Из дневниковых записей
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2015
Виктор Ничков (1923–2000) — журналист. Работал ревизионным корректором в газете «Уральский рабочий», заместителем ответственного секретаря газеты «Вечерний Свердловск». В последующем был собкором по Свердловской области газеты «Советская торговля». Автор книги «Век уральский энергетики» (Свердловск: Средне-Уральское книжное изд-во, 1983). Ежедневный дневник (называемый им романом-дневником), который он вел в первом полугодии 1964-го года, содержит более 1000 машинописных страниц.
31 декабря 1963 года
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда…
Бог мой, откуда мог Пушкин знать, что у нас будет Хрущев?
…Осталось всего несколько часов до Нового года.
Мне кажется, он будет в чем-то решающим. И даже очень. Можно верить, можно не верить в предчувствия, но это так. Именно это заставило меня взяться за роман-дневник, который должен писаться только в тот же день, без рассуждений «задним числом»: вот, мол, мы то-то и то-то предвидели, знали заранее.
В наше время записным книжкам не верят. Памяти — тоже. Слишком много развелось на этом свете склеротиков. И тех, кто возводит в закон меру собственной ограниченности.
Буквально вчера принесли в редакцию новинку. Очередной анекдот из серии «уцененных»:
Хрущев осматривает выставку абстракционистов.
Эксперты дают пояснения.
— Это что за чайник?
— Это доярка, Никита Сергеевич!
— А это что? Подъемный кран? Ерунда какая-то.
— Это пространственная конструкция, долженствующая изображать женщину с ребенком.
Долго смотрит в следующую рамку, гневно опрашивает:
— А это что за жопа с ушами?
Заикаясь, сопровождающий отвечает:
— Это з-зеркало, Никита Сергеевич…
«Втихаря» эти анекдоты ползают по стране из уст в уста, едут на поездах, летят на самолетах; шепот становится слишком громким. Насколько популярно это бесцензурное творчество, говорит уже то, что стоило председательствующему на идеологическом совещании (!!!) предоставить слово представителю Армянского радио, — и в зале прокатился хохот. Солидные мужи, облеченные властью и доверием, не могли скрыть, что и они меж собой «забавляются» ползающими по стране побасенками. А эти побасенки далеко не безобидны. Вот одна из последних:
Скажите, пожалуйста, как будут жить советские люди в 1964 году?
Хуже, чем 1963-м, но лучше, чем в 1965-м!
Падающая популярность главы правительства вполне закономерна. Ведь никто не тянул его за язык, когда он давал свои широковещательные заверения. В три года «догнали» Америку по производству мяса, — сейчас в магазинах ни мяса, ни масла, впору вводить карточную систему. Кстати, поквартирное распределение, укоренившееся сейчас, и напоминает карточную систему, хотя бы приблизительно. А кто тянул за язык бедного Никиту, когда он уверял, что теперь мы гарантированы от всяких случайностей минимум на десять лет? Ведь словно для проверки на страну обрушилась засуха и показала дутый апломб, с которым куражился Глава.
Может быть, это злой рок, как любят говорить; может — большое везение России, — скорей откроются у людей глаза на истинную цену «головы». Он берется за все, лезет во все, в то время как от него, возможно, куда больше пользы было бы на посту министра сельского хозяйства, что, впрочем, весьма проблематично. Не пришлось бы заниматься борьбой с эрозией почвы; возможно,— хотя это трудно предположить, — не пришлось бы шарахаться из одной крайности в другую.
Снова в моде флотская команда: «Поворот все вдруг!» И хотя разделили обкомы — сельский и промышленный, — шараханье не прекращается. Забыв все, накидываются на только что выброшенный лозунг. Сейчас в моде химия, и редакторы газет ничего кроме и знать не хотят, словно жизнь остановилась. Недавно то же было с воспитанием, до этого — с сельским хозяйством. Вместо серьезного, советского подхода к делу — сплошные кампании. Это могло быть смешно, если бы не было так печально…
Такова или примерно такова обстановка, в которой встречает Свердловск новый, 1964-й, високосный год.
На рубеже годов всегда желают счастья. И мне хочется от всей души, чтобы год был счастливым. А что такое счастье? Прежде всего — высокая справедливость во всем, честность. Правда. Не название газеты, а по существу. Доверие к своему народу. И еще раз — большая честность. Чтобы ни одна продажная шкура и близко не могла находиться от руководящего кресла. Чтобы был объявлен бой посредственности, лихоимству, глупости, чтобы подул свежий ветер, наконец. Да здравствует логика и здравый смысл!
Хватит бесстрастно взирать на погоню за рублем, за чином; пора кончать с чинопочитанием и постоянной оглядкой! Пусть новый год принесет с собой конец всему этому!
1964
2 января
Как известно, после праздника всегда начинаются будни. Второго января мы начали свой трудовой год.
Наш трудовой год проходит в стенах секретариата1. Эти стены графически отделал белилами Петр Евладов, наш художник, чем вызвал было неудовольствие начальства. Но он, Петро, хитер. Он остался вечером с кистью и баночкой белил, а утром редактор только ахнул, но не заставишь все закрашивать наново! Силуэт Фиделя Кастро и спутник, космонавт и Ван Клиберн, даты запуска в космос первого спутника и первого космонавта; Африка, порвавшая цепи колониализма, и жирно перечеркнутая атомная бомба, и, в довершение всего, слившиеся мордочки «его» и «ее» с лаконичной подписью:
2 x 2 = 4.
Это — в так называемом «интимном уголке». Он отгорожен от основного «зала ожидания» выступом и шкафом. Здесь Борис Иванович, нечто вроде подручного художника или полуштатного художника-ретушера, держит плитку и чайник. Здесь у него камбуз, личное святая святых.
***
Итак, справа от входных дверей, лицом к Рафиной двери, — я. Правее меня, тоже лицом к Рафиной двери, — Валерий Абрамов, молодой, подающий надежды великан с громовым голосом и манерами солдафона. Ему ничего не стоит ответить по телефону на вопрос: «Позовите Алексея Степановича» — «А он умер!», хотя в жизни никакого Алексея Степановича Валерий Иванович не видел и не знал, и ему ясно, что позвонили «не туда».
У большого, во всю стену, окна — буквой Т столы Пети Евладова и Бориса Ивановича Голомидова. Борис Иванович сел, полностью в соответствии с характером и наклонностями, спиной ко всем. Петр сидит, тоже согласно своих наклонностей и симпатий, боком к нам и спиной к Рафиной двери.
***
Рафа — наш начальник.
