Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2014
Валентин Лукьянин — публицист, литературный критик, автор нескольких книг, посвященных истории и культуре Екатеринбурга, и множества статей и исследований, опубликованных в различных российских изданиях. В 1980–1999 гг. был главным редактором журнала «Урал». В настоящее время — сотрудник журнала «Наука. Общество. Человек».
Общество разума: мечта или реальность?
Из всех прав самое неопровержимое — это право умного (силой ли, уговорами ли) вести за собой дурака.
Томас Карлейль
В предыдущей статье1 я покусился на «священных коров» идеологии, которым так вольготно пастись под кущами нынешней российской государственности: бизнес вообще и малый бизнес, рынок, частная собственность, а главное — демократия. Завершая ее, я высказал убеждение, что (цитирую себя) «Homo sapiens, «человек разумный» на биологическом уровне, учтя преимущества и недостатки монархии, анархии, советского строя, демократии во всех ее разновидностях, всех проваленных и успешных реформ, может — значит, и должен! — выстроить для себя сначала мысленно, а потом и в реальности общество, опирающееся во всех своих многотрудных делах на высшие достижения человеческого разума».
Все, кто прочитал статью и высказал о ней свое мнение, задавали мне ожидаемый вопрос: а как я представляю себе такое общество? Откуда и как оно должно появиться? Об этом нынешняя моя статья.
Ноократия в свете формационной теории
Об «обществе разума» я заговорил не первым, у него и название давно есть: ноократия. К сожалению, кроме названия, образованного на основе широко используемых в научном обиходе греческих корней (νοῦς — «разум» + κράτος — «власть»), о нем мало что известно. В реальном мире его никогда не было и нет. Википедия ссылается, в основном, на сочинения писателей-фантастов — Уэллса, Лема, Ефремова, из чего следует, что помечтать-то, конечно, не возбраняется, но для науки такой предмет интереса не представляет.
Однако иногда понятие «ноократия» все же встречается и на страницах ученых трактатов. К примеру, томский профессор-географ, специалист по самоорганизации геосистем А. Поздняков еще в 1998 году опубликовал труд «Стратегия российских реформ»2, в котором порассуждал и про ноократию. Он представил ее как «власть людей, определяющих политику и функции государства на основе научного анализа социально-экономических и экологических ситуаций в своей стране и в мире, прогнозирующих политику развития государства как неразрывной части единой глобальной социальной эколого-экономической системы»3. Если сказать проще — как государственную власть, руководящую обществом «по уму».
«Ум» (иначе говоря, интеллектуальный ресурс) для ноократии, по мнению ученого географа, и тут с ним можно согласиться, накапливается обществом постепенно — по мере того, как в пространстве биосферы (в соответствии с представлениями П. Тейяра-де-Шардена и В.И. Вернадского) формируется ноосфера. Но ведь еще нужно уметь и, главное, хотеть пользоваться умом, проводя государственную политику! А. Поздняков настроен оптимистично: общество, мол, в силу внутренней логики развития само по себе поднимается на новую ступень самоорганизации: «Ноократия формируется на основе достижений демократии и является высшей формой ее развития»4. Социально мыслящий специалист по системам не сомневается, что задача сформировать «государственный аппарат, проводящий управление государством через теоретическое осмысление прошлого, настоящего и будущего», вполне реальна. Он даже усмотрел «попытку организовать подобную власть» в России во второй половине 1990-х годов. Хотя тут же сам уточнил: речь скорее идет не о ноократии, а о меритократии — власти профессионалов.
Воля ваша, но меритократия взамен ноократии — это все-таки смешение божьего дара с яичницей. Меритократии у нас сегодня — как пару в екатеринбургских Чапаевских банях: у всех дипломы (хоть бы купленные), всё «по науке». Даже на дверях подъездов вывешивают объявления: обещают за соответствующее вознаграждение профессиональное мытье полов, профессиональную уборку мусора, профессиональную чистку оконных стекол и прочие «высокотехнологичные» услуги. Тем более любой политик нынче, идя на выборы, заверяет электорат, что ведет за собой «команду профессионалов», которые в политических сварах участвовать не будут, а наконец-то займутся делом. Но если под «меритократией» это и разумеется, то к теме нашего разговора она едва ли имеет отношение.
А прямо по теме напрашивается другой вопрос: из чего это почтенный географ заключил, что доля разумности в действиях государственного аппарата по мере развития демократии возрастает? Еще в предыдущей статье я «с подачи» И.А. Ильина обратил внимание на то, что демократия принципиально безразлична к человеческим качествам «налогоплательщика», то есть ее «политкорректно» не интересует, образован он или невежественен, умен или глуп. Следовательно, демократы у власти «по определению» не могут апеллировать к разуму граждан страны, они обращаются в лучшем случае к их «страстям» и в процессе управления не стараются добиться понимания, а предпочитают опираться на «политтехнологии», то есть «профессионально» подогревают страсти. А если и так не получается, демократы не останавливаются перед применением силы.
Утверждение, будто ноократия является высшей формой развития демократии, профессор А. Поздняков никак не аргументирует; очевидно, эта мысль, явно скалькированная им с известных марксистских сентенций об империализме, а потом и о коммунизме как «высших стадиях» предшествующих формаций, кажется ему аксиомой.
Между тем это вовсе не аксиома: если бы томский мыслитель шел от реальности, то не мог бы не заметить, в какую сторону по мере «демократизации» менялось отношение постсоветской России к интеллектуальному ресурсу общества. Начиналось-то обнадеживающе: чуть ли не в день своего официального вступления в должность президента еще советской России Б.Н. Ельцин подписал указ номер один, который назывался «О первоочередных мерах по развитию образования в РСФСР». Меры эти мотивировались (цитирую преамбулу указа) «исключительной значимостью образования для развития интеллектуального, культурного и экономического потенциала России, обеспечения приоритетности сферы образования». Все было предусмотрено в этом коротком, как декреты ленинского Совнаркома, документе: и дополнительное финансирование, и налоговые льготы, и повышение зарплаты учителям, и разработка перспективной программы, и подчинение органов государственного управления образованием и наукой непосредственно президенту. Интеллигенция, сильно разочарованная в советской власти, воспрянула духом: наконец-то у руля встал государственный деятель, который начал с самого главного и, видать, намерен повести страну к процветанию разум-ным курсом, заботясь о приращении интеллектуального капитала — незаменимого движителя прогресса.
Недолго музыка играла… Впрочем, благие намерения вождя реформаторов на взлете его популярности в какой-то мере подтвердились еще раз — указом от 21 ноября 1991 года о «воссоздании» Российской академии наук. Правда, было не очень понятно, какую именно академию он «воссоздавал», тем не менее, общественности было явлено заинтересованное внимание верховной власти к интеллектуальному ресурсу общества.
К сожалению, оба документа оказались лишь «декларациями о намерениях», рассчитанными на пропагандистский эффект; на них благоволение «новой российской демократии» к интеллекту и закончилось. Далее последовали уму непостижимые шоковая терапия, криминальная приватизация, галопирующая без тормозов инфляция, бесконтрольная «свобода» бизнеса, включающая алкогольный беспредел, игорные дома, финансовые пирамиды и прочие «достижения цивилизации», монетизация льгот, оскорбившая ветеранов, и т. п. И главное — ни одного внятного аргумента в пользу этих «инноваций» гражданам страны, то есть нам с вами, предъявлено не было. Потом власти пытались загнать джинна обратно в бутылку, но когда и у кого это получалось?
И было еще поистине знаковое событие, не оставившее тени сомнений насчет того, каким образом «новые умные» собираются управлять государством. Не умея, а, главное, видимо, и не желая завоевывать расположение заведомых «дураков» «уговорами» (напоминаю мысль Карлейля, вынесенную в эпиграф), демократическая власть устроила настоящую оргию насилия — свой «штурм Зимнего» и свой «разгон Учредительного собрания»: расстреляла из танковых пушек Белый дом. Еще и нынче можно услышать, что это была вынужденная мера: «малой кровью» предотвратили, дескать, крупномасштабную гражданскую войну. Допустим; но кто довел страну до взрывоопасного состояния?
