Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2014
Когда вода напьётся
Просыпаешься. Примеряешь на себя время и место. Всё как обычно. А душа не на месте. Не помещается в нише, оставленной телом, — в нише — твоей — в пространстве и во времени. Думаешь: время и место сии — пусты. Или — почти пусты. Тебя вроде как бы и нет. И ты — есть. Вот тело, руки, ноги, туловище, голова. И всё это явно наличествует и существует. Однако место твоё — сдвинулось. Место твоё не на месте. И время ускользает не от тебя — оно движется, но не в тебе и с тобой, а как-то рядом. Ты даже чувствуешь дуновение его. Ветерок. И — шорох места, обдуваемого временем… Заболел? Да нет, вроде всё в порядке. Что-то вчера натворил или недотворил? Да нет опять же — всё нормально… Может, умер? — Живёшь в деревне один, в снегах, в морозах. Неделями никого не видишь, кроме птиц (синицы, сойки, снегири), редких котов, пересекающих заснеженный двор и оставляющих в сугробе глубокие следы, цепочки следов, ровные — как по струнке, по линейке, — да собаку, забегающую к тебе раз в день перекусить чем-нибудь, что холодильник послал. Если всё это Тот Свет, значит — ничё, жить Там (Здесь, уже Здесь) — можно.
Закуриваешь и думаешь: так что же нынче не на месте? Ты и душа твоя? Или — место и время твои? Уже — не твои… Глубокое беспокойство вдруг потесняется ощущением счастья, удачи — предчувствием чего-то важного, что маячит где-то уже недалеко… Раздражаешься. Неожиданно для себя. Застрял между сном и явью. Душа твоя примеряет своё будущее состояние свободы от тебя. Посмертное состояние. Растираешь в пепельнице сигарету и вжимаешься лицом в подушку. Но проход в сон уже сузился — только ребёнок пролезет. Открываешь глаза — а время и место всё ещё в стороне, не с тобой, не в тебе. И ты — не в них…
Встаёшь. Кофе. Сигарета. Сигарета. Сигарета. Одеваешься — и в снег, в минус сорок, в голубоватую, сиреневатую стужу. Солнце. И луна. Светло. Даже слишком. Между солнцем и луной натянута струнка, а вокруг неё — паутинки, с которых осыпается хрустальная перхоть пороши, посверкивающей в лучах солнца и луны. Мерцающей. Валенки поют — снег крепкий, как древесина, как италийские пинии, из которых делают скрипки. Валенки поют. Звук важный, стройный, внушительный. Звук явно значительный и значимый: два света сошлись в один — Тот и Этот, солнца и луны, снега и слезы, набегающей на мороз. Ох, тяжко! Ох, хорошо! Ох, что-то будет. Что-то случится… Вроде всё на месте. Дом, сад, лес, деревня, две реки и пруд. Планета на месте. А ты всё ещё где-то не здесь, в стороне. Сам по себе. Как обособленный член предложения. Как Узбекистан какой-нибудь после распада СССР.
А в голове ходит по кругу фраза. Нет, даже не фраза — а пара-тройка слов: «когда вода напьётся»… Тело и душа, пронизанные пением валенок и снега, томятся — не верят словам. — Когда вода напьётся?.. — они ждут чего-то другого, более важного, огромного, небывалого. Визуальное — зима, стужа, свет, кристаллические потоки воздуха и облака дыхания — оживает: оживает синицей, которая узнаёт тебя и радостно пищит, знает, что сейчас ты пополнишь птичью столовку салом, семечками, колбасой на верёвочках (сойки — две огромные — уже сидят на черёмухе, одна из них крутит своей мохнатой башкой, — жар-птицы!). Ты кормишь птиц и берёшь деревянную лопату — поправить дорожки к дровам, к бане, к сортиру, к воротам, к задней калитке, вообще к жизни, к простору зазаборному. Ты машешь лопатой — и появляется ритм. Сложный, тахикардический, спазматический и одновременно свободный, вольный, с долготами, отмашками и спорадическим учащением. Ты — сердце. Сердце этой промороженной пустыни в снегу. Сердце зимы.
