Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2014
Виктор Королев (1949) — родился в г. Кемерово. Окончил факультет журналистики УрГУ. Работал в городских газетах Дальнего Востока и Западной Сибири, столичных финансовых журналах, коммерческих структурах. Член Союза журналистов и Союза писателей России. Лауреат литературного конкурса «Мой Урал» (2007). Живёт в Екатеринбурге. В журнале «Урал» публикуется впервые.
Токи высокой частоты
Вечером в ту последнюю пятницу, уже вся собранная, БабШура наставляла:
— Ты хоть парень и городской, но руки у тебя из правильного места растут. Не пропадешь. В воскресенье вернусь ужо. А заплот не поправишь ли? Да про курей не забудь. Ой, постоялец, избу тока не спали мне!
— Да не волнуйтесь вы, БабШура! Поезжайте на здоровье. Все будет нормально.
Пока она увязывала свой узел с гостинцами, я вышел из хаты глянуть, что там с заплотом. Это по-местному — забор. Из двора калитка на огород. А там с трех сторон — заборчик. С одной вообще завалился, столбы сгнили напрочь, и два пролета упали. Словно танк прошел от БабШуриных грядок к соседям, к их меньшему домику.
У БабШуры — изба, а у соседей — большой дом, подальше маленький домик, а посредине хозблок, тоже большой, там баня у них и еще, наверное, стайка и все такое. Точно не знаю, я их, соседей, ни разу за это время не видел.
Ага, баня там у них! Да какая! Я стою как истукан и вижу: выходит из хозблока дива дивная, распаренная, светлые волосы до плеч, в одной короткой комбинашке и безрукавке. Глянула на меня, остановилась, руки скрестила под грудью, смотрит лукаво, глаза — озера. Все показала — бедрами посветила насквозь, глазами прям объела со всех боков. Меня словно током ударило, трясет, колотит. А она постояла так, потом молча повернулась и ушла к себе в домик.
— Ну, ты где, постоялец?
БабШура уже потеряла меня, в избу кличет. А ко мне только-только речь вернулась, с другой планеты вернулся.
— Соседка-то молодая — кто такая?
— А-а, глянулась те Людка? Так это Коли Устюгова дочь, отдельно с мужем живет. Но мужа ейного посадили зимой. А Николай-то сам электриком. Справно живут, по-честному, все есть у их. Ну, пошла я. Хату надолго не оставляй, хоть у нас и не балуют…
И она ушла на станцию, не согласилась, чтоб проводил, — близко же. Я дождался, когда тепловоз свистнул, это слышно было, — и завалился с книжкой в кровать. Не заметил, как уснул. Очнулся ночью, свет горит. Пошел на двор — звезды, как яблоки. Тишина. Красота. Даже жалко, что у меня практика такая короткая! Городок небольшой, зеленый, так и жил бы здесь всю жизнь без забот и суеты столичной. И люди совсем не такие, как у нас, — добрые, светлые, как… Как волосы у этой соседки…
***
Утром первым делом вспомнил про заплот и про курей. Включил плитку — а не работает. Нигде света нет. Полез к счетчику, поменял пробки. Не горит. Если это надолго, вечером не почитать, а я еще хотел к диплому хоть что-то написать. Беда.
Нашел топор, пошел забор чинить. А сам нет-нет да и подниму лишний раз голову — не стоит ли у порога соседского домика дива вчерашняя по имени Людка. Нет, не стоит. Хотя явно в домике она. До него рукой подать, слышно: музыка тихонько играет.
Уже заканчивал с забором, последний гвоздь колотил, когда на дорожке показался сам хозяин. И тут я вспомнил, что звать его Николай и он электрик.
— Здравствуйте, сосед! — говорю. — А я на практике здесь, у БабШуры на постое. Заплот вот чинил.
Мужик остановился, улыбнулся расклабисто.
— Здорово, практикант! Откуда сам-то будешь?
Не сразу я и понял-то — слова говорит врастяжку, губы кривит, смотрит насмешливо — датый Николай, с утра принял и, похоже, немало.
— Из Москвы. А у вас свет есть?
— Из Моаа-сквы?! — брови у Николая полезли вверх, весь как-то развернулся в мою сторону, улыбка сошла, словно решает что-то. — У нас все есть… И у тебя будет — не проблема.
— Так, может, зайдете, посмотрите?
— Щас приду! — Он словно даже обрадовался.
