Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2014
Кирилл Берендеев (1974) — окончил МИРЭА (Московский институт радиотехники, электроники и автоматики). С 2013 года главный редактор альманаха фантастики «Астра Нова». Публиковался в журналах «Континент», «Смена», «Слово», «Московский вестник», «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Искатель», «Мир фантастики», «Человек и закон», «Знание — сила», «Север» и др. Автор нескольких книг прозы.
Мне звонили в воскресенье
Мне кто-то звонил в воскресенье. Шесть раз, последний в двадцать два десять. С незнакомого номера, сколько ни просматривал записную книжку, ни ворошил архивы компьютера, ничего схожего не нашел; наверное, поэтому и разволновался так. Я на выходные выключаю сотовый, зачем он мне. Если надо, позвонят на городской, его все сослуживцы знают. Впрочем, все равно не звонят, ну да ладно. Сегодня же, когда я включил аппарат, а он, ожив, уведомил о нежданном сообщении, сердце болезненно кольнуло. Как будто что-то пыталось прорваться в тихую мою гавань, но совершенно непонятно, что именно; я разнервничался и выпил таблетку успокоительного.
Не помогло, все валилось из рук: никак не мог отделаться от мысли, что звонки, не один, шесть, все от одного абонента, очень важны для нас обоих, ведь он или она звонили целый день, а мой мобильник оставался «вне зоны доступа». Но кто это мог быть? Переворошив бумажки и файлы, я стал рыться в памяти, пытаясь там нащупать связующую нить, видимо, некогда порвавшуюся, вглядываясь в прошедшие лица отчасти со страхом, отчасти с некой непонятной надеждою, вдруг разом ожившей во мне и заставлявшей сердце то замирать, то бешено колотиться в груди.
Все же первое, что пришло в голову, — звонили с работы. Другой вопрос зачем: чтобы уведомить меня о смене контакта, так в понедельник все равно встречаемся. Если только речь не зашла о днях рождения, встречах, каких-то общих праздниках.
Тоже глупость. Единственное, куда я выбираюсь для встреч с сослуживцами во внеслужебное время, так это корпоративные вечеринки, иначе начальница срежет зарплату. Она ревностно следит, чтобы каждый появился хотя бы на час и был заметен, как-то развлекал себя и друзей и…
Да, друзей на работе у меня нет. Нет, наверное, и товарищей За долгие годы, проведенные на рабочем месте, все мои отношения с коллегами сводились к шапочным: приветствие, пара фраз ни о чем или по делам, расставание. После кризиса я остался едва ли не единственным в своей возрастной категории под сорок, остальной контингент резко омолодился, точек соприкосновения стало еще меньше. Впрочем, я никогда не был контактным, пробивным, работал потому, что умел делать свое дело, им и занимаюсь почти десять лет, примерно с тем же окладом и кругом обязанностей. Начальница сказала как-то, что только на меня и может опереться в нынешние непростые времена, этим и закрыла рот; иной в подобной ситуации стал бы требовать, ставить условия, пусть ему и припомнилось бы потом, но свою дольку он сумел бы получить, а после махнуть на другую работу. Ведь ныне дольше пяти лет на одном месте не засиживаются, это и называется карьерным ростом — перебегать из одной шарашки в другую в поисках лучшей доли, «заниматься движухой», как говаривает Антон, двадцатипятилетний парень, выторговавший недавно пост главного менеджера и теперь выискивающий новую работу, исходя из своих представлений о карьерной лестнице.
Может, это он звонил? Ведь в свое время я выискал его и сосватал в нашу фирму, он, спец по электронике, качественно модернизировал нашу контору. Теперь, получив дивиденды за тот труд и не удовлетворившись ими, спешил покинуть суденышко в поисках более надежного корабля. Я просил его, если что, посмотреть и мне местечко, может, как дополнительный заработок, неудобно перед начальницей, хотя десять лет большой срок, да на двадцать две тысячи не больно разгуляешься. Он твердо обещал; впрочем, он всем и всегда твердо обещает, так что рассчитывать вряд ли стоит. Если только он действительно не нашел что-то важное, о чем решился позвонить в выходной. Хотя… мы уже год как не разговариваем, я забыл.