Его фамилия — Бухарцев, или, как мы зовем между собой, Бухарский. Зовут — Рафаэл Герасимович. Имя дало мне как-то тему — это было, когда Рафа возглавлял еще отдел культуры нашей газеты:
В искусстве он собаку съел —
Об этом знают все собаки.
Не Рафаэль он — Рафаэл,
И дело тут не в мягком знаке!
***
Планерка проходит в 15.00. Обсуждаются разработанные секретариатом макеты следующего номера. Принимаются заявки на послепослезавтра. Это на разворот — вторую и третью страницы газеты. И на послезавтра — на первую и четвертую полосы.
Для непосвященных: полоса — суть газетная страница.
Почему на послепослезавтра?
Живой пример.
2 января, четверг. Только что вышел номер.
Секретариат выносит на планерку макеты 1 и 4 полос завтрашнего номера. Эти полосы должны быть вчерне замакетированы сегодня и полностью «закрыты» завтра утром. В 13. 00. Номер должен быть сдан в ротацию. Что это такое — потом, как-нибудь на досуге, подробно поясню.
***
Около двенадцати приходит Петро Евладов. Вообще-то обычно он приходит позже. А что ему делать раньше? Два-три заголовка да при счастливом стечении обстоятельств — карикатура или рисунок в номер, вот и все. Ретушь от первого до последнего оригинала делает Борис Голомидов, выцарапывая кисточкой свои полтинники: один оригинал — один полтинник в разметке. Борис Иванович ретуширует как бог на душу положит, но, если попадет оригинал, с которым нужно поработать, — не оберешься крику. Зато он с удовольствием берет оригиналы ТАСС, в которых обычно ретушеру и делать нечего. А ведь это — тот же полтинник!
Петро массивен, красив, с пышной гривой светлых волос. У него греческий нос, четко очерченный подбородок, пронзительные глаза с легким прищуром. Морщинки сложились в уголках глаз в постоянную легкую усмешку, и эта усмешка, легкая ирония словно не покидает Петькиного лица, хотя он порою выходит из себя. Сколь крепко ни держится за избранную маску.
…На этот раз Петро зашел, видимо, только за бумагой или тушью. Напевая марш из «Аиды», он сосредоточенно роется в столе, одевается и уходит. Минуту спустя возвращается и, все так же напевая, берет что-то еще из стола и опять уходит — теперь уже надолго.
Где-то, судя по всему, «есть дело».
3 января
На работе, едва зашел в секретариат, сталкиваюсь со спором. Рафаэл Герасимович и Валерка отстаивают каждый свои взгляды на верстку. Валерка возражает против предложенного Рафаэлом варианта.
— Выходит, «Литературка», «Комсомолка» — ничего, а тут возражаешь. Почему?
— Так ведь сразу поднимет хай, — Валерка явно намекает на Анисимова2, — если не стандартная верстка.
— Ну, за это, в конце концов, я отвечаю! — отрезает Рафаэл Герасимович.
Он забрал макеты и торопится на планерку. Три часа дня.
6 января
День потихоньку топает себе по мирозданью. И все идет своим чередом.
Вот солидный и изрядно полысевший Иван Васильевич Симонов важно проследовал в кабинет Бухарцева. Там, видимо, должен состояться важный и серьезный разговор, ибо Симонов плотно прикрывает за собой дверь. Но вскоре из-за закрытой двери слышатся Рафины икания: видимо, новый анекдот принес в своем солидном черепе Иван Васильевич.
Остряки!
И как часто острим и шутим невпопад!
***
У Валерки в одном из материалов встретилась фамилия Корякова3. Зашел разговор о нем, о его сборнике рассказов «Суровые будни». За этот чудесный, в чеховской манере, сборник Олега обсуждали на партийном собрании. Кому-то что-то показалось: ведь судят ныне только в меру собственной ограниченности! Выше головы начальства не прыгнешь и ничего не докажешь, ибо логика и здравый смысл сейчас не в ходу, не котируются среди номенклатурной сволочи типа Сергеева, Ермилова и иже с ними. А они-то командуют. Людям остается только разводить руками. И молчать: сказать негде.
Борис Иванович вспоминает давнюю историю, свидетелем которой он был.
Они с Олегом Фокичом были на дне рождения у Шилова — старого большевика, его хорошо знают. Набрались изрядно. Пить, по выражению старика, Олег умеет — не чудит, а веселый, общительный. Проводил его Борис Иванович до дому. А назавтра Олег его спрашивает: партбилет у него Борис не брал? Получил за утерю билета строгача, а через полгода нашел его в книге: сам же сунул, чтоб не потерять!
Бывает!
***
Разговор уже перескочил на дело врачей и патриотку Лидию Тимашук. Как не нужна стала — убрали4. Уличная катастрофа. Валерка красочно, с невероятной фантазией описывает «происшествие»:
— Садитесь за руль. Через этот перекресток Тимашук ходит за хлебом. Остальных задержим. Внимание! Вон она. Пош-шел! Р-рр-рр-р! Мотор, газ, писк. Через пять лет нашли скелет постового милиционера со свистком в зубах. По нему удалось восстановить истинную картину разыгравшейся трагедии…
***
Удрал Левка, собирается выходить Валерка, но тут же возвращается.
— Там, — с загадочным видом указывает на дверь, — кто-то сидит у дверей.
Он показывает отставленное ухо: дескать, подслушивает.
Валерка ушел.
Он заходил предупредить, чтобы поменьше трепались: за дверью все слышно.
А за дверью сидел Вовка. Брат.
Испитое лицо типа тех, что Гоголь называл «кувшинным рылом». Вытянутый вперед нос, подбородок, губы. Все — узкое, устремленное вперед. Утиное. Толстые губы. Маленький скошенный подбородок. Маленькие глазки, скошенный лоб.
Вовка.
Брат.
Человек, которого полюбить я не смогу уже никогда.
Человек, который мне всегда напоминает прошлое.
…Вот он бежит по коридору, роняя украденные у меня дрова: самому не хочется колоть. А ведь я только что бросил костыли.
Вот он пытается ограбить на городском пруду женщину, но, узнав в ней родную тетку, превращает все в шутку.
Вот я выбиваю из рук вояки револьвер и бегу в дом. Вояка, сосед, оказывается, гнался за похитителем кур. В их числе был и мой брат.
Вот брат в третий уже раз требует с меня долг в 1 рубль 25 копеек, и я, доведенный до отчаяния, вынужден взять с него расписку. В том, что долг возвращен. В четвертый раз потребовать «неразменный рубль» он уже не решился.
Вот он хвастает: «Вы, интеллигенция, по шестьсот рублей получаете, а учились! А мы, рабочий класс, запросто две тыщи зарабатываем, хоть и не кончали институтов!»
