всё в один момент, одно слово — заграница! Дни пролетали как один. Иногда казалось, что за день он проживает целую неделю, что делает изо дня в день одно и то же, одних и тех же людей видит в транспорте, с теми же людьми общается, те же листья растут на деревьях, такие же сугробы появляются зимой. Эта монотонность была привычной и даже убаюкивающей, но было в ней что-то тоскливое, ощущаемое как сквозь сон. А стало быть — зачем зеркалу отражать одно и то же? Незачем.
Коля закрыл стеклянную дверцу серванта и пошёл на улицу. Дождь всё не прекращался, рубашка прилипла к телу. Послышался странный стук со стороны шершеневского туалета. Коля пошёл туда, но и там никого не было. Пройдясь туда и обратно по тропинке, идущей через участок, он отправился назад к машине. От дороги плавно отъехал грузовичок Шершенёвых и покатился в сторону города. Из машины ему махали соседи: Лия, дядя Вова и тётя Света. Соколов вышел на дорогу и долго смотрел им вслед, пока машина не скрылась из виду. От голода засосало под ложечкой, он пожал плечами и пошёл к своей машине выгружать продукты и остальное.
Достав большую сумку, он поставил её на мокрую землю и с ужасом стал нащупывать ключи, похлопывая себя по карманам куртки. Наконец нашёл в том кармане, с которого начал поиск. Вот их не было, вот они появились — обыкновенное дело.
Голые ветки сирени пышным размахом закрывали обзор. Какие чудесные кусты это были. Коля не отгибал их, а только, с удовольствием зажмурившись, прошёл насквозь, ощущая их холодную ласковую влажность. Слабо пахли листочки. Может быть, просто вспомнилось. По левую руку — покосившийся ржавый гараж, в который предстояло поставить машину. Чего там только не хранилось! Мопед, гнезда осиные — весь потолок в них! — прогнившие насквозь доски на полу, превращающиеся в труху, в землю от любого прикосновения, куча склянок, инструменты, ржавые лопаты. Коля улыбался, вспоминая всё это так ясно, будто это не старый гараж, а музей, в котором искусство всюду, искусство уходить. Наконец Коля расправился с замком калитки и двинулся по направлению к крыльцу. Под ногами лежали железный плиты, привычно отзывавшиеся на каждый шаг. Всё было знакомо и прекрасно, будто времени для этого места не существовало. Замшелые яблони, обобранные кусты смородины, кое-где белеющие, краснеющие и чернеющие редкими ягодками, кислая северная вишня, которая могла б вспыхнуть от одной искры, но вместо этого весной цвела, а летом давала кило вырвиглаза.
Бабушка уже убрала всё и уехала на несколько дней в город, решив освободить место для торжества внука. Осталась понурая зелень, гряда картофеля и ещё по мелочи. В самом конце участка нагибалась от тяжести плодов слива. Дед делал забористое сливовое вино, но дед умер, и теперь три десятилитровые бутыли стояли в чулане, ожидая свалки. Один раз Николай пытался сделать вино, ещё в юности, но вышла из этого странная байда. Выпив литр оной, Коля захмелел, а через час почувствовал, что пора бежать.
Крыльцо дома покосилось, но осталось устойчивым, как и всё здесь. На нём стояло зелёное кресло с продранным сиденьем, из которого торчал поролон; вода мерно капала в трёхлитровую банку, предусмотрительно оставленную на крыльце. Коля отёр лицо от воды и закурил. Ноги устало гудели. Он взял банку, выплеснул накопленное под яблоню, поставил её наполняться заново и со вздохом упал в кресло. По крыше барабанили капли, веяло сыростью. Было тепло и хорошо. Ветер чертил на небе хитрые завихрения, шелестела листва, и Коле было хорошо: в мае листва звучит совсем не так, как в сентябре, тревоги в ней больше, что ли.
Коля думал о своём, пересчитывая мертвых насекомых, которые не смогли облететь прозрачную преграду. Их мир, свобода и жизнь были рядом, может быть, птичий клюв или холодный дождь, но всё-таки возможность. А так… Прожужжал в стекло полосатый шмель всё, что было им. Не такой уж он и глупый был, может, по шмелиным меркам.
Глупо! Глупо!
Коля понял, что набрался и пора как-то спустить на тормозах. Он нагло ухмыльнулся своему расплывающемуся отражению в надтреснутом стеклышке и опорожнил флягу.