Вернее, он забыл обо мне. Так бывает, когда человек выбивается в руководящий состав. Я не обижаюсь, что ради дела он уходит от тех, кто мог помешать в новой должности, произвести невыгодное впечатление, знаю, сам прошел через это, вернее, не сумел пройти, но ведь остальные-то проходят.
Тогда, может, Влад? Он ушел от нас года полтора назад, после небольшой пертурбации, его как раз подсидел Антон. В свое время, лет пять назад, мы с Владом познакомились на смешанном корпоративе, я тогда вытащил его из шарашки, а он в ответ, как прекрасный переговорщик, сумел сосватать нам немало крупных клиентов, последнего незадолго перед уходом. Поначалу, пока он только входил в компанию, помню, я объяснял ему, что да как в этом деле, он быстро меня обошел, тогда я только радовался этому. Позже, когда он стал обижаться на мою радость, стал помалкивать, но все равно в душе невольно говорил «да» всякий раз, когда он, совершенствуя мои наставления, брал за глотку кого-то из серьезных торговцев, предлагая, нет, требуя подписать с нами взаимовыгодное соглашение.
Нет, он тоже не будет звонить, напоминая о себе, ведь в течение прошедших полутора лет я не получил от него ни одного СМС на праздники, когда их шлют всем адресатам подряд. Скорее всего, он стер меня из записной книжки. Это почти естественно, когда уходишь с прежнего места работы. Когда после кризиса девяносто восьмого моя прежняя шарашка лопнула мыльным пузырем, я сделал в точности так же, оборвав лишние связи. Я тогда очень быстро нашел новую работу, платили нечасто и немного, бросил, хотел устроиться на время в Сбербанк, но тут меня нашла нынешняя начальница, мы уже были немного знакомы, предложила солидный оклад и премиальные, и я, рассчитывая на быстрое продвижение, сумел поставить условием взять хотя бы на время моего коллегу с еще той шарашки, но он быстро ушел на другое место, я же, получив его должность, остался окончательно и бесповоротно.
Значит, не с работы. Ведь мне там действительно некому позвонить. Мы разные, почти чужие друг другу, почти во всем, иногда, если пустячный разговор требует моего участия, я не могу втиснуть больше нескольких общих фраз. Даже с той, которая привела меня сюда.
Может, кто-то из тех, кого я когда-то мог назвать другом? Андрея, например, своего однокашника, с которым знаком с первого класса. С шестого по десятый мы были теми еще сорванцами. Едва ли не все неприятности, что сыпались дождем на школу, происходили от наших действий, одно похищение громкоговорителей чего стоит. Мы после поступили в один вуз, тоже случалось всякое. Помню, на сборах в Томске, при выдаче билетов, я, поскользнувшись на мокром плацу, поломал знамя части, повалив полковника, а во время стрельб…
Правда, в последнее время наши пути разошлись. Приятель давно и прочно засел на мошенничестве, дважды ему сходило с рук, но это когда еще было, вскоре после вуза, — все вещественные доказательства уходили вместе со мной из его дома, так что опергруппа выезжала напрасно, последний раз в отместку обокрала квартиру. Вероятно, он посчитал свой дом неудачливым, а потому перевел бизнес на съемную квартиру. С той поры Андрей как-то сразу перестал давать о себе знать, а затем уже и при встречах сторонился. Один раз мы проехали на автобусе две пробки — почти полчаса, — и я так и не осмелился нарушить его стойкие попытки не смотреть в мою сторону. Он вышел остановкой раньше, чтобы еще не встречаться в лифте.
Нет, он не позвонит, тем более так настойчиво. Ведь это я предлагал ему свои услуги, когда милиция оказывалась на хвосте. Значит, кто-то другой. Или другая?
