Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
Александр Закуренко — родился во Львове. Поступил на мехмат Киевского государственного
университета, однако вынужден был расстаться с учёбой. Работал
грузчиком, санитаром «Скорой помощи», медбратом, охранником, разнорабочим в
заповеднике «Михайловское». В 1989–1990 гг. был докторантом
Колумбийского университета по специальности «Русская литература Серебряного
века». С 1993 года преподает литературу в московских школах. Стихи, проза,
научные работы печатались в России и за рубежом. Живёт в Москве.
мицар (ТАЛ-1)
Когда впервые Дмитрий
Иванович провел по моему стройному, вытянувшемуся в струнку, ждущему телу
своими тонкими и чуткими руками, все во мне затрепетало и отозвалось внутренним
металлическим гулом. Мой друг, хозяин, наставник поставил меня перед зеркалом,
и, пока я еще не выскользнула из кожаной чернильной одежды, я слышала, как
учащенно он дышит и как бьется пульс в его пальцах, медленно и нежно
раскрывающих мое ждущее тело из объятий черной кожи. Скрипела
молния, серебристая и скользкая, чем-то похожая на меня, и впервые с момента
моего рождения я вдруг оказывалась не в грохочущем зале, не среди множества
равнодушных, дурно пахнущих мужчин, а почти в царственном дворце, с мерцающим
верхним светом и оранжевым абажуром, громадным, во всю стену, зеркалом, в
котором и отображался Иван Дмитриевич с подрагивающим живым механизмом в правом
подреберье, склоненный надо мной…
Он и стал
моим кумиром, повелителем, барином, мужем… Мы переезжали из города в город, с
квартиры на квартиру, и всегда я была рядом с ним, всегда в самые тяжелые
минуты он обращался ко мне, бережно раскрывал меня, снимал нежно, отчего я
вздрагивала всем своим замершим телом, черное платье, и я становилась его и
была им, а он мною — он сливался со мной, и мы вместе видели вверху тяжелые, крупные
звезды…
Когда он отсутствовал долго
— пока мы еще не перебрались к морю и южному небу, отъезжая в командировки из
одного угла большой земли в другие, правда, все равно непонятно скучные в
сравнении с нашим небом и любимыми созвездиями, — я, словно тоскующая собака,
сворачивалась в углу, ожидая своего хозяина, свою первую половину.
Никогда он
не прикасался ко мне днем, сама не знаю почему, но ночью я становилась его
ближайшей поверенной самых внутренних и лишь мне известных глубин, столь же
ослепительных и бездонных, столь же сокровенных и постыдно величавых, как и то
небо, в которое мы вместе смотрели по ночам, плечом к плечу, дыханием к
дыханию.
дмитрий иванович
Дмитрий
Иванович родился за Уралом, врезавшимся позвоночником поперек тела тогда еще
громадной и мощно дышащей страны — точнее, обозначившим спину державы, и провел
раннее детство в далекой Якутии, среди 50-градусных морозов, а потом легко
перекочевал вместе с леденцами во время полета в трясущемся «Яке» в город на
Днепре, раскинувшемся в новом месте его проживания с той неудержимой дерзостью
и бравадой, которая присуща горам и рекам, свободным
детям творения. И позже всегда в самолеты он захватывал
именно те холодящие детское хрупкое небо и прокушенный язычок леденцы, пока их
еще производили, а когда кончилась та эпоха, он уже никуда и не летал, ни
желания, ни денег не осталось, разве что во сне получалось вдруг очнуться с леденцово-сладким вкусом на языке, вяжущим губы и гортань
после медленных блаженных глотков счастья.
Громадные эти расстояния,
помноженные на ощущение единства, мощные реки и горы, крупные заводы города, в
которых производили ракеты, не те, что летят в космос, а те, которыми можно
уничтожить землю, наполняли Дмитрия Ивановича гордостью за дарованный ему от
рождения мир. Он рос, получал оценки, прятал школьный дневник, влюблялся и
ссорился, окончил институт и стал сам строить ракеты, вернее, волоконную
оптику, и не строить, а создавать — чтобы ракеты видели путь к врагу и знали,
как преодолеть любые помехи ради ответного и неотторжимого удара.