Нужно ли удивляться тому, что у российских граждан, незадолго перед тем с облегчением «отряхнувших прах» большевистского режима со своих ног, вновь бурно закипел «разум возмущенный», да так, что партия, пошедшая на думские выборы с поддержкой гайдаровских реформ, с треском провалилась, а в фаворе оказалась абсурдистская ЛДПР. По этому поводу Ю.Ф. Карякин кинул в телеобъектив знаменитую реплику: «Россия, ты сдурела!» На самом-то деле не сдурела, а очень даже адекватно выразила свое отношение к «шоковым терапевтам»: любовью, так сказать, за любовь.
Так что первые шаги «новой русской демократии» к «обществу, управляемому разумом», отнюдь не приближали. Может, причина в «незрелости» нашей демократии? Ведь Основному закону демократической России только двадцать лет, в то время как американской конституции — двести двадцать, даже немного больше. Вот окрепнут наши институты гражданского общества — и у нас восторжествует разум?
Но беда в том, что и «зрелая» демократия Запада никогда не выглядела эталоном разумности, а с того исторически недавнего момента, как мы ее взяли за образец, признаки откровенной абсурдности проявились в ней еще нагляднее, теперь они порой там даже очевиднее, чем у нас. И в экономике, и в культуре, а паче того — в политике. О какой разумности можно говорить, если технологический прогресс, вместо того, чтобы повышать всеобщее благосостояние, повергает мировое сообщество в экономический кризис; если ежедневно и ежечасно на телеэкране и в интернете можно наблюдать безумные попытки навязать всему миру «демократические ценности» с помощью боевых ракет и беспилотников; если чуть ли не каждый второй сюжет мировых теленовостей — это акции «силовых структур» по усмирению «демоса», недовольного политикой «демократически» избранных им властей. А безмерные «инвестиции во власть», перечеркивающие идею свободных выборов, — это тоже «зрелая демократия»? У них там все это давно в порядке вещей, а мы еще не притерпелись.
Конечно, по части демократии мы от Запада пока что отстаем: у нас, к примеру, только начинают привлекать к уголовной ответственности казнокрадов и коррупционеров уровня министерских столоначальников и глав муниципалитетов5, а у них уже добрались до отставных премьер-министров и экс-президентов. Вы мне возразите: это ж замечательно, что у них перед законом все равны! Но я, в свою очередь, полюбопытствую: а как такое могло получиться, что фигуры подобного сорта добрались до самых высоких ступеней власти? Это тоже преимущество «зрелой демократии»?
Но в некоторых отношениях талантливый наш народ сумел даже обогнать своих закордонных «учителей»: уровень коррупции у нас, безусловно, выше, у нас жестче расправы с несогласными, циничнее политические «игры в одни ворота». Есть и ноу-хау, неведомые Западу: планомерный и целеустремленный, без внимания к массовым протестам общественности и вопреки здравому смыслу, развал системы образования; превращение Академии наук в «пиквикский клуб» ученых джентльменов. Еще древние говорили: кого Юпитер хочет покарать, того он сначала лишает разума. Кто же тот «Юпитер», что пытается лишить разума великую страну?.. И за какие грехи нам назначена такая кара?
Так что — нет, не подтверждается формационная теория общественного развития применительно к демократии и ноократии. «Власть разума» из демократии не прорастает — такой вывод очевиден. Предпосылки к ноократии в демократии не заложены, по внутренней сути своей они, скорее, антагонисты.
Ноократия как проблема социальной инженерии
Предпосылок нет, так откуда ноократии взяться? Может, это и на самом деле утопическая мечта, а не реальная альтернатива мироустройству, которое мало кому нравится, но с которым все смирились: мол, все другие варианты еще хуже?
Я отвечу так: если мы, как в случае с рынком, понадеемся, что все само собой образуется, то ноократия так мечтой и останется. Возможность ее осуществления я вижу в том, что человек не только как биологическая особь, но и как сформированный обществом индивид, усвоивший некую толику интеллектуального наследия, накопленного «братьями по разуму», может быть разумным и потому в принципе способен устраивать свой мир по своему разумению. Конечно, если поставит перед собой такую цель.
Многие мне возразят: общество нельзя «проектировать» и «строить», его формирование и развитие совершается в силу естественных причин, а вмешательство человека в этот процесс может принести только вред. Сторонники такой точки зрения категоричны, хотя «железный» аргумент у них только один: вот, мол, большевики «строили» социализм, и все окончилось полным провалом.
Не все так однозначно с большевиками, но провал, не спорю, был.
Однако социальной инженерией занимались не одни большевики. Было же и «немецкое чудо», благодаря которому Германия восстала из пепла после поражения во Второй мировой войне и по сей день лидирует в европейской экономике. Между тем «чудо» было рукотворное, хорошо известно имя его творца — экономиста и политика Людвига Эрхарда, хотя наши реформаторы с самого начала предпочитали о нем не упоминать. Не потому ли, что сами они будто нарочно (а может, и впрямь нарочно?) принимали такие решения, против которых он категорически предостерегал, предрекая неизбежный провал? А разве другое «чудо» 1950–1970 годов, японское, не явилось результатом продуманной социально-экономической политики? А «бананово-лимонный» Сингапур разве сам собою, а не под жестким руководством Ли Куан Ю, превратился из «зловонной помойки» Юго-Восточной Азии в один из самых процветающих городов мира? А «социализм с китайским лицом», нравится оно вам или не нравится, разве не был спланирован и построен мудрым Дэн Сяопином?..
Но дело не в отдельных примерах (я напомнил лишь самые знаменитые): история практически любой страны, со всеми ее достижениями, равно как и провалами, — это «продукт» политической мысли, претворенной в жизнь энергией политической воли. И американская демократия явилась реализацией принципов, заложенных в Конституции 1787 года, рождавшейся в жарких и долгих спорах, и французская Пятая республика — детище «голлизма», и «тэтчеризм» воплотил идеи Фридмана и фон Хайека, и «шведская модель», и Евросоюз — все это социально-экономические конструкции, рожденные поначалу в головах ученых и политиков, а затем выстроенные в реальной жизни. И надо ли кому-то доказывать, что криминально-бюрократический строй современной России тоже не сам собою образовался? Его «отцов-основателей» все знают поименно.
Выходит, «социальная инженерия» мало что реальна — она всегда и везде непременный компонент государственной политики, без нее ни одно современное государство не состоялось. Вот только спроектировать государство разума почему-то никто не дерзает. Почему? Скорее всего, потому что оно обычно не мыслится как что-то отдельное от демократии. Мол, выдвинем на руководящие посты людей поумнее да проследим, чтобы выборы были честными, — вот вам и вся «ноократия». Но я потому и сел за эту статью, что думаю иначе: на каркасе демократии общество разума построить невозможно. Тут дело не только в руководителях, но и в руководимых.
«Без меня народ неполный»
Работа над этой статьей была в самом разгаре, когда я обнаружил в интернете совсем свежее сообщение о попытке неких киевских политиков создать Украинскую Национальную партию Ноократии6. Мне бы порадоваться: «процесс пошел», да радоваться оказалось нечему. Во-первых, основатели УНПН, как и томский профессор-географ (но без ссылок на него: своим умом дошли), выводят ноократию из понятия ноосферы, а тут прямая причинно-следственная связь, как я уже говорил, не просматривается. Во-вторых, очень узок круг этих эволюционеров: насколько я мог понять, они всего лишь втроем (не за чаркой ли доброй горилки?) подписали учредительную декларацию в надежде, что другие оценят и примкнут. Глядишь, будет с кем и на выборы пойти.
Так не оценят же! Интеллект, который должен служить опорой ноократии, отнюдь не значится среди приоритетов «электората», формальной поддержкой которого определяется легитимность демократической власти. Нет, я не считаю, что народу власть нужна непременно глупая. Она может быть очень даже (пусть и на свой лад) умная, однако избирателю, голосующему за ту или иную партию, нужна не «горькая истина», а хотя бы призрачная надежда, что после выборов его жизнь, по крайней мере, не станет хуже.