Маринка? Она часто звонила, когда что-то не ладилось в доме, то одно, то другое, в ответ дарила шоколадки, набор для душа, — это когда я приводил его в порядок, дня два, кажется, — а на прощание целовала, обнимала и обещала… нет, ничего серьезного, у нее были другие планы на меня, впрочем, это неважно, она уже два года как замужем и не нуждается во мне. Тем более она звонила всегда на городской.
Или Алиса, моя знакомая писательница? Очень неплохая, кстати. Во времена оны, когда работал в типографии в середине девяностых, я часто печатал под заказ книги безвестных литераторов. С Алисой, жаждавшей признания мира, мы сошлись весьма быстро, вроде бы ничего особенного, но на меня она произвела какое-то магнетическое действо. Через месяц я уже обегал все издательства, пытаясь пробить ее первый роман. За которым последовало продолжение, затем продолжение продолжения, а затем наша шарашка лопнула мыльным пузырем, я остался и без средств, и без девушки — я считал ее своей, она же с головой нырнула совсем в другую среду. Я не понял сразу: она, ветреная особа, не выносила привязанностей и обязанностей. Сейчас по ее книгам снимают уже второй сериал.
Странно, что я о ней вообще вспомнил, ведь все закончилось больше десяти лет назад, неужто сызнова захотелось воскресить то сладостное чувство потери, что охватывает мое сознание, когда я снова и снова вижу ее творения на книжных полках — Алиса очень быстро пишет, или уже пишут под нее, я не знаю, мне некого спросить об этом.
Или Ира, моя деловая подруга, моя разделенная в пространстве чужого офиса любовь? Она выбралась из дебрей сетевых игр, которые тестировала, чтобы встретиться со мной, и туда же ушла по прошествии года, оставив после себя странное послевкусие, которое невозможно описать словами, — что-то легкое, невесомое, как сама сеть, вроде бы могущественная, полонившая мир, но не весившая целиком и одного грамма. Так и наши встречи и расставания, вроде бы грусть и радость охватывали нас и тут же сходили на нет. Когда это было последний раз? — Да, пять лет назад. С той поры о ней ни слуху ни духу, золотая рыбка, как я называл ее, окончательно затерялась в паутине мирового океана.
Кто еще? Я надолго задумался, изучая стоящие у двери мокасины. Были друзья, были знакомые, были любимые, были… или не были?
Разве что Лана? Сердце снова екнуло, недоверчиво, но и настойчиво. И срок тут не важен, она могла вспомнить и настоять на своем и семь лет назад, когда мы только познакомились и общались, сойдясь исключительно для этого самого — как ни странно для меня теперешнего, да все странно для меня теперешнего, — и четыре года, когда она бросила одного любовника, переменив на меня, и два года, когда она снова вспомнила обо мне, столь же нежданно.
Может, она, ведь от нее, непостоянной, вспыльчивой, отходчивой, податливой, жесткой, бескомпромиссной, покорной, можно ожидать чего угодно, вплоть до шести звонков на давно позабытый номер, просто потому, что этот человек умел делать ей приятное и, может быть, не позабыл своего умения. От меня или другого ей требовался утешитель плоти, как она сама называла подобное; тот же, кто обогревал и давал кров и приют ей и ее ребенку, всегда находился при ней и где-то далеко, как будто в другом мире. Она, казалось, и пришла из другого мира. И пусть перемене настроения мог позавидовать мартовский барометр, но мы легко сошлись в первый раз, второй, четыре года назад, она доставала меня уже труднее, а вот третий — мы только раз и встретились, посидели, обнявшись, на лавочке, и она уехала обратно, так и не сказав ничего, но — я по глазам увидел — все поняв. Закусив губу, умчалась прочь.
