Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
В конце апреля выпал
серьезный снег: он валил отовсюду три дня, а потом в течение недели его носило
ветром с места на место, вспучивая крыши домов, навесов, бань и беседок,
наметая белухины горбы поперек дороги. Мело, вихрило так, будто сухую воду в виде снега вкручивали, как саморезы, во все щели, в землю, в сад — и выкручивали
обратно, кроша предсосулечное вещество и взвихривая
его над всем, что не было снегом. Завируха…
Птицы уже прилетели — с дальнего
и ближнего юга: хищники из Средней Азии и Казахстана, остальные из-за моря. Сквозь снежную бурю пара серых цапель пробивалась к реке Утке; пять
диких уток, вибрируя от холода, летели в пойму Чусовой; скворцы где-то
попрятались — в деревне, в деревянном, — и скрипели, как шуруповерты,
пугая кошек и самих себя; из леса прилетели — вернулись — снегири, синицы и
свиристели; а над снежными грядками кружились стайки зябликов, первых овсянок,
чечеток и полевых воробьев.
Снег повернул время вспять.
Остановил его — и повернул. Пространство придушило время —
любое: биологическое, ментальное, мнемоническое, календарное, психологическое,
рациональное, одним словом, традиционное, привычное, — и только астрономическое
время крутило планету, как этого требовали кинетика и гравитация. Я
зачерпнул из мешка с поволжским подсолнечниковым
семенем двухлитровую кастрюльку, вынес её в снега, пробрался через сугробы,
намёты и перемёты к навесу и высыпал семечки на длинный уродливый, но крепкий
стол, служивший мне верстаком, — и вернулся в дом. Через пару минут налетели
зяблики, овсянки и синицы. Потом к ним присоединились снегири, чечётки и
воробьи, и, наконец, под навес спланировали огромные сойки — сразу три. Трижды
в день я выносил птицам семечки в кастрюльке. Синицы и сойки помнили меня как
кормильца с зимы — и не улетали. Зяблики и остальные лишь сторонились, отлетали
недалече, метров на пять, чтобы через полминуты вновь наброситься на семечки.
Всё это продолжалось дней пять. Семечки мои отодвинули птичью смерть. Договорились,
так сказать, с вечностью. Между зимой и весной образовался зазор, пробел.
Снежный. Между временем (жизнью) и вечностью (не-жизнью) образовался тамбур.
Семечковый. И — наступило беспространственное время
во вневременном пространстве.
Когда кто-то произносит
существительное «время», он прежде всего говорит,
уточняет, выясняет, идентифицирует своё местоположение относительно другого
места. Куда как сложнее и страшнее определить (и — назвать) своё времяположение: оно неопределённо и неопределимо;
сорокалетний Мандельштам выглядел стариком, а шестидесятилетний Пастернак —
молодым человеком. Возраст пространства, плоти — это всего
лишь состояние этих субстанций: юность, детство, старость, младенчество — суть
состояния не времени, а вещества пространства (человеческого вещества).
Люди чаще имеют дело со временем астрономическим и социальным (историческим) —
первое весьма кратко (млрд лет — мгновение в световом
тысячелетии), а второе иллюзорно, так как оно придумывается, планируется и
осуществляется не по законам природы, а по произволу общественного и
персонального договора. Однажды мне, руководителю в те поры Союза писателей,
предложили взятку ($ 150 тыс.) с тем, чтобы мы, писатели, освободили особняк в
географическом центре Екатеринбурга (взяткодатель и свидетель этого события уже
мертвы, так что можно об этом говорить без оглядки), — я отказался взять. Более
того, в те беззаконные времена послал бизнесмена Д. подальше (свидетель, мой
покойный товарищ, онемел от моего «безрассудства»: он был бизнесмен и денежки любил).
Но я упёрся. Мне помогли хорошие люди Ю.М. Золотов, Н.К. Ветрова
и Е.В. Ройзман: они «прикрыли» от Д. Дом писателя.