В точно
указанное для заряженного в его груди метками событий механизма, похожего на
перетянутый в талии циферблат над стройным организмом времени, — встретил
девушку, она была красивой и смешливой, он честно ухаживал, водил ее на склоны
реки, утопал с нею в желтых каскадах вскинувшейся к небу листвы, сам закидывал
к звездам лицо и целовал ее — долго и отчаянно — среди пышной южной зелени и тяжелых крупных
прозрачных светил. Большая Медведица висела совсем низко, будто ласкала их
хвостом, когда они возвращались под утро, охмелевшие и безумные, в свои
пятиэтажные, пышущие жаром от знойного лета дома.
Однажды его девушка, когда
они уже решили пожениться и он даже сделал визит ее
родителям — в белой рубашке и данном дедом галстуке, — упала в обморок прямо на
танцах. Музыка струилась среди тяжелых от листьев веток, стояла малороссийская
пряная ночь, а она лежала, беспомощная и бледная, прямо у него на руках.
В больнице
ему сказали, что у нее рак крови, год врачи боролись, делали химию, потом
лучевое лечение, он как раз учился в институте и хорошо уже представлял по
специальности, что такое лучевое поражение, и не понимал, как что-то может быть
еще страшнее облучения, раз им лечат от этого страшного, стелющегося по
илистому дну названия.
Она умерла следующим летом, отстрадалась сполна, потеряла волосы, зачахла и почти была
рада приближающемуся концу. Бессмысленная ее смерть для Дмитрия Ивановича
остановила его сердце — больше он уже никогда не влюблялся, так, встречался,
даже жил с одной женщиной, мучая ее безразличием, потом они разошлись, и он
остался одиноким инженером, иногда во сне летающим с леденцом во рту по черному
низкому небу.
В памяти оставался ее смех,
охапки рыжих листьев, Большая Медведица в нависающем чернильном своде,
пронзительные глаза звезд, мерцающих и чуждых.
Сделанные
им и его коллегами ракеты летали над полигонами, пугая бескрайние серые степи и
приютившихся в них зверей, взрывались, защищая покой страны и всего мира,
граждане могли спать спокойно, умная оптика в долгих венах и артериях
механизмов легко поворачивала тяжелые серебристо-зеленые тела в нужные для
убийства стороны, он любил свою работу за ее необходимость, придававшую его
жизни спокойный и сумрачный смысл.
Потом что-то стало
происходить со страной — всё ринулось в поток мутного течения, будто Днепр
повернулся вспять и, разгневанный, понесся к своему истоку в сером болотце
Белой Руси. Поток этот быстро смел картонных вождей, игрушечные трибуны,
раскрашенные маслом плакаты, но, впитав в свои ревущие валы судьбы и годы
людей, превратился в мутного ревущего зверя с грязно-коричневой гривой.
Дмитрий Иванович уже не
понимал, что ему делать в стране, которая вдруг приставила к виску револьвер и
раз за разом спускает крючок, и рулетка эта находится внутри его тела, и тел
его знакомых, и всех людей его отечества. Он не знал, когда вылетит из тонкого
злого длинного тела ствола маленькая копия его ракеты, но понимал, что той, с
позвоночным хребтом Урала и подвздошной артерией Днепра, страны больше нет,
заводы встали, ракеты, защищающие и убивающие людей, перестали быть нужны вращателям рулетки.
Последнюю зарплату, точнее,
расчет им не выплатили — кончилась не только страна, но и деньги в ней,
особенно для трудящегося люда, — но предложили взять что-нибудь со склада.
