Ирина Глебова. Причитанья северного края
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2014
Ирина Глебова. Причитанья северного края. —
New York: Ailuros Publishing, 2014.
Если бы я каким-то чернокнижным способом (другого,
простите, не приходит на ум) могла влиять на распределение литературных бонусов
в 2014 году, то все престижные премии в области прозы — уж не важно, малой ли,
крупной, — достались бы, несомненно, Ирине Глебовой и ее книге рассказов
«Причитанья северного края», которую можно осваивать как фрагментарно, т. е.
отдельными рассказами, и как вполне себе целостное произведение, — уж больно гомогенен
стиль автора, но это ни в коем случае не в минус, а как раз в плюс, так что
сказанное про бонусы не для сугубой красивости и не из любезной учтивости, а —
правда.
Ирина Глебова сумела поднять на ноги гальванизированного мертвеца
«женской прозы», литургию по которому поют на разные голоса года этак с 2007-го
и который при первых звуках похоронной музыки продолжает судорожно
агонизировать, проявляя все признаки, что мертвец, как водится, скорее жив. Да
не просто поднять, но заставить пойти, причем по выверенному годами маршруту:
дом–работа–дом, с небольшими отклонениями вроде офиса центра обслуживания
абонентов ОАО «Северо-Западный Телеком», пристанционной распивочной на ж/д станции «Мшинская», ну или
какой-нибудь совсем неприличной, но притягательной для особого контингента
героев, столь любимого автором, проститутошной.
Впрочем, в то, что потенциал «женской прозы» исчерпан, не очень-то верилось,
пусть последний ее существенный премиальный триумф, «Женщины Лазаря» Марины
Степновой («Тетя Мотя» Майи Кучерской все-таки, по объективным причинам и моему
субъективному мнению, недотянула) казался несколько подретушированной калькой с
романов Людмилы Улицкой. Калька калькой, а триумф — триумфом, так что выводы
напрашивались далеко идущие, и шли они вовсе не в сторону «веселых похорон».
В общем, никакого мертвеца в действительности не существовало, пациент
был жив, но при этом, сомневаться не приходится, Ирина Глебова сумела поставить
его на ноги и заставить совершать поступки. По крайней мере, при прочтении ее
прозы возникает устойчивое ощущение узнаваемой непредсказуемости: ни за что не
просчитаете дальнейшее развитие событий, повороты сюжета, финал, но, что бы там
ни произошло, ужасное или смешное, оно будет изумительно типичным, и это
типичное, я не оговорилась, обязательно изумит.
Если рассуждать о генеалогии прозы Ирины Глебовой, то надо бы вспомнить,
что кроме доброй феи Улицкой «женская проза» всегда ассоциировалась и с
сардоническими феями Петрушевской и Татьяны Толстой, которые независимо друг от
друга преподносили истины, что жизнь есть сплошной ушиб, вывих, травма, и
правят здесь случай и рок, так что давайте посмеемся и поплачем по этому поводу
— третьего не дано, точнее, если и дано, то не является предметом
художественного изображения.
Вот вам, например, история про голубей. Ну, сидят они рядком на крыше
какой-то служебной постройки. Один, который с краю, изнемог. К нему подходит
ворона, подло подходит, бочком, и начинает добивать, клювом по голове. Все
остальные не реагируют. История бытовая, зрелище неприятное, многие что-то
подобное наверняка наблюдали. А теперь выводы: «Даже голубь, бессмысленная и
лишенная морали и совести тварь, и та плевать хотела на своего товарища! А мы
еще чего-то хотим от людей». Речь-то, оказывается, вовсе и не о голубях.
Или рассказ о нерегулируемом пешеходном переходе,
где срочно требуется поставить светофоры. Набрали определенный процент
задавленных пешеходов, поставили. Не работают. Мало того, замотали их для
чего-то черной пленкой. И снова неожиданный вывод: «Поэтому погоди осуждать,
вспомни и погоди осуждать. Вспомни, как часто ты так же намертво заматываешь
глаза пленкой, все свои глаза, и первый, и другой, и даже желтенький третий,
лишь бы не видеть, и там светишь-светишь и горишь, и другие тоже, под
намотанной черной пленкой, лишь бы не видеть, вспомни и погоди осуждать». Так и
складывается ощущение, что только у автора этих рассказов глаза не замотаны
черной пленкой, и во многих его знаниях много печали, потому как природа
человеческая наводит отнюдь не на радостные мысли, и иллюзий никто строить не
собирается.