Поясню эту коллизию на наглядном примере. Не так давно на радио «Эхо Москвы» обсуждали животрепещущую проблему: надо ли расширять в Москве (да и в любом другом мегаполисе) зону платных автомобильных парковок? Голоса слушателей разделились почти поровну: 52 на 48, неважно даже, в чью пользу. Те, кто «за», и те, кто «против», они что — голову ломали, как лучше? Конечно же, нет: просто одни живут внутри Бульварного кольца, а другие за МКАДом; какой вариант предпочтут те и другие, это и без голосования было ясно. И какое бы решение при таком раскладе голосов власти города ни приняли, любое будет хуже, любое не «по уму».
Ну, а если бы проголосовали с результатом 10 на 90 или 90 на 10, было бы «по уму»? Но и десяти процентов, скажем, от четырнадцати московских миллионов вполне хватит, чтоб переполнить протестный «майдан» и выбить город из рабочей колеи.
Что же делать, если проблема не имеет решения, которое равно устроило бы всех?
При демократии поступают просто: как скажет большинство (пятьдесят процентов тех, кто участвовал в голосовании, плюс один голос для перевеса), так и будет записано в очередном законе. А тем, кто не согласен, нужно смириться и искать электоральные резервы для следующего голосования. Не хотят смиряться — заставим. На то и существуют «силовые структуры»7, оснащенные эффективными «демократизаторами» — от резиновых дубинок до водометов, а надо, так и боевые танки выведут на площадь. Для установления, понимаешь, конституционного порядка.
Однако простые решения — не всегда лучшие. Власть большинства правильнее все-таки назвать не властью народа, а «большевизмом». При том что «большинство» на самом деле чаще всего оказывается меньшинством: демократическим избирательным законом во многих случаях устанавливается невысокий (скажем, процентов тридцать, а больше все равно не придут) или даже вовсе не устанавливается порог явки избирателей, и какой же долей на деле оборачивается при этом половина от трети голосовавших?8 А если с помощью водометов и полицейских дубинок поддерживается власть пятнадцати процентов избирателей (а то и десяти, пяти процентов, если порог явки не установлен) над всем «электоратом», то чем демократия отличается от диктатуры? Голосуют же, между прочим, не за абстрактную истину, а за свой интерес, мера разумности которого не обсуждается. И можно ли чем-то иным, кроме жестких мер принуждения, заставить, условно говоря, автомобилистов, живущих за чертой мегаполиса, смириться с политикой, проводимой в интересах жителей городского центра? Вот вам простое объяснение перманентных уличных баталий (чаще по более судьбоносным поводам), без которых нынче не обходится ни один выпуск теленовостей.
А что — разве при ноократии подобные вопросы могут решаться как-то иначе?
Безусловно! На то она и власть разума, чтобы найти вариант решения, который в конечном итоге будет выгоден для всех, и предъявить такие аргументы в его пользу, чтобы общественность их поняла и приняла. При этом вовсе не нужно сочинять гроссмейстерские комбинации, чтобы додуматься до такого варианта. Достаточно, чтобы и те, кто принимает решение, и те, кто должен их выполнять, взглянули на ситуацию под другим углом зрения, и чтобы эта точка зрения была для тех и других органичной и общей. Смысл ее в том, что никто из нас не «сам по себе», все — «клетки» единого социального организма9. На этом уровне мировосприятия и миропонимания личная выгода отнюдь не исключается, но она включается, «встраивается» в выгоду для всех.
Вам нужен пример? Пожалуйста: тупиковую проблему с автомобилизацией вполне можно разрешить при радикальном перераспределении функций личного и общественного транспорта. Я не первый о том говорю, идея носится в воздухе, так что ж мешает ее реализации? Очевидны два препятствия: интересы автопрома и предрассудки престижного потребления. Вы считаете, что ничего с этим поделать нельзя? Да, при демократии точно ничего не получится, а среди умных людей да при умном руководстве — вполне рядовая проблема.
Впрочем, необходимо уточнить: умных людей и сейчас хватает, в том числе и среди руководителей, а тут надо говорить об умных по-особому. Вот есть такое расхожее выражение — «демократически мыслящий человек». По аналогии с ним я бы решился людей, ощущающих свою органическую сращенность с социальным целым, назвать «ноократически мыслящими», подчеркнув, однако, что в обоих случаях речь идет не о рассудочной логике, но о ракурсе мировосприятия, привычном, как прямохождение. В сообществе ноократически мыслящих людей и могут решаться общественно значимые проблемы, в принципе неразрешимые при демократии.
Ноократически мыслящие люди — это не виртуальные гомункулы из утопических романов, а категория людей, которые и раньше существовали, реально существуют и сейчас, но порознь, не составляя внутренне организованного сообщества. Кого я имею в виду? Конечно, не националистов, не «профессиональных патриотов», не религиозных фанатиков: эти сообщества «заединщиков» складываются на неустранимо конфликтной основе — «правильные» мы и «неправильные» «они», что с ноократией несовместимо. Не стал бы я относить к этой категории также и тех, кто «каплей льется с массою», кто счастлив, что он «этой силы частица»: это не «клетки» общества разума, а, скорее, люди толпы, хотя бы и сплоченной «в борьбе за рабочее дело».
Вот платоновское «Без меня народ неполный» и озадачившая некогда читателей-шестидесятников поэтическая формула Андрея Вознесенского «Мне больно когда — тебе больно, Россия» — это, безусловно, проблески «ноократического» мышления. И Роберт Рождественский нашел точный смысловой поворот: «То, что было не со мной, помню». С этой точки зрения индивид — самостоятельная и значимая, но не автономная величина. Он представляет собой как бы вершину пирамиды, основание которой уходит в непроглядную глубь веков. Трудно даже вообразить, сколько поколений должно было смениться, чтобы появился на свет вот этот конкретный индивид! Мириады судеб, связанные друг с другом, вытекающие друг из друга на протяжении веков, пересеклись на мне (на тебе, на нем, на ней), и теперь от меня (тебя, его и т.д.) лично зависит, получат ли те судьбы достойное продолжение или же на мне прервется линия преемственности, преодолевшая века. «Я от тяжести такой горблюсь…»
Многое заложено в наших генах, однако с ощущением в себе того, что прожито до меня не мной, не рождаются, оно появляется как следствие и воспитания в среде, где такое мировосприятие осознанно культивируется из поколения в поколение («фамильная честь»), и достаточной исторической эрудиции (ибо нельзя иметь отношения к тому, чего не знаешь), и положительного опыта жизни в стране, которая не «эта», а «моя» (патриотизм без кавычек).
И вот что важно иметь в виду. Можно отдельно от других, в силу воспитания, быть человеком чести; можно быть исторически просвещенным человеком, прочитав «для души» Карамзина, Ключевского, Соловьева. Но нельзя в одиночку, умозрительно, «под собою не чуя страны», стать ноократически мыслящим человеком: для того нужно, чтобы вы испытали душевный трепет от того, что принадлежите к обществу, занятому важным и разумным делом. Чтоб отчетливо видели и понимали, что ваша работа нужна всем, причем общая польза оборачивается пользой для каждого, для вас тоже.
То есть я хочу сказать, формирование ноократически мыслящих людей и общества разума — это не две разные задачи, которые должны решаться последовательно, а двуединая ситуация, которая возникает, когда общественный организм начинает работать в разумном режиме, видя впереди разумную цель. При этом разумные люди, сознающие свое единство с этим сообществом, активно и ответственно отдаются общему делу.
Такая ситуация не гипотетическая: в принципе, любая реформа лишь тогда и успешна, когда увлекает ее участников. Нельзя сделать большой ремонт, не переставив вещи в доме; нельзя переделать жизнь общества в таком режиме, чтоб сразу всем стало комфортно: существенные перемены всегда выбивают из привычной колеи, порождают трудности. Выигрыш от них обыватель получит лишь в более или менее отдаленном будущем. Поэтому разумный реформатор начинает с завоевания общественного мнения: важно, чтобы всем было понятно, ради чего затеян «капитальный ремонт», чего и когда следует от него ожидать. Важно и потом, в ходе работ, понимать, чем продиктован каждый очередной шаг и насколько он приблизил общество к намеченной цели. Такой тактики придерживались, в частности, упомянутые выше Людвиг Эрхард, Ли Куан Ю, Дэн Сяопин. Причем каждый из них — это очень заметно! — делал ставку на интеллектуальный ресурс: преобразования из корыстных соображений привнесут в общество раскол, умные преобразования объединят. Чтобы преобразования были умными, реформаторы привлекали в союзники и помощники самых квалифицированных специалистов, заботились о развитии высшего образования, а также постоянно обращались к общественному разуму, ища и находя поддержку своей политике.