Тащили чайники, табуретки, обрывки оптических умных волокон, мотки проволоки,
инструменты. Дмитрий Иванович взял в длинном черном тубусе телескоп — первый
выпуск, уже списанный за давностью на склад, что-то вздрогнуло в его душе —
телескоп назывался, как звезда в Большой Медведице, когда-то он мечтал вместе с
девушкой смотреть на созвездия, а теперь ни ее, ни страны, ничего уже не было.
И в этой космической пустоте
стало совсем нечего есть, шли съезды, тела людей
спорили и ругались, публиковали страшную правду о стране его отца и деда,
строивших рай, а живших в лагере, согреваемом телами их неудачливых предков.
Город с пустыми заводами и
застывшими кранами, умирающими институтами и ненужной электронно-волоконной
лабораторией, свернувшейся по-щенячьи в клубок от
тоски, не приносил ничего, кроме боли и безнадежности. Родители умерли и были
похоронены за счет государства один за другим — в дешевых, скрипящих гробах, на
одном участке. За то, чтобы их не сожгли, Дмитрий Иванович отдал большую часть
остававшихся от прошлых времен накоплений, — земля на кладбище стоила дороже
тянущейся жизни.
Его давно звала сестра его
матери, совсем старенькая и тоже одинокая, к себе — на море, в маленький
городок на Азове. Он взял с собой черный футляр — трубу, похожую на
рассеченного, но все еще живущего червя, черного, с лежащим внутри загадочным
существом, треножник, старый чемодан с вещами, оставив зимние вещи — вряд ли на
море могло зимой быть холодно, — и отправился к тетушке.
На ее
пенсию и с помощью его рук они наладили быт, Дмитрий Иванович построил сарай за
городом, и летом, когда туристы, приносившие к морю свои уставшие от работы и
городского быта тела, снимали площади для летнего отдохновенья, они выезжали в
сарай, как когда-то за границу художники и студенты, а квартиру у Приморской
площади сдавали…
Потом тетушка умерла.
Дмитрий Иванович теперь был гражданин новой страны, которую не понимал и не
признавал, это не давало ему спокойствия ни днем ни
ночью, и он стал по вечерам выходить на набережную. Расставлял
треножник, прикреплял к нему телескоп и часами изучал звездное небо…
Серебристое тело под углом к земле устремлялось по лучу его взгляда в нужное
место вселенной, пальцы обхватывали участок космического пейзажа, тянули к
земле — и вдруг прямо в его зрачках оказывалась пористая желтая почва Луны, или
серебряный Сириус, или синеватая Венера, или холодно-золотистый Сатурн с едва
заметными, узкими, похожими на цыганские
кольцами.
Его застывшая высокая
фигура, сливающаяся с длинноногим пауком треножника и устремленной в небо то ли
стрелой, то ли длинным серебристым клювом, была похожа на памятник диковинному
зверю, существу, среднему между птицей, человеком и насекомым.
Однажды
летом, когда кто-то из слоняющихся без дела отдыхающих запанибрата, похлопав по
плечу, попросил поглазеть в трубу, Дмитрий Иванович, чтобы отвязаться от
пьяного теплого дыхания в ухо и сладковатого запаха дорогих сигарет, предложил
показать планеты за пять гривен, подвыпивший любопытный турист, некогда
занимавшийся в кружке астрономии во Дворце пионеров, легко согласился, а вскоре
привел и свою семью — толстую и веселую, тоже подвыпившую, жену и хныкающего мальчишку,
который, увидав желтое плоское лицо Луны в таких же рытвинках и прыщах, как у
директора его школы, ныть перестал и зачарованно не мог оторваться от
притягивающего глазка телескопа. С жены владелец космической техники взял те же
пять гривен, а за мальчишку попросил три. Так родилась плата за просмотр неба
на побережье городка, и теперь вечерами Дмитрий Иванович не только врачевал
тоскующую душу, но и неплохо зарабатывал на дневное пропитание и бутылочку
винца или коньячку.