Нехотя и плавно встал, опираясь на подлокотники, и принялся открывать дверной замок. Первый пошёл легко. Чтобы открыть второй, пришлось прижать дверь плечом. Раздался протяжный скрип, пахнуло сыростью, самим домом. Старый холодильник молчал, выключенный бдительной бабкой: сгорит всё к чертям собачьим! Коля подхватил сумку и шагнул внутрь, на грязный серо-бурый ковёр. Закрылся на защёлку и успокоился: теперь дома, теперь ничего не угрожает (что угрожало до этого — он объяснить не мог, что-то).
Следующая дверь была обита войлоком, потому плохо открывалась, зато не выпускала тепло. Коля прошёл дальше, оставляя за спиной веранду, лестницу на второй этаж и газовую плиту. Здесь не менялось вообще ничего — тщательно оттиралась пыль и грязь, иногда подновлялась краска и подклеивались обои. Помещение выглядело новым, напоминая номер провинциальной гостиницы.
Коля стал разгружать сумку. Достал оттуда сулугуни, сырокопчёную колбасу, две бутылки домашнего вина, одну столичной, мясо и две лепёшки. На самом дне торжественно лежала миска с шашлыком, присыпанным зеленью и пахнущим даже через два слоя лоснящейся пятнистой газеты. Оказалось, на дне ещё лежала шоколадка — «Мишка на севере». Видимо, он закинул её, чтобы закусывать коньяк в дороге. Коля повертел её в руках и бросил обратно.
На столе, прижатый вазой с цветами, лежал старый конверт, очевидно, предназначавшийся имениннику. Коля аккуратно вытянул его (так аккуратно, что ваза покачнулась и едва не опрокинулась — сердце ёкнуло, испарина на спине) и раскрыл: «Милый мой Колюша! Радая, что ты уже взрослый мужчина, что помощник мой. Дай Бог тебе здоровья, сынок! Будь счастлив, желаю тебе самого хорошего! Много не пейте со своим Ромкой, а то я вас знаю! Женись уже и…». На этом моменте Николай перестал читать и с нежностью матюгнулся. Жизнь выходила печальная, он один, и ничего не попишешь. Да у всех всё не слава богу.
В конце приписка, мол, в конверте деньги кой-какие, на печке сковорода с блинами, у окна сметанка. Хоть какая-то радость. Бумажку и деньги сунул в задний карман брюк — они, конечно, ему и не нужны совсем, да не обижать же старушку. Блины со сметаной на месте, пусть холодные. Коля свернул один, обмакнул в банку и затолкал целиком в рот — всё равно вкусно!
Желудок заурчал. С самого утра — первая еда. Всё терпел до мяса, а шутка ли — четыре, нет, уже пять часов вечера, смеркается. Или это из-за дождя? В дождь на даче тяжело разобрать время суток. Отличаются только день и ночь, и то не очень.
Соколов вспомнил о Раевском и расстроился. Почему не поехал? Но отказался наотрез, говорит, важно, у него дела и, говорит, пора! А что «пора» — не объяснил. Идиотизм!.. А ведь дом видно из окна, вон он зеленеет! Он отогнул тяжелую занавеску и всмотрелся в окна соседнего дома. На секунду ему померещилось, что там вспыхнул и погас свет. Но окна были задёрнуты белыми шторами, никого не было и быть не могло. Жаль, что придётся всё одному. Ну и ничего — редко такое застолье удается. Стало зябко, куртка немного подсохла, начала холодить тело. Пора было топить печь. Дрова бабушка сожгла, надо было идти в сарай. Колька повернул рубильник и пустил в дом электричество, потом нащупал под скопищем вечных ватников на вешалке ключи, достал — не те! — достал другие. Кажется, те.
Входную дверь закрывать не стал — нету никого, да и кому это всё надо? Колбасу они, что ли, воровать придут?
