[Вадим Левенталь. Маша Регина. — СПб.: «Лениздат», 2013.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2014
«Машу Регину» завершает перечень авторских благодарностей: «Александру Михайловичу Терехову — за поддержку и ценнейшие замечания; Павлу Васильевичу Крусанову — за добровольно взятый на себя громадный труд по редактированию текста». Из чистого гуманизма подобные заявления надо делать заранее, — чтобы можно было отложить книгу, не читая. Ибо наличие двух таких опекунов не сулит ничего доброго. Как и сама встреча с интеллектуальной беллетристикой питерского разлива.
Современный автор-интеллектуал обычно страдает застарелым нарциссизмом, а потому не способен писать о чем-нибудь, кроме себя, любимого: спешите видеть, Мы творим; оцените Наш ум и знания; в доказательство Мы осчастливим вас цитатой, потом еще раз и еще много-много раз, а ну, скорей любите Нас. Птенцы гнезда Топорова возвели это правило в квадрат, если не в куб. Крусанов страницами пересказывал Фромма, Дебора, Зиновьева и Кара-Мурзу-старшего, Фигль-Мигль слова не в состоянии молвить без отсылки к Моммзену и Шпенглеру. Левенталь достойно продолжил традицию клана.
Считается, что «Маша Регина» повествует о превращении провинциальной Золушки с претенциозной фамилией в кинематографическую Regin’у, — смею уверить, это одна лишь видимость, первый слой текста толщиной в несколько микронов. Героиня с ее проблемами для автора — лишь повод продемонстрировать ну о-очень незаурядную эрудицию. Случайный секс с бывшим одноклассником — предлог, чтоб помянуть «двуспинного зверя»; зеленый коридор в международном аэропорту — причина, чтоб небрежно уронить что-то про «строй янычар зеленых». Ну, и так далее. Текст по всем швам прострочен цитатами, аллюзиями и парафразами — коли не Бродский, так Маяковский, если не Набоков, то Гребенщиков. И мертвецы по-гоголевски встают из могил, и отроковица решает достоевскую дилемму: «тварь, типа, я дрожащая или уеду щас в Питер»… Худлит в левенталевском изводе напоминает дворового пса в упоенной погоне за собственным хвостом. А чего вы, собственно, ждали от профессионального читателя?..
Как следствие: главный герой романа — сам В.Л., главная коллизия — презентация авторского кругозора. Ну, хочут они, под стать чеховскому персонажу, образованность показать и говорят об непонятном: «феноменология вины», «онтология смерти»… Все остальное второстепенно, а потому в высшей степени условно и приблизительно, с большими допусками и посадками.
Маша Регина — воплощение то ли редкой удачи, то ли ненаучной фантастики. Подумать только: полуграмотная деревенщина попадает в элитную питерскую школу, получив три неуда на вступительных экзаменах. Ну, пожурили барышню чуть-чуть, велели кое-что подучить… дивны дела твои, Господи! Школьную программу Маша освоила без особого рвения, цитату из «Облака в штанах» опознать не в состоянии, — но может при случае вякнуть что-нибудь умное про Лакана… ну-ну. Впрочем, реестр чудес этим не исчерпывается. Немецкие продюсеры, поворчав немного для приличия, дают фройляйн Региной деньги на фильмы о России. Ах да, я и забыл: «Танго и Кэш», «Жертвоприношение» — это все о России. В особенности — «Авраам Линкольн, охотник на вампиров». Ну очень русское кино… Простите, отвлекся. Стало быть, красные фестивальные дорожки сами ложатся Маше под ноги, и она совершает гордое дефиле, вся увешанная золотыми пальмами и серебряными медведями. Ибо ленты снимает исключительно гениальные. Примерно такие: «Макс… придет на вокзал, чтобы уехать в аэропорт и оттуда — на Кубу… Он сядет на скамеечку ждать поезд, и когда сидевший рядом мужчина встанет, возьмет чемодан и уйдет, Максу останется чужой, точно такой же чемодан, до отказа набитый взрывчаткой… Максу придется убегать от исламистов, полиции, жены, начальника…» Держу пари, Куросаве и Кесьлевскому даже не снился этот искрометно дерзкий ремейк «Приключений желтого чемоданчика». А пробовали вы серьезно порезаться женским бритвенным станком? А можете вообразить бундеса-психиатра с советской классикой на устах: «У вас громадье планов»? Не верю, сказал бы еще один режиссер — знамо, не такой одаренный, как Маша, но все-таки авторитетный.
