Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2014
Александр Чувашов
(1982) — родился в городе Первоуральске. Окончил Российский государственный
профессионально-педагогический университет по специальности «художник
декоративно-прикладного искусства и народных промыслов». Работает в РГППУ на
кафедре дизайна интерьера. Живет в Первоуральске. В «Урале» печатается впервые.
Посвящается
Инне Сергеевне
с образами о светлом будущем
Я расскажу вам, почему ее называли Фублей! До того, как она получила свою кличку, ее практически не существовало: она никому не принадлежала, в ней никто не нуждался, без имени ее никто не мог подозвать, и никто не мог бы сказать, где находилась и чем кормилась она во всю долгую мировую зиму. От теплых магазинов, подъездов домов и дворовых мусорок ее отгоняли местные собаки, такие же голодные, как и она, но гордые и сильные своею стайной принадлежностью к территории. Она была одинока даже среди своих. Такими бывают.
Вспомните, наверняка у вас в классе был какой-нибудь толстый прилежный и воспитанный мальчик, внешний вид которого так и просил обидеть его. Тысячи рассказов о себе начинаются со слов «у меня был друг…». Так вот, и у меня был такой друг, и я помню такого толстяка. Он всегда носил дурацкие полосатые тенниски (у его матери определенно было что-то с головой — гардероб из горизонтальных полос). Когда он напряженно о чем-либо думал, то постоянно облизывал губы, а если двигался, то непременно потел, и от него всегда разило — неважно, зима ли стояла за окном или палило лето. Но помимо потливости у него было более противное качество — он был милым! Взрослые, особенно те, которым по долгу службы необходимо было следить за дисциплиной детей, любили его, потому что он был вежлив, смышлен, иногда даже забавен, не шумел, не озорничал, говорил мягко, был открыт. Его лицо всегда выражало все его мысли. По этим же причинам большинство ребят считали его препротивнейшим. Мало кто дружит с теми, кто в фаворитах у учителей и кого постоянно ставят в пример, отчитывая нас за различные шалости. Я всегда знал, что он понимает и стесняется этого, но так ничего и не может поделать ни со своей полнотой, ни с прилежанием. Часто из-за этого его видели в подавленном настроении. А еще он очень хотел пойти на сближение с тем, кто его поймет, примет и увидит в нем его богатый мир.
Так же измученная инстинктивной потребностью в общении наша героиня — худая собачонка — производила робкие попытки показаться на люди, но дети с отвращением отгоняли ее палками и камнями, а их родители и другие взрослые пинали ее, боясь заразы, которую она могла разносить. Не помня себя от страха, переметываясь со стороны на сторону от изгородей и людей, она мчалась куда глядят глаза и пряталась в одном ей известном месте.
Вы спросите, в чем причина моего внимания к ней? Первая причина — это ее «сольное выступление» в нашем дворе, когда ее трудно было не заметить; вторая — это способность переживать чужую боль как свою, которая делает людей милосердными, потому как они понимают, что все живое в мире равно и имеет одну и ту же по значимости душу, страдает одними страданиями и в великом безразличии выстаивает и хочет объединяться с другими перед лицом грозных сил жизни.
«Сольное выступление» случилось летним тёплым днем, когда весь двор собрался возле лавок у подъезда: бабки пережевывали, о чем и говорить не стоит, алкаши распивали чуть поодаль в кустах, ребята на каникулах копались в мопеде. Времена детских площадок перед домами давно канули в лету. Гулять с детьми приходилось перед подъездами. Мы так и делали. Мы — это Женщина моей мечты, наша Софья и я. Нам повезло: Женщина моей мечты согласилась стать моей женой. Мы до сих пор любим друг друга.
Правда, я до сих пор не могу понять, что она тогда во мне нашла. Я не был очень сильным, очень богатым или очень красивым. Более того: у меня была масса комплексов, фобий и маний. Наверное, она разглядела за видимым ту самую невидимую душу. Уже потом, с ней, я стал самым богатым, самым сильным, умным и немного даже красивым. Я помню наше первое объятие, ее первый поцелуй и то, как всегда она после этого была на моей стороне, а больше мне знать ничего не надо. Она родила нам чудную дочь Софью, очень похожую на меня…
Об этом я думал, когда дядя Миша, наш исторический дворник, заорал: «Фу, бля!» Двор замер в поисках причины. Подранка дворовой породы, случайно задетая в одном из своих тайных убежищ метлой, взвилась из клубка прямо под ноги дяде Мише, сначала завизжала от страха, а потом облаяла, чем и напугала его до полусмерти. Момент неожиданности прошел, и дворник дал ей метлой под зад так, что отбросил визжавшую дворнягу к поребрику, плюнул демонстративно вслед и стал мести дальше. Женщина моей мечты разинула рот. По ее лицу я понял, что она судорожно ищет ответ на будущий Софьин вопрос: «Что значит «Фу, бля»?» — и не находит его. В моей голове тоже не было ни одной светлой мысли. Однако вопроса не последовало. Софья всегда была удивительным ребенком! Вместо ожидаемого она просто позвала собачку: «Фубля, Фубля, беги сюда, Фубля». Псинка побежала. И тут все, кто наблюдал эту картину, просто покатились от хохота. Я перехватил Софью, чтоб она не дотронулась до псины — ведь она пошла в меня, а у меня на лбу написано: «Добр к бездомным собакам!»