А вот он приходит занимать десятку…
…другую…
…и всегда без отдачи.
Вот он берет фотообъектив — и с концом. Для увеличителя мне приходится покупать другой.
Вот он берет на пару дней радиоприемник… и продает его.
Вот он плачется, что не может съездить в отпуск. Я его ловлю на слове, летом везу в Сочи — на свои! За это вместо хотя бы молчания — «Он, если бы не похвастал при всех, не взял бы…»
Я не люблю его, хотя он — мой брат.
Единственный брат.
Я не люблю лицемерия. Лжи. Хвастовства. Шкурничества.
Я не люблю брата.
10 января
Вчера вечером, возвращаясь домой, на трамвайной остановке у гостиницы «Исеть» (бывший жилкомбинат «Динамо», затем — магазин «Спорттовары», затем — гостиница «Спорт» и теперь гостиница «Исеть» — пример страсти к переименованиям!), встретил Сережку Вольфа. Он слегка под хмельком; обрадовался, увидев меня.
Прежде всего — кто такой Сережка Вольф?
…Не так уж много осталось в живых тех ребят, с которыми я учился в школе. Из нашего выпуска — десятого класса школы № 96 — погибли на фронтах Великой Отечественной Олег Лонфельд, Вовка Новиков, Витька Петров, Алешка Злобин, Колька Жолобов, Эмка Виленский, Вовка Щеглов, из моих друзей неодноклассников — Ким Ефремов, — да их трудно перечислить, легче упомянуть оставшихся в живых… Юрка Сутыркин сейчас капитан милиции, в криминалистической лаборатории областного управления милиции, окончил юридический; Юрка Евдокимов — в научно-исследовательском институте метрологии, завлаб; Николай Опоцкий сейчас металлург , в Рустави, попал в окружение под Харьковом в недоброй памяти «запланированном» мешке (ведь с Самсоновым попали к немцам все документы Ставки, и все же операцию провели!) и едва живым вышел из фашистских лагерей, а потом — как водится, из наших… И пожалуй, все.
А Вольф учился в девятом, когда мы оканчивали десятый, — это было в сороковом. Он дружен с Юркой Сутыркиным. Я его после войны впервые встретил в госпитале, когда фотографировал в палатах. Он лежал на самой верхотуре Дома промышленности, в тринадцатом отделении. В левом крыле Дома промышленности тогда, в 1943 году, располагался госпиталь № 414. Парня стукнуло в руку. Но нервы оказались не задетыми, и впоследствии Сережка подрабатывал, играя на скрипке в составе команды кинотеатровских халтурщиков. Сейчас он — завуч школы рабочей молодежи.
Мы сели в «восьмерку». От Сережки попахивает вином. Он с восторгом рассказывает о своей школе. Пытался даже уговорить меня сойти на «Первом километре» и посмотреть ее.
— Совещание учителей, в общем, работников народного образования… Со всего Урала люди приехали, был шикарный банкет… К нам на экскурсию ездили, несколько групп. Понимаешь? Замечательная школа! Нет, верно.
Он направляется к своему другу: нужно взять какой-то план занятий или что-то в этом роде. Тот живет на Энтузиастов. Выйдя у кинотеатра «Заря», мы топаем по Баумана мимо моего дома. Сережка жалуется на евреев, говорит с ненавистью. Я не выдержал, когда он совершенно искренне сказал:
— Немцы не зря их… Жалко, не всех…
— До чего ж ты не прав, Сергей! — вынужден был приняться я за разъяснения. — Шкурничество — не национальная черта! Таких, живущих только для себя, можно встретить сколько угодно и среди немцев, и среди русских, и среди грузин, и среди евреев. Да ты же и сам это знаешь, ты же среди них вращаешься, и немало.
— Я не еврей! — горячо возразил он. — Откуда я их могу знать?
— Когда играли ансамблем в кино, там у вас почти все были евреи.
— Да, они всегда ищут работку полегче.
— При чем тут полегче? Иной пыжится, кожа да кости, а учится, чтоб человеком стать… Музыкальный слух — тоже не у каждого… Наши, русские, часто не понимают всей важности учебы, но, кажется, начинают дотумкивать… Вот и у вас в школе — сколько таких, что хоть после времени, но спохватились, учатся? Ведь пошел народ учиться, видит, что в чернорабочих одной физической силой, по-первобытному, мало чего добьешься… Медленно только все это до сознания у некоторых доходит. Но дойдет! А по национальному признаку тут подходить нельзя: рядом с русским у тебя за партами — и татарин, и мордвин, и еврей…
— Ты прав, — просто соглашается он.
— Ты помнишь дело врачей?
— Пятьдесят второй? — уточняет он.
— Да. Вот тогда тоже наш великодержавный шовинизм вылез наружу. По негласному указанию из аппарата райкомов, горкомов, обкома всех евреев старались убрать под любыми благовидными предлогами. Независимо от того, каков он работник… Посредственности такую обстановку только подавай! Она не терпит тех, кто умнее. При человеке умнее себя номенклатурная посредственность чувствует себя неуютно. Очень неуютно.
— Слушай, Витька, ты здорово прав! — горячо говорит он. — Это так!
Возле моего дома мы расстаемся. Он направляется к другу, я — домой.
***
…Вернувшись в редакцию с задания, Банников рассказывает:
— Вы знаете, появились анекдоты — злые, буквально антисоветские. Почему и откуда они берутся, такие злые? За них сейчас уже сажают, говорят. Вот я сегодня слышал два…
И заведующий партийным отделом «просвещает» нас с Галиной. Беспартийных. Парадоксально, может быть, но факт.
— Дело происходит в сумасшедшем доме. Хор сумасшедших поет одну и ту же фразу из песни: «Хорошо в стране советской жить…» Врач спрашивает у одного — он сидит в сторонке: «А вы почему не поете?» — «Я ж выздоравливающий».
Михаил Яковлевич смеется вместе с нами, дрожащими пальцами разминает сигарету, закуривает.
— А второй такой: «Говорят, в Конго уже коммунизм!» — «Такая маленькая страна и такое большое несчастье!»
Надо же уметь дискредитировать до такой степени даже такую светлую и чистую идею! Как христианство испохабили с веками…
…А буквально через полчаса, забежав в секретариат, те же анекдоты мне рассказывает один на один Славка Быданцев.
***
Коля Бердников, наш «штатный сатирик», собирается в отпуск. Он работает на технической должности стенографистки и потому переживает: ему не начисляется за отпуск гонорар.
— Я в отпуск потому пошел, что совсем невозможно стало. После сергеевских нравоучений всякую сатиру зажимают — просто дышать нечем. Подожду, может, за время отпуска что изменится.