Всё: время Д. кончилось. И он действительно покончил жизнь самоубийством ровно
через год после попытки подкупа. Бог — не фрайер, как
любит говорить мой друг, известный поэт. Социальное время Д. перешло в вечность
и стало ничем; моё социальное время продолжилось, избежав вечности. Наличие
социального, биологического и персонального времени подтверждает смерть. Смерть бывает короткой (болезнь, убийство etc);
смерть бывает долгой, длинной (биологическая жизнь), и смерть бывает вечной
(поэзия, искусство, культура, память). Время — линейно, даже если оно
циклично и спорадично (так мы придумали); вечность — точечна:
то есть вертикальна, и возникает она в тех самых пробелах, которые образуются
между временем и пространством (первое, повторю, — эфемерно и надуманно, второе
есть мы [в том числе необозримых веществ и предметов]). Ни общество, ни наука,
ни технический прогресс, ни цивилизация в целом никогда не дадут определение
феномена (ли?) времени. Думаю, нет — уверен: время осознается
(и, может быть, осознанно выявляется из потока множественных континуумов)
только искусством, поэзией, словесностью вообще и — культурой. Время
способны ощущать и ощутить все, кто живет одновременно и совокупно (целокупно)
разумом-сердцем-душой. Только словесность (вместе с музыкой и искусством)
определяет время как СВЯЗЬ сознания с изменяющимся, мобильным, исчезающим, и
появляющимся, и вновь нарождающимся пространством. Такие люди
(сверхчувствительные), как правило, обладают особым типом подсознания
(осознание прошлого), сознания (сознание сущего) и сверхсознания (предощущение
и предосознание будущего) — одним словом, сознания,
которое принято называть художественным или, точнее, духовным. Время, на
мой взгляд, — это связь пространства с сознанием. То есть
некое особое состояние интерхронотопического
характера, а точнее — состояние трансхронотопии,
когда сознание, познавая (и ощущая) пространство, устанавливает связь с
познаваемым веществом или предметом, которые, ощутив эту связь, ОТВЕЧАЮТ
сознанию, налаживая свою — встречную — связь. Такая связь есть особая
энергия, присущая третьему веществу интерфизического
характера, которое обеспечивает единство (за счёт своей метагравитационной
энергии) физического и метафизического веществ. То есть время как интерфизический феномен возникает для того, чтобы
осуществить контакт разноприродных веществ. Художник, поэт
(интуитивист, естественно), находясь в состоянии трансгрессии (по Мишелю Фуко:
уникальное состояние художественного сознания, проникшего в ПУСТОТУ и
создающего из НИЧЕГО — НЕЧТО), то есть в состоянии метакогнитивного
мышления и метагносеологического порыва, осуществляя
акт метапознания, способен создать энергетически насыщенную
связь НИЧЕГО с НЕЧТО (ЧЕМ-ЛИБО), то есть время — истинное, подлинное и
функционально неопределённое.
Утро в саду
Это
свет или куст? я его отвожу и стою.
Что
держу я — как ветер, держу и почти не гляжу на находку мою.
Это
просто вода, это ветер, качающий свет.
Это
блюдце воды, прочитающей расположенье планет.
Никого
со мной нет, этот свет… наконец мы одни.
Пусть
возьмут, как они, и пусть пьют и шумят, как они.
(Ольга Седакова)
Поэт очень определённо
номинирует неопределенность силы и энергии появления НОВОЙ СВЯЗИ между
сознанием поэта и поэтическим предметом — кустом. «Никого со мной нет…» — значит следующее: ЧТО-ТО со мной есть, ЧТО-ТО есть с кустом
(ветром, водой, светом и т. д.), — это значит: ВРЕМЯ СО МНОЙ ЕСТЬ. Или: между
нами есть время.
Пространство —
воспроизводимо, то есть моделируемо нами однотипно. Пространство — иерархично, классифистично, типологично, аналитично, синтетично, а значит — системно, структурно и
функционально ровно настолько же, как и сознание. Грубо говоря, сознание —
пространственно, оно есть ментальный топос само по
себе, тогда как время как связь пространства и сознания должно иметь некие интерсубстанциональные характеристики, признаки и свойства.
Мы их не знаем, но ощущаем.
А
если ты сверчок — пожизненно обязан —
сверкать,
как будто молния над вязом,
и
соответствовать призванью своему:
быть
словом во плоти, быть новоязом,
хитиновым
пристанищем в Крыму.
Фанерную
в занозах тишину,
из
запятой, из украинской комы,
горбатым
лобзиком выпиливая дни,
ты
запиши меня в созвездье насекомых —
в котором будут спать тарковские
одни.
С
врагами Рериха я в связях незамечен,
на
хлипком облачке, на облучке —
бессмертием
и счастьем, изувечен,
покуда дремлет молния в сверчке.