Пока шёл под дождём, мелькали лёгкие воспоминания о весёлом, о грустном, о бессмысленном. То с крыши соседского дома упал, чудом не расшибся, то заедали кислющими зимними яблоками ворованные папиросы, то соседская собака загнала на гараж, то он идёт по этой дорожке с ведром воды, то наблюдает за старым ежом в траве. Где сейчас этот ёж лежит? Или правнуки его где бродят? Не ясно, всё куда-то пропало. Ясно было только то, что былого не вернуть, только тоска, тоска ждёт его дальше и одиночество. Всеми покинутый, оставленный, он умрёт когда-нибудь. И это даже его самого не тронет. А может, и хуже, — думал Коля, проворачивая ключи в замке, — может, я вообще никогда не умру, таким и останусь, так и буду, как говно в проруби…
В сарае стояла темень. Чтобы зайти, пришлось склонить голову. Земляной пол устилали опилки, труха, старая листва. Несколько выцветших фантиков из-под конфет поблескивали в слабом освещении. Слева дровяной склад, которому лет тридцать, а он всё не кончается, справа спуск в погреб, где целая прорва пыльных банок. Потолок над дровами подпирает грубо отёсанная балка, наверное, бабушкиными стараниями сюда приставленная. Коля аккуратно протиснулся в сторону дров между столом, за которым отец любил выпивать тайком от матери.
Раздался какой-то шорох, и Соколов затаился. Змея, что ли? — подумал он. Надо сказать, что змей он боялся с детства, с тех пор как кто-то подбросил ему в спальный мешок ужа во время похода с классом. Но тут из-под какой-то доски на свет вылез ёжик и спокойно уставился на Колю. Коля закурил и отмер. Ёж всё смотрел прямо в глаза незваного гостя, будто разумный или знакомый. Такая неожиданная мысль посетила Колю и ошпарила: это тот самый ёж! Не было никаких сомнений, что ни один из них не мог дожить до такого возраста, но почему-то и мысли не возникло, что этот — другой!
— А ты не бешеный? Слышал, вы это дело… А-а-а, ладно, какая разница?..
Коля плавно наклонился к ежу и взял его на руки. Зверёк не сопротивлялся, даже не сжался в клубок, как это обычно бывает с ежами. Коля немного подержал его, погладил ладонью с зажатой в ней сигаретой, пытаясь не испугать дымом, и опустил на землю. Тот встал, двумя лапками опираясь ему на ботинок. Николай рассмеялся.
— Щас тебя чем-нибудь угощу, дружочек! Щас! Чем бы?.. А! Сметану тебе принесу, сейчас!
Коля быстрым шагом вышел из сарая, но вернулся назад, отойдя лишь на несколько метров, подумав о том, что надо бы взять с собой что-нибудь, он ведь за этим и пришёл.
Ёж пропал. Странно, подумал Коля, — сбежал к себе в норку, наверное. Судя по виду, не очень-то он голодает. Коля посмотрел себе на руку: вся в красных точках, значит, еж и вправду был. Развернувшись, он бросил окурок в дождь и на ощупь стал продвигаться вглубь, к двери погреба, пытаясь не наступить на гвоздь или ежа. На ходу случайно нашарил выключатель и щёлкнул клавишей. Из глубины тёмного провала ударил тусклый свет.
Внутри расположился целый бункер, по ощущениям метров двадцать в длину и четыре в ширину. Правильно, он сюда никогда не заходил, а дед ему говорил, что здесь в войну было бомбоубежище. Стеллажи, а на них банки, банки, банки. Солёные огурцы, маринованные грибы, варенье ассорти, варенье малиновое, клубничное, компоты и даже две десятилитровки с вином. Колю интересовали только огурцы с помидорами в трёхлитровой банке и небольшая баночка с грибами. А, ну и компот — дань семейной традиции! Это счастье присутствовало на каждом семейном застолье. Кое-как схватив всё необходимое, Коля двинул прочь.
С трудом распахнув калитку, он почувствовал, как одна банка начала выскальзывать из рук: пыль, влага делали своё дело. Лучшей идеей казалось побежать как можно скорей — вдруг получится? Нога ступила на сколькую доску, повело, и одна банка, верно, потому что самая тяжелая — с огурцами и помидорами, выскользнула и вдребезги. Николай растерянно посмотрел на осколки, рассыпанные в грязи овощи. Сверху лежал невесть как попавший в банку кленовый лист. Соколов бросил его обратно и спихнул всё под дом, чтобы не напороться. Донёс до дома банки и вернулся в погреб за другой банкой. Он взял крайние, и всё бы ничего, но краем глаза заметил, как за стеклом мелькнул такой же кленовый листочек. Странно, подумал он, неужто рецепт такой, не знал… Осмотрев ещё некоторые, повертев их туда-сюда, приподнимая и обращая к свету, ни одного другого листа не обнаружил. Может быть, просто совпадение. Коля остановился на тропинке: показалось, что где-то звук мопеда, и действительно, вдалеке, в конце аллеи, промелькнула тень. Коля пошёл домой, на ходу раскуривая новую сигарету, и взглянул зачем-то на разбитую банку: листка среди овощей не было.