Нет, она не позвонила бы, она не умела вытаскивать, ей нужно было другое — чтобы её вытаскивали, дарили наслаждение, ублажали и утешали. Требовательная эгоистка, Лана странным образом возвращала мне позабытый пыл желания и страсти, выдирала одним своим появлением из хандры и сплина, зажигала, словно лампочку, требуя еще и еще, и только последний раз не смогла ничего со мной поделать, хотя грозилась, что поднимет и из могилы. Мы лишь посидели, обнявшись, мне и того казалось много, она поняла это и попрощалась. Кажется, прощалась она навсегда. Почему же мне так мучительно запомнилась эта встреча — только ли потому, что оказалась столь тягостной обоим? Или давала последний шанс, пусть и неважно на что. Но только я тогда ненадолго почувствовал себя в прошлом, в своем и ее прошлом, обнял ее, она не отстранилась, мне и этого было предостаточно. Я дышал тяжелым запахом ее волос и ждал, жаждал слов, любых, но она упрямо молчала, кусая влажные губы и часто моргая.
Я просто не понял тогда, что потерял не ее, а себя. Пришел, закрылся на все замки — ритуальный жест, который с тех пор повторяю постоянно. Долго сидел в темноте, а чтобы заснуть, и это тоже вскоре вошло в привычку, выпил легкое снотворное, из тех, что продают в аптеках без рецепта. И дальше вошло в никогда не меняемую колею, на которую я сошел как-то сразу, вдруг и с которой уже не могу да и не собирался никогда после этой разлуки сойти. Где, опечатанный, только и чувствую себя в безопасности, где единственный звонок может поддержать меня: моим родителям. Но последнее время я прибегаю к нему все реже, неужто и их стал бояться так же? Мама в прошлый раз неделю, нет, месяц назад говорила что-то о завтрашнем дне, спрашивала о девушке, о детях… о том будущем, которого она, не бывая у меня уже три года, не знала, не видела, и слава богу, что не имела понятия, где и как живет ее сын.
Я с ужасом посмотрел на часы — сегодня, впервые за много лет, я пропустил начало рабочего дня. И, ошарашенный происшедшим, поглощенный мыслями о звонке, вдруг решился на то, с чего и следовало бы — четыре года, семь или десять лет назад — начинать утро. Сам не понимая, что творю, зашел в свойства незнакомого номера, выбрал опцию «позвонить» и стал дожидаться ответа. Какое-то время ничего не происходило, затем прошла переадресация, потекла музыка, а после незнакомый голос спросил так просто, так естественно: «Чем могу помочь?» — что в ответ я задохнулся словами, мыслями; вздрогнув всем телом, выронил мобильный, и упав на колени, сперва натужно, но с каждой последующей минутой все легче, все свободней, от самого себя свободней, заплакал.
Друг друга называть по имени
Тетя Глаша, Глафира Павловна, умирала. Родные собрались у постели, только что ушел священник, причастивший и соборовавший ее. Муж, Михей Андронович, не отходил от супруги все трое суток, как тетю Глашу прихватило. Рядом стояла и их дочь Стася, Станислава, и сын мужа Антон. И старший внук, Костя, сосредоточенно разглядывавший бабушку. Младшую, Сашеньку, Стася решила не пускать в комнату, не следует пятилетней девочке видеть подобное, хотя вчера Глафира Павловна звала ее. Несколько раз: «Саша, Сашенька, где ты?», но мать не решилась привести маленькую. И теперь, путаясь мыслями, вглядываясь в белеющее лицо, вслушиваясь в затухающее дыхание, боялась и позвать, и оставить мать без последней просьбы.
Как рано пришла за тетей Глашей костлявая… Шестидесяти нет, никто в роду так не уходил. Ее брат, скажем, Антон разменял девятый десяток, а все крепок, нагл и по сию пору пьяница и бабник — с утра употребил и теперь приставал к иерею с расспросами, батюшка пытался выбраться из жарких объятий, да не удавалось. И родители Глафиры Павловны до девяноста трех дожили, пока забытая газовая конфорка не упокоила их в один день и час. И родители их родителей век намеряли, и двоюродная сестра, прошлой неделей ногу сломавшая, когда тараканов гоняла, — ей ведь восемьдесят шесть, а на каблуках ходит и библиотекой заведует.