И ты начинаешь обживать новое своё место, притягивая к нему своё — не своё время. Ощущение (предощущение) того, что что-то должно произойти, сменяется узнаванием (дежавю) этого чувства: ЧТО-ТО УЖЕ ПРОИСХОДИТ! — КОГДА ВОДА НАПЬЁТСЯ!.. Всё — ты уже в этом новом-старом-знакомом состоянии. Звук-звучание, слова и ритм уже есть. Теперь нужно ждать следующего, более глубокого ощущения/предощущения/переживания — иного, воспоминаемого, но незнаемого, узнаваемого, но абсолютно другого, нежели бывшее, пережитое… И ты живёшь в этом состоянии определённой неопределённости, мучительного счастья, которого всё ещё нет (и будет ли?), — в состоянии эвристической асфиксии, когда задыхание твоё — чудесно и страшновато. Ведь ты — сердце. Сердце уже не зимы, а чего-то большего. Ты живёшь (на автопилоте), занимаешься бытом, но сердце и разум твои уже в бытии, а душа — ещё дальше, выше и глубже: она пытается добыть иного вещества, или — вещества Иного, существование которого подтверждается наплывами озноба плечевого, морозцем нервным по спине, холодом под ложечкой и валидоловым сквозняком в гортани. Так и живёшь на три пространства (на три фронта): быт — бытие — Иное.
Состояние мучительной неопределенности может продолжаться (и развиваться) долго: день, неделю, месяц, год… Всю жизнь. Ты ждёшь ЭТО. Не потому, что оно тебе нужно, а потому, что оно неизбежно. Потому, что так происходит с тобой и с НИМ (с ЭТИМ самым) всегда, всю жизнь, лет с трёх, с первых букв твоих, строчек, страниц и книг. Твоя растерянность есть рассеивание тебя по иным местам и временам — вот ты и выходишь из своего места и времени. Ты теперь всюду. Идёшь везде, как снег, как дождь, как свет, сумрак и не свет. До тех пор, пока ОНО не явится. ОНО — стихотворение. Рассказ. Статья. Книга. И когда ОНО начнёт появляться (проявляться, материализоваться) — твоё рассеивание соберётся в пучок, в щепоть. Ты — весь — будешь сам по себе в своей щепоти. Как карандаш, как ручка. Вот и пишешь собой.
Нет, не только собой. Пишешь ещё и чем-то ИНЫМ. Чем?.. И — что? Нащупываешь пустоты в том, что уже сказано, подумано, пропето, проплакано. Трепетная пустота неназванного (и — неназываемого) ждёт имени, чтобы наполниться смыслом, — и не только языковым, мыслительным, но и метасмысловым, метаэмоциональным, метамузыкальным и метачеловеческим. Всем тем, что приближает работу текстотворца к призрачному образцу, к метатексту, а от него — к архетексту.
«Когда вода напьётся» — эта фраза по беззаконным законам метаассоциативности пробирается в язык, в языковую картину мира. Почему? Потому, что архетекст поддавливает. Гравитация Главного Текста чудовищно велика, мощна, если не всесильна. И твой текст, которого ещё нет (его, может быть, и не будет), начинает вибрировать в уме, в сердце, в душе, в плоти. Эта Вибрация организовывает воздух, дыхание, задыхание — в мелодию, в шёпот, в бормотание, в напевание того, чего ещё нет. Да и будет ли ОН — текст?..
Если цивилизация анализирует, расщепляет, разламывает, отрезает мир от мира, то искусство — синтезирует мир в мире. Создаёт подлинное в реальном, чистое в грязном, прекрасное в безобразном, радужное в чёрно-белом (и — наоборот), живое в полуживом, бессмертное в вечном.
Текст, ненаписанный и ожидаемый, слетается к тебе — шелестеньем, шорохом, звуком вообще, первыми искрами и мерцанием смыслов, которых еще нет, обрывками грамматики/синтаксиса, налипающими на первые ростки интонации, тональностью, сгустками и пустотами языка — призраком ещё — языка, непреодолимым желанием — записать всё это, — и могучим сдерживанием себя — не сесть за стол! — неопределенностью и одновременно предчувствием результата и наслаждения записью и правкой текста, который уже есть… Однажды ты, работая грузчиком в студенчестве, нёс к подъезду дома от машины с перевезёнными вещами зеркало, 1м × 2м, и ветер нашёл твой зеркальный парус — и потащил тебя с ним, понёс прочь от дверей. Кто-то увидел это и крикнул: — Падай на спину! — Но ты упал вперёд лицом на зеркало, и оно разбилось — всё сразу, разлетелось, и всё, что было в нём отражено, рассеклось и рассыпалось. Так же и с текстом: сила, стихия поэзии несёт тебя с зеркалом 1м × 2м, в котором отразилось всё, что должно быть в тексте, — и ты должен или устоять, или упасть на спину, сохранив зеркало. Чаще падают животом на зеркало, а потом собирают осколки, как пазл, — что получится?
Но — текст уже в тебе.
Там дерево росло. О нарастанье!
Орфей поет! О дерево в ушах!
