Борис Екимов. Осень в Задонье
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2015
Борис Екимов. Осень в Задонье. — «Новый мир». 2014. № 9–10.
Донскую степь можно увидеть из растворенного окна родного дома и сквозь стекло автобуса, что везет пассажиров из райцентра мимо заброшенных хуторов, а можно с высоты птичьего полета. Все эти картины читатель найдет в очерках, рассказах и повестях Бориса Екимова.
В очерках «В дороге» (1994), «Последний рубеж» (1995), «Оставленные хутора» (2003) писатель с фактами и цифрами рассказал, как погибали донские колхозы, а вслед за ними — станицы и хутора. В рассказах и повестях этих лет заметно просвечивала очерковая основа.
«Осень в Задонье» далека и от очерка, и от традиционной повести с ее камерностью. Она ближе всего к тому жанру повести, что сложился еще в древнерусской литературе и происходил от летописи, от глагола «повествовать», то есть, по Владимиру Далю, обстоятельно рассказывать о событиях, значительных и важных для народа и государства.
Основное действие повести «Осень в Задонье» происходит в течение года, от осени до осени, но воспоминания героев, авторские отступления в прошлое, воспроизведенные в тексте казачьи песни и легенды расширяют художественное пространство. От судьбы семьи автор ведет читателя к судьбе казачества.
Картины природы не только фон, не только островки красоты и гармонии в этой все-таки мрачной и депрессивной повести. Они самоценны и принадлежат к лучшим страницам прозы Бориса Екимова.
«Зимнее утро вставало в тиши и покое, словно рождественская сказка. И сияющие блестки инея тихим дождем медленно опускались, переливаясь радужным многоцветьем».
«Солнце на закате желтое, сдобное, словно большой одуванчик. Ранние сумерки долги, светлы. В садах наливаются поздние красные яблоки, они тяжелеют, пригибая ветви».
Для каждого месяца, времени суток писатель находит новые краски.
Картины природы ведут повествование, задают необходимый автору масштаб. Природа еще способна к обновлению и живет по своим, не подвластным человеку законам: «соблюдая вечный черед, пришло молодое лето»; «совершая вечерний обряд, парили орланы-белохвосты». По сравнению с вечной природой не только жизнь отдельного человека — короткий миг, но и жизнь целого народа. Так писатель подходит к самому главному вопросу повести: кто будет жить на донской земле завтра?
«Каждый погибший хутор, селение — это наш шаг отступления с родной земли. Мы давно отступаем, сдавая за рубежом рубеж», — писал Борис Екимов двадцать лет назад в очерке «Последний рубеж». С признания этой горькой истины начинается «Осень в Задонье». Когда-то донские степи населял народ многочисленный, сильный, богатый. По фамилиям коренных казачьих родов назвали хутора: Голубинский, Евлампиев, Басакин, Зоричев… Теперь хутора обезлюдели, стоят еще дома, потому что строили их крепко. Разорение началось не в девяностые годы, а много раньше: с революции, Гражданской войны, раскулачивания. Эти события хранят народная память и народная топонимика. На карте Зимовная балка, а в народной памяти — Гиблая балка. Сюда свозили раскулаченных казаков перед отправкой в Сибирь и на север. Потом война, реформы Хрущева, подкосившие частные хозяйства. Сейчас на хуторах доживают свой век старики: дед Атаман, дед Савва, баба Катя, дед Фатей, баба Ксеня. Живут на хуторе еще не старые, но опустившиеся от пьянства люди, потерявшие фамилии (Сашка, Верка) и даже имена (Кудря, Чугун). «Не люди, а обезьяны. Люди здесь давно повывелись», — говорит о них дед Атаман. Их и правда взял из милицейского «обезьянника» себе в работники хозяин Аникей Басакин.