Но это первое после смерти
тетушки лето выпало особенно жарким. Дмитрий Иванович, лишь
когда спадала жара, мог выходить на берег, и свой телескоп выносил ближе к
полночи — конечно, прохожих было уже меньше, но зато он сам мог долго
вглядываться в, казалось бы, уже знакомые, но всегда меняющиеся очертания
космоса.
И когда эта молодая женщина
неожиданно оказалась рядом и что-то спросила у него, хотя ее мальчишка мешал
говорить, ему стало дурно и страшно — так ее облик, волосы, фигура, даже голос
и его странные модуляции напомнили ему умершую когда-то возлюбленную.
Он отвернулся, будто не
услышал ее, попытался сдержать разом нахлынувшую боль, мальчишка дернул маму за
руку, и они ушли, она почему-то оглянулась, но он сдержался, хотя краем зрения
захватил ее вполоборота и затем — уходящую по набережной.
мицар
Сердце почему-то не хотело
слушать его, он сжал мое тело, как никогда раньше, я поняла, что с хозяином не
в порядке, но что я могла сделать — прикованная к трем хотя и длинным, но
совершенно неподвижным ногам.
Ему было плохо, и это как-то
связывалось с той красивой золотоволосой женщиной, и я хотела помочь, я
сфокусировала и выхватила из черного пространства вселенной луч идущего к
любимому света, эта Венера засверкала над домами, и сегодня она была совсем ласковой и тихой.
анна
Аннушка была красавицей уже
в детстве… И росла красавицей, и вокруг нее клубились
ухажеры и поклонники, а вот когда кончила институт, влюбилась в ученого, тут им
всем Федор отбой и дал — высокий, стройный, остроумный, красивый, — они лучшей
парой были и так хорошо смотрелись в любом месте — от похода в лесу и сидения у
костра до консерваторского зала. Все мы ими любовались, и как
жаль, как жаль, внученька, что вы разошлись… Аннушка, а может, еще вернется
Федор? — так мне говорила бабушка, почему-то перескакивая с третьего лица на
первое, рассказывая мне мою же судьбу как эпос, как нечто чуждое, на что я
должна была смотреть со стороны и даже участвовать в обсуждении.
Вообще ни
родители, ни бабуля так и не привыкли, что я — это я, Анна Федоровна, и так
мною и пытались вертеть и мою жизнь проживать, и как долго их пришлось
уговаривать отпустить нас вдвоем с Митенькой сюда, на море, как же так? — без
отца (а ему уже седьмой десяток и просто нельзя под палящее морское солнце),
будто жизнь человека, особенно если он — женщина, да еще
разведенная, да еще с ребенком на руках, да с высшим и красивая, будто она уже
и не принадлежит мне, а стала предметом для обсуждения, Господи, а почему же я
сама не могу все решать, Анна отбросила длинные струящиеся волосы, рыжий слился
с золотом мерцающего под лучами снижающегося солнца моря, она шла по
набережной, Митенька трусил рядом, о чем-то все
болтал, и неземное счастье от этих косых заходящих лучей и лучащейся ряби, и
лепет сына, и всеобщее восхищение: от прямых поцокиваний
мужчин с горбатыми чувственными носами до просто тяжелых взглядов слоняющихся
подростков, и запахи йода и выброшенной на берег морской, запутавшейся, словно
волосы моря, травы — все это заполняло при всяком дыхании Анны новым чувством
жизни ее стройное тело, и недавний развод с мужем, и тяжелые отношения с
родителями отступали и меркли перед этим уже зашедшим и бросившим последний
долгий красный отсвет солнцем, и тихим мерным прибоем, и ночными ласковыми
волнами, и громадным, черным, тяжелым южным небом, давно забытым ею в большом и
мертвенном городе.
По
набережной сновали люди, множество маленьких детей не спали, влекомые волей родителей, и даже дамы с колясками в столь
поздний час прогуливались среди гомонящей молодежи, звенели детские голоса,
грохотали карусели, и огненные драконы аттракционов с шипением, треском,
звенящими и гудящими звуками механических зазывал заливали набережную, и берег,
и ближнее море дрожаще-пьянящим каскадом света и
гама.