На автопилоте донёс он банку до стола и точно так же, размышляя обо всех этих странных событиях и совпадениях, принёс две охапки дров.
Его знобило от холодного дождя, в голове плыло, но Николай пытался разобраться. Вдруг в его голове зародилась светлая мысль, но очень далекая, к ней необходимо было прийти.
Бросив поленья на стол, он принялся расхаживать по комнатам, заложив руки за спину. На полу оставались мокрые следы. Что же всё это значит? Что значит эта внезапная чушь, это безумие, алкогольный бред в крови? В комнате, где он собирался спать, на той кровати, на которой умер когда-то его прадед, стояло большое и старое, в революционные времена откуда-то забранное, зеркало. Массивное, резное, с каким-то черепом или лицом на вершине его. Череп венчал лавровый венок. Всё это припоминал Коля, а сам разглядывал чёрное покрывало, закрывавшее всё целиком. Почему зеркало было накрыто покрывалом, да и откуда это покрывало взялось — этого Николай не знал. Чувствовал только, что так нужно. Он знал, что если скинуть покрывало, то всё станет ясно. Да и зачем зеркало, если все равно не отразит?
По костям пробежали мурашки, Коля мгновенно протрезвел. Раньше он не верил в подобное. Теперь сразу метнулся к столу, едва не упал, запнувшись о порог, сорвал металлическую пробку «Столичной» и, закрыв глаза, жадно присосался к бутылке. Глоток за глотком вливалось равнодушное безвкусие, как вдруг оказалось, что он падает.
И слышится отчётливый зов, будто рядом с ним, совсем рядом, над ухом, раздающийся: «Ко-оля!»
Он очнулся на полу, из бутылки шумно выплёскивалась водка. Невероятным усилием ему удалось повернуть кисть руки с зажатой бутылкой. Осталась треть, да и ладно! Он ведь брал алкоголь с расчётом на Рому, а тот не поехал. В крайнем случае, есть вино в сарае да и своего — две бутылки. Правая щека горела от удара об стол. С трудом подтянувшись за ножку стола, едва не повалив всё, Коля подвинул к себе стул и сел. В голове вновь приятно гудело.
Он вспомнил про крик, но никак не мог вспомнить, кому мог принадлежать голос. Детский, кажется, голос. Знакомых взрослых, у которых были бы дети, он не знал. У Ромы есть сын, но он его никогда почему-то не видел. Рома с женой ему объясняли почему, да вот позабыл. Чей же это был голос? Чей?..
Коля вновь закурил сигарету и, прихватив початую бутылку, пошёл вон из дому. Надо было закрыть сарай, заодно проверить, кто кричал. Дождь не прекращался. Коля ненавидел дождь, да и вообще не любил воду. Рыбачить любил, а воды боялся. Он и плавать-то никогда не умел, отчего поездки на Ладогу, с выходом на лодке, были для него испытанием, ведь он был наслышан от старых рыбаков о штормах на море-озере и о шляпах, качающихся на воде после него. Впрочем, лужи и слякоть вызывали просто раздражение. Теперь было плевать, только сигарету приходилось прикрывать рукой, чтобы не намочилась.
За забором, на аллее, никого не было. Коля погасил свет в погребе и запер сарай. После он решил выйти на соседнюю дорогу, через мостик, но и там не было ни души: ни в той стороне, где дорога растворялась в горизонте, ни в той, где она скрывалась за поворотом. На пожарном пруду тоже пусто, только шли круги по воде от капель. Коля допил бутылку и бросил в воду. Он когда-то сидел на этом пруду один, ранним утром, встав ещё до рассвета, курил свои первые сигареты и думал, что больше всего боится этой вечной предрассветной серости. Когда кажется, что всё вот-вот закончится, что станет ярко и светло, что всё скоро изменится, но солнце медлит, еле карабкаясь. И вот как всё обернулось: он один, он на даче, которой уже больше шестидесяти лет, он пьян, он всю жизнь провёл в одной и той же колее. И нет никакого исхода и никогда уже не будет. Не хватило сил, не хватило желания и — так он себя оправдывал! — возможности что-либо изменить, рванутся. А ведь отец когда-то предупреждал, да он не знал, о чём тот: «Свободу надо завоевать! Звери в лесу — дикие, а тот, что из клетки вырвался, из неволи, — свободный!» Странные разговоры с парнем двенадцати лет.