Разумные реформы — еще не ноократия, но бесценный опыт ноократического управления. Безотносительно к тому, в каких традиционных социально-политических категориях сами реформаторы выражали смысл проводимых ими преобразований, мы вправе считать их первопроходцами ноократии. Они, конечно, обращались не к ноократически мыслящим людям — откуда бы таковым было взяться? Но, вовлекая социально активных людей в процесс разумной перестройки, мудрые реформаторы формировали в них ноократическое мышление, тем и сильна была их политика.
Особая сложность любой реформы состоит в том, что социальная инженерия никогда не работает на историческом пустыре. Чтобы реализовать новые проекты, приходится расчищать площадку от исторического мусора, сносить безнадежные руины, а порой и обветшалые сооружения, которые могли бы еще прослужить, да в новые планы не вписываются. Бывает, рушатся и храмы (в прямом и переносном смысле) — иногда потом их приходится восстанавливать. Такие операции далеко не всегда безболезненны. По этой причине ни одна из российских реформ, начиная с петровских, по сей день не оценивается обществом однозначно. Так что усмотреть в них предпосылки ноократии сложно.
И попробуйте-ка кого-то убедить, что попытки перестроить жизнь на разум-ных основаниях совершались и советской властью: слишком уж плотно заслонялись эти инициативы событиями самого негативного свойства. Нынче и разумное, и безрассудное в советской истории превратилось в гору «щебня» на месте рухнувшего колосса, и копаться в этом мусоре никто не расположен. Однако искусство древних гончаров не умаляется тем, что дошло до нас лишь в виде черепков, извлеченных археологами из мусорных наслоений «культурного слоя»; а разве разумные начинания «социальных конструкторов» советского времени перестали быть разумными оттого, что затерялись в неприглядном «щебне» ушедшей эпохи?
Кстати, нынешние российские власти стали заметно реже и более избирательно, чем лет пятнадцать-двадцать назад, ориентироваться на западные образцы и нередко устраивают что-то сообразно советскому опыту. Оппоненты либерального толка усматривают в том сползание страны в советское прошлое, а не правильнее ли заключить, что не так уж неразумно всё выстраивалось «при большевиках»?
Разум против стихии
Первые дни и недели советской власти обернулись для невольных участников тех событий кошмарной чередой арестов, «ликвидаций», конфискаций, грабежей и прочей чрезвычайщины. В обстановке хаоса и абсурда появились вдруг декреты о переходе на григорианский календарь (февраль 1918-го) и о реформе орфографии (октябрь того же года). Казалось бы, зачем? До того ли было?
Между тем, если разобраться, ими подавались обществу очень важные сигналы.
Обе реформы были придуманы не большевиками. С архаичного юлианского календаря на более точный григорианский Европа начала переходить еще с конца XVI века. К рубежу XIX и ХХ веков по григорианскому календарю жил уже почти весь цивилизованный мир, но консервативная Россия в числе немногих стран никак не могла решиться на столь естественный шаг. С орфографией была похожая история. В общем, реформы назрели, но проведение их в чем-то нарушало привычный ход вещей, а ситуация в обществе была неспокойная, так что власти все никак не могли на них решиться. Специалисты спорили, время шло, а дело стояло. И тут явились большевики: отменив декретами все сомнения, они как бы подтолкнули маятник остановившихся часов. И расходов не понесли, и «ломать через колено» никого не пришлось, а историческое время зримо двинулось вперед. Тем самым власть продемонстрировала, что намерена заняться переустройством мира на разумных, с какой стороны ни глянь, основах.
Очень значимым символом рационального обновления жизни явилось и отделение церкви от государства, а школы от церкви. В современной публицистике много спекуляций на эту тему, однако большевики и в этом плане не были первопроходцами: почти вся Европа к тому времени жила уже по светским законам (как и по григорианскому календарю). Россия просто сделала разумный шаг вдогонку всему цивилизованному миру.
Конечно, символы перемен не есть сами перемены10, к тому же обнадеживающие первые сигналы были тут же заглушены лавиной событий, которые сильно подорвали веру значительной части населения в разумность большевистской власти. Доведенная до крайнего напряжения ситуация взорвалась Гражданской войной.
Но когда Гражданская война (по крайней мере, ее горячая фаза) завершилась, перед победителями встал неотложный вопрос об укоренении советской власти. Было очевидно, что опираться далее на насилие непродуктивно, да и просто невозможно. Ленин, судя по тезису в сохранившемся наброске плана его доклада на VII Всероссийском съезде Советов (начало декабря 1919 года), это прекрасно понимал: «Террор навязан — о с л а б е е т»11.
Единственная альтернатива насилию — действовать (вспомним снова Карлейля) «уговорами». О чем и как можно было «уговаривать» общественность, когда страна находилась в крайней степени распада? Искра плодотворной идеи сверкнула в разговоре вождя революции с инженером-электриком (он же революционер, поэт, друг и сподвижник Ленина еще со времени шушинской ссылки) Г.М. Кржижановским в конце декабря 1919 года. Предмет их разговора в тот раз был сугубо прозаический — о возможности использования торфа для развития энергетики страны. Вождь услышал от собеседника разумные соображения и попросил изложить их в статье для газеты «Экономическая Жизнь»12. Кржижановский осмыслил заданную тему более масштабно и спустя месяц передал «заказчику» рукопись под названием «Задачи электрификации промышленности». Ленин прочитал ее немедленно и тут же ответил автору обстоятельным письмом, которое начиналось с оценки: «Великолепно». Но теперь он сам предложил еще больше расширить тему: «Нельзя ли добавить план не технический (это, конечно, дело многих и не скоропалительное), а политический или государственный, т. е. задание пролетариату? <…> Его надо дать сейчас, чтобы наглядно, популярно, для массы увлечь ясной и яркой (вполне научной в основе) перспективой: за работу-де, и в 10–20 лет мы Россию всю, и промышленную и земледельческую, сделаем электрической. <…> Повторяю, надо увлечь м а с с у рабочих и сознательных крестьян великой программой на 10–20 лет»13.
Уже 30 января 1920 года доработанная статья Кржижановского была опубликована, но не в «Экономической Жизни», а в главном партийно-политическом органе «Правде». На основе статьи незамедлительно выпустили брошюру, в которой излагалась идеология плана электрификации России, и создали — под председательством Г.М. Кржижановского — комиссию, которая примерно за десять месяцев разработала знаменитый план ГОЭЛРО — не самый масштабный, но, пожалуй, самый успешный за весь период советской власти экономический проект. Успешный — потому что он был детально и строго рассчитан, сбалансирован и потому выполнен. Вдвойне успешный — потому что идея электрификации России мыслилась в нем не как локальная (вроде создания рабочих мест на депрессивной территории), но как стержневая задача в рамках общегосударственной стратегии модернизации; как возведение строительных лесов (образ, предложенный самим Кржижановским) для восстановления и развития народного хозяйства страны в целом. И тем более успешным был этот проект оттого, что в нем действительно просматривалась «ясная и яркая (вполне научная в основе) перспектива». Более убедительного способа продемонстрировать разумность политической линии новой власти — и, стало быть, «уговорить» население ее поддержать — придумать было просто невозможно!
На заключительных страницах эпопеи «Хождение по мукам» А.Н. Толстой красочно изобразил, как воспринимали доклад Г.М. Кржижановского о плане ГОЭЛРО делегаты VIII Всероссийского съезда Советов: «Люди в зрительном зале, у кого в карманах военных шинелей и простреленных бекеш было по горсти овса, выданного сегодня вместо хлеба, не дыша, слушали о головокружительных, но вещественно осуществимых перспективах революции, вступающей на путь творчества».
Дотошный читатель заметит: идея электрификации России не была заслугой большевиков, ибо высказывалась еще до революции. Согласен: тут как с григорианским календарем или новой орфографией — до революции хотели, да не получилось, а советская власть сумела, ибо представила электрификацию как общенародную задачу и увлекла этой задачей и красноармейца, вернувшегося с фронтов Гражданской войны, и инженера, соскучившегося по настоящей работе.
