Анна Матвеева. Девять девяностых
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2015
Анна Матвеева. Девять девяностых. — М.: «АСТ», 2014.
Взгляд читателя наверняка задержится на обложке с Эйфелевой башней и странной дробью 9/90, которую хочется сократить. Сокращать не надо. Просто в книге девять историй о девяностых годах прошлого века: восемь рассказов и одна повесть.
Читатели, пережившие девяностые, сразу узнают разбросанные по тексту приметы тех лет. Темные улицы, криминальные разборки, «офисы», где торгуют паленой водкой и женскими колготками, крепкие парни с золотыми цепями на шеях. Диковато, аляповато. Здесь и галантность по-новорусски. «Ражий детина» Женечка Муромский, «рядовой солдат бизнеса», предлагает девушкам коньяк и эмалированный таз, наполненный шоколадками «Баунти». Не вазочку, не тарелочку («Екатеринбург»).
«Девяностые: девочки — в путаны, мальчики — в бандиты, родители — в петлю» («Екатеринбург»). «Лихие времена», «дурные времена», — повторяют герои книги. Если исключить крупные города, с такой оценкой девяностых, наверное, согласятся три четверти их переживших. «Люди с трудом выплывали из-под этих тяжелых лет — как во сне, когда давит на грудь и нечем дышать» («9/90»).
Девяностые показаны в книге с некоторой дистанции: в десять, пятнадцать лет. В тексте есть даже такая формула: «нам, из будущего, известно». Многие события рассказов и повести происходят уже в новой реальности начала нулевых. Мир открыт. Ада живет в Париже («Екатеринбург»), Филипп учится в Англии («Жемымо») и Шур в Англии, в Кембридже («Умный мальчик»). В одном вагоне евроэкспресса оказались трое русских («Такая же»). Семиклассники лицея уже побывали в Париже, Риме. «Сестры Крюковы плюются от Англии и считают Швейцарию скучной». Искренне удивляются, что учитель не бывал в Италии. «Седьмой гудит, не верит» («Теория заговора»).
Большая часть историй, рассказанных Анной Матвеевой, женские. В девяностые в обычных семьях, каких большинство, мужчины оказались более инертными. Женщины скорее оправились от шока и начали спасать семьи. Пока муж учительницы Татьяны работает без зарплаты, она пытается торговать, дает частные уроки дочери богатых цыган, наконец, покупает деревенский дом с участком земли («Горный Щит»). Лина тоже даёт частные уроки, а ее свекровь спасается огородом («9/90»).
Это лишь часть новой реальности, в которой роль женщины стала заметнее. «Мы живем в эпоху женщин», — утверждает учитель истории Павел Константинович («Теория заговора»). Они активно перестраивают окружающую среду под себя и даже выступают в роли судьбы («Жемымо»).
Сам Павел Константинович давно уступил лидерство своей хрупкой, но агрессивной жене, оставляя себе лишь право на осторожную дипломатию. Парижанин Марк, бунтарь шестидесятых, давно присмирел, стушевался и не вмешивается в дела жены и дочери («Екатеринбург»). Только познакомившись с молодым парижанином, который собирается переехать в Америку, Ада принимает за него решение: никаких Америк, будем жить в Париже.
В школе давно уже диктатура женщин: директриса, учительницы, родительский комитет, тоже женский. Павел Константинович пытается бороться. Не с женщинами: они лишь исполнители. С системой образования, которая плодит невежественных людей. Но он одинок, как Дон Кихот. Недаром ему снится борьба с огромными пластмассовыми солдатами, которые его побеждают.
Еще одна тема занимает Павла Константиновича: воспитание мальчиков. Мамам и учительницам девочки удобнее. Из мальчиков приходится «выпалывать» агрессию. Между тем «это не сорняк, а ценный злак». Вместе с агрессией пропадают активность, лидерские качества, воля к жизни. Если удается «выполоть», может вырасти Шур («Умный мальчик»). Он жил в почти стерильной обстановке, с первых дней жизни его окружали женщины: мама, няня, воспитательницы, учительницы. Еще книги и компьютер. Вырос моральный урод. Автор не стремится в этом рассказе к бытовому правдоподобию. Напротив, сгущает краски, обостряет опасную тенденцию, доводит ее до логического конца.
В рассказе «Такая же» решается другая художественная задача. Случайно подслушанный в вагоне разговор дает пищу фантазии. Читатель может следить за процессом сочинительства.
Рассказ «Жемымо» — вариация на тему классики. Он написан по мотивам романа Чарльза Диккенса «Большие надежды». У Диккенса — мальчик-сирота Пип (Филип) воспитывается властной старшей сестрой. У Матвеевой мальчик Филипп, сирота при живых родителях, вынужден жить у тётки-алкоголички. У Диккенса — высокомерная, злая девочка Эстелла. У Матвеевой дерзкая, своенравная Стелла. У Диккенса — беглый каторжник. У Матвеевой — бандит. Есть и в романе, и в рассказе тайный благодетель мальчика.
В наше время далеко не каждый, даже среди образованных людей, знает Диккенса. И вот приятная неожиданность, будто встречаешь старого знакомого. Но сам рассказ не показался мне удачным.
В «Больших надеждах», одном из самых печальных романов Диккенса, поступки героев психологически мотивированы. Мисс Хэвишем воспитала девочку с холодным сердцем для мести мужчинам. Для одинокого каторжника Пип стал смыслом жизни. У Матвеевой мотивировки слабые и сомнительные. Трудно поверить, что богатая и властная Надежда Васильевна поддалась капризу одиннадцатилетней внучки и оплатила обучение в Англии чужому мальчику из барака. К тому же добрый и сентиментальный мир Диккенса трудно совместить с жесткими, циничными нравами девяностых годов XX века в России. Почти невозможно.