Аникей Басакин — человек сильный, волевой, умелый, жесткий, даже жестокий. Такие жестокие, беспощадные люди и создали казачий Дон, на таких людях держится весь русский мир, русская земля. Не на Матрене Григорьевой, не на Платоне Каратаеве. Не тихими праведницами и непротивленцами создавалась огромная страна. Еще четыреста лет назад в задонских степях кочевали воинственные ногайцы. Землю у них можно было только отнять, отбить. Силе противопоставить собственную силу. Жестокого врага смирить еще большей жестокостью. А сколько воли, энергии потребовалось, чтобы распахать завоеванную землю, завести на ней доходное хозяйство!
Еще живы традиции казачества. Еще помнят здесь своих героев — георгиевских кавалеров и легендарных силачей. Таким был Титай Подсвиров. Жалея своих быков, он впрягался сам и тянул тяжелый воз, приговаривая: «Конечно, тут быкам не осилить. Сам еле тяну».
Обычаи и традиционные занятия русских обитателей Задонья описаны с подробностями, с любовью, с литературным мастерством. А как смачно рассказано о донской кухне: «уха на любой вкус: острая — окуневая, жирная — сазанья, «лечебная» — из судачка. А еще — судак «по-басакински», линь — в сметане, жаренные на сковороде рыбьи черева, золотистая, хрустящая, тоже на сковороде, плотва с икорочкой, запеченный в духовке лещ…»
Но русский мир отступает, медленно уходит в прошлое. Русских в Задонье все меньше.
Думаю, не случайно появилась в тексте фраза: «захватили ее (землю. — С.Б.) чечены, дагестанцы и прочий кавказ». Лицо «чужого» плохо различимо для героев Бориса Екимова и, кажется, не очень интересно ему самому. Если русский мир представлен в повести с этнографической точностью и любовью к своему, родному, то мир кавказский, скорее все-таки — чеченский, дан общими планами, без детализации. Рано постаревший, морщинистый Вахид. «Худой, высокий, темнолицый» Муса. Черноглазая Зухра. Далеко не все чеченцы темноглазые и темноволосые. Среди них немало и блондинов, и рыжих. Но таков уж утвердившийся в сознании русского человека стереотип. Магомед, Якуб, Юнус представлены только именами. Всесильный Джабраил Бородатый — это не человек во плоти, а определенный социальный статус. Один брат Джабраила — министр в Грозном, другой — банкир в Москве. У самого Джабраила крупное хозяйство, богатый дом, не то дворец, не то крепость.
В повести два эпизода прямого столкновения чеченского мира с русским. «Черной ордой рассыпалось козье стадо» по огороду Ивана. Это столкновение двух способов землепользования. Второй эпизод относится к сфере духовной, к попранию духовных ценностей, глумлению над чужими святынями. На Троицу во время крестного хода случился тот же, намеренно устроенный, набег козьего стада: «Непотребное, словно бесовское, козлогласие висело над курганом. Узкие бородатые морды, желтые навыкате глаза, блекотание, неумолчный ор…»
Оба эпизода связаны с Асланбеком, «беспредельщиком, отморозком». Он же причастен к гибели Аникея Басакина и к поджогу усадьбы Аникея. Дерзкому, агрессивному Асланбеку мало захватить чужое, надо еще посмеяться, поглумиться. Эта черта чужаков особенно оскорбительна для русских. Читатель не может не заметить, что внешний облик Асланбека — бородка, холодный взгляд «выпуклых желудевых глаз» — напоминает «узкие морды, желтые навыкате глаза» ненавистных местным жителям коз. Ненавистных из-за постоянных набегов на огороды и заливные луга. Автор повторяет эту портретную деталь, когда описывает Асланбека, даже подчеркивает сходство: «глаза навыкате, словно козьи». Когда орущее козье стадо нападает на крестный ход, кажется, что перед жителями хутора не козы, а размноженное многократно глумливое лицо Асланбека.
