Татьяна Толстая. Легкие миры
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2015
Татьяна Толстая. Легкие миры. —
М.: «АСТ», 2014.
Книга Татьяны Толстой интересна не только сама по себе, но и как новое явление, значимость которого еще мало кто осознает. Сборник состоит из двух блоков, в первый входит одноименная с книгой повесть, а также несколько рассказов, во втором — «С народом» — подборка рассказов, зарисовок и эссе, которые среди прочего были специально написаны для журнала «Сноб», публиковались в блоге писательницы в Живом журнале, а также в качестве заметок в Фейсбуке.
По словам Толстой, количество этих записей производно, их могло быть и больше, если бы она успела написать еще что-то, в дальнейшем писательница планирует выпустить еще одну подобную книгу, такой формат показался ей удачным.
Сюжетно все тексты объединены биографией автора-повествователя, большая часть посвящена ее преподавательской жизни в Америке, а также жизни в Москве, детству в Петербурге, родителям и ближайшим родственникам.
По большому счету, о ком и о чем бы ни писала Толстая, главной героиней становится она сама, ее повествовательная манера, даже если речь идет о том, как готовить свекольник.
«Не устаю поражаться: вот сейчас, когда на улице жара и духота невыносимая и человеку необходимо для продолжения жизнедеятельности съесть ледяного свекольничку, — Господь, в неизреченной милости Своей, посылает нам свеклу молодую, нежненькую, алую и быстро варящуюся. Более того, Он создал тонкокожие луховицкие огурчики и свежую редиску в пучках, ибо все желания наши открыты Ему, и Он знает, что нужно класть в свекольничек».
(«Которое по счету доказательство бытия Божиего»).
Ее мир овеществлен, он перенасыщен вещами и их наименованиями, ярлыками действительности и их обратной, вечной стороной, которой они отсвечивают в веках (об этом, например, рассказ «Волчок»):
«И если его починить — снова стерженек вставить, — он опять запоет.
Я про что? Наверно, про то, что все эти нынешние запреты, затыкание ртов, законодательные попытки борьбы с матом, с боржоми и с разговорами о суициде — вся эта советская власть плюс варваризация всей страны, — это все схлынет и пройдет.
Ничего нам не сделается».
Тени вещей, «мистические маркеры», как она называет слова, складываются у Толстой в единое повествование, которое кажется только, что прерывается в одном рассказе или эссе, на самом деле оно составляет всю книгу, захватывает все ее пространство. И действительно, не имеет большого значения, сколько этих текстов в книге, все они примерно об одном — о том, что слово для писательницы является частью заговора или мантры, оно важно только в общечеловеческом контексте, пространстве времени.
В отношении писательницы к слову действует система, применимая скорее к поэзии, где каждый образ, каждое понятие амбивалентно. Толстая, подобно пауку, плетет кружево из слов, понятий, образов, собирая их в причудливые мозаики и разбивая, словно зеркало, на отдельные осколки. Ее не интересует человек, ее не интересует окружающий мир, биографические записи легко трансформируются в псевдобиографические, разламывая формат, когда повествователь внезапно признается в том, что героя, о котором так долго велась речь, просто не существует. И, когда он окончательно ей надоедает, она просто бросает его в прорубь — его не существует, это фантом, поэтому его не должно быть жалко:
«И не цепляйся, и не зови, и забудь, да ты и не вспомнишь, потому что тебя нет, ты придуманный; тебя нет и не было, я тебя не знаю, никогда с тобой не говорила и понятия не имею, как тебя зовут, долговязый незнакомец, сидящий за дальним столиком дешевого студенческого кафетерия, в нескольких метрах от меня, в полутьме и сигаретном дыму, в очочках с невидимой оправой, с сигаретой в длинных пальцах воображаемого пианиста».
(«Дым и тень»).
Реален в этом мире только повествователь, его язык. И именно поэтому так значимо то, как и из чего составлен этот сборник. Так как я не слежу за блогом Толстой и ее обновлениями в Фейсбуке, трудно предположить, какие записи откуда. Но по ходу чтения и тем обращениям, которые она использует, становится понятно, когда эссе адресовано знакомому кругу лиц, а когда нет, и уже одно это позволяет судить о том, насколько близок или далек автор от своих читателей.