И точно — через пять минут появился, уже в белой рубашке и безукоризненно выглаженных брюках. Да уж, дело мастера боится — через пять минут свет был.
— Ой, спасибо! Сколько я вам должен?
— Ты, парень, про это и не заикайся. Тут тебе не Москва, у нас люди честные, высокой пробы. Живем как родные. Не все за деньги покупается, и не все продается, понял?
Он говорил теперь четко, рублеными, короткими фразами, явно старался не показать, что выпил.
— Я у тебя погостил, теперь давай-ка ты к нам!
И, не слушая возражений, просто меня за плечо крепко так зацепил и повел.
Клянусь, я сопротивлялся только для приличия. Просто до рези в животе захотелось горячего супа, малосольных огурчиков, нормального мужицкого общения, разговора и шуточек застольных. Была еще одна причина, почему я пошел, но это понятно…
Первым делом Николай показал свой огромный дом, познакомил с женой — женщина такая пухленькая, скромная, с серо-голубыми глазами, что маленькие озера. Потом повел в маленький домик. Уходя, приказал жене:
— Ну-ка, накрой нам в баньке — видишь, человек по домашнему соскучился! Да икру не забудь!
Мы с ним шли по дорожке, что вела мимо хозблока прямо к домику, где жила светловолосая дива, скучающая без мужа, и ее отец держал меня за плечо, вцепившись так крепко, словно я с рождения склонен к побегу. У дверей чуть пропустил вперед, без стука открыл дверь.
— Дочур, а у нас гость! Он из Москвы!
И вытолкнул меня на середину комнаты.
Люда подняла на меня свои бездонные глаза и не сказала ни слова. Она сидела на диване в шелковом халатике и в толстых вязаных носках. Она просто вперилась в меня и молчала — то ли оценивала, то ли показывала, что онемела от счастья. Принц приехал. А какой я принц тебе, красавица с маленькой узловой станции?
— Ну, вы тут поворкуйте, а я пойду проверю. Ты, дочур, в баню-то приходи, мать там накроет.
И вышел. Люда все смотрела на меня, не мигая. Потом легко усмехнулась, но не зло, не презрительно, а как-то счастливо, встала и протянула ладошку:
— А меня Людой зовут.
Голосок чистый-чистый, утренний, по-домашнему теплый. Улыбается по-доброму, как родному.
— Вот и славно, что познакомились. А я вас сразу приметила, еще на огороде вчера. А вы правда из Москвы? Как интересно! Расскажите, а?
И мне стало с ней так легко, так весело, так уютно, что я начал чему-то смеяться и рассказывать что-то интересное, и через минуту мы уже оба смеялись взахлеб, и она махала на меня рукой: «Ой, не могу! Ой, умора!» И пару раз коснулась, словно невзначай, моей руки. И снова — током пробило меня. А потом вдруг Люда на миг задумалась о чем-то, словно вспоминая, встала с дивана и, повернувшись всем телом, спросила в упор:
— А хочешь, я тебе что-то покажу? Наш выпускной. Хочешь?
Терпеть не могу в гостях листать семейные альбомы, но тут согласился:
— Конечно, покажи!
Она пошла к шкафу, как-то странно оглядываясь, потом взяла стул, еще раз оглянулась через плечо, медленно забралась на стул и потянулась руками кверху, высоко заголив крепкие белые ноги.
— Где-то он здесь, на шкафу, альбомчик мой заветный, — тянула она нараспев. И обернулась посмотреть, смотрю ли на ноги ее. Я делал вид, что не смотрю, а она делала вид, что ищет альбом. Может, поддержать? Подойти — не подойти?
Дверь стукнула. У порога стоял ухмыляющийся Николай. Похоже, он еще добавил за это время.
— Не всё еще? Чего-то вы долго… Ладно, пошли, мать уже накрыла.
***
Стол в баньке был шикарный. Да и сама банька — тоже. Никогда такой не видел. Огромная комната, обитая белым деревом. Печка уходит в парилку. Мягкие, ужасно дорогие стулья с высокой спинкой, картины на стенах. Прямо дворец.
— Давай-давай, не тушуйся, садись ближе! Не, рюмки мы эти уберем, будем по-простому, из стаканов, как деды наши пили…
Пришла жена, села с нами. Она расположилась напротив меня, глядя теплыми, влажными глазами с любовью, как на сына.