Вот вам урок для наших дней: не было предложено «национальной идеи», но началась созидательная работа общенационального уровня, и этой работой оказалось возможным сблизить, казалось бы, непримиримо враждебные друг другу силы безнадежно расколотого общества. Важный импульс подкреплялся постановкой других назревших общенациональных задач: ликвидация безграмотности, развитие системы высшего образования и академической науки14. Научная и техническая интеллигенция с энтузиазмом поддержала также идею развития народного хозяйства на плановой основе.
Первые шаги новой власти именно по пути разума были не случайны: со времен Маркса социализм прокламировался как общество, построенное на основе научного понимания исторического процесса. Наука была одним из главных символов большевистской веры (хотя от символа до реального действия бывает, как известно, дистанция огромного размера). Сигналы разума мыслящая общественность вычленила из вселенского «шума» событий. Многие в России и за рубежом поверили, что революция на самом деле открыла пути к совсем новой жизни, и готовы были даже, подавив в себе горькую память обо всех беззакониях и ужасах Гражданской войны, включиться в строительство небывалого в истории общества, основанного на разуме…
Разум смог на том этапе обуздать хаос, страна становилась управляемой.
К сожалению, утвердиться на пути разума советское общество не сумело; почему — другой вопрос, обсуждать его здесь мы не станем. Для меня в этой ситуации важно подчеркнуть, что отнюдь не разум обанкротился вместе с советской властью, а имитация разумности, то есть неразумность.
Имитация разумности
В качестве примера напомню судьбу первого пятилетнего плана. Плановые задания рассчитывались всем миром, предварительные его разработки по сей день поражают воображение широтой, цельностью и сбалансированностью подхода к решению неотложных и перспективных народнохозяйственных задач15. Но именно сбалансированность плана не устраивала тогдашних руководителей государства: индустриализация получалась не столь быстрой, как того хотелось бы. Осмотрительного Г.М. Кржижановского, руководившего разработкой первого пятилетнего плана в качестве председателя Госплана СССР, отодвинули на второй план, руководство народным хозяйством перешло в руки В.В. Куйбышева, ближайшего сподвижника и советника Сталина по экономическим вопросам, убежденного сторонника волевых методов в руководстве экономикой. С того момента плановые показатели определялись не столько взвешенным расчетом, сколько большевистским напором. Экономика по-прежнему называлась плановой, только в качестве фактора экономического развития, наряду с финансами, кадрами, материалами, оборудованием, стала рассматриваться загадочная субстанция под названием «творческая сила народных масс».
В качестве председателя Госплана В.В. Куйбышев горячо поддержал, например, строительство Уралмаша, но не выделил для него из казны ни копейки (не пожадничал: просто казна была пуста), зато посоветовал с трибуны областной партконференции (в 1927 году): «Я не буду возражать, если вы в своей практике будете по этим вопросам больше шуметь, больше кричать и нажимать. Это надо делать потому, что задача, за которую вы беретесь, является абсолютно справедливой и правильной…»16
В обстановке «шума» и «нажима» и шла работа: Уралмаш начали строить летом 1927 года, имея лишь 15 тысяч рублей из необходимых 48 миллионов17, но официально «заложили» его год спустя. Несколько раз строительство замораживали (штат сокращался до 20 человек!) и возобновляли вновь, а проектная мощность его между тем все увеличивалась: начинали с 18 тыс. тонн механического оборудования, но два года спустя (стройка была в разгаре) вдруг решили, что для начала нужно не менее 100 тыс. тонн, чтобы вскоре выходить на уровень 150–200 тысяч.
Уралмаш — лишь частный пример; подобным же образом, на ходу произвольно меняя цифры плановых заданий (и не заботясь об их обеспечении ресурсами), «шумели» по поводу Магнитки, электростанций, железных дорог и т. д. Нагрузка на «творческую силу народных масс» росла день ото дня, но одолеть законы физики никак не получалось. В советские времена первые пятилетки романтизировались, сейчас обычно вспоминают цену той романтики, но как-то реже обращают внимание на то, насколько эффективным оказалось геройство. Я приведу лишь один пример. Выступая на пленуме Уралобкома в январе 1931 года, И.Д. Кабаков признался, что, дескать, «мы подошли в 31 году с громаднейшими прорывами»18. Что он имел в виду? Оказывается, израсходовали (по крупнейшей промышленной области!) 44 млн рублей, а построили на 15 млн. Мало того, на том же пленуме некто т. Облыгин сообщил, что израсходовали менее половины выделенных ассигнований — больше не смогли. Вот и прикиньте: одолели только шестую часть плановых заданий, а между тем пятилетка уже приближалась к финалу.
Предвидя сокрушительный провал не просто экономических притязаний, но имиджа советского строя, кремлевские идеологи пустили, что называется, встречную волну: еще летом 1930 года в докладе на XVI съезде партии Сталин объявил главной задачей пятилетки строительство «Урало-Кузнецкого комбината». Это был по-своему замечательный пропагандистский трюк: обсуждавшаяся с дореволюционных времен урало-кузнецкая проблема в пятилетнем плане проходила фрагментарно и на втором плане; трансформация «проблемы» в «комбинат» площадью на полконтинента превращала провалы по главным направлениям в малозначительные мелочи, зато какие открывались перспективы, какой вселенский размах! «Комбинат» сразу заполнил первые полосы партийных изданий. Но «шум» продолжался недолго: объявили пятилетку выполненной за четыре года и три месяца (кто проверит?) и перевели пропаганду в другое русло. В послевоенном советском энциклопедическом словаре Урало-Кузбасс даже не упоминается.
Не лучшим образом «выполнялись» последующие «сталинские» пятилетки.
А еще была коллективизация, правду о которой цензура безоговорочно вымарывала даже в 1980-х годах (я был в то время редактором журнала и знаю о том не понаслышке). Была и война — на самом деле Великая, на самом деле Отечественная, но тяжелейшая победа была достигнута не столько апелляцией к разуму, сколько манипуляцией, порой и в сомнительной форме, чувствами населения страны. Впрочем, это тема отдельного разговора.
Нет, о разуме не забыли, о «научном подходе» твердили к месту и не к месту, даже напоследок придумали науку — «научный коммунизм». Однако очень часто за разум выдавали теперь грубую имитацию, фальшивку. Разум же, которому с самого начала была противопоставлена нерассуждающая «революционная воля», хоть и не был повержен вовсе, но сильно потеснен.
Губительней всего для репутации «режима» было именно стремление властей силою, с помощью жесточайших репрессий навязать обществу представление, что неразумное — разумно. Можно, конечно, внушить публике, что, к примеру, создан идеальный летательный аппарат, и под страхом самого сурового наказания запретить в этом сомневаться. Но это ведь не помешает негодной машине по законам физики грохнуться на землю. Примерно так у нас и получилось. Разумность невозможно имитировать!
В советской истории было много неразумного и даже преступного, объявленная цель — строительство социализма как общества, руководимого на научной основе, — так и не была достигнута. Но хоть разум был сильно потеснен, однако не истреблен окончательно. Среди советских руководителей, начиная с самого нижнего звена (бригада, цех, завод, колхоз, стройка) и кончая высшим государственным уровнем, встречалось немало ноократически мыслящих людей. Назову для примера хотя бы некоторые, наиболее известные имена: Г.К. Орджоникидзе, А.П. Завенягин, Б.Л. Ванников, А.Н. Косыгин, Н.А. Вознесенский, П.Ф. Ломако, а за ними, как бы вторым, третьим эшелонами: А.П. Банников и В.Ф. Фидлер, строившие Уралмаш, А.А. Котомин, строивший СУГРЭС, бригадир монтажников (равного которому по мастерству не было в стране) из Среднеуральска Н.К. Ивакин, избранный депутатом Верховного Совета СССР, сельские руководители — герои очерков В.Ф. Турунтаева 1960–1980 годов…19 Их разумом формировалась система, в которой угадывается прообраз ноократии. А миллионы простых тружеников работали не потому, что их стращали кнутом и манили пряником, а потому, что от отцов и дедов унаследовали они привычку к добросовестному труду и дорожили своей репутацией. И задачи, которые им приходилось решать, формулировались разумно.