Гибель Аникея, которого чеченцы считали достойным и опасным противником, большая беда не только для его семьи: «хозяин ушел, и над округой сомкнулась тьма». Остался тридцатипятилетний Иван со своей пока еще небольшой фермой. В биографии и личности Ивана нет каких-либо характерных черт. Возможно, это не просчет писателя, а сознательный ход: показать не героя, не лидера, а самого обыкновенного человека, типичного, такого, как все, «как сто тысяч других в России». Эта есенинская строчка приходит на память. Детсад, школа, техникум в райцентре, потом армия, завод, женитьба. В девяностые годы, после закрытия завода, Иван возил грузы (цветы, овощи, фрукты). От этого времени в памяти остались страх потерять товар, машину и даже жизнь, горечь от унижений, усталость от безысходности. Новое дело ему нравится, вот только хватит ли сил?
Русскому читателю хочется верить, что сил хватит. Хочется верить и автору, а потому он предпринимает несколько поспешных сюжетных ходов. В Задонье давно ждут возвращения Павла Басакина, большого человека — полковника авиации. Вот приедет полковник и наведет порядок.
И полковник даже не приезжает, а прилетает. Бог из машины, или даже волшебник в голубом вертолете. Да, именно на военном вертолете прилетает волшебник-полковник, спускается с небес на землю. Прямо во время молебна на Троицу. По молитвам, значит, посланный. И вот уже спецназовцы кладут чеченцев лицом в землю, защелкивают на запястьях наручники. Бегущих настигает погоня: «Первая пулеметная очередь прошила воздух, вторая — землю впереди бегущих. <…>
— Не шевелиться! Ноги и руки — в сторону».
Что ж, эффектно. И театрально. Совсем не гармонирует с поэтикой Бориса Екимова. Да и возникает вопрос: неужели русский человек только на государство теперь и рассчитывает? Неужели на одних силовиков надежда? Некогда русские казаки сами, без помощи государства, отвоевали богатую донскую землю. Теперь же государство спасает обезлюдевшие хутора.
Между тем надежда, видимо, напрасная. Демографическое завоевание сильнее военного вмешательства: «Охотники, рыболовы, полковники» не опасны, «постреляют, водки напьются и уедут. А мы останемся. У тебя сыновья. Внуки будут», — поучает Джабраил Бородатый Вахида. И как будто подтверждает слова чеченца Раиса Басакина: «Тимоша футбол гонял с чеченятами… их десять. А Тимоша один».
В этой реалистической повести многое воспринимается как символ. Чаще всего это символы тревоги, беды, угрозы: разрушенная часовня, поваленный крест, заглохший родник, утраченная икона, гроза. Когда-то земные и небесные воды пробили в толще кургана пещеры и гроты. По местной легенде, там находятся подземный храм, кельи монахов — Донская Лавра. Туда, по преданию, удалилась от мирской суеты почитаемая в этих краях игуменья Ардалиона. Вот только дорога к храму потеряна, и это тоже дурной знак.
Но есть в повести и обнадеживающие символы: яркая и долгая радуга, дорога к храму, открывшаяся пока только детям, Тимоше и Зухре. Осень, вынесенная в заглавье повести, тоже символ, но не только благодатного тепла и сбора урожая. Осень еще и предзимье. Близки уже ненастье и долгая зима. Последняя глава возвращает читателя к событиям второй главы. Ненастной осенней ночью Иван просыпается с чувством тревоги в своем вагончике рядом с фермой, затерянной в глухой степи. В авторской речи тоже преобладают образы тревоги и беды: «навалилась глухая темь и глухая тишь», «тьма непроглядная, словно черная вода», «темь кромешная и мертвая тишь», «тяжкий морок», «клич одинокого лося, похожий на стон».
И все-таки писатель не хочет оставлять героев и читателей без надежды, все-таки дарит надежду, хотя и относит ее в будущее: «А в глухую заполночь пролился в округе небесный дождь: хвостатые белые звезды летели и летели, пробивая низкие тучи. Земля принимала звездную зернь, словно позднюю озимь, которой не ныне, так завтра придет пора».