Анна вдруг
захотела показать Митеньке небо в подзорную трубу, точнее, телескоп, — в разных
местах набережной стояли молодые люди в спортивных костюмах, с поясными
кошельками и мобильными телефонами в руках, их вид совсем не вязался ни с
небом, ни с морем, они предлагали за маленькие деньги увидеть Сириус, Венеру,
Луну, но их взгляды беспардонно скользили по ее плечам и открытому летнему платью, и ей было
омерзительно не то что с ними разговаривать, но даже
подходить к ним.
Несколько раз в первые дни
она видели в самом центре набережной высокого красивого седоволосого мужчину,
он тоже стоял с худощавым старым телескопом — серебристым, в отличие от синих и
черных современных, — и всегда рассказывал что-то окружающим его детишкам.
Обычно он пошатывался, и однажды она даже подошла к нему, хотела все-таки
посмотреть на небо, но Митенька закапризничал, мужчина вроде даже и не взглянул
на нее и увлеченно продолжил говорить какой-то очередной любопытствующей
молодой маме с девочкой о расположении звезд… А деньги
с ребенка взять отказался. Просто пошутил, что на выпивку уже собрал…
Потом он исчез, и когда Анна
спросила о нем у продавщицы мороженого, та сказала, что Иваныч
ушел в запой, скоро выйдет и снова будет на площади, что он в прошлом инженер,
очень положительный мужчина, живет один, тетушка умерла, только вот пьет
периодически…
митенька
Митенька,
милый мой Митенька, если бы не его рождение, что бы я делала, хм… конечно, я бы
многое что могла делать, с моей красотой, мозгами, но ведь все это — бренное, а
ребеночек, сыночек, ему уже шестой годик, большой, умненький, весь в папу и
маму, если бы еще и папа был, вот что жаль, ухажеров много, а отца нет, нет
отца,
равного Федору, только его уже не вернуть, слава богу, что деньги иногда
присылает да с сыном общается, развивает его, даже задачки ему дает, ну что они
все смотрят, что, красивой фигуры не видели.
Не мужики, а звери какие-то голодные… а вот и тот мужчина с телескопом, симпатичный,
высокий, седовласый… если бы чуть помоложе…
голос митеньки
папа — это
стена, грузовик, исхождение силы, когда лежишь в
ночной колыбельке, без отца просто не получается быть полным, пусть у меня нет
слов, чтобы выразить это чувство заброшенности в мир (его поймет какой-нибудь
взрослый умный человек, которому известен мой плач по отцу), но всякое прочное,
крепкое, сильное тянет меня, чтобы дополнить золото любимой мамочки — от
уверенности моря до постоянства этого астронома, владельца телескопической трубы, мамочка,
а когда ты мне купишь такую же? Может, дядя свою подарит? попроси у дяди, мамочка
дмитрий иванович
После короткого разговора с
красивой рыжеволосой женщиной, так похожей на его умершую возлюбленную, Дмитрий
Иванович затосковал. Каждый вечер он ожидал появления знакомой фигуры, точнее,
двух — прекрасной женской и угловатой мальчишеской. Но почему-то женщины не
было, возможно, она уехала, и наш астроном запил. Пил он неделю, потом снова
появился, женщины не было, наваждение закончилось.
Приближался день смерти
возлюбленной — как раз в центре лета, и, когда этот день настал, Дмитрий
Иванович вырядился в костюм, надел даже галстук, старого покроя и цвета — с их
умершей зауральской молодости, взял привычно черный футляр — в этот день совсем
не хотелось оставаться одному, и вышел к морю.
Жара была почти невыносимой,
память о прошлом тоже, он расставил треножник, высокий красивый седовласый
мужчина и серебристое тело мицар, наполнил два
одноразовых стаканчика из откупоренной тут же бутылки с крымским мускатом — их
любимым вином, и увидел Анну и Митеньку, медленно бредущих по пляжу — в его
сторону.
