Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2014
Михаил Окунь (1951) — автор семи сборников стихов и двух книг прозы. Публикуется в журналах и антологиях России, США, Германии, Финляндии. Лауреат премии журнала «Урал» (2006) в номинации «Поэзия». Золотая медаль 2-го Международного конкурса современной литературы «Лучшая книга — 2010» в номинации «Малая проза» (Берлин, 2011).
Мой отец, издав в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов несколько книг по радиопередающим устройствам, благодаря весьма недурным гонорарам купил в одном из первых появившихся в то время жилкооперативов однокомнатную квартирку и зажил припеваючи. Водил к себе кого хотел, обременен ничем не был. От нас с матерью он ушел годами семью-восемью раньше. Единственной его проблемой было вставать по утрам и тащиться на работу. Но поскольку был он начальником лаборатории — то есть хоть и невеликим, но всё же начальником, — всегда мог, если уж сильно припекало, позвонить на работу и что-нибудь сочинить. Мол, поехал с утра на другую площадку, благо эти «площадки» его конструкторского бюро были разбросаны по всему городу.
А поскольку он еще ухитрялся преподавать на вечернем отделении техникума, приглашать в гости ему было кого — вечерние студентки являлись тогда народом бойким и практически бескорыстным.
У папы был один проверенный прием на случай, если к нему внезапно заявлялась компания незваных гостей. Чтобы не делиться с ними припасенным для собственных нужд спиртным, он разливал свой портвейн (а пили в основном его, водка всё же требовала какой-никакой закуски) по стограммовым граненым стаканчикам и расставлял их в буфете на кухне. Сидел с гостями, пил принесенное ими с собой. А время от времени, якобы за некой надобностью, отлучался на кухню и быстро опрокидывал свой стаканчик.
Весьма концептуально, как выразились бы сегодня. Возможная нестыковка сортов портвейна — принесенного и заготовленного — его, естественно, не смущала. Как выражаются в народе, «всё из одной бочки».
Некоторые из ближайших подруг отца были в курсе этого приемчика. И когда он выходил на кухню, какая-нибудь из них секунд через пять вылетала вслед за ним якобы с неким срочным вопросом. А он, не подозревая, что тайна его давно стала «секретом Полишинеля», бесплодно покрутившись у буфетика, возвращался к гостям под неприметные ухмылки посвященных.
Впрочем, перегибать палку с этим трюком было опасно. В силу появившейся с возрастом раздражительности отец мог, недополучив желаемого, гостей из своего логова весьма нелицеприятно турнуть.
Одна из завсегдатаев (завсегдатайш?) посиделок, Людмила Сергеевна, прозванная за рост и стать Людмил Сергеичем, это хорошо понимала. «Всё делаю по психологии!» — уверенно заявляла она и тайным отцовским манипуляциям препятствовала через раз.
Всё это я знаю потому, что часто приезжал к отцу в гости. Собственно, именно он и приучил меня к спиртному. Причина моей первоначальной тяги к алкоголю была та же, что когда-то была и у отца, и у тысяч других начинающих выпивох — стеснительность, в особенности с женщинами, загоняемая внутрь лишь с помощью спиртного.
Мне нравились отцовские компании, в которых он неизменно председательствовал. Эти люди казались мне интересными и значительными.
Кандидат наук Шальников (по негласному прозвищу «Гришка-старичок») с любовницей Лялей, бывшей на пару десятков лет моложе него. Его старший брат, член-корреспондент Академии наук, частенько бывал в загранкомандировках и привозил своему младшенькому, Гришке-старичку, некий неведомый и небывалый, как тогда казалось, препарат, повышающий половую потенцию (о виагре, понятно, в те времена никто слыхом не слыхивал), что было необходимо в связи с очевидной постоянной воспаленностью Ляли.
Остроумный журналист Игорь Сокольский. Его наблюдения были подчас весьма рискованными: «Иду сегодня — вижу, у черного хода магазина здоровенная очередь за туалетной бумагой. Вот он, итог: революционный матрос, крест-накрест перепоясанный пулеметными лентами, и через полвека его потомок, перепоясанный насаженными на бечевку мотками пипифакса».
Полярник, бывший студент отца еще по Арктическому училищу, Коля Овчинников — черноглазый красавец, молчаливый и загадочный. И, естественно, любимец женщин.
Третьестепенный театральный актер Толя Штаренталь, фонтанировавший байками из жизни ленинградской артистической среды и впивавшийся, как клещ, во всех новых девиц, появлявшихся в компании.
Сосед отца по лестничной площадке, спивающийся поэт Саша, не член Союза писателей, но мастер бойких поздравительных куплетов: «Желаю силу ту… что бьет ключом!», имевший внешность вполне блоковскую.
Непонятно как попавший в эту компанию плотный усатый человек по фамилии Павлинский, обладатель густой украинской мовы и грубоватых манер. И прочие, которых я уже подзабыл.