Так к подранке приклеились кличка, признание и принадлежность ко двору. Пара ребят уже в тот вечер, подкалывая, покрикивали ей, проходя мимо: «Фубля! Пшла вон!» На следующий день Марья Семеновна вынесла ей кости от вечернего ужина, и звала она ее уже так: «Фубля! На-на-на-на-на. Фубля!» Собачка проверяла из убежища наличие других собак, виляла хвостом, опасливо принюхивалась к объедкам.
Я всегда был уверен, что собаке — собачья жизнь и что Бог раздает имена не случайно… и лица… и судьбы. Но вот Софья в этом уверена не была. Однажды я пришел с работы домой, и мне под ноги клубком выкатилась дворняга. Знаете, что я сказал первым делом?
— Фу, бля!
— Да, пап. Можно она будет жить у нас?
— Милая, а ты чего? Куда смотрела? — спросил я в сторону кухни.
Женщина моей мечты вышла в прихожую, посмотрела на меня улыбаясь, пожала плечами и развела руками, всем своим видом говоря: «Ну кто же может отказать этому милому ребенку с любящими глазами?» Вслух же сказала:
— А ты заставь сам прореветь ее весь вечер.
— Папуль, мамуль, глядите: я ласкаю Фублю! — радовалась в это время у ног Софья.
Фубля позволяла маленькой девочке себя гладить, но со страхом замирала в беспомощном ожидании: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет укусить: лаской у нее отняли ее непримиримую злобу. Она продолжала вздрагивать при каждом прикосновении нежной руки, и ей было больно от непривычной ласки, словно от удара. Эта ласка казалась ей то чудом, которого у нее никогда не было и на которое она не умела ответить, то подвохом, которого она не могла понять. Она не могла найти правильный ответ. Единственное, что могла Фубля, это поскуливать, когда ее гладили. Но это не могло выразить всего ее восторга, любви и благодарности за эти мгновения, когда ей казалось, что чудо возможно. И тогда, подчиняясь внезапному наитию, Фубля начала делать то, что, быть может, когда-то она подсмотрела у других собак, а может, всплыло из родовой собачьей памяти: закидывала передние лапы на колени Софье, терлась у ее ног, лизала ей руки и тем выражала свои чувства.
— Жалко, — сказала Софья, готовая заплакать, но не заплакала.
Я так и не мог понять, что девичья юная душа нашла в паршивой псине, но, благодаря Софье, Фубля осталась у нас. Весь вечер мы потратили на то, чтобы отмыть ее, а я еще и наблюдал за ней, ища признаки агрессии. Но я замечал только то, как всей своей собачьей душою Фубля расцветала. Домашняя еда и уход изменили ее до неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая засохшими грязными космами, очистилась, закудрилась и стала лосниться, как белый атлас. Никто из нас уже не узнавал в ней ту подранку, не хотел пнуть или бросить камнем. Теперь у нее было имя, на которое она стремглав неслась из любого уголка квартиры, она принадлежала людям и могла им служить. Разве недостаточно этого для собачьего счастья?
Но такою гордою своим счастьем она бывала только наедине: страх, что небесное правосудие увидит ее незаслуженное счастье и отберет его у нее, не совсем еще исчез из ее сердца.
К вечеру в тот день, как будто подсмеиваясь над ее страхами, разразился дождь, и все пространство между землей и небом было полно клубящимися, быстро идущими облаками. Снизу было видно, как тяжелы они и непроницаемы для света от насытившей их воды и как солнце побеждено этой плотной стеной. Солнце заходило за горизонт, чтобы собрать силы и победить завтра. Со всех сторон стал надвигаться мрак ночи, дождь разошелся до ливня. Мы ложились спать, засыпали в обнимку в теплых сухих простынях, и нам было хорошо оттого, что капли ливня обиженно стучали о стекла и подоконник уютного дома. Когда уже не оставалось сомнений, что ночь наступила, какая-то другая собака громко завыла где-то далеко за окном. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой в монотонный шум дождя, прорезал тьму и понесся над дворами. Собака выла ровно, настойчиво и безнадежно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к теплу, к спокойствию, к любящему сердцу сама беспросветно темная ночь. Наша же паршивая дворняга спала на своем половике, уткнув нос под лапу и повизгивая, когда из родовой памяти ее всплывали образы и ей снились доисторические времена, когда бог любви еще не родился.