Обрывочность повествования, сознательное упрощение текста, который строится порой на раскрытии одного образа или метафоры, или эмоции, впечатления, не позволяют назвать эти небольшие произведения рассказами. Скорее это тексты, толчком к созданию которых стал знаковый для автора образ или ассоциация, их автор и делает основой небольшого текста.
Точнее всего жанр подобных зарисовок раскрывает классическое определение эссе, например, в интерпретации Ожегова: «прозаическое сочинение небольшого объема и свободной композиции на частную тему, трактуемую субъективно и обычно неполно». Эссе — наиболее пограничный жанр, свободной формы, у него нет четкой структуры, главная его цель — выражение субъективной точки зрения повествователя. Он идеален как раз для записей в соцсетях, так как они могут быть любого объема. И, наконец, не зря Толстая подчеркивала производность количества текстов, в данном случае это действительно не имеет никакого значения, главное, что объединяет подобные записи, — личность автора, его язык и определенная манера повествования.
Чаще всего поводом для создания текста становится предмет, впечатление от него, метафора, разрастающаяся до отдельного текста, или отношение повествователя к чему-либо. Мир вечный проявляется здесь через быт, максимально овеществленный мир. Например, бюст Кирова становится толчком к воспоминаниям о прошлом, как своем, так и своих родственников, страны. Пространство памяти при этом расширяется в исторической перспективе, а пространство повествования сужается до пределов квартиры, где находится эта фигурка. Причина ее нахождения там — вот что становится толчком к началу повествования, и в этот момент прошлое как бы соединяется с настоящим, когда повествователь оживляет бюстик и начинает с ним диалог («На малом огне»).
И так практически со всем — каждая мелкая деталь, даже маленький шарик или пропавшие носки из стиральной машины становятся частью единой мозаики, которую складывает автор. Все ее частицы оказываются равновелики, как те же носки или отношение повествователя к условному «народу», наивысшую ценность здесь имеет только слово, оно — тот «мистический маркер», по определению Толстой, который позволяет ей увидеть эти «легкие миры». Причем оказаться там может каждый, кто способен увидеть, почувствовать эту силу слова, так, в рассказе о своей преподавательской деятельности она замечает эту способность у простого паренька-аутиста:
«Дело было даже не в сюжете — хотя от страниц прямо пахнуло хлевом, горохом, дымом, и я увидела этих медленно поворачивающих головы людей, — а в каком-то необъяснимом умении этого увальня легко проходить сквозь стены слов на те подземные поля, что засеяны намерениями, и где ходит ветер смысловых движений и шелестят причины».
(«Легкие миры»).
И это, по мнению автора, как раз и становится той способностью прозревать сквозь внешнюю действительность те миры, куда обычному человеку попасть невозможно, — только благодаря творчеству, созиданию:
«В обличье невнятного мешка ко мне пришел астральный друг. Я могла бы сидеть рядом с ним часами, не то чтобы глаза в глаза — смотреть там было особенно не на что, — а голос к голосу, и мы, как Паоло и Франческа, читали бы любую книгу, перебирая ее четырьмя руками, как океанский песок, и смеялись бы, и радовались, — маленькие дети, допущенные к вечности, пробравшиеся в незапертую дверь, пока взрослые отвернулись».
(«Легкие миры»).
В силу этого обрывочное и, по сути, бессюжетное зачастую повествование, поводом к которому может стать поход в магазин или на рынок, приобретает некую глубину, желание автора проникнуть сквозь предметно-вещный мир и заглянуть за подкладку бытия.
И если для какого-то другого автора такой способ показался бы бессмысленным, невозможным, то для Толстой это вполне органичная попытка осознать себя и свое место в этой реальности, через вещное к вечному и именно благодаря языку, нащупывая при помощи слов, их сочетаний дорогу, словно по крошкам двигаясь куда-то навстречу неизведанному. Именно поэтому, какую бы площадку она для этого ни выбрала, — все сгодится. Автор словно собирает мелкие предметы в огромную шкатулку. Делать это можно бесконечно долго, но возможно, что, собрав, наконец, необходимое количество, достав их после и перебрав, она все же сумеет составить представление о том, что нас окружает.