И тут же обрушивается на Симонова:
— Он, понимаешь, у меня уже третий материал зажимает. Все точно, все проверено-перепроверено, а не пускает. Да вот, последний фельетон. Факты вычеркнул, а потом, после своей правки, пустил по членам редколлегии. Ясно, те пишут: «Общие рассуждения, нужны факты». Ну для чего он так-то: факт вычеркнул, а остальное пустил по членам редколлегии? Ясно, все и пишут: приведи факты!
***
Левка Степанов передает анекдот о «такой маленькой стране»… Только на него уже наложили печать народного творчества: речь идет уже о Того…
В анекдотах каждый — немного автор.
13 января
С утра Валерки нет, и я снова стараюсь записывать вовсю.
Еще вчера я говорил Пашкевичу, чтобы он снимал на предприятиях, связанных с сельским хозяйством: весна скоро, нужны будут такие снимки. А сегодня идет «шпеком» сообщение о созыве очередного пленума ЦК по сельскому хозяйству. Значит, скоро химию побоку, срочно переключатся на кукурузу. Очередной поворот «все вдруг». Говорю Петру:
— Не зря я посоветовал Пашкевичу сельхоз обснимать!
— Я вчера еще слышал об этом, — бурчит Борис Иванович.
Редактор заходит в волнении:
— Фиделя не поставили? Как же вы! Такое событие! Он же опять в Москве!
— Посмотрим еще, Николай Прокопьевич, — говорит Рафа. — Скоро телетайп должен передать.
Ставим и о волнениях в Занзибаре.
***
Алла Рябухо, регистратор отдела писем, раздраженно говорит, встретив меня в коридоре:
— Мне нужен шкаф!
— Но я же там только что две полки освободил!
— Я их уже заняла. Давай выматывай!
Я злюсь. Наговорили друг другу кучу любезностей. Но шкаф освобождать надо!
…Это громадный фанерный шкаф метра четыре высотой и два шириной, покрашенный в салатный цвет. Таких шкафов — три. Они стоят в коридоре, в том расширении его, где находятся двери секретариата, редакторского кабинета и темница Коли Бердникова. Здесь же — гранитный Ленин во весь рост. В шкафах Сима хранит «собачки» к оригиналам, бумагу, бланки, макеты, полученные из типографии.
У меня тоже есть ключ. Он подходит ко всем трем замкам, и я пользуюсь этими шкафами, когда спасаю «макулатуру» от сожжения. Еще совсем недавно в первом шкафу все полки были забиты Клаузевицем и Мольтке, Покровским и стенографическими отчетами съездов, Тэйлором и «Конституциями буржуазных стран», «Историческими записками» и «Литературным обозрением». Постепенно я эти списанные из библиотеки и безжалостно приговоренные к сожжению книги, спасая от варварского аутодафе, перетаскиваю домой. Забил уже врезной стенной шкаф и низ буфета, за что Зоя до сих пор меня пилит.
Но ведь сразу домой такую уйму не перетаскаешь, и я, после того как библиотекарь Тамара Матюшенко предупредила меня об очередном набеге «списчиков» и предложила взять, что мне покажется интересным, ведь жалко, «все равно сгорят», — сколько смог, «спас» в том самом шкафу, который теперь нужен Алле. Книги — и «Историю Рима», и прижизненные сочинения, вернее, издания работ Ленина я уже успел унести домой, каждый раз набивая портфель до отказа. Но в шкафах остались громоздкие вещи: подшивки газет, которые до слез жалко сжигать. Здесь «Известия» и «Правда» тридцатых годов, даже «Комсомолка» за 1930 год с некрологом по поводу смерти Владимира Маяковского, с кричащими заголовками вроде «Подголоски Форда» по поводу наших инженеров, вернувшихся из США. Они, бедняги, пытались нашим кондовым деятелям внушить пользу конвейера и поточной системы производства! Надо знать, с кем имеешь дело, а не высовываться до времени…
Куда я дома дену эти фолианты? А кипы вырезок, которые я с упорством маньяка собирал в течение десяти последних лет… Наивный, я до сих пор думаю, что эти вырезки могут послужить доказательством против обвинения в «искажении советской действительности» — излюбленного приема современной «литературной критики»…
…Полки освобождены. Я, как черт, в пыли. Аллочка улыбается. Мир.
***
Вбегает разгневанный редактор:
— Вот, понимаешь! Я же сказал ему — следить за радио! А он…
— Кто сказал? Нам никто ничего не говорил.
— Банников! Он же дежурный редактор!
— Так пусть он и внесет поправку, впишет.
— Так он сам не слышал, ему прибежал Матюхин сказал! Такое важное событие, понимаешь, а они тут сидят, хлопают!
— Сейчас, Николай Прокопьевич, посмотрим на телетайпе. Пока ничего не было, — пытается успокоить редактора Рафа.
Через несколько минут он приносит уже переданную ленту о прибытии в Москву Фиделя. Срочно засылаем. Прокопьевич немного успокаивается. Отправляем материал «с оказией» — к нам наверх поднялся выпускающий, Иван Николаевич Ермохин. Он смеется:
— Я как знал, вовремя пришел!
— Разумеется! Как всегда! — подтверждаю я, улыбнувшись в ответ.
***
Звонок. Рафаэл слушает, как я разговариваю по телефону. Речь идет об одной из недавно опубликованных заметок.
— У вас проходил 23 декабря материал «У комсомольцев города». Получил ли автор гонорар?
Передаю трубку Рафаэлу. Он отвечает, что гонорар выписан, а о размере его пусть справятся в бухгалтерии. Оказывается, звонил секретарь парторганизации, он должен учесть этот гонорар при получении членских взносов.
Рафа возмущенно говорит зашедшему в секретариат Банникову:
— Есть же крючкотворцы на свете!
— Да… — соглашается Банников.
***
Читаю письмо в редакцию: в троллейбусах холодно, калориферы выключены. Автор пишет: «Но ведь «энергетически голод» уже ликвидирован. Почему свердловчане должны по-прежнему мерзнуть?»
Речь идет об обогреве троллейбусов и трамваев. Только линия на Химмаш съедает тысячу киловатт для этой цели.
Письмо ставлю, хотя и помню о звонке Хрущева из Москвы, о котором говорил недавно Анисимов: всемерно экономить энергию. Тогда даже праздничная ноябрьская иллюминация была на удивление бедной. Октябрьский праздник, а город — как во время затемнения…
15 января
Читаю статью Деминцева. В одном месте — неувязка с тем, что мы писали раньше. Вызываю по телефону Славку Быданцева, который правил статью.
— Слава, зайди!