(Александр Кабанов)
Поэт здесь
обнажает, вернее — выдирает наружу из множественных структур языка, стилистики
и грамматики (запятая — кома / coma / koma; сверчок — сверкать etc),
культуры и поэтической памяти (которая столь крепка у постмодернистов, к коим
А. Кабанова отнести трудно: уж очень самобытен, умён, лингвистичен,
культурологичен, уникален и талантлив), выманивает на
свет Божий и на слух наш ВНУТРЕННЮЮ ФОРМУ ВРЕМЕНИ. Поэт
(любой, и А. Кабанов — тож, всегда между физикой и
метафизикой, между правдой и истиной, между временем и местом. Поэт восстанавливает то, что уже было создано Богом, Природой и
Космосом, — интерфизику, правдоистину
и интерхронотопию). Время как связь сознания и
пространства не только воспроизводимо, но и идиоматично и цельнооформлено.
Как слово и как Текст. Время, как и Поэзия, просодично.
Оно звучит. Оно незримо, нетактильно, но оно и неупиваемо, имея запах и способность ощущаться душой,
интуицией, Духом. Время астрономическое есть подсказка, данная нам Вселенной и
всем Мирозданием: вот вам длительность, периодичность, цикличность,
неопределённость и бесконечность — берите всё это и пытайтесь почувствовать
ваше время, метабиологическое, метаисторическое, метасоциальное etc.
Художнику нельзя постоянно
находиться в ситуации трансгрессии, трансрациональности,
трансэмоциональности и т.д. Он — погибнет.
Астрономическое и художественное время прервутся, и из трещины взойдёт —
вертикально — вечность. Стебель вечности шершав, колюч и ядовит. Но чем труднее
и смертельнее — тем проще достигнуть высоты (движение
вверх) или глубины (движение вниз). Что это? — Безумие? Да. Невозможность и
неспособность жить, как все, вне главного своего времени, подаренного когда-то
Богом и утраченного в процессе поиска еды и жилья. Инстинкт зверя подавил
инстинкт божественный, рудименты которого остались еще в художнике.
Человечество спасётся не Охотником, но Поэтом. Словесником…
Умер у нас в деревне Паша. Жил он, бывший горожанин, рожденный в Каменке, в родительском доме
— чёрном и страшноватом, сделанном из лиственницы: брёвна уже как бы
обуглились, фундамент просел, передние углы опустились, полдома просто
рассыпалось, осталась одна половина — комната с голландкой, забор распался,
крапива (летом) росла до крыши, сугроб (зимой) — до середины окон — в общем, не
дом, а страшный раззявленный беззубый рот с чёрными бревенчатыми дёснами.
Паша жил один. Выходил из дома (в люди — к автобусу) раз в месяц — за пенсией,
на которую накупал сухарей, тушёнки и ящик водки, — как раз на месяц хватало,
до следующей пенсии. Мылся он в доме в двух тазах полухолодной
водой. Спал с тяпкой — крыс и хомяков отгонял, которые лезли к нему в постель,
на диван, погреться. В общем, света белого не видел. Даже туалет устроил на
крыльце, выходящем во двор, сбоку: пропилил в нём, высоком и дощатом, две дыры
— и справлял нужду, не отходя от дома, не сходя на землю. (Всё
думаю: а второе очко для кого? — жил ведь Паша один, и никто к нему не ходил.
Ох!). Был у Паши телевизор, и жил Паша, выходит, сразу
в двух своих временах: в биологическом и в социальном, то бишь в зоологическом
и примитивно-виртуальном… Где он теперь? Что
поделывает в вечности? Как свою пенсию тратит? В какой сортир
ходит? И ходит ли вообще?..
Художественное время —
подлинно. Поэтическое время — божественно. Поэзия — сама — есть связь Всего со Всем. Поэтому Поэзия — сестра интерфизического
Времени. Времени трансгрессивного, чистого и мощного. Времени, в котором
художник из пустоты делает вещь, из ничего — нечто.
А
что мы всё о птичках да о птичках? —
фотограф
щёлкнет — птички улетят,
давай
сушить на бельевых кавычках
утопленных
в бессмертии котят.
Темно
от самодельного крахмала,
мяуканье,
прыжок, ещё прыжок…
А
девять жизней — много или мало?
А
просто не с чем сравнивать, дружок.
(Александр Кабанов)
Что ж, поэт прав. Как
всегда. Поэт прав всегда.