— Да какого лешего?.. Пойди жрать уже, — сказал он вслух и пошёл домой. Про крик, что услышал, старался не думать.
Николай неспешно, вразвалочку дошёл до дома. Перед печкой всхрапнул от холода, как лошадь, и принялся подготовлять растопку. Нарвал немного коры от берёзовых поленьев, накомкал старых газет. Газеты все были скучные и однообразные: про съезд, про встречу с толстым корейцем в очках, короче, чушь, туда им и дорога. С третьей спички Коля потихоньку разжег огонёк, раздул, прикрывая глаза, и стал ждать. И пока ждал, прислушиваясь к потрескиваниям из-за чугунной створки, вспоминал, как отец вот так же хозяйничал на кухне, так же весело попыхивал табаком, и теперь уже пропасть между его жизнью и сегодняшним днём. Вдуматься в то, что тебе почти полвека, невозможно. Всё было вчера, всё только ещё предстояло и вот уже потеряно! Невозвратимо! Ты сидел в засаде на лучшую жизнь и досидел до того, что стал мумией в торфяном болоте. А ведь был маленьким, старающимся всё осмыслить, отец был рядом. Теперь сложно поверить в то, что у тебя был отец, так это давно было. По щеке потекло что-то. Или слеза, или капля с промокшей башки.
Огонь разгорался всё яростней.
Коля щедро налил подсолнечного масла на сковороду и принялся чистить картофель. Печка весело трещала, становилось теплее. Вечерело, кажется, дождь прекращался. Небо обретало серо-желтый цвет, светилось прожилками, а ветер бесшумно (из-за двойной рамы и не слышно) тряс кусты, наверняка распрямлял гривы деревьев на аллее. В детстве Соколову такая погода нравилась. Было в ней что-то таинственное, но вот что? Может быть, суровость, в которую уже разрешали выйти после дождя, может, непредсказуемость, потому что не ясно было, в какую сторону пойдёт дело дальше.
Картошку присыпал луком, поперчил-посолил. Коля быстро отковырнул крышку от банки с огурцами и вытащил оттуда несколько экземпляров. Толстыми пальцами это было непросто сделать, а вилку брать не хотел из азарта. Потом вывернул всю сковороду на блюдо, подлил ещё масла и закинул щедрую порцию мяса, которого и не убыло.
И вот всё было разогрето и готово.
Предстоял пир.
В полном одиночестве Коля достал из серванта две рюмки и налил с тяжёлым сердцем обе. Одну для отца, другую, не раздумывая, хлопнул. Принялся есть. Еда была хороша, удивительно напоминала она лучшие семейные застолья, да вот только их времена давно прошли, и ничего поделать было нельзя.
Ел в полной тишине, так что даже внутри него тишина расплывалась чернильным пятном. Окна дома запотели, пейзаж терял очертания. Было видно лишь, где земля, а где небо, но это не имело особого значения: выпивший, Коля просто смотрел в пустоту, курил, опершись рукой на стол, слегка отведя ладонь, чтоб дым не разъедал глаз. Было ощущение наполненности и пустоты одновременно. Не в этом ли заключается жизнь? — подумал он. И сам себе отвечал: наверное, в этом.
За окном почти полностью стемнело — осень…
Бил озноб. Соколов решил, что заболевает, собрался выпить последнюю рюмку, благо в бутылке только на донышке и осталось. Он выдохнул и не успел поднести её ко рту, как всё опять повторилось: крик, огонь в лёгких, боль в висках. Тогда он, склонившись в три погибели, побежал на улицу, инстинктивно, чтобы хоть глоток свежего воздуха получить, а когда вывалился на крыльцо, то поскользнулся и свалился прямо в лужу. Коле показалось, что он потерял сознание, потому что он рухнул не в лужу, а в какой-то омут, где ударился боком о дно, и потом что-то потащило его наверх, к свету и жизни.
Но не до конца дотащило…
Дождь кончился, а Коля всё равно был мокрый. Несгибающимися пальцами он достал из пачки предпоследнюю сигарету и закурил.