Когда он приходит, говорю:
— Вот здесь, ты обратил внимание, Деминцев пишет о площади народной мести и о том, что в бывшем Расторгуевском особняке5 расстреляли Николая и его семью. А помнишь, были в газетах напечатаны воспоминания Петра Ермакова и других старых большевиков, что Николая с семьей якобы расстреляли не здесь, а вывезли за город?
— Ну, давай вычеркнем это место.
Вычеркиваем.
…Ермаков писал, что вывезли и расстреляли не то на Черной, не то на Широкой речке. Борис же Иванович как-то рассказывал, что расстреляли именно в этом доме. Завели, говорит, грузовики утром, туман был, и грузовики рычали, чтобы не слышно было выстрелов и криков. Уничтожили всех, с детьми вместе. Ну что ж, так было нужно!
А после в этот дом началось паломничество: отколупывали штукатурку со стен со следами пуль, со следами крови. И дом для доступа закрыли. Сейчас подвал заколочен якобы.
Кто из них прав — трудно судить. Но нельзя не верить и Ермакову, который утверждал, что лично руководил ликвидацией царской семьи.
А следы пуль и крови на стенах? Так ведь ликвидировали Романовых именно в связи с приходом в Екатеринбург колчаковцев и белочехов! Те могли в подвале Расторгуевского дома такой застенок организовать и так наследить, что сколько ни колупай — не выколупаешь! Но об этом ни один из наших «апломбированных» историков не обмолвился — о такой возможности. А ведь она снимает кажущиеся противоречия…
16 января
…Борис Иванович вспоминает и положительные стороны тещи: замечательно умеет мариновать и солить. И сразу разговор перекочевал в другую плоскость: о проблеме маринадов и солений, о том, как трудно достать крышки для укупорки банок. Кипятится Валерка, возмущается тем, что у нас даже такого пустяка невозможно достать, что люди с большим трудом добывают эти крышки, хотя их могла выпускать даже какая-нибудь «паршивая артель».
И совершенно по непонятной ассоциации разговор перекидывается на половые преступления, на театр и артистов, которых судили в Драме за мужеложество. Зашедший к нам Володя Русин — он воспользовался отсутствием убежавшего куда-то только что Валерки и сидит за его столом — говорит:
— Пока еще за онанизм не судят, — он демонстрирует наглядно за что — разумеется, символически, но, видимо, сказалась практика. — А вот за что судят таких, которые по собственному желанию все делают, без всякого насилия над личностью?
В этот момент телефонный звонок, которого он ждал. Володька спрашивает:
— Валя, ты готова?
В секретариате — грохот. Хохочут все: так нелепо прозвучал Володькин вопрос сразу после таких рассуждений. Володька недоуменно смотрит на всех, потом понимает. Бросает трубку, говорит:
— Это жена, понимаешь, позвонила… Мы в кино собрались идти.
21 января
Я вчера удрал вовремя: было партсобрание, обсуждались вопросы участия журналистов в развитии химии.
Уверен: скоро такая же свистопляска развернется вокруг вопросов сельского хозяйства, хотя, казалось бы, о подготовке к весне нужно речь вести уже сейчас, не дожидаясь пленума!
Но ведь это — логично, а раз так… Ждут пленума. Вопреки логике. А сейчас — химия. На ней зарабатывает товарищ журналист!
…Я провел дома время куда лучше: «Приключения Шерлока Холмса» дают прекрасную разрядку. Не понравилось только предисловие: жанр детективного романа и прочая муть. И ни слова о том, что Конан-Дойль явился предтечей современной науки — криминалистики. Вот если бы наш это написал — давно бы носились с ним, как цыган с писаной торбой!
24 января
— Витька! Тебе Славка Быданцев рассказывал о случае в московском ресторане? — спрашивает, влетая к нам, Левка Степанов. — Нет? Ха!
Он закуривает, угощает меня и со смешинкой в голосе рассказывает:
— Там сидели парень с девушкой. Негр подходит: «Разрешите пригласить?» — «Я не танцую». А потом пошла танцевать со своим пареньком. Негр после снова подходит. «Разрешите пригласить?» — «Я не танцую». Тот раз ее по щеке! Парень вскочил, он его: «Не трогай! У них дипломатическая неприкосновенность, заработаешь еще пятнадцать суток!» Тут из-за столика поднимается один прилично одетый молодой человек, подходит, раз-раз! — негра по обеим щекам, с оттяжкой. Тот даже не сопротивляется, только рукой попытался прикрыться. Ну, тут милиция, к нему: «У них дипломатическая неприкосновенность, а вы!» А тот достает американский паспорт, сотрудник американского посольства. «У нас с ними только так поступают!» Извинился, конечно. У того неприкосновенность, у другого неприкосновенность, а друг друга они трогать могут! Но все равно, я слышал, наши ребята там их гвоздят втемную за всякое глядство — будь здоров… Только в открытую мы вроде беззащитные…
— А за дело и должно в морду давать, — убежденно говорю я Левке. Он согласно кивает головой.
29 января
Сижу, правлю материалы. Заходит Нина Сергеевна Желудкова.
— Я к вам с подходом, Виктор Борисович. Там статья одна, — она по заявке, вы не думайте!… Она получилась больше на сто строк, вместо трехсот пятидесяти — четыреста сорок. Так вы ее поставьте, пожалуйста!
Успокаиваю ее: поставим! Все в наших руках, как говорил Краснов!
Жора Краснов, — Георгий Константинович Краснов — сейчас главный редактор журнала «Урал»6. Мой первый учитель в секретариате. Он меня и вытащил с выпуска сюда. С тех пор он уже в «Урале», Янтовский7 — тоже. Сменивший Жору Тарабукин — в «Уральском следопыте». Из первых варягов остались я да Голомидов. Я имею в виду — в секретариате.
***
В столовой сел за один столик с корректорами «На смену!». Когда возвращались, Берта лукаво спрашивает:
— Виктор, а ты слышал детскую песенку?
— Какую?
— А вот такую:
Ладушки, ладушки,
Куба ест оладушки,
А мы в ладошки хлопаем
И аржаницу лопаем!
30 января
Часа в два дня, видя, что я безвылазно сижу за машинкой, Юрка спрашивает:
— Папа, а зачем ты все это делаешь?
— Лет через двадцать людям будет интересно узнать правду о том, как мы жили.
— А кто узнает? Ведь это не напечатают!
— Дневники Толстого вон напечатали.
— Ты ж не Толстой!