Все вышеперечисленные были, так сказать, почетными гостями, «элитой», и увидеть их в общем сборе бывало редкостью. С годами контингент отцовских гостей качественно менялся, постепенно смещаясь к местному люмпену.
Под влиянием отца и его компании я также стал и «тихим антисоветчиком». С юности впитывал разговоры о том, что всё в стране прогнило, что в газетах одно, а в жизни другое, что вступать в партию стыдно для порядочного человека. И прочее в том же духе.
Много позже, когда я уже работал в НИИ, меня как-то раз вызвал начальник отдела и удовлетворенно сообщил, что на наш отдел выделили одно место кандидата в члены КПСС и руководство решило отдать его мне. Мол, ты в резерве на замещение должности начлаба, тебе и карты в руки. Я смутился, покраснел и промямлил: «А с чего вы взяли, что я этого хочу?» И он обиделся так, будто я оскорбил его лично.
Добрейший Петр Петрович просто не понимал, как можно не воспользоваться столь щедрым подарком судьбы! В то время для ИТР (инженерно-технических работников) шла разнарядка один к пяти, то есть на одного принятого в партию «интеллигента» должно было приходиться пять «работяг». А где, собственно, взять их в НИИ в достаточном количестве? Всех радиомонтажников опытного производства, грузчиков, вохровцев, даже тёток из столовой, — кого удалось уломать, уже приняли. Других силком было не затащить. А теперь этот недоумок (то есть я), когда драгоценная единица уже получена, отказывается от своего счастья…
Я же в тот момент прежде всего подумал, что скажет отец. Он к тому времени уже вышел на пенсию, но работу не оставил, а перешел, как тогда выражались, на «рабочую сетку», в ОТК, что позволяло полностью сохранять и зарплату, и пенсию. Само собой, ничего хорошего он бы мне не сказал…
Шел 1982-й — год смерти Брежнева. Сам факт его кончины запомнился мне двумя вещами. Первая — отмена лабораторной пьянки по поводу седьмого ноября, хотя всё, что надо, было уже закуплено и приготовлено. Вторая — в сам день похорон генсека я взял отгул и залез в постель с одной знакомой, взаимности которой уже давно добивался. Но в самый ответственный момент с улицы раздались страшный рёв и вой. Это в знак траура загудели заводы, поезда, автомобили… Мы в панике выскочили из постели, а после, когда разобрались, что к чему, желание уже напрочь пропало — и у нее, и у меня…
Теперь в отцовской квартире после его смерти от инсульта живу я. Сначала эту квартиру мы с мамой сдавали, а после ее ухода я продал нашу комнату в коммуналке и занял место отца.
Уже два года как я стал пенсионером. «Пенсом», как выражается мой друг Славик. Я целыми днями слоняюсь по комнате и отражаюсь в старинном мутноватом зеркале высотой от пола до потолка, укрепленном на стене. Я помню его с раннего детства. Когда-то оно стояло на резном трюмо в нашей большой комнате с высокими потолками, в которой мы все вместе, с бабушкой и дедушкой, жили в центре еще до развода родителей. Отец забрал зеркало на свою новую квартиру. А поскольку оно вместе с трюмо в малогабаритную конуру по высоте никак не вписывалось, трюмо пришлось выбросить. Слева снизу зеркало пересекает косая трещина. Помню, как она появилась. Нетрезвый отец плюхнулся в кресло, оно под ним поехало и ударило в стекло. Виноваты были все, кроме него самого…
Старый телевизор «Рубин», гордость восьмидесятых, в темном полированном корпусе, давно дышит на ладан. Красный цвет в нем намертво пропал, смотреть его — одна мука (да и что смотреть-то?). Покупать новый я не собираюсь.
Компьютера у меня нет. Читать надоело. Классиков — как-то жутковато с их предвидениями. Косноязычие новых авторов раздражает. Впрочем, читать надоело отнюдь не всё…
Как я уже говорил, я работал радиоинженером в НИИ. Но в детстве и юности я увлекался биологией. О, эти «драконы» острова Комодо, эти гигантские галапагосские черепахи! А в реальной жизни советского школьника — поимка для школьного кабинета биологии мелкой гадючки с Карельского перешейка, гревшейся на солнышке в зарослях лилового вереска. Даже, помнится, принял участие в какой-то городской биологической олимпиаде. Успеха, однако, не добился, на все вопросы о среде обитания различных морских животных стереотипно отвечая: «Черное море».
Но когда дело подошло к вступительным экзаменам в институт и я заикнулся было о поступлении на биофак университета, всё решила презрительная реплика отца: «Что, будешь мерить, как у обезьян хвосты растут?»
Он, надо сказать, даже биологию наукой не считал. Не говоря уж о всяких там философиях-филологиях и прочей гуманитарной чуши. Вот радиотехника — это да: тут всё на своих местах, никаких «с одной стороны, с другой стороны». Одно слово — наука!
И я пошел в технический вуз. Учиться мне было неинтересно и скучно.