Единственное, что здесь не вызывает сомнений, — сирое провинциальное паскудство. Впрочем, это далеко не высший пилотаж: мастера культуры собирают периферию из готовых деталей, как конструктор «Lego»: грязь, отара пьяных аборигенов, селедка под шубой — готово дело. Се вид Отечества, лубок.
Если вам удалось вникнуть во все перечисленное, — поздравляю: у вас спартанская выдержка и немецкая усидчивость. Я уже говорил, что «Маша» выросла под патронатом Терехова и Крусанова. А эти живые классики любят устроить читателю бег с барьерами, чтоб служба медом не казалась. У первого Левенталь позаимствовал безразмерные фразы в 250 и более слов. У второго — многопудовые философские интоксикации по поводу и без; большей частью — без:
«Культура, главной сексуальной фантазией которой является худенькая опытная девочка-подросток, а главным жупелом — педофил, есть культура невротическая, и, как всякий невротик, она подвержена внезапным приступам агрессии, так что нужно сразу обезопаситься от обвинений как в использовании готовой модели, так и в производстве child-porno: Маша не Лолита, потому что к тому моменту, когда той самой весной А.А. в пустой родительской квартире решился расстегнуть первую пуговицу на ее рубашке, ей было уже семнадцать, да и ему было всего только двадцать шесть, и, кроме того, что важнее, Маша не Лолита, потому что тогда, когда она помогала ему расстегнуть ремень на своих джинсах, она все-таки была еще девственницей».
Тут не помешал бы субтитр «Эротическая сцена», — да и не только тут, и не только по поводу эротики. Без перевода можно читать лишь одну главу романа — внутренний монолог героини, наполовину состоящий из обсценной лексики. Остальной текст, написанный на хипстерской фене, настойчиво требует построчного комментария:
«Череда не событий даже (какие ж это события; размазня одна), а чистого, дистиллированного ужаса, — именно она, судя по всему, и подтолкнет Машу к мысли о том, что — опять же: это не была мысль, это было тяготение земли для летящего (привет Стоппарду) с пизанской башни ядра, некоторая внешняя неизбежность того, что — ей нужно как можно скорее родить ребенка».
Боюсь, и это не самый яркий пример стилистических красот. Левенталя заносит то в ненужные макаронизмы («childfree есть не что иное, как fearful»), то в суконно-сургучный канцелярит («проблематизировать молодость», «социализировать Машу»). А то и вовсе в синтаксический и смысловой бурелом:
«То, что он мог бы сказать — но что сказать боялся, потому что знал, что этот ответ не лучше других, — это что, в действительности, он просто забыл, почему».
Череда разномастных придаточных (хотя какая это череда; скорее уж броуновская толчея) — именно она наводит на откровенно дистимическую мысль о — но это опять-таки не мысль, а экзистенциально-трагическая обреченность, сродни неотвратимо падающему (привет от Ньютона) ножу гильотины, безусловная неизбежность того, что — современной русской литературе (привет от Барта) неотъемлемо присущ разлад с языком, и в этом отчасти заключается онтология ее смерти. Но, по счастью (хотя какое это, к лешему, счастье?), комплексом неполноценности наша проза не страдает; согласно закону сверхкомпенсации (привет от Адлера), заведомо провальные тексты неизменно сопровождает эмфатически агрессивная PR-кампания. «Машу Регину» воспевают примерно в тех же выражениях, в каких царь Соломон воспел Суламифь: «Каждое новое слово, каждый акустический сигнал, каждая эманация этого совершенства воспринимается как благо. У Левенталя слух зрелого поэта, легкие молотобойца и ум молодого математика; не остроумие, а ум именно, мудрость философа; это Мастер, настоящий» (Л. Данилкин). На язык просится продолжение: шея его — столп Давидов, тысяча щитов на нем, и все — побежденных рецензентов, ибо возлюбленный наш силою превзошел сильных и мощью могучих — редактор «Лимбуса» да исполнительный директор двух литературных премий; ну как не порадеть такому человечку?
Напоследок еще раз вспомним перечень благодарностей. Есть там одна более чем любопытная: «Виктору Леонидовичу Топорову — за прямоту». Очень хотелось бы знать, в чем именно состояла прямота Виктора Леонидовича и в какие именно выражения была облечена. Но, сами понимаете…
P.S. Вадим Андреевич, «Маша Регина» — явно не последняя ваша книга. Так вот, на будущее: в русском языке нет глагола «корпеет», есть глагол «корпит». Слово «окоем» не имеет ничего общего с каймой; это, подсказывает Ушаков, горизонт. Так что у пальмовых листьев, воля ваша, коричневого окоема не бывает, равно и любого другого. Сделайте милость, примите к сведению. А то на подобном фоне рассуждения про онтологию выглядят, по-вашему говоря, laughable.