мицар
Пот стекал за воротник
костюма, Анна приближалась, она смотрела прямо на него, Митенька смеялся и
указывал маме пальчиком тоже прямо на него, точнее, на меня, выглядевшую совсем
нелепо в этом знойном, с дрожащим над асфальтом тяжелым, жирным летним небом
июльском дне.
Я слышала, как с натугой
вращает свои шестеренки механизм внутри любимого, будто их давно не смазывали и
они вот-вот разорвут сцепленные зубчики, и тогда все пойдет вразнобой, нарушая слышимую только нам двоим небесную музыку.
Дмитрий
Иванович видел прошлое, как настоящее, тот же костюм, тот же галстук, они снова
молоды, и она сейчас подойдет, и они с их сыном прогуляются под тенистыми
деревьями, снова услышат речной прибой, более человечный, более похожий на их
речь, чем опостылевший морской, навевающий тоску по вечности, и она будет
целовать его, и они будут смеяться и смотреть в это ослепительное, приближающееся с каждым ее
шагом к нему горячее враждебное небо.
дмитрий иванович анна мицар
А Анна уже
была рядом, и ее поворот, взмах волос, короткий смех на чьи-то незначащие
ничего слова, слитость золота тяжелого злого солнца
над головой и золота льющихся ее волос ослепили его и он вновь увидел свою
девушку, только вместо ненужного, мучающего его солнца вверху висела громадная
и холодная луна, и аннаегодевушкаони смеялись, и
звезды, нет, отблески и рябь от солнца на воде сливались, зачем он вышел днем, ведь вчера
вечером он так много выпил вспоминая реку и его
невесту а анна стояла рядом и он видел ее профиль и профиль его любви и их
общего сына митеньку который как завороженный смотрел
в небо и тыкал пальцами в венерусириуслуну боже как
больно было сейчас и тяжело и пот застилал глаза и его
подруга мерцала в руках, впервые днем и в своем черном гробу и уже некому было
помочь Дмитрию Ивановичу и защитить его от слепящего злого солнца и грузного
постылого налившегося небывалой жарой неба — ни густой зелени над речкой, ни
прохладным ночным звездам их любви, ни зовущей к себе и мелькающей в просветах
между неугасающими лучами палящего солнца рыжей его вечной подруги и
золотой анны, и маленького испуганно кричащего митеньки,
и серебряной стрелы мицар, далекой мерцающей звезды
Большой Медведицы…
Тело его прошлого и мое
покачнувшееся вместе с ним и его страной, далекими якутскими морозами,
трясущимся «Яком» и леденцами во рту, позвонками Урала и Днепра враскид, грохотом станков и тишиной лабораторий на
умирающих заводах, взлетом им сделанных ракет и
заржавленных от ненужности умных приборов, седым морем у ног и плитой на могиле
родителей, его собственным сердцем и плечами его рыжеволосой подруги, этой
удивительно красивой женщины, так внезапно пришедшей из забытого прошлого
счастья, землей и живущими на ней людьми — вдруг распалось, и ковш нависшего
созвездия зачерпнул его выдох, чтобы расплескать в небе среди млечного потока,
среди холодных серебристых звезд, и растаять в жгучих протуберанцах
взорвавшегося этим мгновением солнца.
Один из
пронзительных желтых лучей скользнул по золотым волосам склонившейся над
упавшим мужчиной женщины, ударил под углом в серебристое тело телескопа,
сбитого на землю рухнувшим телом хозяина, и под таким же углом, не нарушая
законов мира, ушел обратно к своему немилосердно пылающему владельцу, не
оставив ни одного следа ни в выпуклом зрачке трубы, ни в широко раскрытых
зрачках человека и плачущих над ним женщины и ребенка,
ни в растаявшем призраке морской пены и умершей вместе со звездою земле.