Не лозунговыми посулами, но разумной созидательной работой была сильна советская страна. Силой разума мы победили на войне, утвердились в послевоенном мире, стали лидерами в космической гонке. По сей день на наследии разумной политики тех лет держится статус России как мировой державы. В памяти о ноократической связи разума и воли, объединявшей усилия миллионов в единую мощную силу, и следует искать, по-моему, источник ностальгических чувств, которые даже четверть века спустя после начала катастрофических перемен не выветрились из сознания бывших советских людей, несмотря на их вполне трезвое отношение к условиям жизни при «развитом социализме» и вопреки усилиям либеральной пропаганды.
«Советская ноократия» проявилась также и в высоком статусе науки, знания вообще, образования, который был характерен для советского общества почти на всем протяжении его истории. Да, советская власть варварски искореняла инакомыслие, обедняя интеллектуальный потенциал страны, но мышление в принципе поддерживала, резонно считая его своей опорой. В сущности, даже известные попытки «навести порядок» в биологии и языкознании косвенно свидетельствуют о высоком статусе науки при советской власти: партийное руководство опасалось влияния на умы со стороны научного сообщества, ибо не чувствовало себя способным выдерживать конкуренцию с учеными по части ума (не говоря уж о чести и совести). Опасение было оправданным: ноократическая составляющая советского строя находилась в естественном и непримиримом противоречии с его партийно-бюрократическими устоями, что, в конце концов, и привело к разрушению советской системы.
Но процесс распада на том не остановился.
«Скрепы» для распадающегося общества
Еще раз упомяну великих реформаторов Людвига Эрхарда, Ли Куан Ю, Дэн Сяопина: один из них строил «социальную рыночную экономику», другой «превращал маленький остров в великую державу» первого мира, третий адаптировал Марксов социализм к китайскому менталитету; все трое хлопотали не о «правах человека», как они трактуются Всеобщей декларацией 1948 года, а об улучшении устройства сообщества людей в рамках национальных границ. При этом каждый действовал «по уму» и тем самым, в сущности, торил путь к ноократии (не пользуясь, впрочем, этим словом и не ставя перед собой такой цели).
Элементы ноократии проявлялись, как я попытался показать, и в советской системе.
И тут уместно процитировать А.И. Солженицына: «…Государственное устройство — второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве — допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве — невыносима и самая разливистая демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности — то это проявится при любом строе» («Как нам обустроить Россию»).
Так, может, проблемы, которой посвятил я свою статью, вовсе и не существует, поскольку все зависит от «воздуха человеческих отношений»? Вот придумают наши неутомимые законотворцы еще несколько хитроумных законов, обуздают с их помощью коррупцию, чиновники возьмутся за ум — и станет наш строй «добропорядочным»?
Нет, не станет. Ноократия — это не «умные люди у кормила власти», а общество, живущее «по уму»: как говорится, «две большие разницы». «По уму», конечно, значит и расчетливо, старясь наперед учесть и ближние, и дальние последствия принимаемых решений. Но непременно еще и разумно, что означает — по совести и справедливости тоже.
Определить, живет ли общество «по уму», кажется задачей невыполнимой: ведь даже про отдельного индивида непросто сказать, разумно ли он живет, потому что не существует — и слава богу, что не существует! — «общего аршина» для всех. Однако какой бы замысловатый жизненный путь ни выбрал индивид, как бы сам ни толковал цель и смысл своей жизни, объективно он остается «клеткой» социального организма. Либо здоровой, то есть работающей в гармонии с организмом, либо ущербной — так или иначе обособляющейся от организма, ослабляя его, а вместе с тем, в конечном итоге, и себя. Состояние, при котором общество дорожит индивидами-«клетками», поскольку лишь от них оно наполняется жизненной энергией, а индивиды при этом чувствуют себя незаменимыми «капиллярными сосудиками» общества-«организма», — это и есть состояние здоровья социума. Надо ли доказывать, что жить «социально здоровой» жизнью — это для общества и означает жить «по уму»? Ибо какая еще разумная цель могла бы составить альтернативу этой цели? Это индивид может загадывать для себя цели амбициозные, честолюбивые, пусть даже и низменные, но лучше, высокие, благородные; общество же, порождая из себя целеустремленных и всяких прочих индивидов, должно просто жить, жить долго, по возможности вечно. Но для того оно должно быть здоровым.
Нынешняя западная цивилизация бодрится, как молодящийся старичок, бегающий по утрам «от инфаркта», но как одолеть «старческие недуги» демократии, на Западе не знают. А российская демократия опасно больна, хоть и молода. Симптомы болезни налицо: экономика стагнирует, чиновники воруют, ракеты падают, теракты не прекращаются, старики с содроганием ожидают напастей от очередных «реформ» (пенсионной, ЖКХ, образования — «что день грядущий нам готовит?»), а молодежь зубрит английский не для расширения кругозора, а чтобы при первой возможности «слинять» на Запад. Отчего это все происходит? Роковой тайны тут нет: совершается закономерная реакция демократического распада. Раз «никто никому ничего не должен», значит, каждый устраивает свою жизнь без оглядки на других. Еще сохраняя внешние черты единства, внутреннюю цельность общество уже утратило; политологи всерьез обсуждают даже вероятность распада России, как распался на нашей памяти Советский Союз. Спорят не о том, произойдет это или не произойдет, а о том, как скоро произойдет.
Беспокойство о возможном распаде России в официальных речах и документах не высказывается, но на государственном уровне встревоженно ищут «скрепы».
В этом плане любопытен сочинский олимпийский проект. Не передо мной первым встал вопрос: а зачем это нужно нынешней России, еле сводящей концы с концами? Официальных версий было озвучено несколько. Версия возвышенная: это, мол, важно для престижа страны. Более приземленная: Сочи — грандиозный коммерческий проект, который взбодрит нашу экономику. Версия якобы вовсе прагматическая: Олимпиада пройдет, а России останется горнолыжный курорт мирового уровня. Слабость любой из этих версий видна невооруженному глазу, и мне не довелось встречать людей, которые бы воспринимали хоть одну из них всерьез; не видел я и убедительных публикаций на сей счет в прессе. Напротив, все обращают внимание на нелепость затеи и на ее огромную коррупционную составляющую20. Было у меня и свое предположение… И вдруг ситуацию прояснил сам инициатор великой стройки в интервью нескольким телеканалам в преддверии Олимпиады: «После развала СССР, после достаточно тяжелых и, прямо скажем, кровавых событий на Кавказе все-таки общее состояние общества было удручающим и таким пессимистическим. И нам нужно встряхнуться. Нужно понять и почувствовать, что мы можем осуществлять крупные масштабные проекты»21. Тут я президенту поверил сразу, ибо так и предполагал: это наш нынешний «план ГОЭЛРО», «великая программа», призванная «увлечь массы» грандиозностью перспективы…
Определенно в качестве «нашего ответа» на былые советские достижения в области высоких технологий задумывался и предыдущим президентом Медведевым «инновационный центр» Сколково. Прошло почти четыре года, как был обнародован соответствующий указ, но что-то не заметно, чтобы затея производить научные идеи на продажу «встряхнула» Россию. «Встряхнул» коррупционный скандал вокруг капиталоемкого мегапроекта, разгоревшийся в феврале 2013 года, — один из крупнейших в новейшей российской истории. В настоящее время, как пишет пресса, будущее проекта неопределённо…
Не получается надежной «скрепы» и из русской православной церкви, а уж как рассчитывали. Трудно возродить былую веру в обществе, прошедшем основательную школу атеизма (не обязательно «научного»). Да и в прошлом церковь не очень-то спасала — и не спасла — «Святую Русь». К тому ж утвердить РПЦ как «самую равную среди равных» конфессию в многоконфессиональной стране — тоже, я думаю, не самая продуктивная идея.
А всего примечательней в плане поиска «скреп» выглядит, по-моему, федеральная целевая программа «Укрепление единства российской нации и этнокультурное развитие народов России», принятая правительством РФ в августе минувшего года. На достижение «положительных сдвигов в сфере укрепления единства российской нации» в 2014–2020 годах планируется потратить почти 6,8 млрд руб.22 Вот уж чисто рыночная иллюзия: здоровье нации предполагается купить за деньги!..