— Да вы ешьте, ешьте. Вот икорки берите.
Николай посунулся тоже:
— Давай закусывай! Ложкой бери. Никогда не ел икру ложкой? Самое то. Во-от та-ак! А то другие намажут одним слоем на хлеб, да, не дай бог, икринка упадет, под диван закатится, все искать кинутся!
И он долго ржал, довольный собой и жизнью.
— Люблю шутковать! — Тут же налил по второму стакану. — Давай! За все доброе!
Разговор пошел скоротечнее, оживленнее. Расспрашивали меня, где, с кем живу, кем буду после окончания института, кто родители. Охали, смеялись, восхищались, переспрашивали.
Когда пришла Люда — в белом платье, красиво причесанная, — все засуетились, задвигались. Она села рядом со мной. Отец налил дочери полный стакан:
— А это тебе — штрафная! Не воронь, сказано!
Чего она не должна делать, я не понял. Смотрел, как Люда мужественно выпила стакан водки, прикрыла ладошкой рот, отчего остались на лице одни глаза — смеющиеся, счастливые, смотрел, как мило и аккуратно она ела. Комната уже плыла у меня, стены смешно качались…
Как она ушла, когда исчезла жена Николая, я не заметил. Мы сидели с ним вдвоем за столом, и он все говорил, говорил. Уже был без рубашки, голый по пояс, руки волосатые, на мощной груди наколка — Сталин.
— Ты что, воевал, дядь Коль? За Родину, за Сталина?
— Ты чего меня навеличиваешь?! Какой я тебе дядя Коль? — почему-то взбычился он. — Ну, не воевал — и что? У меня броня была, понял? Бро-ня! Я электрик, такие специалисты на вес золота. Потому и не призвали, потому и на пенсию в пятьдесят пошел!
— Я что-то не слышал, чтобы электрики в пятьдесят лет на пенсию уходили…
— Ты многое еще чего не знаешь, сынок! Я ж не простой электрик. Простых много! А я — специалист по токам высокой частоты, понял? Мне двести двадцать — тьфу! Даже не бьет, голыми руками могу провода держать. А там десять тыщ вольт, понял?
— По токам высокой чи-сто-ты? — переспросил я, трезвея и стараясь казаться остроумным.
— Ча! Ча-стоты! Вот за то мне и льготы такие! Да ты не о том! Подвинь стакан-то… Ты мне другое скажи, москвич, — дочка моя глянулась тебе, а? Э-э-э, ты не юли, не юли! Вижу всё! Такая красотуля! Люблю кровинушку мою единственную! Что хошь дам за ней, лишь бы счастлива была!
— Так она же замужем…
— Была замужем! Ведь как родного его встретили, свадьбу сыграли, на внуков надеялись — куда это я всё теперь, кому передам? Мудак этот в тюрьму загремел…
— За что?
— Да ни за что! За глупость свою и за жадность. Прохожего зимой ограбил. Четыре года впаяли. Я и на суд не ходил. Зачем нам такой зять? Не было в нашем роду никогда такого… Ладно за дело бы — а то шапку снял… Эх! У меня этих шапок знаешь сколько… Хошь, подарю?
— А зачем лишние-то покупаете?
— Я? Покупаю? Я не покупаю. Я сам делаю. Шапки-то…
— Так вы еще и скорняк?
— Не вы, а ты! Нечего мне выкать, а то потом отвыкать сложно будет… Не, сам не шью. Зачем? Шкурки отдаю, а люди шьют.
— А какие шкурки? С охоты?
Николай как-то странно сощурился, и стало не понять, совсем он пьяный или притворяется только.
— Шапки из собачек. Ружьишко есть — хочешь глянуть? — но охотиться не люблю. Грешно живность порохом изничтожать, у нее же нет ружья, ответить не может.
— А собачки?
— Так я ж только бродячих деру! Польза обществу! Тебе правда интересно? Так я научу! Дело не сложное. Главное — не бойся. Они, собачки-то, верткие, лучше всего за шею сзади ухватить… И от себя, на вытянутых руках, иначе весь живот тебе лапами исполосует… Минута делов — и готова шапка… Эх, мало ему, мудаку, моих шапок было, ондатровую захотел. Вот пусть посидит, подумает, как на чужое зариться…
— Так ведь Люда ждет его?