Однажды на лекции по радиопередающим устройствам профессор Животовский порекомендовал изучить раздел о выходных каскадах передатчиков по книге отца. Это была его последняя книга — издания 1973 года, уже не столь объёмная и выпущенная небольшим, по сравнению с предыдущими изданиями, тиражом. На тот момент она была в продаже в институтском киоске технической литературы. Чуть позже, узнав, что нерадивый студент (то есть я) является сыном автора книги, пожилой профессор выразил удивление: «Вот как?! Что же вы в таком случае…» — и осёкся. Был он еще старого закала: выдержанный, деликатный…
Впрочем, к сессиям я собирался, сдавал экзамены без троек и даже получал стипендию. Диплом, правда, защитил с оценкой «хорошо» — притом что подавляющее большинство защищало на «отлично». Как-то так было принято — как школьная оценка по поведению, которая непременно должна быть «отлично». Но, на мою беду, не вовремя проснулся один из престарелых членов комиссии, вгляделся в развешанные схемы и воскликнул: «Что ж это за дипломный проект?! — ничего, кроме усилительных каскадов, нету…»
По окончании института я попал по распределению в занудный НИИ, где и тянул лямку с двадцати трёх до шестидесяти лет. Любовь к радиотехнике я от папы не унаследовал. Во всяком случае, так мне казалось всю жизнь.
Но по выходе на пенсию что-то со мной произошло. В последнее время я достаю с полки одну из отцовских книг — ну, к примеру, эту, самую первую: «Радиопередающие устройства», Ленинград, издательство «Судпромгиз», 1959 год. Цена 10 руб. 35 коп. Тираж — не хухры-мухры! — 85 тысяч экземпляров. Дарственная надпись: «Дорогому сыночку от папы». Зачем, спрашивается, восьмилетнему мальчику дарить толстую техническую книгу? А вот ведь пригодилась…
Это на одной из более поздних отцовских книг лист шмуцтитула отрезан. Когда-то сделал это я, потому что на нем в качестве автографа стояли невразумительные пьяные каракули отца, и мне было стыдно книгу кому-либо показывать.
Я сажусь за громоздкий двухтумбовый письменный стол, открываю увесистый том на любой странице и начинаю читать.
Но не сразу. Хотя семьи я не создал и живу один, а гостей у меня практически не бывает и таиться мне не от кого, я иду на кухню, достаю стограммовые граненые стаканчики и разливаю в них припасенную бутылку водки объемом не менее 0,7 литра.
Конечно, на копеечную пенсию я не мог бы себе этого ежедневно позволять, но не забывайте, что в загашнике у меня имеются деньги, вырученные от продажи комнаты. Денег этих хватило бы на несколько летних поездок к морю, но я знаю, что мне это не доставит удовольствия. Черное море наверняка навеет воспоминания о детстве — Хоста, ветка самшита… Кроме того, придется с кем-то знакомиться, что-то говорить. «Общаться», так сказать. Нет, я поступаю по-другому.
Для начала я выпиваю один граненый стаканчик. И вот тогда уже усаживаюсь за стол и начинаю читать.
Я не понимаю почти ничего из прочитанного, я всё забыл. Все последние годы работы в НИИ я занимался исключительно техдокументацией, заявками на комплектующие изделия, оформлением научно-технических отчетов. Был, так сказать, на подхвате. Отсутствие какого бы то ни было энтузиазма, более того, глубочайшая апатия и полное отсутствие честолюбия (это они так считали — для меня это было нелюбовью к карьеризму) — ни для кого не были секретом. Особенно всё это усугубилось после отказа от вступления в ряды «руководящей и направляющей». Хотя вскоре она оказалась точно в том же месте, где и весь Советский Союз.
Но с каждой новой отлучкой на кухню, к заветному буфетику, текст отца становится всё более близким. Прочно, казалось бы, забытое оживает. Диаграммы и графики делаются почти родными. Ну, разве не волшебно звучит: «Незатухающие высокочастотные колебания образуются в колебательном контуре генератора только в том случае, когда необратимые потери в контуре будут сведены к нулю. Однако необходимо выполнить следующие условия…»
И всё получится, всё заработает! Это в нашей нелепой жизни не существует таких условий, которые свели бы необратимые потери к нулю…
Мне понятно, почему отец всё это так любил. Предельно ясно: вот анод, вот катод, сетка, пучок электронов… Воспитанный на ламповой радиотехнике, транзисторы он недолюбливал, а до повального внедрения интегральных схем не дожил. И передатчики были милы ему именно тем, что без ламп в них никак не обойтись, ничего лучше пока не придумали. Мощных радиоламп, сверкающих стеклом колб, металлом электродов, черной пластмассой цоколей. Выглядящих совершенными произведениями искусства. Как и граненые стаканчики…
Я вновь открываю дверцу буфета. Остается последний стаканчик. Глаза слипаются. И я уже весьма доволен тем, что когда-то не пошел мерить хвосты обезьянам…