Печаль, из которой рождается проза Ирины Глебовой, действительно влечет
за собой причитание, жанр старинный и сугубо женский, хотя и не единственный
здесь, что бы там ни утверждало название книги. Причитание над и причитание по. Над природой человеческой и по
поводу того, что все так грубо, несовершенно в этом мире, да и жизнь сама
мимолетна и проходит вовсе не празднично, а обыденно и бессмысленно, и ничего
не гарантирует ничего. «Люди, которые не хотят детей, и дети, которые не хотят
людей, им всем, вероятно, кажется, что так оно будет лучше. Что так оно будет
надежней, если намеренно создать ситуацию безнадежности, если сознательно, и
трезво, и последовательно устроить недостачу там, где надо бы устраивать
переизбыток, создать отсутствие, может быть, вакуум или просто пустоту.
<…> Ничего не гарантирует ничего и может лопнуть так же, как и все
остальное, и дальнее тут же полезет напирать с дополнительным энтузиазмом. Это только кажется, что отсутствующее не может не исчезнуть и неимеющееся не потерять, и ноль замкнут и всегда целостен и
туго надут ничем, ан нет. Опять дыра, и ничто вырывается со свистом, и ничего
не гарантирует ничего». Чем не повод для причитаний? Отсюда, от фольклорной
поэтики, и фирменные финалы рассказов, часто строящиеся на повторах: «вот и
выбирай, вот и выбирай», «и как же это тяжело, ну как же тяжело», «когда
легенда заканчивается, остается человек, всегда остается человек».
Вообще, помимо причитаний в рассказах Ирины Глебовой всегда есть что-то
от фольклорных и лирических жанров. Лирическое начало в ее прозе очень сильно,
повествование строится за счет системы лейтмотивов, повторов, вариаций. Так и
появилась авторская жанровая номинация «городской романс», сопровождающая
большую часть рассказов.
Городской — да, действие проходит, как правило, в условиях города,
тотальной разобщенности индивидуумов. За реалиями «северного края» нередко
узнаются реалии Петербурга, и, в принципе, в текстах встречаются модификации
«петербургского текста», но география все-таки здесь не играет особой роли, ибо
она — только необходимая упаковка для того, что более всего интересует автора: экзистенции. А вот романс — как раз по части экзистенции, с включением той необходимой доли жестокости,
которая обусловливает жизнеподобие этой прозы и
порождает превышающее жестокость количество сентиментальности разного толка, из
которой, если разбираться, и ткутся лирико-эпические, а правильнее было бы —
эпико-лирические полотна Ирины Глебовой. Ткутся, вышиваются сюжетами и
образами, наполняются философским содержанием, снабжаются ярлыками названий. И
всегда удивляешься в финале, как автору удалось собрать вместе все
повествовательные и лирические нити, которые ранее никогда вместе не собирались
и, по идее, не должны собираться, просто физически это невозможно.
И еще один жанр, который актуален для этой книги. Конечно, сказка. У
Петрушевской ведь тоже так было: и рассказы, и сказки, и, по слухам, ежик в
тумане. У Ирины Глебовой — то тукан, то василиск, то мальчик-дом, то ангелы,
парящие над крышами с машиной «скорой помощи». И жанр, конечно, размыт до
философской аллегории. В общем контексте вспоминаются «Московские сказки»
Александра Кабакова, но Ирина Глебова удачно обходится
и без московскости, и без социальности: все на
бытовом уровне, но обязательно печально. И жизнеутверждающе одновременно.
Собственно, настоящих сказок в книге только две: про зубы и про небо (обе
— про любовь, обе жизнеутверждающие). За сказку сойдет и «Брачный контракт»,
история о сердцеедах, чьи сердца однажды съела кошка. Однако элементы сказки так или иначе проявляются во многих рассказах книги. Зооморфизм Тукана, жены нежного Валентина, функции помощника
человека у живого пива (буквально живого), герой-дурачок, как, например,
невменяемый заводской Илюша, словно бы «нахлобученный» бутиратом, неожиданные
метаморфозы людей и вещей. Не то чтобы цель автора создать сказочную
картину мира, но элементы эти просто необходимы для смещений, на которых
строится эта проза.
Смещения — инструментальная сторона стиля Ирины Глебовой, для которого
столь же характерны абсурдистские аналогии и аллегории — когда, к примеру,
полиэтиленовый пакетик мыслится душой картофельного мешка, а кошка в доме
рассматривается как объективация любви, возникающей, длящейся, исчезнувшей — от
любви остается лишь кошка. Все это сплетается автором в общий клубок
магического реализма, не исключительно игрового, как это принято в мягком
постмодерне, к которому публика сильно привыкла, а какого-то
экзистенциально-национального, чуть ли не с Андреем Платоновым в подтексте
(почитайте цикл «Чертежи Жерве»).
Все это радует, огорчает, обволакивает, настраивает, сбивает с толку,
воодушевляет… Кстати, так же как и рисунки Ирины
Глебовой, которые стали фирменным знаком издательства «Айлурос».
Но читать — позвольте немного поморализировать —
всегда полезнее, чем просто смотреть.