Всё замерло. Но даже в том молчанье
внимала шагу нового душа…
(Рильке. Пер. К.А. Свасьяна)
Сонет свой Рильке заканчивает строкой «в дремучем слухе храм ты им воздвиг»: так и есть — текст строится слухом. Комплексным и тотальным слухом — слухом слуха, зрения, разума, памяти, души, сердца, интуиции и гармонии. Орфей как материализованный (интерфизический) миф — есть СЛУХ. Слух — феномен поливалентный, субъектно-объектная широта его необозрима: слух Творца, слух Природы, слух Космоса, слух текстотворца, слух миропонимания, слух мироздания, слух культуры, слух памяти, слух словесности, слух языка, слух Архетекста/Текста, слух Духа, слух души, слух плоти, слух Музыки и слух исполнителя музыки, слух читателя, слух общества, слух литературы, слух звериный, животный, плотский, биологический, слух всех стихий (воды, огня, земли и воздуха), слух пятой стихии — Красоты/Поэзии и т.д.; и, наконец, — СЛУХ СЛУХА.
Слух гортани возрастает и крепнет. А текста ещё нет. Но! — в тебе появляются его очертания (параметры/формы), звуковые, графические, дискурсные и дискурсивные, фонетические и фоносемантические (смыслы звуков), грамматические-словообразовательные, словесные, грамматические-синтаксические, фразовые, строфические и, наконец и слава Богу, — текстовые.
Когда читаешь, точнее — видишь современный текст, стихотворение, — то замечаешь прежде всего отсутствие знаков препинания. И это не приём. Если стихотворение есть выдох, или поток мысли, или поток речи, или ПОТОП языка — отсутствие знаков препинания оправданно. Но в 90% всех современных текстов это пунктуационное зияние обусловлено просто свободой и крепостью новой графической традиции и моды. Словно вот уже 150 лет стихотворцы/крепостные приходят к крыльцу царя-батюшки за тем, чтобы услышать: — Крепостное право отменено! Можно знаков запинания не ставить! И так каждое утро, скажем, в 9:00 стоят понурые невольники точек и запятых и слышат: Свобода! — и ликуют, сердешные, — и не ставят знаков этих проклятых. И вливаются в общую мировую традицию нон-пунктуации, забывая о том, что вольный русский синтаксис без знаков препинания безумеет, — и авторы освобождают себя от ответственности словоговорителя и смыслопорождателя: понимай как хочешь, и у меня не будет горя от ума. Перечитайте «Горе от ума».
Слух гармонии. Чувство гармонии. Мука гармонии. Гармония как некая сущность — явление (именно так: от глагола «являться/явиться») неописуемое, загадочное: мы видим только результат её появления и работу такого результата. Совокупность связей бытового, бытийного, инобытийного, биопсихологического, духовного, рационального и иррационального, эмоционального и мета-эмоционального, смыслового и метасмыслового, голосового и эхолалического, визуального и звукого, музыкального и цезурического (пауза), интонационного и тонального, качественного и количественного (язык, дискурс, текст), человеческого и социального, человеческого и культурного, человеческого и божественного, материального и чудесного — вот аспектуальная радуга гармонии. (Смотрю в окно и вижу на черёмухе сойку — нахохленную и распушившуюся (– 43╟С): рай-птица превратилась в серо-голубой пушистый шар — радуга, сжатая в пуховый кулак). Гармония надвигается вся сразу и отовсюду. И текст в тебе вот-вот произойдёт. — Когда вода воды напьётся.
Человек живёт в четверть силы. Когда имеешь дело с гармонией — живёшь четырежды и враз.
Надеждой сладостной младенчески дыша,
Когда бы верил я, что некогда душа,
От тленья убежав, уносит мысли вечны,
И память, и любовь в пучины бесконечны, —
Клянусь! давно бы я оставил этот мир:
Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,
И улетел в страну свободы, наслаждений,
В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,
Где мысль одна плывет в небесной чистоте…
Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;
Мой ум упорствует, надежду презирает…
Ничтожество меня за гробом ожидает…
Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!
Мне страшно… И на жизнь гляжу печален вновь,
И долго жить хочу, чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой.
А.С. Пушкин
1823
Вот — гармония. Гармония текста, мира и целостного, но сложного, слоистого, многосферического бытия. Поэт простирает гармонию (и свою, и божественную) «в страну, где смерти нет, где нет предрассуждений, // Где мысль одна плывёт в небесной чистоте…». И — пугается этой абсолютной чистоты. И — удерживает зеркало текста, поймавшего и отразившего ветер ИНОГО.
И текст диктуется тебе — гармонией. Он вот-вот появится. Явится, когда вода напьётся и потемнеет тьма.