Резонно…
***
На работе застает ужасная весть. Принес ее Павел Робин, отирающийся в милицейских кругах…
Но прежде — еще не успел я раздеться — набрасывается Валерка:
— Виктор, ты знаешь… Письмо тут одно, о партизанах наших, как они погибали… Латыша одного. Ты латышский язык не знаешь? Старик один… Его сын там погиб, так ему латыш, старик, написал… Очевидец. Одного там местные, сволочи…
Вскоре к Валерке пришел плотный, краснощекий и симпатичный молодой человек в радужном шарфе, и они уединились в кабинете Рафаэла, воспользовавшись тем, что того нет. Вот тогда-то и пришел Павел.
— Вы слышали, семью вырезали на Крылова, шестьдесят три?
И он рассказывает настороженно повернувшимся к нему Петьке, Борису Ивановичу и мне, что в собственном доме на Крылова начался пожар. Вызвали пожарников. Те приехали, потушили. Но едва вошли в комнату — наткнулись на труп связанной женщины: руки тоже за спиной связаны, рот заткнут кляпом, глаза завязаны. Удар ножом в сердце. Вызвали милицию, и та обнаружила в «голбце» — подполе — еще шесть трупов, и все так же. Облили дом бензином и подожгли. Пять мужчин, две женщины. Жильцы и квартиранты. И говорят, будто записку нашли: «Так будет всем жидам».
Мы оживленно обсуждаем, как могло получиться, что все связаны и никто не боролся. Обсуждаются варианты: двое; один с пистолетом; шайка; пришил под видом Горгаза и прочее. Главное — ничего не взято, как говорит Пашка. В это плохо верится.
31 января
Павел Робин приносит свежие новости из милиции. Наши все собрались вокруг него: я сижу, делая вид, что правлю оригиналы, и пытаюсь записать, что успею.
Они сгрудились у Петькиного стола.
Борис Иванович то и дело перебивает Павла своим неизменным:
— Ну! Ну, рассказывай давай…
— На плаще в погребе, шесть трупов. Облили бензином и зажгли. У каждого по восемь ран. Ничего не взято, хоть много золотых вещей. Взяты облигации трехпроцентного займа — на большую сумму. Приехала сестра из Челябинска, она говорит. Предполагают, что работал не один, а не менее трех.
— Деньги тут, конечно, — говорит Петр. — По вещам найти могут…
— Подожди, не мешай! — ворчит на него старик. — Ну?
— Ну, сейчас разрабатываются три версии. Записка — на воротах картонка. Это в девять вечера было. Был пацан семнадцати лет, друг парня этого. Врач, вызванный к старушке. На воротах картонка: «Это ждет каждого жида». Восемнадцатого января было точно такое же убийство… То же самое в Верх-Исетском районе, семья — муж и жена были убиты, облиты бензином и подожжены. Через шесть дней задержали убийц. То было на почве мести: он жил с дочкой этой семьи, потом они что-то отобрали у этой дочки, не разрешили с ним гулять, что ли. Он и отомстил. Помогал ему электрик киностудии. Ну, это хотят дать, чтобы у людей …Что это, мол, не еврей, а русский… А потом, недавно бежали из колонии, из Тагила…Так выдвинули и такую версию. И на рынке были всякие торговые дела с грузинами и прочими, что фрукты продают, — третья.
***
Толька тоже рассказывает об убийстве — то, что слышал от знакомой девчонки. Наши разыгрывают его, будто ничего не слышали. Заходит с материалами редактор. Он сообщает, что хотели давать информацию, чтобы сбить панику, но потом у Николаева посовещались и решили не давать.
Речь сама собой переходит к еврейскому вопросу: в городе евреи запираются на тридцать запоров, боятся кого-либо пускать к себе. Были случаи, что на улице любители «пошутить» останавливали евреев и говорили: «Не бойтесь, сегодня мы вас убивать не будем». У одного ответственного работника совнархоза на двери пацаны прикрепили записку: «Сегодня твоя очередь, жид». Дежурила милиция. Потом все выяснилось: пацаны решили «подшутить».
— Это же исторически, понимаешь, сложилось, — говорит Анисимов, — всегда их преследовали, отовсюду гнали. Да вон, даже в пятьдесят втором году… Миллион безработных евреев было, это я вам точно говорю.
И тут же, увлекшись воспоминаниями, рассказывает о том, как в Молдавии в годы войны, — бои только что перешли на территорию Румынию, — шел поезд. Правительственный вагон под сильной охраной.
— Кто уж там ехал — не знаю. Только матросы пристали к охране: вина давай! Тот — не пускать. Его отпихнули, полезли к окнам, стекла начали бить. И тут из окна пулемет: та-та-та-татта! Так и легли тут, человек двадцать. Остальные — бежать. А поезд тронулся и тихонько так ушел через границу. Унгены, станция пограничная там. А те — так и лежат… Я посмотрел — ордена во всю грудь. Заслуженные… Герои… Так вот.
3 февраля
Редактор сегодня всем показывает свой новый костюм. Купил готовый, чуть мешковатый. Все хвалят. Он тает, хвастает:
— Немецкий! Только узковаты брюки…
Его уверяют, что брюки нормальные. Он успокаивается. Года два назад он сам себя назвал бы стилягой и вызвал бы, чего доброго, дружинников! Ведь именно тогда Борису, моему двоюродному брату, спешившему в театр — он играл в оркестре театра имени Луначарского8 на фаготе, — дружинники у самых дверей театра разрезали брюки, и он вынужден был их наскоро прихватить нитками в артистической! А он мог бы и постоять за себя — самбист. Но сказал: «Не тронь вонючую кучу, вони меньше!» Сейчас те же самые дружинники щеголяют в узких брюках и даже, бывает, поднимают на смех тех, у кого они «телепаются», как у них когда-то! Логика посредственности: делай, как все!
5 февраля
Рафаэл спрашивает:
— Ты знаешь, чем отличается космонавт от мужа?
— Это что, очередная армянская загадка?
— Не слышал? — обрадовался Рафаэл. — Так вот: космонавт всегда знает своего дублера, а муж — нет!
Он смеется, словно икая. Это высшая степень восторга.
***
А Борис Иванович продолжает и сегодня возмущаться москвичами.
— Москвачи! Москвачи!.. А в спорте — уральцы, на войне — уральцы…А все о москвачах пишут!
Слово «москвичи» он коверкает нарочно. Когда-то слышал Утесова, частенько напевает: «Дорогие мои москвачи…»
7 февраля
…Курить иду к Коле Бердникову. Он жалуется:
— Тяжелые времена настали…Фельетонов совсем нет в нашей газете. Сатиру зажимают. Даже «Разрешите побеспокоить» дают не больше ста пятидесяти строк… В общем, критика не в почете.
Он долго сетует на создавшуюся обстановку, на Сергеева, который своим выступлением словно бы запретил критику в печати.