— Тут вопрос не в том, ждет или не ждет. Тут вопрос — нужен он нам такой или нет. Давай пей! С богом! И жуй, жуй… Икра вот, сейчас еще подложу…
Тут зашли обе — мать и дочь. Похожие друг на друга. Светлые, чистые. Улыбаются:
— Ну, как вы тут, мужички? Всё гутарите?
Мать — словно королева. Статная, важная. Люда — принцесска маленькая. Стройная, красивая, смотрит зазывно. Платье сменила на миниюбку, губы накрасила. Прямо московская студентка-первокурсница. Ох, хороша!
— Вы, девоньки, тащите еще бутылку, — привстал со стула хозяин. — И дров подбросьте, сейчас париться пойдем с гостюнёчком нашим дорогим! И икорки, икорки — большую банку давай, ишь, по вкусу ему!
— Сначала вы с маманей парьтесь, а потом молодежь! — вдруг чистый, утренний голосочек выдал тираду, словно горнист в атаку армию поднял. Разом притихли все.
— Ну, это ты брось! — властно сказала королева-мать. — Ты вчера в баню ходила…
Люда бросила на меня томный взгляд и вышла.
***
В парной было так жарко, что у меня сразу заболела голова. Столько выпить — и на полок? А Николаю хоть бы что. Плеснул пару ковшиков на каменку, а когда затуманилось все и дыханье стало перехватывать, похлопал рядом с собой.
— Садись, договорим… Так вот о чем я… Людка-то, может, и ждет. Понятно, дело молодое. Как на духу тебе скажу, потом все равно узнаешь… Она у меня честная, в масть пошла, таиться не будет. Случилось тут по весне. Телевизор у нее сломался, ну я и пригласил специалиста, знакомого своего. Он за час все починил. Денег у нас не принято давать или брать, а бутылку, как водится, я поставил. Сидим, а гляжу — дочура моя разрумянилась да все на приятеля посматривает. А как бутылку допили, шепнула мне: «Папа, иди к себе». Утром я проснулся, тень за окошком мелькнула, глядь на часы — шести нет еще. А больше — не, больше ни разу ничего себе такого она не позволяла, это я тебе как отец говорю… У нас все по-честному… — Он долго молчал, прежде чем спросить главное. Потом выдохнул быстро: — Ну что? Женишься?!
Я смотрел на него, прямо в глаза его ждущие, прямо в лицо его мокрое, красное, неподвижное, — и он почему-то показался мне роднее после этих откровений и совсем не старым, а добрым, близким, доступным. Но я молчал, и он закинул мне на шею свою волосатую руку, больно сжав ключицу толстыми пальцами.
— Да я тебя не тороплю, понимаю, что все с налету получилось! Но — думай! И еще скажу тебе: заладится — век меня будешь благодарить. В золоте с Людочкой купаться станете, осыплю с головы до ног…
Тут он наклонился вплотную ко мне и, почти касаясь лица мокрым и дурно пахнувшим ртом, прошептал:
— Я знаешь какой богатый! Тебе и не снилось! У меня миллионы, мил-ли-оны!
— С шапок, что ли?
— Э-э-э, шапки — это что… Это пустяки. Я ведь… Всю войну… И до войны еще…
Я сидел не шелохнувшись, словно чувствовал: то, что сейчас услышу, не знает никто. И Николаю не просто хочется высказать наболевшее, запрятанное глубоко в душе, но почему-то ему очень важно пооткровенничать со мной, раз уж начал.
— Только ни-ко-му! Узнаю — убью, не посмотрю, что зять. Я ж подписку давал.
— О неразглашении?
— Ну! О том, что на службе состою. Секретной. Ни жена не знает, никто. Думает, я в командировки ездил. А на самом деле…
— А на самом деле?
— И на самом деле ездил. Только не начальство меня посылало. К директору вызовут, а там человек сидит, каждый раз новый. Даст мне билет на поезд, скажет: «Ваше место пятое, а его — седьмое. Больше никого в купе не будет. Все остальное вы знаете».
— А его — это кого? — выдохнул в его глаза, чувствуя, как странным холодом обдало спину, живот и ноги и все тело вдруг пошло мурашками.
— Кого-кого? Врага народа, вот кого! — пальцы сдавили ключицу так, что я чуть не заорал от боли. Синяк останется.
— И что с ним? Тоже… как собачку?!