Если жизнь общества организована так плохо, что социальный организм распадается, то, как подсказывает здравый смысл, нужно не «скрепы» придумывать, а устранять причины. Для того существует, я думаю, единственное средство: повернуть нашу «разливистую демократию» на путь разума. Чтобы объединяло нас не внушенное телемагами восхищение масштабностью бессмысленных затрат на разного рода «престижные» спортивные и политические шоу, а ясное понимание всеми общности нашей судьбы и признание разумными поставленных перед страной задач. Чтобы житейской аксиомой воспринимался не бессмысленный слоган «свобода лучше, чем несвобода», а убеждение, что вместе жить нам лучше, чем порознь.
Свобода хуже, чем несвобода
Вместе или порознь — вот ключевое различие между ноократией и демократией.
Порознь — это то, что мы имеем сегодня, а вместе — значит, не каждый сам по себе, а нам всем есть дело друг до друга. Без этого ни о какой разумности не может быть и речи.
Не ожидаю, что этот принцип с готовностью поддержат все читатели: слишком уж рьяно либеральная публицистика, начиная с поздних советских лет, внушала нам мысль о его порочности. Вспомните, с каким сарказмом вспоминали, например, о комсомольских собраниях, где «прорабатывали» членов организации, предпочитающих «не ту» музыку, прическу, одежду, и о женах, которые ходили жаловаться на своих мужей в партком. Общественность не должна вторгаться в «личное пространство», каждый имеет право «быть самим собой»! — вот пафос тех публикаций.
Демократия освободила вольнолюбивых индивидов от «террора общественного мнения». Теперь каждый вправе «утверждать себя» хоть павлиньей прической, хоть сережкой в носу или татуировкой на лбу, «непринужденностью» речи. Завоевано «неотъемлемое право» выставлять напоказ свою интимную жизнь, демонстрировать свою «невинную слабость» к порокам и прочую дурь — какой простор для самоутверждения!
Между тем западным свободолюбам-первопроходцам этого мало, они штурмуют новые рубежи; у нас пока лишь немногие энтузиасты решаются, очертя голову, следовать за ними. То в одной, то в другой стране легализуют «легкие» наркотики; в некоторых штатах США и Канады уже борются за права педофилов23. «Консерваторы», не приемлющие таких новаций, мрачно иронизируют, что, мол, скоро объявятся борцы за легализацию людоедства; но какие уж тут шутки? — это вполне резонная экстраполяция нынешних «трендов» на обозримое будущее. Вероятнее всего, так и будет…
Главные на сегодняшний день завоевания демократии связаны с продвижением идеи «гендерного равноправия». Это ж надо: самое английскую королеву, всемирный символ незыблемости традиций и по совместительству главу англиканской церкви, уговорили согласиться на легализацию однополых браков!..
Отношение к требованиям свобод для психов и извращенцев радикально поменяется, если мы признаем, что «свобода раковой клетки» сулит неотвратимую и мучительную гибель не только ей самой, но и другим клеткам — всему организму. В медицине такая «свобода» подавляется химиотерапией или, более радикально, с помощью скальпеля. «Клетка» социального организма, в отличие от биологической, может делать осознанный выбор, поэтому тут можно и желательно обойтись без скальпеля, действовать «уговорами», но в крайних случаях стоит и «власть употребить».
Упразднение норм жизни, складывавшихся веками, на том основании, что они мешают «самоутверждаться» социально неадекватным индивидам, — по меньшей мере, неразумно, ибо нормы эти вырабатывались не затем, чтоб травмировать свободолюбивые души нынешних демократов, а чтобы без лишних раздумий и словопрений обеспечивать здоровый образ жизни социального организма. В них спрессована мудрость, извлеченная из практического опыта длинной череды поколений. Я не утверждаю, что все они безупречны и должны оставаться неизменными из века в век. Но им свойственно меняться по тем же законам, как меняется язык (тоже ведь важнейшая естественная «скрепа» социального организма!), — не революционно и, уж конечно, не вопреки здравому смыслу. Какие бы эволюции они ни претерпевали, они должны скреплять сообщество, а не распылять его на броуновские частицы по прихоти тех, кому из-за дурного воспитания или по скудоумию жить в обществе, считаясь с его законами, невмоготу.
Но мне представляется важным защитить от демократической агрессии не только нормы общежития (как правильно их раньше называли), но также и само право сограждан вторгаться в «личное пространство» чрезмерно свободолюбивых индивидов — в тех случаях, когда границы такового неправомерно раздвинуты, скажем так, за счет территории соседей. Ведь в здоровом организме все клетки одна от другой зависят, и каждого из нас прямо касается, чем и как живут окружающие нас люди. Не надо считать денег в чужом кармане, но некий скоробогач, жирующий за счет взяток или казнокрадства у всех на виду, — та же «раковая клетка»; паразитирующий тунеядец — тоже симптом болезни. И сластолюбец, позволивший дурным страстям подавить свою волю, не есть «несчастный и больной», которому нужно посочувствовать, а некто вроде «самострела» во время войны. Не о соблюдении границ «личного пространства» мы должны в таких случаях хлопотать, а о законных санкциях применительно к людям, из-за асоциального, пусть не преднамеренного, а просто безответственного, поведения которых мы с вами, члены того же социума, тоже ввергнуты в состояние болезни.
Вопрос лишь в том, какие это санкции. Для общества разума, конечно, неприемлемы ни публичные проработки в духе комсомольских собраний полувековой давности, ни усугубление уголовной ответственности. Такие проблемы гораздо успешнее решаются изменением базовых установок общественного мнения. Подтверждение тому можно найти в российской истории. Нынче многие ностальгически вспоминают о дореволюционном русском крестьянине, которого якобы отличали безропотная терпеливость, несравненное трудолюбие и трезвое поведение. Не станем разбираться, что тут правда, а что легенда. Важно, что поведение крестьянина в родном селе определялось тем, что он жил у всех на виду (на «мiру», как тогда писали), то есть постоянно находился под контролем общины, от которой во всем зависел. А вот когда, оторванный ветрами времени от родных корней, он переместился в город, поведение его заметно изменилось — увы, как правило, не в лучшую сторону.
А вот случай, который довелось мне наблюдать во время давней уже поездки в Соединенные Штаты. Закурила женщина из нашей делегации, и случившийся рядом американец посмотрел на нее с искренним удивлением и сочувствием: «Вы курите? У вас проблемы?» Вам теперь понятно, почему по числу курильщиков Россия на четвертом месте в мире, а США на 34-м?24
Рассудите же, что лучше: взвинтить цены на сигареты или так повернуть общественное мнение, чтоб на курильщика смотрели не как на преуспевающего человека, который и по заоблачным ценам «может себе позволить», а с состраданием — как на неудачника, чьи житейские провалы не укрываются даже за внешним благополучием?
Повернуть общественное мнение — но возможно ли это?
А вы вспомните, как много им манипулировали при советской власти, а еще больше и бесцеремоннее — «при демократах». Значит, в принципе можно. Важно, однако, по чьей инициативе, с какой целью, кому это выгодно?
Первый шаг к ноократии
Думаю, первый реальный шаг к ноократии — это переключение общественного мнения на другие ценности. Нужно, чтобы «клетки» общественного организма, живущие отдельной от организма жизнью («никто ничего никому не должен»), воспринимались такими же неудачниками или нравственными калеками, как курильщики в Соединенных Штатах. Чтобы те, кто, выражаясь фигурально, ставит потребности желудка выше потребностей души, выглядели в восприятии окружающих обделенными судьбой (каковыми они, в общем-то, и являются). Чтобы успех в лаборатории интересовал общественность больше, чем скандальные женитьбы-разводы эстрадных «звезд». Чтобы публичное полоскание грязного белья на телеэкране (как, к примеру, в ток-шоу Андрея Малахова) было невозможно не из-за цензурных запретов, а просто потому, что подглядывать в замочную скважину стыдно. Чтобы и зеленые юнцы, и зрелые неудачники ясно понимали: самоутверждение вовсе не означает самореализации, ибо «позорно, ничего не знача…» Ну, а дальше вы помните.