Сергеев — секретарь обкома, который заведут пропагандой, — сейчас это называется идеологическим сектором. Он однажды заявил журналистам по возвращении из Москвы, что «Крокодил» — вредный журнал, а «Фитиль» — вредный киножурнал. Правда, выступая у нас в Клубе журналистов, он уже не высказывался столь откровенно, но осадок неприятный остался.
У нас он уже обрушился на другое: на бороду Маркова, поэта, портрет которого мы с отчетом о встрече в редакции напечатали в «Вечерке». И на бороду бульдозериста, что была в одном из номеров на первой полосе. «Вы что, бороды пропагандируете???» — грозно орал Сергеев с трибуны в идеологическом раже. Я не выдержал, вскочил: хотелось тотчас спросить этого идеологического бурбона, как же ныне поступать с Лениным, Марксом и Энгельсом? Брить ретушью?
Но меня сразу же схватили за плечи несколько рук, усадили: как же, разве можно перебивать такое светило местного значения, затмевающее идеологию??? Но это было в прошлом году, и приводить его речь я не буду, хотя и записана она у меня от слова до слова…
10 февраля
И снова захожу курить к Коле Бердникову. Он начинает возмущенно рассказывать о трагедии 1937 года:
— Недавно статья в «Правде» была к тридцатилетию семнадцатого съезда. Читал? — говорит он мне, закуривая. — Чёрт знает что такое. Я точно цифры не помню, но примерно так: на съезде было 1990 делегатов, из них уничтожено — сколько бы ты думал? 1108! Из ЦК 98 человек — семьдесят процентов ЦК уничтожено! Кто же у нас правит? Это не знаю, как и называется!
Он по-настоящему взволнован, этот честный, открытый, хороший Колька. Я зло отвечаю:
— Это называется фашизмом. Ты вот в партию вступил, должен все делать, чтобы такого никогда не повторилось.
— А что я могу? Что мы вообще все можем? Ругаться вот так втихаря, и все? Куда пойдешь, кому скажешь? Ведь мы ничего не можем! Что начальство сказало — правильно, неправильно, — закон!
Я молчу. Я беспартийный. Я имею право только думать. И то про себя.
***
«Ни себе, ни людям!» — лозунг нашего времени. Списанный фотоаппарат положили на железяку и ахнули кувалдой: положено! Чудесная голубая оптика — вдребезги. У аппарата не работал затвор: порвалась шторка. Мне было больно, словно кувалдой по мне… Это днем во дворе издательства.
Репортер на складе получил взамен новенький «Зенит». Зеркалку. Доволен…
14 февраля
В «Совкино» — польский фильм «Особняк на Зеленой». Еще днем я слышал, как одна девчонка по телефону звала другую:
— Ну и была тебе охота сидеть на этих лекциях! Пошли, в «Совкино» картина — пять убийств!
Петро говорит:
— В городе такое убийство, а кинопрокатовцы уже который детектив с убийствами на экран выпускают. Надо сходить, снимут этих поляков.
***
Вечером Зоя рассказывает:
— У нас в больницу привезли ребеночка из ОММ… Сын и дочь, ученики 8 класса, по пятнадцать-шестнадцать лет им… Родила. Родители их отказались принять ребеночка. Ужас! Ну, его передадут, конечно, в детдом…
— Ужас с нашей точки зрения, — говорю я. — Устоявшаяся мораль, генетика и прочее. А у дикарей, у тех же австралийцев, брак брата и сестры и до сих пор, кажется, не считается зазорным…
***
Чтобы желаемое стало действительным, немало еще нужно сделать. Даже жестокого. Только тогда можно очистить страну от нечисти: зараза прилипчива, передается от отцов к детям. Вор учит юнца, а вскоре юнец становится учителем других юнцов. Каста, корпорация воров, грабителей. Из поколения в поколение…
И вспоминается, как Вадим Очеретин9 возмущался:
— Был на суде. Убийца. Человек шесть уже убил. Двадцать лет. Поднимается и говорит нагло: «Что, опять перевоспитывать будете? Ну-ну. Все равно ведь сбегу!»
Это было вскоре после отмены смертной казни.
Я — за короткие сроки заключения: месяц, два, три. С повышением, при повторном разе. Но — только в одиночной камере. Без малейшего общения с кем бы то ни было! Или даже всего несколько дней — но в сурдокамере. Чтобы ни звука. Ни шороха. Еда — автоматом: открылось окошко, миску или даже в съедобной упаковке что-то взял, съел, поставил обратно в нишу — и думай над тем, кто ты есть и как ты дошел до жизни такой. И как жить дальше. Наедине только со своей совестью думай. Ленин утверждал, что одиночка может свести с ума. Думаю — может и в ум ввести. Если с толком. Знаю только, что без всякого общения зараза от одного к другому просто не сможет передаваться. А это уже что-то.
17 февраля
В «Правде» — статья о Дыбенко. «Выдающийся партийный и государственный деятель П.Е. Дыбенко не избежал необоснованной репрессии, порожденной культом личности Сталина. По клеветническому навету в феврале 1938 года был арестован и вскоре трагически погиб. …Его кипучая жизнь и революционная деятельность — яркий пример…» Так пишет «Правда». Та самая, которая смешивала всех их прежде с грязью. «Всегда принципиальная»…
19 февраля
На четвертую полосу Валерка ставит снимок пешехода: с ослом топает из страны в страну — и хоть бы хны. Завязывается спор: это наболевшее. Петьку и Левку Степанова не пустили в кругосветку на яхте: забота о людях!
— Да попробуйте хоть по стране пройти пешком, — заберут как тунеядцев! — орет Валерка.
А вообще — странно. Ганзелка и Зикмунд могут путешествовать сколько хотят и где хотят. Норвежцы, шведы, датчане, немцы, черти и дьяволы, но только не наши. Нашим в ы х о д запрещен.
Петька вполголоса говорит:
— Выпускать боятся. Как из концлагеря…
Да, время русских исследователей прошло. Теперь — только официальные экспедиции Академии наук. На остальном — громадное амбарное вето.
Как-то еще туристику разрешили! Даже удивительно…
20 февраля
Петька проголодался. Он просит старика:
— Дай кусочек хлебца!
— Ты учти, что я теперь кормлю только черным!
— Это очень удобно, — смеется Петька. — Кусочек съел — и уже больше не хочешь.
Петр жует хлеб. Рассказывает анекдот о шпионе, которого поймали у витрины гастронома:
— Сбросили троих. Двоих сразу поймали, а один скрылся. Стоит у витрины. Вдруг к нему подходят двое, бросаются прямо к нему: «Вот третий!» Он и руки кверху. А им третьего на пол-литра надо было…
Упоминание о витрине вызывает разговор о снабжении. О том, что в Москве все есть, а вот в других городах… Чита — голодный город! — утверждает Валерка.