— А чего с ним чикаться! Это же враг — ты что, не понимаешь? Ты не понимаешь, что мы потому и победили фашистов, что избавились от этой мрази внутри страны?
— А сами-то как?
Мне невозможно было назвать Николая на «ты», никак невозможно, потому что колотило меня и трясло. Он не замечал. Он словно не чувствовал, все жался ко мне плотнее и только давил мою шею и плечи. И был такой мокрый, скользкий, вонючий.
— А сам схожу на следующей станции — и всё. Сажусь на обратный поезд и утром уже дома…
— Платили хорошо?
Вопрос ему очень понравился. Он хмыкнул, отсел довольный.
— Вот это ты правильно интересуешься! У меня, как ты видишь, секретов теперь нету — родные уже, считай. Платили да, хорошо. И деньгами, и карточками. Тогда ведь карточки были, до сорок седьмого года. Только я карточки в городе менял на облигации. На займ государственный всех подписывали, попробуй откажись, а людям жрать нечего было, вот они и меняли эти бумажки на карточки — считай, сотни человек я спас от голодной смерти. Вот так-то…
— А с облигациями что потом?
— Чудак ты! Они ж потом погашаться стали! У меня их тыщи, с каждого тиража две-три выигрывают.
— И крупные выигрыши были?
Он еще дальше отодвинулся, глядел одобрительно, как смотрит отец на сына, подающего большие надежды и готового в будущем приумножить семейное дело.
— А то как же! Три раза по десять тысяч — это тебе не шутка. Если б захотел, сто машин купил бы уже. Вот родите внука мне с Людкой — всё будет! И квартиру вам сделаю в Москве, на всю жизнь обеспечу…
— А если откажусь — врагом народа стану? И тогда что? Как собачку? — спросил я и тут же понял, что мне конец.
— Ну-ка, пойдем выйдем, — прошипел Николай и полез с полка.
***
Женщины успели поменять посуду и немного прибрать. На столе стояли новая запотевшая бутылка, тарелки с салом и огурцами, огромная чаша с икрой, дымились пельмени.
Николай пихнул меня на ближний стул, одной рукой ухватил за спинку другой стул, перевернул его и сел, как на коня. Теперь его лицо напротив моего, и теперь он не был пьян. Глаза его сверлили, буравили меня и медленно наливались кровью.
— Ты что ж думаешь — самый умный здесь? Пожрал и соскочил? Провести меня хочешь, а, сучонок? Не, не выйдет! Мы и не таких видали. Еще в ногах валяться будешь…
Он говорил тихо, четко проговаривая слова, словно выплевывая их мне в лицо:
— Да куда ты теперь денешься? Чего молчишь? Отвечай!
Я молчал. Мне было очень страшно.
— Страшно тебе? Чего молчишь? Отвечай!
Я молчал.
— Ну, в общем, так… Или ты сейчас соглашаешься, или…
И тут мне стало совсем плохо. Голова горела и раскалывалась. Но внутри, где-то в желудке, появился какой-то ком, твердый камень, и весь я стал как камень, вмиг осознав нереальность, запредельность ситуации. Это не со мной происходит, это вообще не должно происходить ни с кем! Я попытался встать со стула, но Николай хлопнул меня ручищами по плечам и намертво припечатал к сиденью.
— Я тут откровенничаю с ним, понимаешь, как с сыном! Приняли как родного, а он нос воротит! Соскочить захотел? Да ты только вякни тут — в порошок сотру! И душить тебя не стану, сучонок! Клеммы приставлю от трансформатора, ток пущу — соловьем запоешь! Ты хоть знаешь, что такое токи высокой частоты?..
Ком в животе стал подниматься к горлу, камень вытягивался, становился мягче, быстро заполнял все пустоты внутри моего тела, заставляя выпрямить спину и поднять безвольно упавшую голову. Я снова увидел глаза соседа — красные, вылезающие из орбит.
— Убийца! — прохрипел я из последних сил. И впервые назвал его на «ты»: — Ты — фашист!
Дальше помню плохо. Помню, меня стошнило прямо на Николая. Как он меня душил и что орал при этом — помню смутно. Как прибежали на крик его жена и дочь — это вообще в тумане. Помню визг белокурой принцесски и истошный вопль королевы: «Вали отсюда!»