Я понимаю: «надо, чтобы» — не самый пригодный для практического применения рецепт. Ничто само собою не совершается в этом мире, разве что крапива буйно растет на неухоженном участке. Однако прежде чем кто-то придет и возьмет на себя ответственность, «надо, чтобы» в общественном сознании зародилось понимание необходимости таких перемен. Напомню, что идея «перестройки», которую, так уж исторически сложилось, связывают с именем М.С. Горбачева, вызревала в литературе, кино, театре, а затем и в философии, обществоведении на протяжении трех с половиной десятилетий. «Оттепельные» фильмы М. Калатозова и Г. Чухрая, стихи Евг. Евтушенко и А. Вознесенского, песни Б. Окуджавы и В. Высоцкого, 14-я симфония Д. Шостаковича и «Патетическая оратория» Г. Свиридова, военные повести Г. Бакланова и В. Быкова, «деревенская» проза В. Распутина и В. Шукшина, театры О. Ефремова и Ю. Любимова… Все это отнюдь не политизированное, но подлинное искусство, которое именно в силу своей подлинности способствовало освобождению и возвышению человеческого духа. Когда С. Говорухин в 1990 году снял фильм «Так жить нельзя», он не совершил художественного открытия, а лишь повернул вполне вызревшее, готовое к тому общественное мнение в политическую плоскость…
Идея ноократии перспективна постольку, поскольку в истории современности постоянно наблюдаются попытки обуздать, подчинить контролю разума стихию корысти и эгоизма, выстроить отношения между людьми, основанные на общей заинтересованности в здоровье социального организма. Это нужно не потому, что кому-то кажется желательным, а потому что иначе цивилизации не выжить: человечество скатится (и уже скатывается) в дикость. Проще говоря, «призрак ноократии» бродит по цивилизованному миру, ноократия обществу нужна, альтернативы ей нет.
Но это не значит, что переход от демократии к ноократии — одноразовая акция вроде парламентского «армрестлинга», референдума по Конституции или «майдана». Дело ведь не в том, какие это примет организационные формы, как будет прописано в законе, даже и не в том, как будет называться новый строй. (Может, называть себя ноократией обществу даже и не совсем удобно — примерно как писателю говорить о своем «творчестве».) Важно, чтобы произошла переоценка нынешних «завоеваний». Чтобы мы особенно не заблуждались насчет «естественных прав» и учились смотреть на мир сквозь призму ноократических ценностей. Чтобы политики всех уровней принимали решения, руководствуясь именно такими ценностями, а не меркантильными интересами собственников, проплативших приход этих политиков во власть.
Это будут качественно иные политики, иным будет и механизм их прихода во власть. Нужно время, чтобы такие политики вызрели; нужно время, чтобы общество решилось пересмотреть (учитывая еще, что демократия будет тому отчаянно сопротивляться) существующие механизмы власти. Как все это будет происходить, сейчас трудно, да и не нужно предсказывать в деталях. Во всяком случае, очевидно, что начинать писать политические программы, создавать партии и раскрашивать знамена не имеет смысла. Но все же сами собой перемены не произойдут: общество будет двигаться к ноократии лишь по мере того, как будет научаться взвешивать последствия бездумного (и безумного) расширения «естественных прав» человека в ущерб правам социального организма, убеждаться в том, что сползанию общества в дикость накачивание мускулатуры (в любом смысле) не помешает, этому процессу может противостоять только разум, который и нужно наращивать, поскольку это в наших силах
Вот почему я и утверждаю, что первый и самый неотложный шаг к ноократии нужно делать не в собственно политической, а в мировоззренческой сфере. То есть сейчас о ноократии достаточно хотя бы просто говорить. Чтобы общество привыкало к этому понятию, вдумывалось в него. Чтобы через него, а не через лукавую сентенцию Черчилля (что, мол, демократия плоха, да ничего лучше люди не придумали), оно воспринимало реалии нынешней жизни. И чтобы трезво понимало: ошеломительная и будто бы неотвратимая «дебилизация» общества — начало конца истории; из нынешнего тупика мир может вывести только разум.
1 Лукьянин В.П. Люди порознь и сообща, или Проблема свободы и несвободы «клетки» в социальном организме // Урал. 2013, № 11.
2 Поздняков А.В. Стратегия российских реформ. — Томск: Изд-во ИОА СО РАН, 1998.
3 http://pozdnyakov.tut.su/ (дата обращения 3.12.13; курсив автора, из чего следует, что перед нами не проходное рассуждение, но теоретическая дефиниция).
4 Там же.
5 Правда, в те дни, когда пишутся эти строки, СКР впервые пытается завести «дело» аж на бывшего министра обороны, но так робко, что, похоже, сам «подозреваемый» это всерьез не принимает.
6 См.: http://noocracy.at.ua/news/rishennja_providnika_unpn_vid_19_listopada_2013_roku/2013-11-19-39 (дата обращения 3.12.13).
7 Любопытно, что это понятие пришло к нам вместе с демократией: «тоталитаризм», без колебаний использовавший средства принуждения, все-таки стеснялся признаваться вслух, что руководить страной, не прибегая к насилию, у него не получается.
8 Не повторяйте банальность, будто ходить или не ходить на выборы — это тоже завоевание демократии. Не ходят на выборы не потому, что пользуются этим правом, а потому что понимают — бесполезно, там уже все предопределено. Выборы — это только камуфляж, с помощью которого придается видимость легитимности решениям власть (помимо выборов) имущих.
9 «Каждое «я» — это на 99 процентов «мы»», — писал я еще в предыдущей статье, имея в виду, конечно, не замятинское «мы», когда в человеческой особи все индивидуальные различия стерты, а, скажем так, проекцию общечеловеческого на отдельного индивида: всё из общей копилки, но в индивидуальном наборе и хотя бы уже поэтому на свой лад.
10 Стремление подменить символами реальные перемены нередко наблюдается и в наши дни: легко изображать из себя реформаторов, переименовывая улицы и города, сокращая часовые пояса и отменяя зимнее время, а добиться реальных перемен к лучшему несравненно трудней.
11 Там же. Т. 39. С. 464. (Курсив и разрядка В.И. Ленина.)
12 См.: Там же. Т. 40. С. 463.
13 Там же. Т. 40. С. 62-63. (Курсив и разрядка В.И. Ленина.)
14 «Обследование, проведенное в канун десятой годовщины Великого Октября, показало, что ¾ всех научных учреждений и их кадров появилось после Октябрьской революции, в то время как за период с 1800 до 1917 г. была создана лишь ¼» (Научные кадры и научно-исследовательские учреждения СССР. Под ред. О.Ю. Шмидта и Б.Я. Смулевича. М., 1930. С. 4.)
15 См., например: Генеральный план хозяйства Урала и перспективы первого пятилетия. — Свердловск: Уралплан, 1927.
16 Цит. по: Ефимова Т.И. Уралмашевцы: Десять заводских пятилеток. — Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1982. С. 25.
17 См.: Кондратов Ю.Н. Наш Уралмаш — гордость ХХ века. — Екатеринбург: Уральское лит. агентство, 2005. С. 20, 21.
18 См.: Уральский рабочий. 16 января 1931 г.
19 О том, как сложно им было, а все ж удавалось хозяйствовать «по уму» вопреки партийному диктату, Владимир Федорович рассказал недавно в своем «мемуарном повествовании» «Ностальгия по осенним дождям» // Урал, 2013, № 9-10.
20 См., в частности: http://grani.ru/tags/sochi/m.221514.html; http://ej.ru/?a=note&id=23816#; http://sobesednik.ru/scandals/korruptsiya-v-sochi-bet-mirovye-rekordy и др. (Дата обращения 5.01.2014.)
21 http://itar-tass.com/sport/894733 (дата обращения 17.01.2014).
22 http://top.rbc.ru/economics/25/08/2013/871542.shtml (Дата обращения 5.01.2014.)
23 См.: http://www.snob.ru/profile/10951/blog/56344 (Дата обращения 15.12.2013)
24 См.: http://www.golos-ameriki.ru/content/world-russia-us-antitobacco/1610583.html (Дата обращения 22.01.2014.)