Они обсуждают с Петром, куда можно приспособить Петькиных родителей. Которые в Чите. Валерка советует купить дачу в Крыму. Домик. Или в Севастополе, — но там сейчас трудно купить дом: недешево. Город открыли. Зато Севастополь по-особому снабжается.
И он рассказывает. Как его отец «сглупил», пока можно было по дешевке купить дом: город был закрытым и многие уезжали. Не купил. А за этот, в котором сейчас живет, все еще расплачивается.
21 февраля
Коля Бердников ложится в больницу.
— Резать не давай! — наставляет его на путь истинный Петр. — У нас любят резать. А простая штука — бальзам Шостаковского, у нас же в городе производится. Один на заводе, где его вырабатывают, тоже язвой желудка мучился. Начал его принимать — и забыл о язве. Только противный. И долго не есть. Его нужно принимать только на голодный желудок. Поел последний раз в шесть вечера, а в полночь — столовую ложку бальзама Шостаковского. Через две недели от язвы только воспоминание останется!
— А чего же Левка Матюхин так не лечится? Его же даже, кажется, резали. И болит у него все время.
— Противный, говорит. А какое лекарство приятное?
— Алоэ! — коротко вставляет Борис Иванович.
— Не давай резать. Диагноз чтоб поставили, а потом лечись сам!
— У меня брата зарезали, — говорит Колька. — Вчера телеграмму получил. Сорок два года. Полковник танковых войск. Собирался в отставку…
26 февраля
В секретариате на доске «Простите. Но…» вывешены списки имеющихся на этот год туристических путевок в страны народной демократии. В Болгарию поездка на 20 дней обходится на круг в 307 рублей 60 копеек: путевка 165 рублей, плюс 76 рублей проезд от Москвы и обратно, в том числе 38 рублей — проезд за границей. А 66.60 — обменивается на валюту.
Для двоих нам не вытянуть. Наверное, придется это дело на нынешний год оставить. Денег мало. Хотя… До мая еще время есть…
28 февраля
Борис Иванович читает в «Горьковском рабочем» происшествия: какой-то тип спилил елки у горьковского кремля, продал и пропил.
— Елки кто сгнидил, — гневно говорит Петр, — его публично кнутом стегать надо, всенародно. Позорное такое наказание. Привязать его, гладь такую, и этими елками! Эти елки измочалить об него… Что ему там дали?
— Присудили к штрафу тридцать рублей, — сообщает Борис Иванович.
— Это гнидство! Человек вроде колорадского жука: делайте, много дураков одного умного, мол, прокормят! Делайте, а я пользоваться буду! Тридцать рублей…
Борис Иванович дочитал газету, делает вывод:
— Да, газета вшивая, против нашей ничего не стоит. У нашей ей надо учиться, учиться и учиться!
— Это какая газета? — спрашивает Петр.
— Горьковская «Вечерка»…
***
Шумно появляется Валерка. Снимая свое куцее серое пальто и высокую меховую клиновидную — как дурацкий колпак — шапку, быстро говорит:
— Вы слышали? В Америке подоходный налог снижен. Я в «Известиях» читал. Теперь и наши что-нибудь начнут делать, чтобы не отставать…
Борис Иванович вспоминает о добром старом времени, когда в расчетной книжке было записано все, и ты знал, за что начет, сколько на руки и куда девалось остальное: о том, как зарплата выдавалась каждому в конвертах, куда были вложены деньги и расчетная книжка.
— Конверт возвращался? — спрашивает Валерка.
— Зачем? Выбрасывался.
***
А Валерка уже охвачен другой идеей. Он спешит в отдел информации, где идет встреча со спортивным обозревателем «Труда» Юрием Ваньятом. У меня еще не готовы заголовки, к тому же побаливает голова, и я, дождавшись заголовков, иду домой. Все равно на всех встречах не побываешь. Да и материалу это опять даст столько, что непременно отстану от «бегущего дня». А стоит отстать, уже получаются обрывки, ибо невозможно записывать все подробно.
А потом — все больше убеждаюсь, что все это не сможет увидеть света: правда, как она есть, никогда еще не приходилась по вкусу. Но слово — закон. И этот год я все равно «добью». И так слишком много начатых, но неоконченных вещей, — спешить некуда, все равно ни одному сегодняшнему редактору не по зубам… Хоть эту нужно закончить. Как сказал в свое время Олег Коряков, «может пригодиться хотя бы для сюжетов».
А сюжетов каждый день приносит навалом….
1 Здесь и далее речь идет о редакции газеты «Вечерний Свердловск» (с 1991 г. — «Вечерний Екатеринбург»).
2 Николай Прокопьевич Анисимов (1902— ?) — партийный работник, журналист, первый главный редактор газеты «Вечерний Свердловск» (1957–1964). В 1939–1945 гг. был редактором газеты «Звезда» (Пермь), в первые послевоенные годы редактировал газету «Советская Молдавия» (Кишинев).
3 Олег Фокич Коряков (1920–1976) — прозаик, публицист, первый главный редактор журнала «Урал» (1958–1959). В 1947–1953 гг. был ответственным секретарем газеты «Уральский рабочий». Книга О. Корякова «Суровые будни» вышла в Свердловском книжном издательстве в 1954 г. Возможно, В. Ничков ошибочно дает это название одному из последующих сборников писателя.
4 В действительности кардиолог Лидия Тимашук, одна из ключевых фигур в сфальсифицированном разоблачении «врачей-убийц» (дело «врачей-вредителей», 1952–1953), была жива и работала до выхода на пенсию (как раз в 1964-м г.) в 4-м Главном управлении Министерства здравоохранения СССР. Скончалась в 1983 г. в возрасте 84 лет.
5 Имеется в виду Дом Ипатьева (Ипатьевский дом).
6 Журналист и критик Г. К. Краснов был главным редактором журнала «Урал» в 1959–1967 гг. В 1957–1959 гг. работал ответственным секретарем «Вечернего Свердловска», впоследствии занимал ту же должность в газете «Уральский рабочий».
7 Зиновий Абрамович Янтовский (1906–1986) — ответственный секретарь журнала «Урал» в 1961–1968 гг. До этого был редактором многотиражной газеты «Уральский университет».
8 Имеется в виду Свердловский оперный театр им. А.В. Луначарского. В настоящее время — Екатеринбургский государственный академический театр оперы и балета.
9 Вадим Кузьмич Очеретин (1921–1987) — писатель, главный редактор журнала «Урал» в 1967–1980 гг.