Рассказы связывает тема дома. Татьяна («Горный Щит») умеет находить уютные дома, где светло, растут цветы, а в кресле спит кот. Она и сама умеет строить дом. Свой уютный дом был и у Ады в нелюбимом городе («Екатеринбург»). Лина потеряла близких, и ее дом опустел («9/90»). Рассказ «Без фокусов» начинается и оканчивается одной и той же фразой, подчеркивая порочный круг, из которого не может вырваться Оксана. Ее дом захватили и разрушили чужие люди, друзья и подружки мужа. «Без фокусов» — самый безысходный текст книги. Матвеева не была бы Матвеевой, если бы поставила здесь точку.
Нет, впереди еще повесть «Екатеринбург». На мой взгляд, самая большая удача этой книги. Жизнь бандитов и обителей бараков («Жемымо») или рабочих («Горный Щит») Анна Матвеева знает приблизительно. Поэтому ограничивается общими фразами, метафорами, избегает подробного рассказа. Разумно. Зато жизнь студентов журфака или филологического, вообще жизнь университетская ей хорошо знакома. А также развлечения молодежи в большом городе, поездки за границу. Поэтому действие развивается очень естественно. А еще повесть светлая, лёгкая, в ней передано мироощущение молодости, когда все поправимо и все впереди.
«Екатеринбург» — повесть о любви. О любви… к Парижу. Можно любить город, как человека. Это не случайное сравнение. Оно в повести основополагающее и повторяющееся. Есть города-мужчины: Лондон, Париж. Есть женщины: Варшава, Вена. Для Ады Морозовой из Екатеринбурга любовь к Парижу — единственная, с детства и на всю жизнь. Её, как и любовь к человеку, не надо объяснять: «Люблю — и всё».
Сначала была мечта. Образ Парижа складывался из книг, кинофильмов, пластинок. Аде снились странные сны о Париже, который переместился в Екатеринбург: «Свердлов стал смешным роденовским Бальзаком, Кирова заменил маршал Ней, а вместо Ленина на площади 1905 года машет руками Дантон». Ада училась на романо-германском, потом отправилась в турпоездку и осталась в Париже навсегда.
Париж для Ады как живое существо: «Город смеялся и плакал, мокрые листья деревьев и синие капли неба — как улыбка сквозь слезы». Она заклинает Париж, как человека: «Я всё-всё-всё сделаю, только чтобы тебя не подвести. Ты не пожалеешь!» Город открывался ей постепенно. И опять следует сравнение: «как в браке».
Между основными событиями и двумя последними главами проходит пятнадцать лет. За это время Ада узнала, что французы очень прагматичны, среди них много ксенофобов и мизантропов. Как проходило это узнавание, привыкание? На мой взгляд, самое интересное осталось за текстом. Но не буду упрекать автора, повесть ведь не о парижанах, не о французах, а о Париже. Хотя Ада увидела и другие города Европы, Париж ее не разочаровал. Она даже придумала эпитафию: «Адель Морозофф. Парижанка. Вечно люблю этот город».
Вечером Ада думает о Париже, потом гуляет по ночному городу. Все это можно сравнить с многолетним счастливым браком. В повести много упоминаний о достопримечательностях Парижа. Они обычно сопровождают прогулки и органично включены в текст. Парижанка Татиана, старшая подруга Ады, гид по призванию. Ее любимая фраза: «обрати внимание».
Улицы и площади нелюбимого Адой Екатеринбурга только обозначены, но не описаны. Если читатель никогда не бывал в этом городе, он не сможет его представить. И вот необъяснимая для меня странность. Искусством изображать Анна Матвеева владеет. Изображать неприятное, нелюбимое даже проще. Может, автору не хватило нелюбви?
Не хочу вмешиваться в бесплодный спор, женская ли это проза. Главное, что проза. Анна Матвеева чувствует слово и владеет словом. Ее тексты выдерживают проверку чтением вслух: ничего не скрипит, не шипит. Она любит играть словами. «Ада нахмурилась. Кромешная Ада» («Екатеринбург»). «Идея его навязчивой считаться не могла — он ее почти никому не навязывал» («Теория заговора»).
Есть у Матвеевой герои, для которых игра словами естественна. Учительница Татьяна придумывает для своих учеников нестандартные упражнения по стилистике и грамматике («Горный Щит»). Максим Перов («Безумный Макс») когда-то собирался поступать в театральный. Не получилось, но осталась привычка повторять подходящие к случаю скороговорки: «Шли сорок мышей, несли сорок грошей. Две мыши поплоше несли два гроша».
Речевые ошибки для Ады как фальшивые ноты для музыканта. Она непременно, хотя бы мысленно, должна их исправить. После вынужденно произнесенных канцеляризмов Павлу Константиновичу хочется прополоскать рот.
Одной или двумя фразами Анна Матвеева может передать интимные переживания: болезненную любовь, щемящую нежность: «Она развернула Александра, малыш смотрел испуганно, куда-то в сторону, поджал к животику тоненькие синие ножки. Как будто Нина достала из себя сердце и показывала его, голое и мокрое, чужому человеку» («Умный мальчик»). А может нарисовать динамичную картину: «Собаки брешут в каждом доме — идешь как по клавишам, включая одну псину за другой. Как собака — по роялю» («Горный Щит»).
И напоследок еще несколько цитат: собачка «часто, будто для врача, дышала улыбаясь», «провалиться в воспоминания, как в ловчую яму», «шипело масло немецких слов». Хочется возвращаться, перечитывать. И еще остается послевкусие.