Врачи «скорой» прописали уколы, которые не помогли, посовещались, но в итоге плечами пожали. Говорили сумбурно всякое: последствия инфаркта, что перенесла больше двадцати пяти лет назад, тромбы в сосудах, больная печень, высокий уровень сахара… Понимали прекрасно, что у всякого, кто всю жизнь провел в городе, и похлеще букет болезней собрался, да только с таким и до ста доживают и умирают после драки с родичами, как дядя ее, Никита Афанасьевич. А вот Глафира Павловна… может, потому что ребенок поздний, ее мать в сорок пять родила, когда уж не чаяла. Хрупкая, ко всему восприимчивая, душевная, тетя Глаша всегда с удивлением и как-то по-особому смотрела на мир, и мир отвечал ей тем же, с давних пор рассматривая как диковинку, неведомо как в нем очутившуюся.
Родичи тихонько перешептывались: вроде не болела, вроде склок с мужем не имела, напротив, всегда тиха, ровна, дружна. Пусть и вышла не совсем по любви, ну да история давняя. И все в жизни Глафиры Павловны уж больше двадцати лет хорошо и спокойно текло, как Волга, а вот на тебе. Улыбчивый, добрый человек вдруг превратился в недвижное тело, укрытое простынями, и отказывается есть, только мучительно пьет с ложечки и, едва дыша, просит одно: увидеть Сашеньку.
Тетя Глаша пошевелилась. Мутным взглядом оглядела собравшихся, выискивая среди них кого-то. Увидела мужа, едва слышно попросила прощения, Михей Андронович заплакал. Гладил одрябшую щеку, шептал что-то, целовал. Любил он ее безмерно. А до внезапной свадьбы, двадцать четыре года назад, казалось, безответно. Да только как-то вдруг подалось мольбам ее сердце, дрогнуло и согласилось. Стася тому порукой.
Глафира Павловна покачала головой. «Не надо, не надо, поздно», — зашептала она. Муж уткнулся в кулаки, стукнул себя по лбу и, поднявшись, прошелся несколько раз по комнате. А тетя Глаша, забывшись на миг, открыла глаза, преобразилась вдруг. И совсем другим взгляд ее был и голос, и вся она разом подобралась, ровно услышала что или увидела. Родичи подались в изумлении, огонек надежды затеплив, да не смея его показывать.
А она вздохнула легко и сказала ясно так, громко, все слышали:
— Саша, Сашенька, родной мой, единственный. Наконец-то ты позвал меня, пришел за мной. Я столько тебя ждала, прости, милый, я уж и верить перестала, что ты придешь. Иду, радость моя, иду.
И откинулась на подушки. Замерла. Утихла навек.
А душа ее, услышав зов хрустальный, чистый, не то дальнее эхо, что пришло тремя днями ранее, восторженно покинула тело и полетела прочь. К тому, кого любила все эти годы, с кем провела самые сладостные минуты и с кем столь трагически рассталась двадцать пять лет назад. Тогда он, едва дыша, хрипом выдавил, что придет за ней, позовет, и они снова соединятся. И с этим обещанием покинул грешный мир.
А она осталась: ждать, верить, сомневаться и жить. И только сейчас, услышав долгожданный призыв, возгорелась отрадою и отправилась в неведомые края к возлюбленному. Уж не глядя с высоты, как побледневшие родственники озираются, припоминая, бледнеют и краснеют.
И только муж ее, Михей Андронович, едва услышал имя, бросился в кухню, налил рюмку, выпил и что есть силы шваркнул ее об пол, бессильно упал на табурет и долго сидел, плотно закрыв глаза и заткнув уши ладонями.