Помню, что вбежал в избу БабШуры, закрылся на крючок и рухнул на кровать. Всё…
***
Назавтра я с не смог встать, провалялся весь день. У соседей было тихо. Вечером вернулась из гостей БабШура. Я ничего не стал ей рассказывать. Вообще никого не хотелось видеть, ни с кем разговаривать. В понедельник закончилась моя практика, и я вернулся в Москву.
Здесь можно было бы поставить точку. Но спустя несколько лет я случайно оказался в командировке в том самом маленьком городе. Знакомый облупленный вокзал и улицы с цветущими палисадниками. Страшное давно забылось. Да и было ли оно, не пригрезилось ли?
Дошел до БабШуриного дома, постучал в дверь, вошел. Она нисколько не изменилась, разве что морщин побольше да росточком ниже стала. Узнала сразу, рада была очень, называла уже не постояльцем, а сыночком.
— А заплот-то, что ты мне тодысь чинил, стои-и-ит! — радостно сообщила.
Мы пили чай с московскими конфетами, я спросил ее про соседей.
— Устюговы-то? Так они ж уехали. Как Николай помер, так дом продали и уехали. Ой, сыночек, там такая история была — не поверишь старухе! Новый-то хозяин стал в бане полы перестилать и отрыл целый бидон с-под молока, набитый сотенными! Вот те крест — доверху набитый сторублевками старыми. Сейчас такие не в ходу, бумажки ненужные, а по-старому, говорят, там мильоны были… А может, и врут люди, сейчас ведь нельзя никому верить, да ведь, сыночек?
Первая любовь
Не хотелось мне идти на эти смотрины, ужасно не хотелось. Но она так настаивала, просила, умоляла: «Мама и папа хотят поскорее с тобой познакомиться! Ты пойми, для них же это очень важно!»
Мы с ней вообще-то очень разные. Даже не понимаю, что нас соединило пару недель назад. Случайно все вышло. Назвать ее красавицей язык не повернется даже у самого болтливого. Ребята посмеивались: «По улице ходила большая крокодила…» Я не обижался — ну и пусть она выше меня, пусть у нее далеко идущие планы, а у меня никаких матримониальных намерений нет. Что, так и сказать ее родителям? Зачем идти?
И вообще, я какой-то пассивный в этой истории. Когда ее предки укатили на дачу, она меня чуть ли не силой затащила к себе домой. Шикарная квартира — папа какой-то начальник, мама в торговле. Расположились в гостиной, на огромном кожаном диване. Теперь иди знакомиться с предками. Они станут прощупывать тебя со всех сторон, а ты соответствуй ситуации и статусу жениха. Не, не хочу я идти на эти смотрины!
«В субботу в шесть, не опаздывай, папа этого не любит». И в 18.01 я нажал кнопку звонка, держа в руках скромный букетик для мамахен.
— Здравствуйте, Геннадий! Рады познакомиться. О, мои любимые нарциссы, я могу на них часами любоваться! А вот эти домашние тапочки специально для вас приобретены, даже ценник не отрезали: если не подойдут, поменяем. Ну, мойте руки — и милости просим к столу!
Ждали меня здесь, похоже, годами. Глянули быстро на мои дырявые башмаки, подумали наверняка: «Ничего, хлебушко выкормит, водичка отмоет — будет как все».
Стол ослеплял. Расстарались. Посадили меня напротив мамахен. Дочь — о правую руку, папахен — о левую, я посередине зажат.
— А как вы относитесь к спиртному? — папахен наклонил над моей рюмкой плоскую бутылку французского коньяка.
— Хорошо бы, — никулинским голосом пробормотал я, делая вид, что пытаюсь прочитать незнакомую этикетку.
Налили всем. Папахен встал в торжественную позу:
— Предлагаю выпить за знакомство! Пусть оно ознаменует все самое лучшее, и пусть наш гостеприимный дом покажется вам, Геннадий, родным!
«Ага, — подумал я, — мало не покажется». Но чокнулся со всеми, пытаясь улыбчиво глядеть хозяевам в глаза. Рюмка была настолько маленькая, что я чуть не поперхнулся. Мамахен посмотрела на меня с легкой тревогой.
— А чем вы занимаетесь, Геннадий? — спросила она, дождавшись, когда застучат вилки.
Допрос начался. Под такую закуску положено принимать любые правила игры.
— Я журналист. Работаю в многотиражной газете.
— И какая, я извиняюсь, зарплата у вас? — подключился папахен слева. — Сколько, если не секрет, получаете?