Небо стало почти прозрачным. Вспомнилось, как он сидел в детстве с отцом, как жгли костёр рядом с домом, тайком от бабушки, и думали о жизни рядом с другими звёздами, о других мирах, о том, какой на ощупь лунный грунт. Папа сказал, что как на карьере. Небо было таким же, как сейчас. Ветер тревожно шелестел где-то, и казалось, что сейчас польётся музыка, что где-то есть эта музыка неба, звёзд, бесконечности, дымчатых облаков, ветра и отражений. Должно же быть что-то такое же прекрасное и простое на свете… Но ничего такого на свете не было, и это ощущение приоткрытой двери к глубокой радости было только доброй иллюзией. Но и этого было достаточно.
А ещё Коля знал, что небо уплывает. Что мы, кажется, движемся во вселенной, и через пару тысяч лет все созвездия рассыплются, и нужно будет вглядываться в новые. Хорошо, что до этого нет возможности дожить, что он помнит это старое-престарое небо и смотрит сейчас на него в такой же тишине, как когда-то, и для неба прожитое Колей несущественно.
То ли хмель окутал Колю, то ли всё вместе нахлынуло и повлекло, но в него вселилось желание жить, не замутнённое дулом, нацеленным в грудь, или сорвавшимися тормозами визжащее желание. Настоящее и простое, какое посещало его на рыбалке, иногда, когда он смотрел в школьное окно и видел, как опадает листва.
Но стоять всё-таки стало невозможно. Голова раскалывалась, всё плыло, а дрожь по телу шла такая, что Николай выронил сигарету в лужу и уже не стал наклоняться за окурком.
Он зашёл в дом, закрылся на два замка, а потом ещё внутреннюю дверь, между жилой частью и верандой, на щеколду. Было темно и страшно, но куда делся свет — об этом не было сил думать. Мозг вяло перемалывал что-то, скрипел, мутнея. Коля жадно выпил полбутылки компота одним махом и всё равно не напился. С бутылкой компота он проследовал в комнату с зеркалом, стащил грязные кеды, не наклоняясь, один об другой, и прямо в одежде забрался под одеяло.
Дрожь только усиливалась. Коля видел слабые силуэты окон, и только. Всё остальное тонуло во мраке, и чем сильнее он вглядывался, тем больше густела темнота. Лежа на той самой кровати, где умер, кажется, дед или прадед, он чувствовал, как занимает своё место в пустоте, что всё это правильно и точно.
Казалось, что он засыпает, что звёзды вплывают в комнату, как яблоки в воде, и его тянет течением куда-то туда, в Старое Небо, стать его частью, стать взглядом… Свет фантазии периодически мерк, превращаясь в хриплое сопение, клокочущее внутри, с полным отсутствием мысли, наполняя разум какой-то вязкой чёрной массой.
И вот стало темно до невозможности, тишина принялась выдавливать барабанные перепонки. Из последних сил Коля поднял бутылку и сделал большой глоток; компот расплавленным свинцом хлынул в другое горло, ягода скатилась по стеклу, прыгнула внутрь, забив дыхательный путь. Соколов вывалил язык, скатился с кровати и пытался закашляться, но не получалось.
Так уже было! В детстве!
Он вспомнил, но тогда спас отец, а теперь отца нет, теперь он один. И не оставалось ничего, кроме жизни на несколько секунд. Комната осветилась лунным светом, и Коля вспомнил про зеркало. Он уже не дышал, лицо наливалось кровью и тяжестью, смерть уже заполняла всё, и это было понятно. Неимоверным рывком он дотянулся до стола, подтянулся и рванул ткань вниз.
Его ослепил свет.
Рядом кто-то стоял на коленях. Мокрый, напуганный, тяжело дышащий, некто, не отрываясь, смотрел на Колю, а тот смотрел на серое, в жёлтых прожилках небо.
Моросил мелкий дождь.
Старик на другом берегу курил всё ту же папиросу и переводил унылый взгляд то на мальчишек, то на поплавок. Очевидно, тот дрогнул, так что он вскочил и отвернулся. Постояв с удилищем пару секунд, он так же плюхнулся на зад и принял старую позу.
Ветер доносил неуловимый аромат сирени и торфяной воды, а ещё горящего где-то костра. Жизнь была впереди.