— Зарплата маленькая, — после коньяка почему-то стало жалко себя, и я заторопился. — Но у нас же еще гонорары есть. И у творческих работников, и у фотокорреспондента, например. У него один опубликованный снимок — это дополнительно рубль. Вот вчера был легкоатлетический кросс, мы стоим в кустах, бегун показался на дорожке, мы фотокору кричим: «Вовка, рубль бежит!»
Папахен молча налил по второй. Мать с дочерью тоже как-то приуныли.
— И у вас рубль?
— Нет, у нас построчно. Больше напишешь — больше получишь. Недавно вот мой очерк в областной газете опубликовали, триста пятьдесят рублей гонорару получил.
— Сколько-сколько?! — выдохнули они чуть не хором.
— Триста пятьдесят.
Мгновенно всё смешалось в доме. Папахен улыбался мечтательно, глядя куда-то в светлое будущее. Мамахен елозила на стуле, не сводя с меня повлажневших глаз.
— Дочь, ты почему за Геночкой не ухаживаешь? Накладывай холодное нашему дорогому гостю! Отец, налей ему!
Тот снова встал, говорил долго, опять про то, что «ознаменовано этой судьбоносной встречей», про детские голоса, которые «должны наполнять каждый нормальный советский дом». Праздник разгорался. По протоколу наверняка полагались еще горячее блюдо и обязательный торт — это как водится.
— Геннадий, а каких писателей вы любите? — мамахен явно пыталась найти во мне родственную душу. — Вы любите Тургенева? Я просто обожаю его повесть «Первая любовь»! А вот Толстого — я не очень, он как-то длинно пишет.
— Да, конечно, Тургенева люблю. И «Первую любовь», и «Асю», но «Записки охотника» больше, — дожевывая копченого угря, согласился я.
— А сколько времени вы писали этот очерк? — не отставала она.
— Долго. Целую неделю.
— Не-де-лю? За одну неделю — триста пятьдесят рублей?! Отец, ты слышал?
— Слышал-слышал, — отозвался отец. — И меня радует, что Геннадий уверенно стоит на своих ногах. Может, еще по рюмочке до горячего? А завтра с утра можно всем вместе поехать на нашу дачу…
— Ура! — пискнула дочь, молчавшая всю дорогу.
— Отличная идея! — поддержала мать. — Оставайтесь у нас. Мы постелим вам на диване.
«Да он у вас скрипит», — чуть не выпалил я, но вовремя прикусил язык. Слава богу, хозяева приняли мое молчание за врожденную скромность, и это им снова понравилось.
— А что вам, Геночка, мешает каждую неделю писать по очерку? — умильно глядя на меня, поинтересовалась вдруг мамахен.
— Что мешает? Да ничего, наверное. Может, неустроенность. В бытовом плане…
— Вы ведь не женаты?
— Нет.
— А любовь в вашей жизни была?
Я снова хотел честно ответить «нет». Но она так настороженно глянула на свою дочь, ссутулившуюся над красной рыбой, что тут же передумал и ляпнул:
— Да, была. Мы безумно любили друг друга…
— Пойду посмотрю горячее, — сказала дочь, ни к кому не обращаясь, и закрылась на кухне.
— Ну, и как же складывались ваши отношения? — холодеющим голосом поинтересовалась мамахен. — Вы собирались пожениться?
— Нет, она была замужем. — И тут меня понесло: — Муж был намного старше ее и занимал высокое положение. Однажды он застукал нас, но молча вышел. Как потом она рассказывала, он только слегка попрекнул: «Ты даешь повод в свете говорить о себе». В общем, что тут долго рассказывать? Если коротко, всё очень трагично кончилось, а она так хотела стать писателем, детским…
— А что случилось? Почему трагично?
— Аня покончила с собой, она бросилась под поезд…
Мамахен смотрела на меня с нескрываемым ужасом, подбородки ее дрожали. И тут взорвался папахен:
— Да это черт знает что! Зачем вы, Геннадий, рассказали нам эту мерзкую историю? У вас что, гены такие — чужие жизни губить?
— Наверное, — смиренно признался я. — Какие гены, такой и крокодил…
Пока они тягостно молчали, переваривая страшное и незнакомое, я пошел искать туалет, но в прихожей передумал и тихонько — прямо как был, в новых тапках — выскользнул за дверь, чтобы никогда больше не возвращаться в этот дом.